Дюма Александр. Анж Питу

   — Я вернулась к господину де Кросну, и он по просьбе королевы предоставил в мое распоряжение одного из самых ловких своих подчиненных.
   — Его имя? — потребовал Жильбер. Андре содрогнулась, словно ее обожгло каленым железом.
   — Я спрашиваю у вас его имя. Андре попыталась сопротивляться.
   — Его имя, я приказываю вам сказать его имя!
   — Волчий Шаг, — произнесла графиня.
   — А дальше? — спросил король.
   — Вчера утром этот человек завладел ларцом. Вот и все.
   — Нет, это еще не все, — возразил Жильбер, — теперь вы должны сказать королю, где находится ларец теперь.
   — О, это уж слишком, — произнес Людовик XVI.
   — Нет, ваше величество.
   — Но мы сможем узнать у этого Волчьего Шага или у господина де Кросна, где именно…
   — О нет, мы все узнаем точнее и скорее у графини.
   Андре так судорожно сжимала зубы, что казалось, они вот-вот сломаются; она делала все возможное, чтобы требуемые слова не сорвались с ее уст.
   Король обратил внимание доктора на эти судороги.
   Жильбер улыбнулся.
   Он дотронулся большим и указательным пальцем до подбородка графини, и ее лицевые мускулы в ту же секунду расслабились.
   — Для начала, госпожа графиня, подтвердите королю, что этот ларец в самом деле принадлежит мне, — потребовал доктор.
   — Да, да, это его ларец, — произнесла спящая с яростью.
   — А где он сейчас? — спросил Жильбер. — Живее, живее, у короля нет времени ждать. Андре на секунду замешкалась.
   — У Волчьего Шага, — сказала она. Как ни мимолетно было замешательство графини, Жильбер заметил его.
   — Вы лжете! — воскликнул он. — Или, точнее, пытаетесь лгать. — Где ларец? Я хочу это знать!
   — В моем версальском доме, — сказала Андре и разразилась слезами; все ее тело сотрясала нервная дрожь. — В моем доме, где Волчий Шаг уже давно ждет меня. Я назначила ему прийти в одиннадцать.
   Часы пробили полночь.
   — Он ждет до сих пор?
   — Да.
   — В какой комнате?
   — Его провели в гостиную.
   — В каком месте гостиной он находится?
   — Он стоит подле камина.
   — А ларец?
   — Он поставил его на стол. Ах!
   — Что такое?
   — Нужно поскорее выпроводить его. Граф де Шарни, который собирался вернуться только завтра, из-за сегодняшних событий переменил планы. Я вижу его. Он уже в Севре. Выпроводите сыщика, граф не должен его видеть — Ваше величество, вы все слышали. Где дом графини де Шарни в Версале?
   — Где вы живете, графиня?
   — На бульваре Королевы, ваше величество.
   — Прекрасно.
   — Ваше величество, вы слышали ее слова. Ларец принадлежит мне. Угодно ли королю, чтобы он был возвращен владельцу?
   — Без сомнения, сударь.
   И король, заслонив кресло, в котором сидела госпожа де Шарни, ширмой, позвал дежурного офицера и шепотом отдал ему приказания.

Глава 24. КОРОЛЕВСКАЯ ФИЛОСОФИЯ

   Это странное времяпрепровождение, избранное королем в тот самый момент, когда подданные подкапывались под его трон, эта любознательность ученого по отношению к удивительному явлению природы, выказанная в тот самый момент, когда Франция стояла на пороге важнейшего политического события — превращения монархии в демократию, это самозабвение монарха, оставившего попечение о собственных делах в разгар страшной бури, безусловно вызвало бы улыбку на лицах величайших мыслителей эпохи, уже три месяца бившихся над решением мучившей их проблемы.
   За окнами дворца бушевал мятеж, а Людовик, забыв об ужасных происшествиях 14 июля, о взятии Бастилии, гибели де Флесселя, де Лоне и де Лосма, настроениях в Национальном собрании, готовом восстать против королевской власти, — забыв обо всем этом, предался разрешению вопроса сугубо частного, и разгадка этой загадки волновала его ничуть не меньше, чем судьба его королевства.
   Поэтому, отдав гвардейскому капитану приказание отправиться за ларцом, он немедленно возвратился к Жильберу, который тем временем освобождал графиню от излишнего магнетического воздействия, дабы ее сомнамбулические конвульсии сменились спокойным сном.
