Дюма Александр. Анж Питу

   Жильбер продолжал смотреть на сына со все возрастающей тревогой. Пальцы его искали пульс мальчика. Себастьен понял, какие чувства обуревают доктора.
   — О, не тревожьтесь, отец, — сказал он, — я знаю, что ничего подобного на самом деле быть не может, я знаю, что это просто видение.
   — А как выглядела эта женщина? — спросил доктор.
   — О, она была прекрасна, как королева.
   — Тебе случалось видеть ее лицо?
   — Да.
   — Как давно? — спросил Жильбер, трепеща.
   — Уже в Париже.
   — Но в Париже ведь нет такого леса, как в Виллер-Котре, нет высоких деревьев, под зелеными кронами которых царит таинственный полумрак? В Париже нет ни тишины, ни уединения — а без них откуда взяться призракам?
   — Нет, отец, все это есть и здесь.
   — Где же?
   — В этом саду.
   — Как в этом саду? Ведь доступ в этот сад открыт только преподавателям?
   — Вы правы, отец. Но два или три раза мне показалось, что эта женщина проскользнула со двора сюда, в сад. Я хотел пойти за ней, но всякий раз натыкался на запертую калитку. И вот однажды, когда аббат Берардье, очень довольный моим переводом, опросил меня, что бы я хотел получить в награду, я сказал, что хотел бы иногда гулять в этом саду. Он позволил. Я пришел сюда, и здесь, отец, здесь видение посетило меня вновь.
   Жильбер вздрогнул.
   — Странная галлюцинация, — сказал он, — впрочем, у мальчика такая впечатлительная натура. И что же, ты видел ее лицо?
   — Да, отец.
   — И запомнил его? Мальчик улыбнулся.
   — А ты пробовал подойти к ней?
   — Да.
   — Пробовал коснуться ее рукой?
   — Тогда она исчезает.
   — Как, по-твоему, Себастьен, кто эта женщина?
   — Мне кажется, что это моя матушка.
   — Твоя матушка?! — воскликнул Жильбер, побледнев, и приложил руку к сердцу, словно желая унять мучительную душевную боль.
   — Ведь это все только сон, — сказал он, — а я почти такой же безумец, как и ты.
   Мальчик замолчал и, наморщив лоб, взглянул на отца.
   — Ты что-то хочешь сказать? — спросил Жильбер.
   — Я хочу сказать вот что: это, конечно, сон, но он существует наяву.
   — Что?
   — В прошлом году на Троицу нас повезли на прогулку в Саторийский лес неподалеку от Версаля и там, когда я предавался грезам вдали от остальных учеников, вдруг…
   — Появилось прежнее видение?
   — Да, но на этот раз она ехала в карете, запряженной четверкой великолепных лошадей.., на этот-раз она была такая живая, такая настоящая. Я едва не лишился чувств.
   — Отчего?
   — Не знаю.
   — И что ты подумал после этой новой встречи?
   — Что та женщина из моих грез не матушка, ведь матушка умерла, и я не мог видеть ее в карете близ Версаля.
   Жильбер поднялся и провел рукою по лбу. Он был близок к обмороку.
   Себастьен заметил его волнение и испугался его бледности.
   — Вот видите, отец, напрасно я рассказал вам о своих безумствах.
   — Нет, дитя мое, напротив, рассказывай мне о них как можно чаще, рассказывай о них при каждой нашей встрече, и мы постараемся вылечить тебя.
   Себастьен покачал толовой.
   — Вылечить меня? Зачем? — сказал он. — Я привык к этой грезе, она сделалась частью моей жизни. Я люблю это видение, хоть оно и убегает от меня, а подчас, как мне кажется, даже меня отталкивает Не исцеляйте меня, отец. Может случиться так, что вы снова покинете меня, снова отправитесь в путешествие, вернетесь в Америку. С этим видением мне будет не так одиноко жить на свете.
