Дюма Александр. Анж Питу

   — Ты уже не нужен, — сказала королева и знаком отослала его.
   Когда слуга вышел, королева и граф внимательно поглядели на Андре. Глаза ее были закрыты, казалось, она вновь погрузилась в беспамятство.
   Господин де Шарни, стоя на коленях перед софой, поддерживал жену, чтобы она не упала.
   — Жильбер! — повторила королева. — Кто это?
   — Хорошо бы выяснить.
   — Я уже слышала это имя, — сказала Мария-Антуанетта, — и, кажется, как раз от графини.
   Андре, даже в полуобмороке почувствовав, что королева может вспомнить нечто для нее опасное, открыла глаза, воздела руки горе и с трудом встала.
   Ее взгляд, уже осмысленный, упал на г-на де Шарни. Она узнала мужа, и глаза ее засветились лаской.
   Но, словно считая это невольное проявление чувств недостойным ее спартанской души, Андре отвела глаза и заметила королеву.
   Она поклонилась Марии-Антуанетте.
   — О Боже! Что с вами, сударыня? — спросил г-н де Шарни. — Вы так меня испугали: вы, такая сильная, такая храбрая, и вдруг упали в обморок?
   — Ах, сударь, — отвечала она, — в Париже творятся такие страшные дела; уж если даже мужчины трепещут, то женщине простительно лишиться чувств. Вы уехали из Парижа! О, вы поступили правильно.
   — Великий Боже! Графиня, — сказал Шарни с сомнением в голосе, — неужели все это из-за меня?
   Андре снова взглянула на мужа и королеву, но ничего не ответила.
   — Разумеется, граф. Какие могут быть сомнения? — заметила Мария-Антуанетта. — Графиня ведь не королева; она вправе тревожиться за мужа.
   Шарни уловил в этой фразе затаенную ревность.
   — Но, ваше величество, — возразил он, — я совершенно уверен, что графиня больше испугалась за вас, чем за меня.
   — Но скажите наконец, — потребовала Мария-Антуанетта, — как вы сюда попали и почему потеряли сознание?
   — Этого я не могу вам объяснить, ваше величество. Я и сана этого не знаю; но за последние три дня мы так устали, так измучились, что, мне кажется, нет ничего менее странного, чем женщина, упавшая в обморок.
   — Вы правы, — тихо сказала королева, видя, что Андре никак не хочет открывать свою тайну.
   — Ведь у вашего величества тоже слезы на глазах, — продолжала Андре с удивительным спокойствием, не покидавшим ее с той минуты, как она пришла в себя, и тем более неуместным в ее щекотливом положении, ибо было сразу заметно, что оно притворное и скрывает совершенно естественные человеческие чувства.
   На сей раз графу послышалась в словах жены ирония, та самая, что мгновение назад звучала в словах королевы.
   — Сударыня, — обратился он к Андре с необычной строгостью в голосе, — неудивительно, что на глаза королевы навернулись слезы, королева любит свой народ, а народ пролил кровь.
   — По счастью, Бог вас уберег и ваша кровь не пролилась, сударь, — сказала Андре так же холодно и бесстрастно.
   — Впрочем, мы говорим не о ее величестве, сударыня, мы говорим о вас; вернемся к вашим делам, ее величество извинит нас.
   Мария-Антуанетта едва заметно кивнула.
   — Вы испугались, не так ли?
   — Я?
   — Вам сделалось дурно, не отпирайтесь; с вами что-то случилось? Что? Расскажите же нам.
   — Вы ошибаетесь, сударь.
   — Вас кто-то обидел? Это был мужчина? Андре побледнела.
   — Меня никто не обижал, сударь. Я иду от короля.
   — Прямо от него?
   — Прямо от него. Ее величество может проверить.
   — Если это так, — сказала Мария-Антуанетта, — то графиня говорит правду. Король слишком любит ее и знает, что я тоже весьма привязана к ней, поэтому он не мог сделать ей ничего плохого.
   — Но, — настаивал Шарни, — вы произнесли чье-то имя.
   — Имя?