   Через мгновение графиня уже спала спокойно и безмятежно, словно младенец в колыбели. Тогда Жильбер одним движением руки открыл ей глаза и привел ее в состояние экстаза.
   Тут перед доктором и королем предстала во всем своем великолепии изумительная красота Андре. Кровь ее, совершенно очистившись от земной скверны, отлила от щек, которые мгновением раньше окрашивала румянцем, а сердце начало биться с обычной размеренностью; лицо ее вновь побледнело и матовым цветом стало напоминать лица красавиц Востока; взор открытых чуть шире обычного глаз устремился к небу: слегка раздувавшиеся ноздри, казалось, вдыхали неземные ароматы, наконец, губы, в отличие от щек нисколько не побледневшие и сохранившие свой ярко-алый цвет, приоткрылись и обнажили два ряда жемчужных зубов, чуть влажных и оттого еще более блестящих.
   Голову графиня с неизъяснимым, почти ангельским изяществом легонько откинула назад.
   Казалось, будто ее неподвижный взгляд, устремленный в одну-единственную, очень далекую точку, достигает подножия Господня престола.
   Короля это зрелище ослепило. Жильбер, вздохнув, отвел глаза: он не устоял против желания сообщить Андре эту сверхчеловеческую красоту, и теперь, уподобившись Пигмалиону, но Пигмалиону, который несчастен вдвойне, ибо знает о бесчувственности прекрасной статуи, был устрашен творением своих рук.
   Даже не повернув головы, он жестом приказал Андре закрыть глаза.
   Король пожелал, чтобы Жильбер объяснил ему причины этого чудесного состояния, в котором душа отделяется от тела и, вольная, счастливая, богоподобная, воспаряет над земными страданиями Подобно всем подлинно высоким умам, Жильбер был способен произнести слова, мучительные для посредственностей: «Я не знаю». Он покаялся королю в своем невежестве: он добивался результатов, не в силах объяснить их источник; факт существовал, но причина его оставалась неведомой.
   — Вот, доктор, еще одна загадка, разгадку которой природа откроет ученым мужам грядущих поколений, — сказал король, выслушав признание Жильбера. — Время прольет свет на эту тайну, равно как и на многие другие проблемы, считающиеся неразрешимыми. Тайнами зовем их мы, а отцы наши назвали бы колдовством или чародейством.
   — Да, ваше величество, — отвечал Жильбер с улыбкой, — во времена наших отцов я имел бы честь быть сожженным на Гревской площади ради вящей славы той религии, которую никто из тогдашних людей толком не понимал, а костер для меня разожгли бы невежественные ученые и неверующие священники.
   — Кто же научил вас этой науке? — спросил король. — Месмер?
   — О, ваше величество, — снова улыбнулся Жильбер, — я наблюдал удивительнейшие свершения этой науки за десять лет до того, как имя Месмера стало известно французам.
   — Скажите же мне, как, по-вашему, этот Месмер, взбудораживший весь Париж, шарлатан или нет? Мне кажется, вы употребляете более простые средства. Я кое-что слышал об опытах Месмера, Делона и Пюисегюра. Вы ведь наверняка тоже знаете все эти рассказы и можете отличить правду от вздора.
   — Да, ваше величество, я следил за всеми этими спорами.
   — И какого же вы мнения о пресловутом чане?
   — Да простит мне ваше величество, если на все вопросы об искусстве магнетизма я отвечу сомнением в том, что магнетизм — искусство.
   — Неужели это не так?
   — Да, магнетизм не искусство, но это сила, страшная сила, подавляющая свободную волю, разлучающая душу с телом, предающая тело сомнамбулы во власть магнетизера и лишающая спящего способности и даже воли к сопротивлению. Возьмите меня — я, ваше величество, наблюдал удивительные явления. Я сам творил немало удивительного и все же я сомневаюсь.
   — Как, вы сомневаетесь? Вы творите чудеса — и сомневаетесь?!
   — Нет, сейчас я не сомневаюсь. В настоящую минуту доказательство существования неслыханной, неведомой силы у меня перед глазами. Но стоит этому доказательству исчезнуть, стоит мне очутиться дома, остаться наедине с книгами, со всеми достижениями человеческой науки за три тысячи лет, как я снова начинаю сомневаться. — А ваш учитель, доктор? Он тоже сомневался?
   — Быть может, но он был не так откровенен, как я, и не сознавался в этом.
   — Вы учились у Делона? Или у Пюисегюра?
