Дюма Александр. Анж Питу

   Нет, я собьюсь.
   Однажды, на ярмарке в Виллер-Котре, я видел обезьяну. Она изображала солдата на плацу, но ведь это была всего лишь обезьяна…»
   — Придумал! — вдруг возопил Анж и, молниеносно вскочив, уже собрался было пустить в ход свои длинные ноги, но одно соображение остановило его.
   — Мое отсутствие вызовет толки, — сказал он себе, — надо предупредить людей.
   Он открыл дверь, призвал к себе Клода с Дезире и приказал:
   — Назначьте первый день учений на послезавтра.
   — Отчего не на завтра? — воскликнули унтер-офицеры.
   — Оттого, что вы оба устали, а перед тем, как начать обучение солдат, я хочу заняться с вами. К тому же, возьмите себе за правило, — добавил Питу строго, — исполнять приказания беспрекословно.
   Унтер-офицеры кивнули.
   — Итак, — сказал Питу, — учения послезавтра, в четыре утра.
   Унтер-офицеры снова кивнули, вышли из лачуги Питу и, поскольку время приближалось к девяти вечера, отправились спать.
   Питу подождал, пока они скроются за углом, а затем двинулся в противоположном направлении и в пять минут домчался до самой темной и глухой лесной чащи.
   Скоро мы узнаем, в чем состояла осенившая Питу идея.

Глава 67. ПАПАША КЛУИ И КЛУИЗОВ КАМЕНЬ, ИЛИ КАК ПИТУ СДЕЛАЛСЯ ТАКТИКОМ И ПРИОБРЕЛ БЛАГОРОДНЫЙ ВИД

   Питу бежал по лесу с полчаса; ему нужно было попасть в самую глушь.
   Здесь, среди трехсотлетних высоченных деревьев и колючего кустарника, стояла подле огромного валуна хижина, построенная лет тридцать-сорок назад; хозяин ее не без корысти набросил на свое существование покров тайны.
   Хижина эта представляла собой вырытую в земле яму, крытую ветками и корой; свет и воздух поступали внутрь через узкое отверстие в крыше.
   Хижина напоминала лачуги кордовских цыган: если бы не вившаяся над крышей струйка голубого дыма, никому, кроме лесников, охотников, браконьеров и окрестных землепашцев, не пришло бы в голову, что в ней обитает живое существо.
   И тем не менее вот уже сорок лет здесь жил отставной гвардеец, которому герцог Орлеанский, отец Луи Филиппа, дозволил поселиться в чаще леса, носить военный мундир и охотиться на зайцев и кроликов, делая в день не больше одного выстрела.
   Стрелять птиц и крупную дичь ему не разрешалось. В ту пору, о какой мы ведем речь, старику исполнилось шестьдесят девять лет; вначале соседи звали его просто Клуи, но с годами он превратился в папашу Клуи.
   Постепенно и за валуном, к которому прилепилась хижина отставного солдата, закрепилось название Клуизов камень.
   В сражении при Фонтенуа папаша Клуи был ранен и лишился ноги. Именно поэтому он был так рано уволен в отставку и удостоился перечисленных выше привилегий.
   Папаша Клуи никогда не бывал в больших городах, а в Виллер-Котре являлся раз в год, чтобы купить пороху и дроби на 365 — или, если год был високосный, 366 — выстрелов.
   В этот же самый день он приносил на улицу Суассон, к шляпнику господину Корню, 365 или 366 кроличьих и заячьих шкурок, за которые шляпный мастер давал ему 75 турнских ливров.
   Говоря о 365 или 366 шкурках, мы нисколько не преувеличиваем, ибо папаша Клуи так набил себе руку, что, имея право на один выстрел в день, каждый день убивал либо кролика, либо зайца.
   А поскольку он делал в год ровно 365 или — если год был високосный — 366 выстрелов, то он убивал в обычные годы 183 зайца и 182 кролика, а в високосные — 183 зайца и столько же кроликов.