   — Да, едва очнувшись, вы назвали имя какого-то человека.
   Андре взглянула на королеву, словно ища защиты; но королева то ли не поняла, то ли не пожелала понять:
   — Да, — подтвердила она, — вы назвали имя Жильбер.
   — Жильбер? Я сказала: Жильбер?! — воскликнула Андре с таким ужасом, что граф встревожился еще сильнее, нежели тогда, когда застал жену без чувств.
   — Да, — сказал он, — вы назвали это имя.
   — Ах, право, как странно!
   Постепенно прекрасное лицо молодой женщины, столь изменившееся при звуке этого рокового имени, вновь прояснилось, как небо после бури, и лишь редкие нервические волны еще пробегали по нему — так гаснут последние сполохи на горизонте.
   — Жильбер, — повторила она, — не знаю…
   — Да, да, Жильбер, — повторила королева. — Подумайте, вспомните, милая Андре.
   — Но, ваше величество, — сказал граф, — быть может всему виной случайность и имя это незнакомо графине?
   — Нет, — возразила Андре, — нет, я его слышала. Это имя ученого человека, искусного лекаря, он прибыл, кажется, из Америки, где сдружился с господином де Лафайетом.
   — И что же? — спросил граф.
   — Что же? — непринужденно повторила Андре, — я с ним не знакома, но говорят, что это человек весьма почтенный.
   — В таком случае, — снова вмещалась королева, — откуда такое волнение, дорогая графиня?
   — Волнение! Разве я была взволнована?
   — Да, похоже, вам было мучительно больно произносить это имя.
   — Вероятно, вот что произошло: в кабинете короля я увидела человека в черном, с суровым лицом, который говорил о мрачных и ужасных вещах; он с устрашающими подробностями рассказывал об убийствах господ де Лоне и де Флесселя. Я испугалась и, как вы видели, лишилась чувств. Наверно, поэтому, очнувшись, я и произнесла имя этого господина: Жильбер.
   — Вероятно, — согласился граф де Шарни, явно желая прекратить допрос. — Но теперь вы успокоились, не правда ли?
   — Совершенно успокоилась.
   — Тогда я попрошу вас об одной услуге, граф, — сказала королева.
   — Я в распоряжении вашего величества, — Подите к господам де Безанвалю, де Б рою и де Ламбеску и передайте им, чтобы их войска оставались на прежних позициях. Завтра король решит в совете, как быть дальше.
   Граф поклонился, но уходя бросил взгляд на Андре.
   Этот взгляд был полон участливого беспокойства.
   Он не ускользнул от королевы.
   — Графиня, — спросила она, — вы не вернетесь со мной к королю?
   — Нет, нет, государыня, — горячо ответила Андре.
   — Отчего же?
   — Я прошу позволения вашего величества пойти к себе: после давешних волнений мне нужен отдых.
   — Послушайте, графиня, будьте откровенны, между вами и его величеством что-то произошло?
   — О, ничего, ваше величество, решительно ничего, — И все же, скажите мне… Король ведь не всегда щадит моих друзей.
   — Король, как всегда, весьма милостив ко мне, но…
   — Но вы предпочитаете с ним не видеться, не так ли? Без сомнения, граф, здесь что-то кроется, — заметила королева с притворной шутливостью.
   В это мгновение Андре метнула на королеву такой выразительный, такой умоляющий, такой недвусмысленный взгляд, что та поняла: пора прекратить пикировку.
   — Хорошо, графиня, — сказала она, — пусть господин де Шарни выполняет мое поручение, а вы ступайте к себе или оставайтесь здесь, как вам будет угодно.
   — Благодарю вас, ваше величество, — обрадовалась Андре.
   — Ступайте же, господин де Шарни, — сказала Мария-Антуанетта и увидела, как по лицу Андре разливается выражение признательности.
   Граф не заметил или не захотел заметить этого выражения; он взял жену за руку и поздравил с тем, что к ней вернулись силы и на щеках заиграл румянец.
   Затем, с глубоким почтением поклонившись королеве, вышел. Но на пороге он встретился глазами с Марией-Антуанеттой.
