Страница:
— Но, тетушка, я вам клянусь, что мадмуазель Бийо не жеманная девчонка.
— Вы еще ее защищаете! Подумали бы лучше о себе! Выходит, вы уже спелись. Час от часу не легче! Куда мы катимся. Господи Боже мой!.. Шестнадцатилетние дети!
— Нет, тетушка, мы вовсе не спелись с Катрин, наоборот, она вечно меня прогоняет.
— Ах вот как! Вы времени не теряете! Вы уже зовете ее попросту Катрин! Да, она вас прогоняет, лицемерка.., при людях.
— Подумать только, — воскликнул Питу, потрясенный этим открытием, — подумать только, ведь это чистая правда: как же я этого не замечал!
— Вот видишь! — сказала старая дева, воспользовавшись простодушным восклицанием племянника, дабы убедить его, что он в сговоре с Бийотовой дочкой, — но постой, я наведу тут порядок. Господин Фортье — ее духовник, я попрошу его запереть тебя недели на две и посадить на хлеб и воду, а что до твоей мадмуазель Катрин, так ли ей не излечиться от любви к тебе, кроме как побывав в монастыре, что ж, мы ей поможем! Мы се отправим в Сен-Реми.
Старая дева произнесла последние слова властно и убежденно, как человек, наделенный властью, и Питу содрогнулся.
— Милая тетушка! — сказал он умоляюще. — Клянусь вам, вы ошибаетесь, если думаете, что мадмуазель Бийо хоть сколько-нибудь виновата в моем несчастье.
— Непристойность — мать всех пороков, — изрекла мадмуазель Анжелика.
— Тетушка! Повторяю вам: аббат прогнал меня не за непристойности, он прознал меня за варваризмы; он сказал, что вместе с солецизмами они не дают мне никакой надежды на стипендию.
— Никакой надежды? Значит, ты не получишь стипендии и не будешь аббатом, а я не буду твоей экономкой?
— Боже мой! Нет, тетушка.
— Кем же ты в таком случае будешь? — спросила вконец испуганная старая дева.
— Не знаю.
Питу жалобно воздел очи горе.
— Кем будет угодно Провидению! — добавил он.
— Провидению? — воскликнула мадмуазель Анжелика. — Так вот, значит, в чем дело: его сбили с толку, ему заморочили голову новыми идеями, ему внушили принципы философии.
— Этого не может быть, тетушка, потому что философию начинают проходить после риторики, а я и до риторики никак не мог добраться.
— Нечего мне зубы заговаривать, я тебе не про ту философию толкую. Я тебе толкую про философию философов, несчастный! Про философию господина Аруэ, господина Жана Жака, господина Дидро, который написал «Монахиню».
Мадмуазель Анжелика перекрестилась.
— «Монахиню»? — спросил Питу. — А что это такое, тетушка?
— Ты читал ее, несчастный?
— Нет, тетушка, клянусь, что нет!
— Теперь я понимаю, отчего тебе не нравится Церковь.
— Вы ошибаетесь, тетушка, это я не нравлюсь Церкви.
— Положительно, это не мальчишка, а змееныш. Он еще смеет возражать!
— Нет, тетушка, я просто объясняю.
— Увы, он погиб! — вскричала мадмуазель Анжелика и в полнейшем изнеможении рухнула в свое любимое кресло.
На самом деле слова: «Он погиб» — не означали ничего, кроме: «Я погибла!»
Отступать было некуда. Тетушка Анжелика решилась на крайнюю меру: словно подброшенная пружиной, она поднялась и бросилась к аббату Фортье, дабы потребовать у него объяснений, а главное, в последний раз попытаться его переубедить.
Питу проводил ее глазами до порога; когда она вышла из дома, он в свою очередь подошел к дверям и увидел, как она с невиданной быстротой устремилась к улице Суассон. Сомнений быть не могло: она отправилась к его учителю.
Чем бы ни кончилось дело, передышка Анжу была обеспечена. Решив воспользоваться этой четвертью часа, подаренной ему Провидением, он собрал остатки теткиного обеда, чтобы покормить своих ящериц, поймал пару мух для своих муравьев и лягушек, а потом, пошарив по шкафам и ларям, поел сам, ибо с одиночеством к нему вернулся аппетит.
Покончив со всеми этими приготовлениями, он возвратился к двери, дабы вторая мать не застала его врасплох.
Второй матерью Питу именовала себя мадмуазель Анжелика.
Покуда Питу поджидал тетку, в конце переулка, соединяющего улицу Суассон с улицей Лорме, показалась красивая молодая девушка верхом на лошади; она везла с собой две корзины: одну с цыплятами, другую с голубями. То была Катрин. Заметив Питу на пороге теткиного дома, она остановилась.
Питу по обыкновению покраснел, потом разинул рот И с восхищением уставился на мадмуазель Бийо, бывшую, по его понятиям, высшим воплощением человеческой красоты.
Девушка быстро окинула взглядом улицу, легонько кивнула Питу и двинулась дальше. Питу, трепеща от восторга, кивнул ей в ответ.
Все это заняло всего несколько секунд, однако лицезрение мадмуазель Катрин настолько захватило великовозрастного школяра, что он не мог отвести глаз от места, где она только что находилась, и не заметил, как тетка, возвращавшаяся от аббата Фортье, подошла к нему и, побледнев от гнева, схватила его за шиворот.