   — Вот в чем дело! — прошептал доктор. Прижав Себастьена к груди, он сказал:
   — До свидания, мой мальчик, до скорого свидания; я надеюсь, что мы больше не расстанемся, а если мне придется снова уехать, я постараюсь взять тебя с собой.
   — Матушка была красивая? — спросил мальчик.
   — О да, очень красивая, — отвечал доктор сдавленным голосом.
   — А она любила вас так же сильно, как и я?
   — Себастьен! Себастьен! Никогда не говори со мной о твоей матери! — вскрикнул доктор и, последний раз коснувшись губами лба сына, бросился вон из сада.
   Мальчик не последовал за ним; в полном изнеможении он опустился на скамью и погрузился в раздумья.
   Во дворе Жильбер застал Бийо и Питу, которые, подкрепив свои силы, посвящали аббата Берардье в подробности взятия Бастилии.
   Доктор дал ректору последние наставления насчет воспитания Себастьена и вместе с обоими своими спутниками сел в фиакр.

Глава 21. ГОСПОЖА ДЕ СТАЛЬ

   Когда Жильбер вновь уселся в фиакр рядом с Бийо и напротив Питу, он был бледен; на лбу его блестели капельки пота.
   Впрочем, не такой он был человек, чтобы долго оставаться во власти чувств. Устроившись в углу экипажа, он прижал обе руки ко лбу, словно хотел загнать глубоко внутрь роящиеся в уме мысли; несколько минут он просидел неподвижно, а когда опустил руки, на лице его, вновь сделавшемся совершенно невозмутимым, не осталось и следа, тревог.
   — Итак, вы говорите, дорогой господин Бийо, что король дал барону де Неккеру отставку? — спросил он у фермера.
   — Да, господин доктор.
   — И что эта отставка в какой-то мере послужила причиной парижских волнений?
   — В очень большой.
   — Вы сказали также, что господин де Неккер немедля покинул Версаль.
   — Он получил письмо за обедом, а час спустя уже катил в сторону Брюсселя.
   — Где же он теперь?
   — Там, куда направлялся.
   — Вы не слышали, делал ли он остановки по дороге?
   — Да, говорят, что он остановился в Сент-Уэне, чтобы попрощаться со своей дочерью, госпожой де Сталь.
   — Госпожа де Сталь уехала вместе с ним?
   — Я слышал, что его сопровождала только жена.
   — Кучер, — приказал Жильбер, — остановите меня возле первой же лавки готового платья.
   — Вы хотите переодеться? — спросил Бийо.
   — Да, клянусь честью! Мое платье слишком сильно пропиталось запахами Бастилии — в таком виде не пристало появляться перед дочерью изгнанного министра. Поройтесь в карманах, может быть, там найдется для меня несколько луидоров?
   — Ох-ох-ох! — сказал фермер, — сдается мне, что вы оставили кошелек в Бастилии?
   — Этого требовал устав, — с улыбкой согласился Жильбер, — Все ценные вещи сдаются в канцелярию.
   — И остаются там навечно, — добавил фермер, протягивая доктору на своей широкой ладони два десятка луидоров.
   Жильбер взял десять луидоров. Через несколько мину г фиакр остановился перед лавкой старьевщика, каких в ту пору было в Париже еще немало. Жильбер сменил фрак, износившийся во время заключения, на чистый черный фрак, похожий на те, в которых посещали Национальное собрание господа депутаты от третьего сословия.
   Цирюльник и чистильщик сапог довершили туалет доктора.
   Кучер направил лошадей в сторону парка Монсо, а затем по внешним бульварам довез доктора и его спутников до Сент-Уэна.
   Когда часы на колокольне церкви Дагобера пробили семь, Жильбер был уже у ворот дома господина де Неккера.
   В доме этом, где прежде всегда шумели многочисленные гости, царило теперь безмолвие, которое нарушил стуком колес лишь экипаж доктора.