   — Нет, ваше величество, нет. Мой учитель был на голову выше тех, кого вы назвали. На моих глазах он творил подлинные чудеса, особенно когда дело касалось ран; я не знаю науки, в которой он не был бы сведущ. Он постиг секреты египетских ученых, проник в тайны древней ассирийской цивилизации: то был многомудрый ученый, грозный философ, в ком жизненная опытность соединялась с непреклонной волей.
   — Я знал его? — спросил король. Жильбер на мгновение смутился, но скоро овладел собой.
   — Да, ваше величество.
   — Его звали..?
   — Ваше величество, — сказал Жильбер, — произнося это имя перед королем, я рискую прогневить его. А в этот час, когда большинство французов стали относиться к королевской особе без должного почтения, я ничем не хотел бы оскорбить ваше величество.
   — Вы можете без боязни назвать мне имя этого человека, доктор Жильбер; будьте уверены, у меня тоже есть своя философия, философия достаточно здравая, чтобы позволить мне с улыбкой сносить обиды настоящего и угрозы будущего.
   Несмотря на это ободрение, Жильбер все еще колебался.
   Король приблизился к нему.
   — Сударь, — сказал он с улыбкой, — если вы назовете мне Сатану, я отыщу против Сатаны кольчугу, какой нет и никогда не будет у ваших теоретиков; в наш век я, быть может, один владею ею и не стыжусь этого: я говорю о религии!
   — В самом деле, ваше величество верует так же истово, как веровал Людовик Святой, — сказал Жильбер.
   — В этом, признаюсь вам, доктор, вся моя сила; я люблю науку, обожаю достижения материализма; вы ведь знаете, я сведущ в математике: сложение двух чисел, созерцание алгебраической формулы наполняют меня радостью; однако, встречая людей, которых алгебра довела до атеизма, я возвращаюсь к своей вере, которая ставит меня разом и ниже и выше их; выше — применительно к добру; ниже — применительно к злу. Вы видите, доктор, что я человек, которому все можно поведать, король, который все способен выслушать.
   — Ваше величество, — отвечал Жильбер едва ли не с восхищением, — я благодарен вам за все, что услышал; вы удостоили меня доверия, какое оказывают друзьям.
   — О, я хотел бы, чтобы вся Европа услышала эти мои речи, — сказал Людовик XVI, робкий от природы. — Если бы французы знали, сколько решимости и нежности таится в моем сердце, они, я думаю, повиновались бы мне с большей охотой.
   Окончание фразы, выдавшее в короле властителя, оскорбленного непокорностью подданных, повредило Людовику XVI в глазах Жильбера.
   Доктор поспешил признаться без всяких приготовлений:
   — Ваше величество, я повинуюсь: моим учителем был граф де Калиостро.
   — Ах, этот эмпирик! — вскричал Людовик, зардевшись.
   — Эмпирик… Да, ваше величество, — согласился Жильбер. — Ведь вашему величеству наверняка известно, что слово, употребленное вами, — одно из благороднейших слов в устах ученых. Эмпирик — значит человек, совершающий опыты Вечно совершать опыты, ваше величество, — это для мыслителя, для практика, одним словом, для человека значит совершать все самое великое и прекрасное, что Господь дозволил совершать людям. Пусть человек совершает опыты всю свою жизнь — это залог того, что жизнь его пройдет недаром — Но, сударь, — возразил Людовик XVI, — ваш Калиостро — великий ненавистник королей — Ваше величество, вероятно, хотели сказать: королев? Людовик вздрогнул, как от укола иглы.
   — Да, — сказал он, — в этой истории с князем Луи де Ровном он сыграл весьма двусмысленную роль.
   — Ваше величество, в этом случае, как и во всех прочих, Калиостро повиновался своему человеческому призванию: он совершал опыты, преследуя собственные цели. В науке, морали, политике нет ни добра, ни зла, нет ничего, кроме доказанных явлений и приобретенных познаний.
   Впрочем, я не защищаю Калиостро. Повторяю, человек может быть достоин порицания, хотя в один прекрасный день само это порицание может превратиться в одобрение, ибо потомки не всегда разделяют взгляды своих предшественников; однако я брал уроки не у человека, но у философа и ученого.
   — Ладно-ладно, оставим это, — сказал Людовик, чья душевная рана до сих пор кровоточила, ибо он был оскорблен вдвойне — и как король, и как муж, — мы забыли о графине, а она, возможно, дурно себя чувствует.
   — Я разбужу ее, ваше величество, если вам это угодно, но я бы предпочел, чтобы она проснулась, когда ларец будет уже у меня.
   — Отчего?