   Эти животные и давали ему средства к существованию, их мясом он питался, а на их шкурах зарабатывал деньги.
   На деньги эти он, как мы уже сказали, покупал пороху и дроби, а остаток откладывал на черный день.
   Впрочем, у папаши Клуи имелся и другой источник дохода.
   Один из склонов валуна, подле которого стояла его хижина, был пологий, как скат крыши.
   Максимальная длина этого склона достигала восемнадцати футов.
   Человек или предмет, оказавшийся на верху склона, мог плавно съехать по нему до самого низа.
   Папаша Клуи исподволь, через кумушек, покупавших у него кроличье и заячье мясо, стал сеять в соседних деревнях слухи о том, что девушки, которые в день Святого Людовика трижды скатятся вниз по склону лесного валуна, в тот же год выйдут замуж.
   В первый год у валуна собралось много девиц, но ни одна не осмелилась съехать вниз.
   На следующий год три девушки рискнули: две вскоре нашли себе мужей, а относительно третьей, оставшейся в девицах, папаша Клуи, не моргнув глазом, стал уверять, что она сама виновата, ибо, в отличие от своих подруг, недостаточно горячо верила в успех.
   На следующий год девушки со всей округи явились к папаше Клуи и съехали вниз по его валуну.
   Папаша Клуи заявил, что на всех невест женихов не хватит, но треть соискательниц, те, что набожнее других, выйдут замуж непременно.
   В самом деле, среди съехавших по склону оказалось немало таких, которые отыскали себе мужей, и с этой поры за папашей Клуи прочно закрепилась репутация посланца Гименея, а день Святого Людовика стал праздноваться дважды: в городе и в лесу.
   Тогда папаша Клуи попросил для себя привилегию. Поскольку с утра до вечера съезжать с камня без еды и питья тяжело, он потребовал, чтобы его наделили монопольным правом продавать еду и питье съезжающим с валуна женихам и невестам — ибо юноши сумели убедить девушек, что для того, чтобы средство действовало безотказно, главное — съезжать вместе с кавалером.
   Такую жизнь папаша Клуи вел уже тридцать лет. Местные жители чтили его, как чтут арабы своих отшельников. Он стал живой легендой.
   Охотникам и лесникам не давало покоя то обстоятельство, что, делая в год ровно 365 выстрелов, и ни одним больше, папаша Клуи ежегодно убивал 183 зайца и 182 кролика, и ни одним меньше.
   Не однажды знатные господа, приглашенные герцогом Орлеанским провести несколько дней в замке и наслышанные о мастерстве папаши Клуи, жаловали ему
   — в зависимости от своей щедрости — луидор или экю и пытались проникнуть в тайну этого умельца, попадающего в цель 365 раз из 365.
   Но папаша Клуи мог дать своей меткости только одно объяснение: в армии он наловчился каждым выстрелом убивать из этого же самого ружья по одному человеку. Так вот, оказалось, что стрелять дробью в зайцев и кроликов еще сподручнее, чем стрелять пулями в людей.
   Когда же слушатели в ответ на эти речи улыбались, папаша Клуи недоумевал:
   — Зачем тратить заряд, если не уверен, что попадешь в цель?
   Афоризм этот можно было бы назвать достойным господина де Ла Палисса, если бы не исключительные достижения его автора.
   — Однако, — продолжали свои расспросы гости, — отчего же герцог Орлеанский, человек вовсе не скаредный, дозволил вам производить в день не больше одного выстрела?
   — Потому что больше — это уже чересчур, — отвечал папаша Клуи. — Господин герцог знал меня не первый день.
   Поразительные способности старого анахорета и его необычная теория приносили ему худо-бедно еще по десятку луидоров в год.
   Примерно столько же папаша Клуи выручал за продажу кроличьих и заячьих шкурок, тратился же он только на пару гетр, а точнее, на одну гетру раз в пять лет, да еще на куртку со штанами раз в десять лет; из всего этого ясно, что папаша Клуи отнюдь не нищенствовал.