   Взгляд королевы говорил: «Возвращайтесь скорее».
   Взгляд графа отвечал: «Вернусь сразу, как только смогу».
   Что до Андре, она со стеснением в груди, с замирающим дыханием следила за каждым шагом мужа.
   Граф де Шарни медленно и чинно шел к дверям. Казалось, Андре безмолвно подгоняет его; вся воля ее сосредоточилась на одной мысли: вытолкнуть графа прочь.
   Поэтому, как только двери за ним затворились, как только он скрылся из виду, силы оставили Андре; лицо ее побледнело, ноги подкосились и она упала в ближайшее кресло, бормоча извинения за грубое нарушение этикета.
   Королева подбежала к камину, взяла флакончик с нюхательной солью и поднесла к лицу Андре, но на сей раз та пришла в себя не столько благодаря заботам королевы, сколько благодаря силе воли.
   В самом деле, в отношениях между двумя женщинами было нечто странное. Казалось, королева расположена к Андре, а Андре питает к королеве глубокое уважение, и все же в иные мгновения они казались не благосклонной госпожой и преданной служанкой, но врагами.
   Поэтому мощная воля Андре, как мы уже говорили, быстро вернула ей силы. Она встала, почтительно отвела руку королевы и, склонив перед ней голову, спросила:
   — Ваше величество, вы позволите мне удалиться?..
   — Да, конечно, вы вольны поступать, как вам угодно, дорогая графиня; вы же прекрасно знаете, я не требую от вас соблюдения этикета. Но вы ничего не хотите мне сказать перед уходом?
   — Я, ваше величество? — удивилась Андре.
   — Вы, конечно, кто же еще.
   — Нет, ваше величество; о чем мне говорить?
   — Об этом господине Жильбере, чей вид вас так испугал.
   Андре вздрогнула, но только молча покачала головой.
   — Коли так, я вас более не задерживаю, дорогая Андре.
   И королева сделала шаг к двери, ведущей в будуар, смежный с опочивальней.
   Андре, сделав королеве безукоризненный реверанс, пошла к другой двери.
   Но в то мгновение, когда она собиралась ее открыть, в коридоре раздались шаги и чья-то рука легла на ручку двери с внешней стороны. Послышался голос Людовика XVI, отдающего приказания камердинеру перед отходом ко сну.
   — Это король! Ваше величество! — воскликнула Андре, отступив на несколько шагов назад. — Это король!
   — Ну и что? Да, это король, — сказала Мария-Антуанетта. — Вы так его боитесь?
   — Ваше величество, ради Бога! — взмолилась Андре. — Я бы не хотела столкнуться с королем, я бы не хотела предстать перед ним, по крайней мере, сегодня вечером; я умру со стыда!
   — Но вы мне откроете наконец…
   — Все, все, что ваше величество прикажет. Только спрячьте меня.
   — Пройдите в мой будуар, — сказала Мария-Антуанетта, — и подождите там, покуда король уйдет. Не беспокойтесь, заключение ваше будет недолгим; король никогда здесь не задерживается.
   — О, благодарю вас! Благодарю вас! — воскликнула графиня.
   Она бросилась в будуар и исчезла в то самое мгновение, когда король открыл дверь и показался на пороге.

Глава 30. КОРОЛЬ И КОРОЛЕВА

   Королева выслушала приветствие мужа и дружески поздоровалась с ним.
   Король протянул ей руку.
   — Какой счастливый случай, — спросила Мария-Антуанетта, — привел вас ко мне в этот час?
   — Чистая случайность, как вы совершенно верно изволили заметить, сударыня; я встретил Шарни, который сообщил мне, что идет передать от вашего имени всем нашим воякам, чтобы они сидели смирно. Я так обрадовался вашему мудрому решению, что не мог пройти мимо ваших покоев, не поблагодарив вас.
   — Да, — сказал королева, — я действительно подумала и решила, что лучше вам оставить войска в покое и не подавать повода к междоусобным войнам.