   — Оттого, что вид этого ларца будет для нее слишком суровым уроком.
   — Я слышу шаги, — сказал король. — Подождите немного.
   В самом деле, приказание короля было исполнено в точности; ларец, отыскавшийся в особняке де Шарни в руках сыщика по кличке Волчий Шаг, доставили в королевский кабинет прямо на глазах графини, которая, впрочем, не могла этого увидеть.
   Король знаком выразил офицеру, принесшему ларец, свое удовлетворение; офицер вышел.
   — Итак? — спросил Людовик XVI.
   — Итак, ваше величество, это украденный у меня ларец.
   — Откройте его, — приказал король.
   — Ваше величество, я готов это сделать, если такова ваша воля. Но прежде я должен предупредить ваше величество об одной вещи.
   — О чем же?
   — Ваше величество, как я уже говорил, в этом ларце нет ничего, кроме бумаг, которые легко вынуть и прочесть, однако от них зависит честь женщины.
   — И эта женщина — графиня?
   — Да, ваше величество; но вы вправе узнать ее тайну. Открывайте, ваше величество, — сказал Жильбер и подал королю ключ.
   — Сударь — холодно возразил Людовик XVI, — заберите этот ларец, он принадлежит вам.
   — Благодарю вас, ваше величество, но как нам быть с графиней?
   — О, только не будите ее здесь. Я терпеть не могу криков и слез.
   — Ваше величество, — отвечал Жильбер, — графиня проснется там, где вам будет угодно.
   — Прекрасно, в таком случае пусть она проснется в покоях королевы.
   Людовик позвонил. Вошел офицер.
   — Господин капитан, — сказал король, — графиня, узнав о сегодняшних парижских происшествиях, лишилась чувств. Пусть ее отнесут в покои королевы.
   — Сколько времени займет дорога? — спросил Жильбер у короля.
   — Не больше десяти минут. Доктор простер руки над графиней.
   — Вы пробудитесь через четверть часа, — приказал он. Два солдата, призванные офицером, подняли кресло, в котором полулежала графиня, и вынесли из комнаты.
   — Что вам еще угодно от меня, господин Жильбер? — осведомился король.
   — Ваше величество, я хотел бы просить вас о милости, которая приблизила бы меня к вам и дала возможность быть вам полезным.
   — Что вы имеете в виду? — удивился король.
   — Я хотел бы стать лейб-медиком, — сказал Жильбер, — это никому не внушит подозрений. Лейб-медик — доверенное лицо, остающееся в тени; пост важный, но не блестящий.
   — Ничего не имею против, — сказал король. — Прощайте, господин Жильбер. Да, чуть не забыл, приветствуйте от меня Неккера. Прощайте.
   С этими словами Людовик вышел из комнаты, попутно приказав слугам: «Ужинать!»
   Забыть об ужине он не мог ни при каких обстоятельствах.

Глава 25. В ПОКОЯХ КОРОЛЕВЫ

   Покуда король учился философически сражаться с революцией и осваивал на сей предмет оккультные науки, королева, исповедовавшая философию совсем иной глубины и основательности, собрала в своем большом кабинете всех тех, кого звали ее приверженцами, — без сомнения, оттого, что ни одному из них еще не довелось проверить и доказать свою верность.
   Гости королевы также пересказывали друг другу страшные подробности прошедшего дня.
   Больше того, королева узнала о случившемся первой, ибо, зная ее бесстрашие, подданные не побоялись известить ее об опасности.
   Королеву окружали генералы, придворные, священники и знатные дамы.
   У завешенных коврами дверей стояли пылкие и отважные юные офицеры, видевшие в бунтах черни лишь долгожданный случай блеснуть своим воинским мастерством перед дамами, как то делали средневековые рыцари на турнирах.
   Все завсегдатаи покоев королевы, верные слуги монархии, внимательно выслушали последние парижские новости, сообщенные г-ном де Ламбеском, который прискакал в Версаль во главе своего полка, в мундире, усыпанном тюильрийской пылью, и поспешил утешить правдой перепуганных людей, которые рисовали себе несчастье, и без того немалое, еще более ужасным, чем на самом деле.
   Королева сидела за столом.
   То уже не была нежная и прекрасная невеста, ангел-хранитель Франции, которая предстала перед нами в начале этой истории с оливковой ветвью в руке. Не была это и прекрасная, грациозная дама, явившаяся однажды вечером вместе с принцессой де Ламбаль в жилище таинственного Месмера и усевшаяся весело и бездумно подле символического чана, скрывавшего тайну ее будущего.