   Более того, в округе толковали о том, что у него в кубышке хранится немало денег и тому, кто станет его наследником, можно только позавидовать.
   Таков был оригинал, к которому отправился среди ночи Питу, дабы претворить в жизнь осенившую его спасительную идею.
   Однако пробраться к папаше Клуи было не так-то просто.
   Подобно древнему пастуху Нептуновых стад, Клуи допускал до себя далеко не всякого. Он прекрасно умел отличить докучного бедняка от любопытствующего богача, и если даже вторых он встречал не слишком любезно, то первых, как нетрудно догадаться, изгонял без малейшей жалости.
   Клуи покоился на вересковом ложе — чудесной, благоухающей лесной постели, обновляемой всего один раз в год, в сентябре месяце.
   Было около одиннадцати вечера, погода стояла ясная и прохладная.
   Хижину папайи Клуи окружал такой дремучий дубовый лес и такой густой кустарник, что всякий, кто желал навестить отшельника непременно извещал о своем приближении хрустом веток.
   Питу наделал шуму в четыре раза больше, чем все прочие посетители, и папаша Клуи, который еще не заснул, поднял голову, чтобы взглянуть на незваного гостя.
   В тот день папаша Клуи был зол, как черт. С ним приключилась страшная беда, напрочь отбившая у него желание беседовать даже с самыми приветливыми соседями.
   Беда в самом деле была страшная. Ружье, из которого старый солдат пять лет стрелял пулями, и тридцать пять — дробью, взорвалось, когда он целился в очередного кролика.
   За тридцать пять лет папаша Клуи впервые промахнулся.
   Но дело было не только в упущенном кролике. Два пальца левой руки охотника пострадали при взрыве. Он кое-как остановил кровь с помощью трав, но если себя он еще мог вылечить, то починить взорвавшееся ружье было не в его силах.
   А для покупки нового ружья следовало залезть в кубышку, о чем папаша Клуи и думать не хотел; впрочем, предположим даже, что он бы потратил на новое ружье громадную сумму в два луидора, — кто мог поручиться, что это ружье будет служить ему так же верно, как то, что взорвалось у него в руках?
   Понятно, что Питу явился более чем некстати. Поэтому, стоило ему взяться за ручку двери, как папаша Клуи издал глухой рык, заставивший командующего арамонской Национальной гвардией попятиться.
   Казалось, место папаши Клуи в хижине занял волк или самка кабана, защищающая детенышей.
   Питу, знавший сказку о Красной Шапочке, не решался войти.
   — Эй, папаша Клуи, — позвал он.
   — Ну! — откликнулся лесной житель.
   Узнав голос почтенного отшельника, Питу успокоился.
   — А-х, это все-таки вы, — сказал он. Войдя в хижину и поклонившись ее хозяину, он любезно произнес:
   — Здравствуйте, папаша Клуи.
   — Кто там? — спросил раненый.
   — Я.
   — Кто я?
   — Я, Питу.
   — Какой еще Питу?
   — Анж Питу из Арамона, вы ведь меня знаете.
   — Ну и что с того, что вы Анж Питу из Арамона? Какое мне до этого дело?
   — Ну и ну, — подобострастно сказал Питу, — папаша Клуи не в настроении, не в добрый час я его разбудил.
   — Вы правы, совсем не в добрый.
   — Что же мне делать?
   — Самое лучшее, что вы можете сделать, — убраться отсюда подобру-поздорову.
   — Как? Даже не потолковав с вами?
   — О чем нам толковать?
   — О том, как помочь мне в моей беде, папаша Клуи.
   — Я даром не помогаю.
   — А я всегда плачу за помощь.
   — Возможно, но от меня теперь помощи ждать не приходится.
   — Как так?
   — Я разучился убивать.