   Однако тишина эта ничем не напоминала меланхолию заброшенных замков, сумрачное уныние домов, на чьих владельцев легла печать изгнания. Ставни были закрыты, садовые дорожки пусты, однако ничто не свидетельствовало о поспешном и горестном бегстве.
   Вдобавок во всем восточном крыле ставни были открыты, и, когда Жильбер направился туда, ему навстречу вышел лакей в ливрее г-на де Неккера.
   Лакей подошел к воротам, и между ним и доктором состоялся следующий диалог:
   — Друг мой, господина де Неккера нет дома?
   — Нет, господин барон в субботу уехал в Брюссель.
   — А госпожа баронесса?
   — Уехала вместе с господином бароном.
   — А госпожа де Сталь?
   — Госпожа де Сталь дома. Но я не знаю, сможет ли она вас принять; теперь время ее прогулки.
   — Отыщите ее, прошу вас, и скажите ей, что ее спрашивает доктор Жильбер.
   — Я узнаю, в доме госпожа де Сталь или в саду. Если она дома, то, без сомнения, примет господина Жильбера, но во время прогулки мне приказано ее не беспокоить.
   — Прекрасно. Ступайте, прошу вас.
   Лакей открыл ворота, и Жильбер вошел.
   Бросив подозрительный взгляд на экипаж, привезший доктора, и на странные физиономии его спутников, лакей запер ворота и скрылся в доме, покачивая головой, как человек, отказывающийся понимать происходящее, но отказывающий также и всем остальным в способности пролить свет на то, что покрыто мраком для него самого.
   Жильбер ждал лакея у ворот. Минут через пять лакей вернулся.
   — Госпожа баронесса прогуливается, — сказал он и поклонился, намереваясь выпроводить непрошеного гостя. Но доктор не сдавался.
   — Друг мой, — сказал он лакею, — благоволите, прошу вас, нарушить приказ и доложить обо мне госпоже баронессе; скажите ей, что я — Друг маркиза де Лафайета.
   Имя это наполовину разрушило сомнения лакея, а полученный от доктора луидор довершил дело.
   — Входите, сударь, — сказал лакей.
   Жильбер пошел за ним. Лакей провел его в парк.
   — Вот любимый уголок госпожи баронессы, — сказал лакей, остановившись перед садовым лабиринтом. — Благоволите обождать здесь.
   Минут через десять листва зашуршала, и из лабиринта вышла женщина лет двадцати трех — двадцати четырех, высокая, с наружностью скорее величественной, чем грациозной.
   Она, казалось, была удивлена молодостью гостя.
   Вдобавок, внешность Жильбера была слишком замечательна, чтобы оставить равнодушной такую проницательную наблюдательницу, как г-жа де Сталь.
   Мало кто мог похвастать столь правильными чертами лица — чертами, которым могучая воля сообщала выражение исключительной непреклонности. Труд и страдания сделали взгляд прекрасных глаз доктора, от природы столь красноречивых, сумрачным и жестким, отняв у него то смятение, что составляет одно из главных очарований юности.
   В углу тонких губ пролегла глубокая, пленительная и таинственная складка, являющаяся, если верить физиогномистам, признаком осторожности. Качеством этим Жильбер, казалось, был обязан не природе, но одному лишь времени и ранней опытности.
   Широкий и округлый лоб с небольшой залысиной, окаймленный прекрасными черными волосами, давно уже не знавшими пудры, обличал глубокие познания и ясный ум, большое трудолюбие и живое воображение. Из-под бровей Жильбера, густых, как и у его учителя Руссо, сверкали глаза — средоточие его личности, Итак, несмотря на свое скромное платье, Жильбер показался будущей сочинительнице «Коринны» человеком замечательной красоты и замечательного изящества; это впечатление подкрепляли длинные белые руки, маленькие ступни и стройные, но сильные ноги.
   Несколько секунд г-жа де Сталь разглядывала своего гостя.