   Нет! Это была надменная и полная решимости королева, женщина с нахмуренными бровями и презрительно кривящимся ртом, властительница, в чьем сердце нежное и животворящее чувство любви потеснилось, дабы уступить место желчи — яду, который проник в ее кровь, потек по ее жилам.
   Одним словом, это была женщина с третьего портрета Версальской галереи, не Мария-Антуанетта и не королева Франции, но та, которую уже не называли иначе, чем Австриячкой.
   За ее спиной в полумраке неподвижно полулежала на софе, откинув голову на подушку и поглаживая рукою виски, молодая женщина.
   То была г-жа де Полиньяк.
   Завидев г-на де Ламбеска, королева подалась вперед с отчаянной радостью, как бы говоря: «Будь что будет, лучше узнать всю правду».
   Господин де Ламбеск поклонился, знаком показав, что просит прощения за грязные сапоги, запыленный мундир и погнувшуюся саблю, не до конца входящую в ножны.
   — Итак, господин де Ламбеск, — сказала королева, — вы только что из Парижа?
   — Да, ваше величество.
   — Что делает народ?
   — Поджигает и убивает.
   — От безумия или из ненависти?
   — Нет, из кровожадности.
   Королева задумалась, на первый взгляд готовая разделить мнение принца о народе. Затем, тряхнув головой, она возразила:
   — Нет, принц, народ не жаждет крови, во всяком случае, не жаждет ее без причины. Вы что-то скрываете. В чем дело — в умоисступлении или в ненависти?
   — Что мне сказать? Я полагаю, государыня, что это ненависть, дошедшая до умоисступления.
   — Ненависть к кому? Ах, вы снова колеблетесь, принц; берегитесь, если вы будете так говорить со мной, я перестану вам верить и пошлю в Париж одного из своих курьеров; он потратит час на дорогу туда, час на пребывание в Париже, час на обратную дорогу и через три часа поведает мне о случившемся без затей и уверток, как это сделал бы гомеровский гонец.
   С улыбкой на устах к королеве приблизился г-н де Дре-Брезе.
   — Однако, государыня, — сказал он, — что вам до ненависти народа? Вам не должно быть до нее никакого дела. Народ может ненавидеть кого угодно, но не вас.
   Королева даже не удостоила ответом эти льстивые речи.
   — Смелее, принц, смелее! — приказала она г-ну де Ламбеску. — Говорите.
   — Что ж, сударыня, я скажу: народом владеет ненависть.
   — Ко мне?
   — Ко всем, кто им правит.
   — В добрый час, вот теперь вы сказали правду, я это чувствую, — заключила королева.
   — Я солдат, ваше величество, — ответил принц.
   — Вот и прекрасно! В таком случае говорите с нами, как солдат. Что следует предпринять?
   — Ничего, сударыня.
   Услышав эти слова, рыцари королевы в расшитых мундирах и при золоченых шпагах возроптали.
   — Как ничего? — вскричала Мария-Антуанетта. — В тот час, когда народ, по вашим собственным словам, поджигает и убивает, вы, лотарингский принц, говорите королеве Франции, что ничего не следует предпринимать?!
   — Слова Марии-Антуанетты также вызвали среди присутствующих шепот, на этот раз одобрительный.
   Королева обернулась и обвела взглядом своих приближенных, стараясь отыскать среди множества горящих глаз те, в которых сверкал самый сильный огонь, ибо огонь этот казался ей залогом наибольшей верности — Ничего предпринимать не следует, — повторил принц, — ибо если дать парижанину остыть, он остынет; он берется за оружие, лишь если его доводят до крайности. Зачем оказывать ему столь великую честь, принимая его вызов и ставя на карту нашу победу? Сохраним спокойствие, и через три дня в Париже и помину не будет о бунте.
   — Но Бастилия, сударь!
   — Бастилия! Мы закроем ее ворота, и те, в чьих руках она оказалась, окажутся в наших руках, вот и все. Среди молчаливых слушателей раздались смешки. Королева сказала:
   — Осторожнее, принц, теперь вы успокаиваете меня даже сверх меры.
   Задумавшись, поглаживая рукою подбородок, она направилась к софе, на которой, по-прежнему погрузившись в размышления, бледная и печальная, полулежала г-жа де Полиньяк.
   В глазах ее был написан ужас; лишь когда королева остановилась перед ней и улыбнулась, графиня улыбнулась в ответ, но и улыбка эта была бессильной и поблекшей, словно увядший цветок.