   — Вы разучились убивать? Вы, стреляющий без промаха? Этого не может быть, папаша Клуи!
   — Повторяю: ступайте прочь!
   — Папаша Клуи, миленький!
   — Вы мне надоели.
   — Выслушайте меня, не пожалеете.
   — Ну, ладно… Выкладывайте, только поживее.
   — Вы ведь старый солдат, правда?
   — И что с того?
   — Так вот, папаша Клуи, мне нужно…
   — Скажешь ты наконец что-нибудь путное или нет?
   — Мне нужно, чтобы вы научили меня военному искусству.
   — Вы спятили?
   — Нет, я в здравом уме. Научите меня военному искусству, папаша Клуи, а за ценой я не постою.
   — Нет, все-таки этот тип не в своем уме, — грубо оборвал Анжа Питу папаша Клуи, садясь на своем вересковом ложе.
   — Папаша Клуи, я вам повторяю, мне нужно научиться военному искусству, а если вы меня ему научите, просите все, чего вам угодно.
   Старик привстал и, бросив на Питу хищный взгляд, спросил:
   — Все, чего мне угодно?
   — Да.
   — Так вот: мне угодно иметь ружье.
   — О! — сказал Питу. — Как удачно: у меня их целых тридцать четыре.
   — У тебя тридцать четыре ружья?
   — И тридцать четвертое, которое я взял для самого себя, будет вашим. Отличное ружье с золотым королевским гербом на казенной части.
   — Но откуда у тебя это ружье? Надеюсь, ты его не украл?
   Питу рассказал отшельнику всю историю ружей — рассказал честно, открыто, весело.
   — Ладно, — ответил старый солдат. — Я понял. Я научу тебя стрелять, но у меня болят пальцы.
   И он в свой черед поведал Питу о приключившейся с ним беде.
   — Насчет ружья не беспокойтесь, — сказал Питу, — считайте, что у вас уже есть новое. Но вот пальцы… Тут дело другое, у меня нет тридцати четырех запасных.
   — Пальцы — ерунда, если ты клянешься, что завтра принесешь мне ружье. Пошли.
   И он тут же поднялся.
   Ночь была лунная, и потоки света лились на поляну, простирающуюся перед хижиной.
   Питу и папаша Клуи вышли на эту поляну.
   Всякий, кто увидел бы темные силуэты этих двух оживленно размахивающих руками людей среди безлюдного сумеречного пространства, испытал бы беспричинный ужас.
   Папаша Клуи взял в руки обломок своего ружья и со вздохом предъявил его Питу. Затем он показал новоявленному ученику, что такое армейская выправка.
   Удивительное дело: этот высокий старик, сгорбившийся от постоянных блужданий по лесу, оживился при воспоминании о полковых учениях, высоко поднял седую голову и расправил крепкие широкие плечи.
   — Смотри на меня, — говорил он Питу, — смотри внимательно! Чем внимательнее ты будешь смотреть, тем скорее выучишься. А когда запомнишь, как делаю я, попробуешь повторить — тут уж я буду смотреть на тебя.
   Питу попробовал.
   — Втяни колени, расправь плечи, подними повыше голову; крепче стой на ногах, крепче, черт тебя подери! Ступни у тебя подходящие.
   Питу, как умел, исполнил все указания.
   — Ладно! — сказал старик. — Пожалуй, вид у тебя вполне благородный.
   Питу был чрезвычайно горд тем, что у него благородный вид. Он об этом и не мечтал.
   В самом деле, после часа занятий услышать, что у тебя благородный вид! Что же будет через месяц? Того и гляди, твой вид станет величественным…
   Поэтому Питу был готов продолжать учебу. Но папаша Клуи решил, что на первый раз достаточно. Вдобавок он не хотел заходить слишком далеко до тех пор, пока не получит обещанного ружья.
   — На сегодня хватит, — сказал он. — Раньше чем через четыре дня они все равно ничего не запомнят, а за это время ты успеешь еще два раза побывать у меня.