   — Ну что ж! В добрый час, — ответил король, — я рад, что вы придерживаетесь такого мнения. Впрочем, я знал, что сумею вас убедить.
   — Ваше величество видит, что вам нетрудно было бы добиться цели, ибо я пришла к такому решению и сама.
   — Прекрасно! Это доказывает, что вы не лишены благоразумия, а когда я выскажу вам некоторые свои соображения, вы станете еще благоразумнее.
   — Но если мы и так одного мнения, ваше величество, то стоит ли их высказывать?
   — Будьте покойны, сударыня, я вовсе не хочу вступать с вами в спор; вы хорошо знаете, что я так же не люблю спорить, как и вы; давайте просто побеседуем. Послушайте, разве вам не приятно, когда мы время от времени беседуем о делах Франции, как добрые супруги о семейных делах?
   Последние слова Людовик XVI произнес со свойственным ему добродушием.
   — Напротив, ваше величество, я всегда рада поговорить с вами, — ответила королева, — но подходящее ли нынче время для разговоров?
   — Я полагаю, да. Вы мне только что сказали, что не желаете открывать военные действия, не так ли?
   — Да, я так сказала.
   — Но вы не объяснили, почему.
   — Вы меня не спрашивали.
   — Ну, так я сейчас спрашиваю.
   — Из-за слабости!
   — А! Вот видите: если бы вы надеялись, что сила на вашей стороне, вы начали бы войну.
   — Если бы я надеялась, что сила на моей стороне, я сожгла бы Париж.
   — О, как бы я радовался, если бы вы не хотели войны по тем же причинам, что и я!
   — А какие у вас причины?
   — У меня? — переспросил король.
   — Да, у вас.
   — У меня только одна причина.
   — Какая же?
   — Я не хочу вступать в войну с народом, ибо полагаю, что народ прав.
   Мария-Антуанетта поразилась:
   — Прав! Народ прав, что поднял восстание?
   — Да, прав.
   — Прав, что штурмует Бастилию, убивает коменданта, казнит купеческого старшину, расстреливает ваших солдат?
   — Господи, да, да.
   — О! — воскликнула королева. — Так вот они ваши соображения, и этими-то соображениям» вы хотите со мной поделиться.
   — Я высказываю их вам, поскольку они пришли мне в голову.
   — За ужином?
   — Ну вот! — оскорбился король. — Сейчас вы опять будете попрекать меня едой. Вы не можете мне простить, что я ем; в мечтах вы видите меня бесплотным поэтом. Что поделаешь! У нас в семье любят покушать: Генрих IV любил не только поесть, но еще и выпить сухого вина; великий и поэтичный Людовик XIV ел до неприличия много; король Людовик XV никому не доверял и сам жарил себе оладушки, а госпожа Дю Барри варила ему кофе. Что поделаешь, я тоже.., когда я голоден, я не в силах совладать с собой, и мне приходится следовать примеру моих предков Людовика XV, Людовика XIV и Генриха IV. Если это потребность моего организма, будьте снисходительны-! если это мои порок,
   — простите мне его.
   — Однако, ваше величество, вы, наконец, согласитесь со мной, что…
   — Что я не должен есть, когда я голоден? Никогда не соглашусь, — возразил король, невозмутимо качая головой.
   — Я говорю не об этом, я говорю о народе.
   — А-а!
   — Вы согласитесь, что народ был неправ…
   — Когда восстал? Тоже не соглашусь. Посмотрите, каковы у нас министры. С тех пор, как мы правим страной, сколько из них всерьез думали о благе народа? Двое:
   Тюрго да господин Неккер. Вы и ваши приближенные заставили меня уволить их в отставку. Из-за одного народ поднял мятеж, из-за другого, быть может, устроит переворот. А кто остался? Какие чудесные люди, не правда ли? Господин де Морепа, ставленник моих теток, сочинитель песенок! Петь должны не министры, а народ. Господин де Калон! Он сказал вам льстивые слова, слова, которые войдут в историю. Когда однажды вы его о чем-то попросили, он ответил: «Если это возможно, это уже сделано, если это невозможно, это будет сделано». Эта фраза, может статься, обошлась народу в сто миллионов. Так что не удивляйтесь, что народ находит ее не столь остроумной, как вы. В самом деле, поймите же, сударыня: если я оставлю всех тех, кто обирает народ, если я отстраню от дел всех тех, кто его любит, это не успокоит его и не привлечет на нашу сторону.