   Тем временем Жильбер холодно поклонился ей, держась с суховатой вежливостью американских квакеров, которые видят в женщине сестру, нуждающуюся в поддержке, но не кумира, жаждущего поклонения.
   В свой черед и он окинул быстрым взглядом стоявшую перед ним молодую женщину, уже снискавшую себе немалую славу, женщину, чье лицо, умное и выразительное, было начисто лишено обаяния; лицо это, которое куда больше пристало бы не женщине, а невзрачному юноше, решительно не подходило к роскошному соблазнительному телу.
   В руке г-жа де Сталь держала ветку гранатового дерева, с которой, сама того не замечая, обкусывала цветы.
   — Вы, сударь, и есть доктор Жильбер? — спросила баронесса.
   — Да, сударыня, это я.
   — Вы так молоды и уже завоевали такую известность? Или, может быть, знаменитый доктор Жильбер — Это ваш отец или дядя?
   — Я не знаю других Жильберов, сударыня, и если вы полагаете, что имя это снискало некоторую известность, я имею полное право отнести ваши слова на свой счет.
   — Вы представились мне другом маркиза де Лафайета, сударь. Маркиз не однажды рассказывал нам о вас, о ваших неисчерпаемых познаниях.
   Жильбер поклонился.
   — Познаниях тем более замечательных, тем более любопытных, — продолжала баронесса, — что они, кажется, принадлежат не заурядному химику, практику, каких много, но человеку, проникшему во все таинства жизни.
   — Господин маркиз де Лафайет, как я вижу, выдал меня за колдуна, сударыня, — возразил Жильбер с улыбкой, — а раз так, у него, я уверен, достало остроумия на то, чтобы это доказать.
   — В самом деле, сударь, он рассказывал нам о неизлечимых больных, которых вы чудом ставили на ноги прямо на поле боя или в американских госпиталях; генерал утверждал, что вначале вы обрекали их искусственной смерти, которая как две капли воды походила на настоящую.
   — Эта искусственная смерть, сударыня, — достижение науки, которая нынче известна лишь избранным, но которая в конце концов сделается всеобщим достоянием.
   — Я полагаю, вы говорите о месмеризме? — спросила г-жа де Сталь с улыбкой.
   — Да, именно о месмеризме.
   — Вы брали уроки у самого учителя?
   — Увы, сударыня, Месмер не столько учитель, сколько ученик. Месмеризм, или, точнее, магнетизм, — древняя наука, известная еще египтянам и грекам. Она затерялась среди безбрежных просторов средневековья Шекспир угадал ее в «Макбете». Урбен Грандье открыл ее заново и поплатился за свое открытие жизнью. Истинно великий учитель, тот, что давал уроки мне, — граф Калиостро
   — Этот шарлатан! — воскликнула г-жа де Сталь.
   — Осторожнее, сударыня, вы судите с точки зрения современников, потомки же придут к иному мнению. Этому шарлатану я обязан моими познаниями, а мир, возможно, будет обязан своей свободой.
   — Пусть так, — улыбнулась г-жа де Сталь. — Я сужу понаслышке, а вы — со знанием дела; быть может, я ошибаюсь, а вы правы… Но вернемся к вам. Отчего вы провели так много времени вдали от Франции? Отчего не вернулись, дабы занять свое место рядом с такими учеными, как Лавуазье, Кабанис, Кондорсе, Байи, Луи?
   Услышав перечень имен, Жильбер чуть заметно зарделся.
   — Мне еще слишком многому надобно научиться, сударыня, чтобы сравняться с этими светилами.
   — А теперь вы вернулись, но вернулись в тяжелую для нас пору. Отец, который охотно помог бы вам, отставлен, и три дня как уехал.
   Жильбер улыбнулся.
   — Сударыня, — сказал он, слегка поклонившись, — шесть дней назад по приказу господина барона Неккера я был заключен в Бастилию.