   — Четыре раза! — воскликнул Питу.
   — Ишь ты! — осадил его папаша Клуи. — Ты, как я погляжу, парень усердный да длинноногий. Ладно, четыре так четыре; приходи четыре раза. Но предупреждаю: сегодня луна в последней четверти; завтра в лесу будет совсем темно.
   — Тогда мы будем заниматься в гроте, — отвечал Питу.
   — И ты принесешь с собой свечу.
   — Хоть две.
   — Хорошо. А ружье?
   — Вы его получите завтра.
   — Надеюсь. Посмотрим, что ты запомнил из моих уроков.
   Питу показал все, чему научился, и заслужил похвалу. На радостях он пообещал папаше Клуи пушку.
   Затем, поскольку время приближалось к часу ночи, он простился со своим наставником и быстрым шагом — хотя, надо признать, не таким быстрым, как два часа назад, — возвратился в Арамон, где все, от национальных гвардейцев до простых пастухов, спали глубоким сном.
   Питу тоже улегся, и ему приснилось, будто он командует многомиллионной армией и зычным голосом, слышным в долине Иосафата, приказывает всему миру, выстроенному во фрунт: «Шагом марш! На караул!»
   Назавтра он дал или, вернее, передал урок своим подчиненным, причем непринужденность и уверенность его действий подняли его репутацию среди гвардейцев на недосягаемую высоту.
   О слава, легкокрылый мотылек!
   Питу сделался любимцем мужчин, детей и стариков.
   Даже женщины хранили серьезность, когда он в их присутствии командовал тридцати солдатам, построенным во фрунт:
   — Черт подери! Выше голову! Вы должны иметь благородный вид. Берите пример с меня! А у него вид был и вправду благородный!

Глава 68. В КОТОРОЙ КАТРИН В СВОИ ЧЕРЕД ПРИБЕГАЕТ К ДИПЛОМАТИИ

   Папаша Клуи получил обещанное ружье. Питу был человек чести; он руководствовался девизом: «Сказано — сделано!»
   Два урока, подобных первому, превратили его в образцового гренадера.
   К несчастью, познания самого папаши Клуи были не слишком обширны: дальше поворотов направо, налево и кругом дело не пошло.
   Тогда Питу прибегнул к только что выпущенным сочинениям «Французский практик» и «Учебник национального гвардейца», не пожалев на их покупку целый экю.
   Благодаря столь щедрой жертве их командира арамонские солдаты научились довольно сносно маршировать и становиться в ружье.
   Когда Питу снова ощутил, что запас его познаний иссякает, он отправился в Суассон, где стоял настоящий гарнизон и настоящие офицеры командовали на учениях настоящими солдатами, — за один день Питу выяснил там больше, чем освоил бы за два месяца теоретических штудий.
   Так, в тяжких, лихорадочных трудах, протекли два месяца.
   Питу купался в лучах славы, и это льстило его честолюбию, однако ничуть не врачевало его сердечных ран; той части его существа, которую иные физиологи остроумно именуют «тварью», приходилось несладко.
   Питу бестрепетно принес тварь в жертву душе. Он так много двигался, тратил так много физических и умственных сил, что, казалось, ему некогда было и вспомнить о своих сердечных делах.
   И тем не менее он помнил о них.
   Сколько раз, после учений, которые, как правило, следовали за напряженной ночной работой, Питу пересекал равнины Ларньи и Ну, проходил сквозь дремучий лес, добирался до границы поместья Бурсон — и все для того, чтобы издали взглянуть на Катрин, не пропускавшую ни одного свидания с виконтом.
   Бросив на час-два хозяйство, Катрин прокрадывалась в охотничий домик, стоявший на заповедных землях поместья Бурсон — в домик, где ее ждал возлюбленный Изидор, этот счастливейший из смертных, с каждым днем становившийся все надменнее и все красивее, меж тем как все кругом терпели страдания и унижения.