   — Пусть так. И по-вашему, это дает им право поднять мятеж? Что ж, провозгласите этот принцип! Смелее! Хорошо еще, что вы говорите мне все эти вещи с глазу на глаз. Какое счастье, что вас никто не слышит!
   — Я так и думал, — с глубокой горечью сказал король. — Я знаю, что если бы все ваши Полиньяки, Дре-Брезе, Клермон-Тоннеры, Куаньи слышали меня, они пожимали бы плечами за моей спиной, я это хорошо знаю. Но мне их всех тоже очень жаль, этих Полиньяков, которые вас обирают и хвастают этим, этих Полиньяков, которым вы в одно прекрасное утро подарили графство Фенестранж, стоившее вам 1200000 ливров; вашего Сартина, которому я уже плачу восемьдесят девять тысяч ливров пенсиона и которому вы только что оказали «помощь» — двести тысяч ливров; князя де Де-Пона, наделавшего долгов, для уплаты которых вы требуете у меня девятьсот сорок пять тысяч ливров, Мари де Лаваль и госпожу де В Маньянвиль, которые получают по восемьдесят тысяч лив ров пенсиона каждая; Куаньи, который осыпан милостями Сверх всякой меры и который, когда я хотел урезать ему жалованье, зажал меня в дверях и, наверное, побил бы, вели бы я не уступил. Все эти люди ваши друзья, не так ли? Ну что ж! Поговорим о них. Милости прошу. Но послушайте, что я вам скажу: вы мне, конечно, не поверите, ибо это правда: если бы ваши друзья не блистали при дворе, а томились в Бастилии, народ не разрушил бы ее, а укрепил.
   — О! — воскликнула королева, не в силах сдержать порыв ярости.
   — Что бы вы ни говорили, я все равно прав, — спокойно произнес Людовик XVI.
   — Ваш возлюбленный народ! Что ж, он надолго лишится повода ненавидеть моих друзей, ибо они удаляются В изгнание.
   — Они уезжают?! — вскричал король.
   — Да, они уезжают.
   — Полиньяк? Придворные дамы?
   — Да.
   — Тем лучше, — воскликнул король, — тем лучше! Слава Богу!
   — Как это: тем лучше! Как это: слава Богу! И вам не жаль?
   — Отнюдь! Если у них не хватает денег на дорогу, я их охотно добавлю. Ручаюсь, это не пустая трата денег, добрый час, господа! В добрый час, дамы!
   — произнес король с пленительной улыбкой.
   — Вы, как я посмотрю, одобряете трусость.
   — Я просто хочу, чтобы мы поняли друг друга. Вы наконец-то увидели их истинное лицо!
   — Они не уезжают! — вскричала королева. — Они дезертируют!
   — Какая разница! Лишь бы они убирались подальше.
   — И как подумаешь, что все эти подлости они совершают по совету вашей родни!
   — Моя родня советует вашим фаворитам уехать? Вот уж не думал, что моя родня столь мудра. Скажите же, кто именно из членов моей семьи оказывает мне эту услугу, чтобы я мог поблагодарить их?
   — Ваша тетка Аделаида, ваш брат д'Артуа.
   — Мой брат д'Артуа. Неужели вы полагаете, что сам он стал бы следовать этому совету? Неужели вы полагаете, что он тоже способен уехать?
   — Отчего бы и нет? — спросила Мария-Антуанетта, стараясь задеть короля.
   — Видит Бог! — воскликнул Людовик XVI. — Пусть господин д'Артуа уезжает, я скажу ему то же, что и другим: в добрый час, брат мой д'Артуа, в добрый час!
   — Ах! Ведь он вам брат! — воскликнула Мария-Антуанетта.