   Теперь зарделась г-жа де Сталь.
   — По правде говоря, сударь, вы меня удивляете. Вы — в Бастилию!
   — Я, сударыня, и никто иной.
   — За что же?
   — Это могли бы сказать лишь те, кто меня туда отправил.
   — Но вы вышли оттуда?
   — Потому что Бастилии больше не существует.
   — Как не существует? — деланно изумилась г-жа де Сталь.
   — Разве вы не слышали пушечную пальбу?
   — Пальбу я слышала, и что же?
   — О, позвольте мне, сударыня, усомниться в ваших словах. Невозможно, чтобы госпожа де Сталь, дочь господина де Неккера, до сих пор не знала о том, что Бастилия захвачена народом.
   — Уверяю вас, сударь, — отвечала баронесса в смущении, — что с тех пор, как господин де Неккер уехал, я живу вдали от мирз и целые дни только и делаю, что оплакиваю разлуку с отцом.
   — Сударыня, сударыня! — покачал головой Жильбер. — Королевские курьеры слишком хорошо знают дорогу в Сент-Уэнский замок, и я не могу поверить, чтобы хотя бы один из них не побывал здесь за те четыре часа, что прошли после капитуляции Бастилии.
   Баронесса поняла, что ей остается лишь пойти на явного ложь. Лгать ей не хотелось; она переменила тему.
   — Итак, сударь, чему же я все-таки обязана вашим посещением? — спросила она.
   — Я желал иметь честь побеседовать с господином де Неккером, сударыня.
   — Но вы ведь знаете, что он покинул Францию?
   — Сударыня, я не могу поверить, что господин де Неккер оставил Францию, что он, такой большой политик, не захотел подождать исхода событий, и потому я…
   — Что же?
   — Признаюсь, сударыня, я рассчитывал, что вы поможете мне разыскать его.
   — Вы найдете его в Брюсселе.
   Жильбер бросил на баронессу испытующий взгляд.
   — Благодарю вас, сударыня, — сказал он, поклонившись. — Итак, я отправлюсь в Брюссель, ибо должен сообщить господину барону сведения чрезвычайной важности.
   Госпожа де Сталь явно колебалась.
   — Вас, сударь, я почитаю за человека серьезного и верю вам, в устах же любого другого такие слова привели бы меня в недоумение… Что может быть важно для моего отца после отставки, после всего, что ему довелось пережить?
   — Кроме прошлого, в жизни существует и будущее. И я, быть может, в какой-то степени могу влиять на него. Впрочем, теперь речь не об этом. Теперь главное для меня и для господина де Неккера — чтобы мы встретились… Итак, сударыня, вы утверждаете, что ваш отец в Брюсселе?
   — Да, сударь.
   — Я потрачу на дорогу двадцать часов. Знаете ли вы, что такое двадцать часов во время революции и сколько событий может свершиться за эти двадцать часов? О, сударыня, как неосторожно поступил господин де Неккер, поставив между собою и историей, между деятелем и целью эти двадцать часов!
   — По правде говоря, сударь, вы меня пугаете, — сказала г-жа де Сталь, — и я начинаю думать, что отец в самом деле поступил неосмотрительно.
   — Увы, сударыня, сделанного не воротишь, не так ли? Покорнейше прошу простить за беспокойство. Прощайте, сударыня.
   Однако баронесса остановила его.
   — Повторяю вам, сударь, вы меня пугаете, вы обязаны объясниться, обязаны успокоить меня.
   — Очень жаль, сударыня, — отвечал Жильбер, — но в эту минуту меня мучает такое множество собственных тревог, что мне решительно невозможно принимать участие в тревогах чужих; дело идет о моей жизни и моей чести, а также о жизни и чести господина де Неккера, который согласился бы со мной, услышь он сейчас те слова, что я скажу ему через двадцать часов — Сударь, позвольте мне напомнить об одной вещи, которою я сама совершенно упустила из виду, а именно, что не следует обсуждать подобные вопросы под открытым небом, в парке, где нас могут услышать посторонние — Сударыня, — сказал Жильбер, — осмелюсь заметить, что здесь хозяйка вы, и место для нашей беседы выбрано вами. Как прикажете поступить? Я к вашим услугам.