   — Итак, графиня, — спросила королева, — что вы обо всем этом думаете?
   — Увы, ничего, — отвечала та.
   — Как, неужели совсем ничего?
   — Ничего.
   И графиня кивнула с неизъяснимым отчаянием.
   — Веселей, веселей! — шепнула королева на ухо графине. — Милочка Диана у нас трусишка. Затем она произнесла вслух:
   — А где же наша неустрашимая графиня де Шарни? Мне кажется, ей давно пора нас успокоить.
   — Графиня садилась в карету, но ее позвали к королю.
   — Ах, к королю, — рассеянно повторила Мария-Антуанетта.
   Тут только она заметила, что в покоях ее стоит странная тишина.
   Самые стойкие сердца, узнав о неслыханных, невероятных происшествиях, слухи о которых в несколько приемов дошли до Версаля, исполнились страха и в еще большей степени изумления; с каждым новым известием охватившее их оцепенение становилось все сильнее.
   Королева поняла, что должна вдохнуть бодрость в души своих удрученных рыцарей.
   — Итак, никто не хочет помочь мне советом? — сказала она. — Что ж! Прядется мне держать совет с самой собой.
   Гости придвинулись ближе.
   — Сердце у народа не злое, — продолжала Мария-Антуанетта, — он просто сбился с пути. Он ненавидит нас оттого, что нас не знает; позволим же ему познакомиться с нами поближе.
   — А после накажем его за то, что он усомнился в своих повелителях — ведь это преступление, — произнес чей-то голос.
   Королева взглянула в ту сторону, откуда донесся этот голос, и увидела г-на де Безанваля.
   — Ах, это вы, барон, — сказала она. — Каких вы мыслей?
   — Я уже высказал свое мнение, государыня, — сказал Безанваль с поклоном.
   — Хорошо, — согласилась королева, — король накажет виновных, но по-отечески.
   — Кого люблю, того и бью, — отвечал барон. — Вы разделяете мои взгляды, принц? — спросил он у господина де Ламбеска. — Народ виновен в убийствах…
   — Которые он, к несчастью, именует справедливой местью, — глухо произнес мягкий молодой голос, на звук которого королева мгновенно обернулась.
   — Вы правы, принцесса, но в этом-то и состоит его ошибка; будем же снисходительны.
   — Однако, — робко возразила принцесса де Ламбаль, — прежде чем решать, должны ли мы покарать народ, следовало бы, мне кажется, выяснить, способны ли мы с ним справиться.
   Истина, сорвавшаяся с этих благородных уст, была встречена всеобщим криком осуждения.
   — Способны ли мы с ним справиться?! Да ведь у нас есть швейцарцы! — возражал один.
   — А немцы? — добавлял другой.
   — А личная охрана короля? — подхватывал третий.
   — Здесь затронута честь армии и знати! — воскликнул юноша в мундире гусарского полка Бершени. — Неужели мы заслужили этот позор? Знайте, сударыня, что король может завтра же, — если только захочет, — поставить под ружье сорок тысяч человек, бросить их на Париж и разрушить его до основания. Ведь сорок тысяч человек, преданных королю, стоят полумиллиона взбунтовавшихся парижан.
   У юноши, произнесшего эти слова, безусловно, имелось в запасе еще немалое число подобных доводов, но он замолчал, увидев устремленные на него глаза королевы; забывшись в верноподданническом пылу, он пошел несколько дальше, чем позволяли его воинское звание и светские приличия.
   Поэтому, как мы сказали, он резко замолчал, устыдившись произведенного его речью впечатления.
   Но было уже поздно, речь эта запала королеве в душу.
   — Вам известно положение дел, сударь? — спросила она благожелательно.
   — Да, ваше величество, — отвечал юноша, зардевшись, — я был на Елисейских полях.
   — В таком случае, сударь, подите сюда и выскажите откровенно все ваши соображения.
   Зардевшись еще сильнее, юноша выступил вперед и приблизился к королеве.
   В то же мгновение принц де Ламбеск и господин де Безанваль, не сговариваясь, отошли в сторону, словно считали ниже своего достоинства присутствовать при беседе королевы с этим юнцом.
   Королева не обратила — или сделала вид, что не обратила, — внимания на их уход.
   — Вы говорите, сударь, что у короля сорок тысяч человек? — спросила она.
   — Да, ваше величество: в Сен-Дени, Сен-Манде, на Монмартре и в Гренеле.
   — Подробнее, сударь, расскажите подробнее! — потребовала королева.