   — Что не мешает мне сожалеть о нем: он славный малый, которому не занимать ни ума, ни отваги, я это прекрасно знаю, но ветреник; он играет роль французского принца, словно утонченный аристократ времен Людовика XIII; это беспечный юноша, сорвиголова, который компрометирует вас, жену Цезаря.
   — Цезаря! — прошептала королева с беспощадной иронией.
   — Или Клавдия, если он вам милее, — ответил король, — ведь вы знаете, сударыня, что Клавдий был Цезарем, так же как и Нерон.
   Королева потупилась. Это беспристрастие историка приводило ее в замешательство.
   — Клавдий, — продолжал король, — коль скоро вы предпочитаете имя Клавдия имени Цезаря, когда однажды вечером вы вернулись слишком поздно, этот самый Клавдий приказал запереть ворота Версаля, дабы проучить вас. Этот урок вы получили из-за графа д'Артуа. Так что если кто и будет сожалеть о графе д'Артуа, то не я. Касательно же моей тетки, что ж! Что о ней знают, то знают. Вот еще одна особа, достойная семьи Цезарей!.. Но я молчу, ведь она моя тетка. Поэтому пусть она уезжает, я не буду по ней скучать. Равно как и по господину де Провансу. Вы думаете, мне его будет не хватать? Господин де Прованс уезжает? Скатертью дорога!
   — О, он не говорил, что уезжает.
   — Жаль! Видите ли, дорогая, на мой вкус, господин де Прованс слишком хорошо знает латынь. Мне приходится говорить по-английски, чтобы отомстить ему. Это господин де Прованс взвалил на нас заботу о Бомарше, своей личной властью стараясь засадить его в Бисетр, в Фор-л'Эвек, незнамо куда, но оказалось, что этого господина де Бомарше голыми руками не возьмешь. Ах, так господин де Прованс остается! Жаль, жаль. Знаете ли вы, сударыня, что в вашем окружении я знаю лишь одного порядочного человека — господина де Шарни.
   Королева вспыхнула и отвернулась.
   — Мы говорили о Бастилии, — продолжал король после недолгого молчания…
   — и вы оплакивали ее взятие.
   — Прошу вас, ваше величество, садитесь, похоже, вы еще многое хотите мне сказать.
   — Нет, благодарю вас; я предпочитаю говорить стоя; О ходьба идет на пользу моему здоровью, о котором никто не заботится, ибо аппетит-то у меня хороший, а пищеварение плохое. Знаете, что сейчас говорят? Говорят: король поужинал, король спит. Вы-то видите, как я сплю. Я здесь, я бодрствую, пытаюсь переварить пищу, беседуя с женой о политике. Ах, сударыня! Я искупаю грехи! Искупаю грехи!
   — Какие грехи?
   — Я искупаю грехи века, сделавшего меня козлом отпущения; искупаю госпожу де Помпадур, госпожу Дю Барри, Олений парк, я искупаю арест бедняги Латюда, который тридцать лет томился в тюрьме; страдания обессмертили его имя. Вот еще одна жертва, пробудившая ненависть к Бастилии! Бедняга! Сколько глупостей я натворил, сударыня, позволяя делать глупости другим. Я содействовал гонениям на философов, экономистов, ученых, писателей. Ах, Боже мой! Ведь эти люди ничего не просили, кроме позволения любить меня. Если бы они меня любили, они составили бы гордость и красу моего царствования. Господин Руссо, к примеру, — этот предмет ненависти Сартина и прочих; что ж, я видел его однажды, это произошло в тот день, когда вы пригласили его в Трианон, помните? Правда, платье его было плохо вычищено, а лицо плохо выбрито, но все это не мешало ему быть честным человеком. Надо было мне надеть толстый серый сюртук, шерстяные чулки и сказать господину Руссо: «Пойдем-ка отсюда и побродим вместе по лесам Виль-д'Авре!»
   — Вот еще! С какой стати? — перебила королева с величайшим презрением.
   — Тогда господин Руссо не написал бы «Савойского викария» и «Общественный договор».