   — Сделайте милость, пройдите вместе со мной в мой кабинет — там мы сможем продолжить наш разговор.
   — Ну и ну, — сказал Жильбер сам себе, — не опасайся я смутить ее, я спросил бы, не находится ли ее кабинет в Брюсселе Спрашивать он, однако, ничего не стал и молча пошел за баронессой, поспешно двинувшейся в сторону замка.
   У дверей стоял тот самый лакей, что впустил Жильбера в парк. Г-жа де Сталь кивнула ему и, сама открыв двери, провела доктора в свой кабинет — уютный уголок, убранство которого пристало бы скорее мужчине, чем женщине; вторая дверь кабинета и два окна выходили в маленький садик, недоступный для незваных гостей и чужих глаз.
   Закрыв дверь кабинета, г-жа де Сталь взмолилась:
   — Сударь, будьте милосердны! Вы обязаны сказать мне, какая тайна, связанная с моим отцом, привела вас в Сент-Уэн — Сударыня, — сказал Жильбер,
   — если бы ваш отец мог слышать меня, если бы он знал, что я — тот самый человек, кто отправил королю секретные записки под названием «О состоянии идей и прогрессе общества», я убежден, что он тотчас же появился бы в этом кабинете и спросил: «Доктор Жильбер, чем могу быть полезен? Говорите, я слушаю».
   Не успел Жильбер договорить, как потайная дверь, замаскированная живописным панно работы Ванлоо, бесшумно отворилась и на пороге предстал улыбающийся барон Неккер; за его спиной была видна узенькая винтовая лестница, на которую сверху падал свет лампы.
   Тут баронесса де Сталь кивнула Жильберу в знак прощания и, поцеловав отца в лоб, удалилась по потайной лестнице.
   Неккер приблизился к Жильберу и протянул ему руку со словами:
   — Я к вашим услугам, господин Жильбер; чем могу быть полезен? Говорите, я слушаю.
   Хозяин и гость опустились в кресла.
   — Господин барон, — сказал Жильбер, — вы можете судить об образе моих мыслей, ибо знаете мою тайну. Это я четыре года назад представил королю записку о нынешнем состоянии Европы, это я присылал ему затем из Соединенных Штатов записки, касающиеся всех сложных вопросов внутренней политики Франции.
   — Записки, о которых его величество неизменно отзывался с глубоким восхищением и не менее глубоким страхом, — продолжил Неккер — Да, ибо они говорили правду. В ту пору правду было страшно слышать, но сегодня, когда она сделалась явью, ее стало еще страшнее видеть, не так ли?
   — Вне всякого сомнения, сударь, — ответил Неккер.
   — Король показывал вам эти записки? — спросил Жильбер.
   — Не все, сударь; я читал только две из них: в той, что касается финансов, вы во многом согласились с моими взглядами, хотя и высказали некоторые возражения; я вам весьма признателен — Это еще не все; среди записок была одна, где я предсказывал события, которые нынче уже свершились.
   — Неужели?
   — Да.
   — Какие же это события, сударь?
   — Назову лишь два: во-первых, я писал о том, что однажды, дабы исполнить взятые на себя обязательства, король будет вынужден дать вам отставку.
   — Вы предсказали мое изгнание?
   — Совершенно верно.
   — Это первое событие, а второе?
   — Взятие Бастилии.
   — Вы предсказали взятие Бастилии?
   — Господин барон, Бастилия была не просто королевской тюрьмой, она была символом тирании. Свобода началась с разрушения символа, революция совершит все остальное.
   — Сознаете ли вы всю серьезность ваших слов?
   — Без сомнения.