   Сколько мук испытывал несчастный Питу, каким печальным размышлениям о неравенстве людей в их отношении к счастью он предавался!
   Он, чьего расположения искали девушки из Арамона, Тайфонтена и Вивьера, он, который мог бы тоже назначать свидания в лесу и гордиться женской привязанностью, предпочитал плакать, как побитый мальчишка, под дверью охотничьего домика г-на Изидора.
   Ибо Питу любил Катрин — любил страстно, любил тем сильнее, что почитал ее существом высшего порядка.
   Теперь его мучило уже не то, что она любит другого. Нет, он больше не ревновал ее к Изидору. Изидор был знатный господин, Изидор был красавец, Изидор был достоин любви; однако Катрин, девушке из народа, не следовало, пожалуй, покрывать позором свою семью или, по крайней мере, не следовало приводить в отчаяние Питу.
   Чем дольше он размышлял, тем чаще посещали его мысли, которые буквально разрывали ему сердце.
   — Что ж! — говорил себе Питу. — Она так бессердечна, что прогнала меня с фермы. Я ушел, а она с тех пор даже не поинтересовалась, жив я или нет. Что сказал бы папаша Бийо, если бы узнал, что она вот так предает друзей, вот так пренебрегает своим долгом? Что бы он сказал, если бы знал, что хозяйка дома вместо того, чтобы присматривать за работниками, бегает к любовнику, к аристократу господину де Шарни! Папаша Бийо ничего бы не сказал. Он просто убил бы Катрин, и все тут.
   «А ведь это немало, — думал Питу, — иметь в запасе такое средство отомстить».
   Да, но как благородно было, имея это средство, им не воспользоваться.
   Впрочем, Питу уже успел убедиться, что благородные поступки, неведомые миру, редко приносят пользу тем, кто их совершает.
   Нельзя ли как-нибудь дать Катрин знать о своем благородстве?
   О, мой Бог! Нет ничего проще: нужно только подойти к Катрин в воскресенье на танцах и произнести как бы невзначай одно из тех страшных слов, которые открывают преступнику, что его тайна известна постороннему.
   Разве не стоило сделать это хотя бы ради того, чтобы сбить спесь с этой гордячки?
   Но на танцах непременно будет этот знатный красавец, и Катрин станет сравнивать Питу с его соперником, а что хорошего в таком сравнении?
   Страдания изощрили мозг Питу, и он выдумал кое-что получше, чем разговоры на танцах.
   Охотничий домик, где виконт де Шарни принимал Катрин, стоял в густом лесу, граничащем с лесом Виллер-Котре.
   Графские владения от владений простых смертных отделяла самая обыкновенная канава.
   Катрин, которой по делам фермы приходилось постоянно объезжать окрестные деревни и пересекать лес, достаточно было перейти канаву, чтобы попасть во владения своего любовника.
   Несомненно, именно поэтому охотничий домик и был избран местом свиданий.
   Из его украшенных витражами окон было видно все, что происходит кругом, а выйдя за дверь и тут же вскочив в седло, можно было в три прыжка очутиться в лесу, то есть на нейтральной земле.
   Питу, следившему за Катрин днем и ночью, было прекрасно известно то место, где она въезжала в лес и выезжала из него, — так браконьеру известно то место, откуда должна выскочить лань, которую он хочет подстрелить.
   Катрин никогда не выходила из домика вместе с Изидором. Он выжидал некоторое время, а затем, убедившись, что с ней ничего не случилось, удалялся в другую сторону.
   В один прекрасный день Питу, набравшись храбрости, спрятался в ветвях огромного трехсотлетнего бука, нависшего над охотничьим домиком, и стал ждать.
   Не прошло и часа, как он увидел Катрин. Она привязала своего коня в лесном овраге и, перелетев, словно испуганная лань, пограничную канаву, проскользнула в домик.