   — Да, да, я знаю, как вы рассуждаете, — сказала Мария-Антуанетта, — вы человек осторожный, вы боитесь народ, как пес боится хозяина.
   — Нет, как хозяин боится пса; быть уверенным, что собака вас не тронет, — не пустяк. Когда я гуляю с Медором, пиренейской сторожевой, подаренной мне королем испанским, я горжусь его дружбой. Можете смеяться сколько угодно, и все же не будь Медор моим другом, он наверняка растерзал бы меня. Но я говорю ему: «Медор хороший, Медор умница» — и он лижет мне руку. Язык приятнее, чем клыки.
   — Так-так, льстите революционерам, потакайте им, бросайте им куски пирога!
   — Вот-вот! Так я и поступлю, могу заверить вас, что ни о чем ином я и не помышляю. Да, решено, я скоплю немного денег и буду обходиться с этими господами, как с Церберами. Возьмем, к примеру, господина Мирабо…
   — Ну-ну, расскажите мне об этом хищном звере — Пятьдесят тысяч ливров в месяц сделают его Медором, а если мы будем медлить, он, быть может, потребует полмиллиона.
   Королева рассмеялась, до того жалкими показались ей речи короля.
   — Какой позор, — заискивать перед подобными людьми! — воскликнула она.
   — Или возьмем господина Байи, — продолжал король. — Он получит портфель министра искусств в министерстве, которое я с радостью создам. Господин Байи станет другим Медором. Простите, что я спорю с вами, сударыня; но я придерживаюсь того же мнения, что и мой предок Генрих IV. Это был политик, способный заткнуть за пояс кого угодно, и я чту его заветы.
   — Какие же?
   — Не подмажешь — не поедешь.
   — Нечто подобное проповедовал Санчо Панса.
   — И Санчо сделал бы народ Баратарии весьма счастливым, если бы Баратария существовала.
   — Ваше величество, ваш предок Генрих IV, на которого вы ссылаетесь, хотел угодить и нашим и вашим: свидетельство тому — судьба маршала де Бирона, которому по его приказу перерезали глотку. Так что он мог говорить все, что угодно. Вы — другое дело: рассуждая, как он, и поступая так, как вы поступаете, вы лишаете королевскую власть, которая держится лишь на уважении, права на уважение; что же в таком случае станется с величием? Величие — не более чем слово, я знаю; но в этом слове сосредоточены все королевские добродетели: уважение — залог любви, любовь — залог повиновения.
   — Ну что ж, давайте поговорим о величии, — с улыбкой перебил король, — давайте поговорим. Вы, к примеру, никому не уступаете в величии; более того, никто в Европе, даже ваша матушка Мария-Терезия, так много не рассуждал о величии.
   — Я понимаю; вы хотите сказать, что королевское величие нимало не мешает французскому народу меня ненавидеть, не так ли?
   — Я не говорю ненавидеть, дорогая Антуанетта, — мягко возразил король, — но в конечном счете вас, быть может, любят меньше, чем вы заслуживаете.
   — Сударь, — заметила королева, уязвленная до глубины души, — вы повторяете все досужие разговоры. Ведь я никому не причинила зла; напротив, я часто делала добро. За что меня, как вы утверждаете, ненавидят? За что не любят? Не в том ли все дело, что находятся люди, которые целыми днями только и твердят: «Королеву не любят!» Вы прекрасно знаете, сударь, что довольно кому-нибудь одному сказать это, как сотня голосов тут же подхватит; сотне голосов станут вторить десять тысяч. Вслед за этими десятью тысячами все кругом начинают повторять: «Королеву не любят!» А королеву не любят оттого, что один-единственный человек сказал: «Королеву не любят».
   — Ах, Боже мой! — прошептал король.
   — Ах, Боже мой! — прервала королева. — Я не больно-то дорожу любовью народа; но я полагаю, что его нелюбовь ко мне преувеличивают. Меня не превозносят до небес, это верно; но ведь было время, когда меня боготворили, и чем сильнее меня любили прежде, тем сильнее ненавидят нынче.