   — И вы не боитесь высказывать вслух подобные теории?
   — Чего же мне бояться?
   — Как бы с вами не стряслось беды.
   — Господин Неккер, — сказал Жильбер с улыбкой, — человек, вышедший из Бастилии, уже ничего не боится.
   — Вы вышли из Бастилии?
   — Не далее как сегодня.
   — За что же вас туда заключили?
   — Об этом я хотел спросить вас.
   — Метя?
   — Разумеется, вас.
   — Но отчего же именно меня?
   — Оттого, что в Бастилию меня заточили именно вы.
   — Я заточил вас в Бастилию?
   — Шесть дней тому назад; как видите, событие это произошло совсем недавно и не могло изгладиться из вашей памяти.
   — Этого не может быть.
   — Вы узнаете подпись?
   И Жильбер предъявил экс-министру лист из тюремной книги записей с приложенным к нему указом о заключении под стражу.
   — Да, конечно, — сказал Неккер. — Я, как вы знаете, старался подписывать как можно меньше таких указов, и тем не менее число их доходило до четырех тысяч в год.; Вдобавок перед самым отъездом я обнаружил, что поставил свою подпись на некоторых незаполненных указах, в числе которых, к моему великому сожалению, оказался и тот, который употребили против вас.
   — Вы хотите сказать, что не имеете касательства к моему аресту?
   — Ни малейшего.
   — Но, как бы там ни было, господин барон, — сказал Жильбер с улыбкой, — вы поймете мое любопытство: мне необходимо узнать, кому я обязан своим заточением. Благоволите открыть мне эту тайну.
   — Нет ничего легче. Из предосторожности я никогда не оставлял свою переписку в министерстве и каждый вечер привозил все бумаги домой. Письма за этот месяц лежат вон в том шкафу, в ящике под литерой Г; поищем вот в этой стопке Неккер выдвинул ящик и принялся листать толстенную пачку бумаг, содержавшую не меньше пяти-шести сотен писем.
   — Я храню только те бумаги, которые могут защитить меня от облыжных обвинений, — сказал экс-министр. — Всякий человек, арестованный по моему указу, становится моим врагом. Значит, я должен принять меры для обороны. Было бы очень странно, если бы я этого не сделал. Поглядим вот здесь. Ж… Ж… Вот, пожалуйста, Жильбер. Благодарите за свой арест придворный штат королевы.
   — Ах, вот как! Придворный штат королевы?
   — Да, просьба о заключении под стражу человека по фамилии Жильбер. Без определенных занятий. Черноглазый, темноволосый. Следует описание примет. Направляется из Гавра в Париж. Больше ничего. Так этот Жильбер — вы?
   — Я. Не можете ли вы отдать мне это письмо?
   — Нет, но я могу сказать вам, кем оно подписано.
   — Скажите.
   — Графиней де Шарни.
   — Графиней де Шарни, — повторил Жильбер, — но я с ней не знаком, я не причинил ей никакого зла.
   И он устремил взор вдаль, как бы стараясь что-то припомнить.
   — Тут есть и приписка без подписи, сделанная почерком, который мне хорошо знаком. Взгляните.
   Жильбер наклонился и прочел фразу, написанную на полях:
   «Выполните немедля просьбу графини де Шарни».
   — Странно, — сказал Жильбер. — От королевы я еще мог ожидать чего-то подобного: в моей записке шла речь о Полиньяках. Но госпожа де Шарни…
   — Вы с ней не знакомы?
   — Очевидно, это подставное лицо. Впрочем, нет ничего удивительного, что я не знаком с версальскими знаменитостями: я пятнадцать лет провел вне Франции и возвращался сюда только дважды; со времени моего последнего приезда прошло четыре года. Скажите же мне, кто такая графиня де Шарни?
   — Подруга, наперсница, приближенная королевы; добродетельная красавица, боготворимая своим мужем, графом де Шарни, — одним словом, совершенство.