   Путь ее пролегал как раз под ветвями бука, на который взгромоздился Питу.
   Не успела девушка скрыться в доме, как Питу слез с дерева и уселся на земле, прислонившись спиной к его стволу. Затем он достал из кармана книгу «Безупречный национальный гвардеец» и сделал вид, будто поглощен чтением.
   Час спустя до его слуха донесся звук закрываемой двери. Потом послышался шелест листвы и шорох женского платья. Наконец из-за ветвей показалось лицо Катрин, которая испуганно смотрела по сторонам, чтобы убедиться, что ее никто не видит.
   От Питу девушку отделял десяток шагов.
   Наш герой застыл под деревом с книгой на коленях.
   Однако теперь он уже не притворялся, что читает; он пристально глядел на Катрин, чтобы дать ей понять, что видит ее.
   Катрин испуганно вскрикнула, узнала Питу, сделалась бледна, как смерть, и, помедлив мгновение, сломя голову бросилась в лес, подбежала к своему коню и, вскочив в седло, умчалась прочь.
   Ловушка, подстроенная Питу, захлопнулась; Катрин попалась.
   Питу возвратился в Арамон, не помня себя от счастья и страха.
   Ибо, обдумав происшедшее, он понял, что его с виду простой поступок чреват разными ужасными последствиями, о которых он прежде и не подозревал.
   В следующее воскресенье в Арамоне должен был состояться военный парад.
   Здешние национальные гвардейцы, превзойдя всю военную премудрость — или сочтя, что они ее превзошли, — попросили своего командира учинить им публичный смотр.
   Жители нескольких соседних деревень, которым лавры арамонцев не давали покоя и которые поэтому также принялись обучаться маршировке и стрельбе, были приглашены в Арамон, дабы вступить в соревнование со своими предшественниками на ратном поприще.
   Посланцы каждой из этих деревень провели переговоры со штабом Анжа Питу; командовал соседским войском отставной сержант.
   Возможность увидеть столь прекрасное зрелище привлекла множество расфранченных селян, и с самого утра арамонское Марсово поле заполнилось девушками и детьми, к которым немного погодя присоединились охваченные не меньшим любопытством отцы и матери героев. Начался праздник со спартанского пиршества на траве: было съедено изрядное количество фруктов и галет и выпито изрядное количество родниковой воды.
   Затем в четырех концах Арамона, на тропинках, связующих это селение с Ларньи, Везом, Тайфонтеном и Вивьером, появились четыре барабанщика.
   Поистине, Арамон сделался центром земли; у него обнаружились четыре стороны света.
   Пятый барабанщик бодро шествовал впереди тридцати трех национальных гвардейцев деревни Арамон.
   Среди зрителей попадались и местные богачи — аристократы и буржуа, явившиеся на парад смеху ради.
   Собрались на торжество и многие окрестные фермеры.
   В их число входили и матушка Бийо с дочерью; они прискакали в Арамон верхом в тот самый момент, когда арамонская Национальная гвардия покидала деревню, предводительствуемая трубачом, барабанщиком и своим командиром Питу, ехавшим на могучем белом коне, которого одолжил ему лейтенант Манике, дабы довершить сходство арамонского смотра с парижским, а Питу с маркизом де Лафайетом.
   Питу, сияя от гордости, скакал верхом на этом ширококостном коне с золотистой гривой, размахивая шпагой; вид его не отличался аристократизмом и изяществом, но зато дышал восхитительной мощью и отвагой.
   Зрители приветствовали Питу и его солдат, пробудивших от спячки всю округу, радостными возгласами.
   Все арамонские национальные гвардейцы были в одинаковых шляпах, украшенных национальными кокардами; с начищенными до блеска ружьями они маршировали двумя колоннами, производя весьма внушительное впечатление.
   Так что, пока арамонская гвардия добиралась до поля, выбранного для смотра, она успела завоевать всеобщие симпатии.
   Питу взглянул на толпу и увидел Катрин.