Пробужденный от прекрасных грез той электрической искрой, какая всегда пробегала по его телу, когда к нему прикасалась мадмуазель Анжелика, он обернулся, перевел глаза с разъяренного лица тетки на свою собственную руку и с ужасом увидел, что в руке этой зажата половина огромного ломтя хлеба, щедро намазанного свежим мелом и покрытого куском сыра.
Мадмуазель Анжелика испустила крик ярости, Питу — стон ужаса. Анжелика подняла крючковатую руку, Питу опустил голову; Анжелика вооружилась случившимся поблизости веником, Питу выронил бутерброд и, не тратя времени на объяснения, обратился в бегство.
Два сердца поняли друг друга и согласились в том, что между ними не может быть ничего общего.
Мадмуазель Анжелика вошла в дом и заперла дверь изнутри на два замка. Питу, которому скрип ключа в замочной скважине показался запоздалым ударом грома, припустился еще быстрее.
Сцена эта привела к последствиям, которых не могла предвидеть мадмуазель Анжелика и которых тем более не ждал Питу.
Глава 5. ФЕРМЕР-ФИЛОСОФ
Глава 6. БУКОЛИКИ
— Вы еще ее защищаете! Подумали бы лучше о себе! Выходит, вы уже спелись. Час от часу не легче! Куда мы катимся. Господи Боже мой!.. Шестнадцатилетние дети!
— Нет, тетушка, мы вовсе не спелись с Катрин, наоборот, она вечно меня прогоняет.
— Ах вот как! Вы времени не теряете! Вы уже зовете ее попросту Катрин! Да, она вас прогоняет, лицемерка.., при людях.
— Подумать только, — воскликнул Питу, потрясенный этим открытием, — подумать только, ведь это чистая правда: как же я этого не замечал!
— Вот видишь! — сказала старая дева, воспользовавшись простодушным восклицанием племянника, дабы убедить его, что он в сговоре с Бийотовой дочкой, — но постой, я наведу тут порядок. Господин Фортье — ее духовник, я попрошу его запереть тебя недели на две и посадить на хлеб и воду, а что до твоей мадмуазель Катрин, так ли ей не излечиться от любви к тебе, кроме как побывав в монастыре, что ж, мы ей поможем! Мы се отправим в Сен-Реми.
Старая дева произнесла последние слова властно и убежденно, как человек, наделенный властью, и Питу содрогнулся.
— Милая тетушка! — сказал он умоляюще. — Клянусь вам, вы ошибаетесь, если думаете, что мадмуазель Бийо хоть сколько-нибудь виновата в моем несчастье.
— Непристойность — мать всех пороков, — изрекла мадмуазель Анжелика.
— Тетушка! Повторяю вам: аббат прогнал меня не за непристойности, он прознал меня за варваризмы; он сказал, что вместе с солецизмами они не дают мне никакой надежды на стипендию.
— Никакой надежды? Значит, ты не получишь стипендии и не будешь аббатом, а я не буду твоей экономкой?
— Боже мой! Нет, тетушка.
— Кем же ты в таком случае будешь? — спросила вконец испуганная старая дева.
— Не знаю.
Питу жалобно воздел очи горе.
— Кем будет угодно Провидению! — добавил он.
— Провидению? — воскликнула мадмуазель Анжелика. — Так вот, значит, в чем дело: его сбили с толку, ему заморочили голову новыми идеями, ему внушили принципы философии.
— Этого не может быть, тетушка, потому что философию начинают проходить после риторики, а я и до риторики никак не мог добраться.
— Нечего мне зубы заговаривать, я тебе не про ту философию толкую. Я тебе толкую про философию философов, несчастный! Про философию господина Аруэ, господина Жана Жака, господина Дидро, который написал «Монахиню».
Мадмуазель Анжелика перекрестилась.
— «Монахиню»? — спросил Питу. — А что это такое, тетушка?
— Ты читал ее, несчастный?
— Нет, тетушка, клянусь, что нет!
— Теперь я понимаю, отчего тебе не нравится Церковь.
— Вы ошибаетесь, тетушка, это я не нравлюсь Церкви.
— Положительно, это не мальчишка, а змееныш. Он еще смеет возражать!
— Нет, тетушка, я просто объясняю.
— Увы, он погиб! — вскричала мадмуазель Анжелика и в полнейшем изнеможении рухнула в свое любимое кресло.
На самом деле слова: «Он погиб» — не означали ничего, кроме: «Я погибла!»
Отступать было некуда. Тетушка Анжелика решилась на крайнюю меру: словно подброшенная пружиной, она поднялась и бросилась к аббату Фортье, дабы потребовать у него объяснений, а главное, в последний раз попытаться его переубедить.
Питу проводил ее глазами до порога; когда она вышла из дома, он в свою очередь подошел к дверям и увидел, как она с невиданной быстротой устремилась к улице Суассон. Сомнений быть не могло: она отправилась к его учителю.
Чем бы ни кончилось дело, передышка Анжу была обеспечена. Решив воспользоваться этой четвертью часа, подаренной ему Провидением, он собрал остатки теткиного обеда, чтобы покормить своих ящериц, поймал пару мух для своих муравьев и лягушек, а потом, пошарив по шкафам и ларям, поел сам, ибо с одиночеством к нему вернулся аппетит.
Покончив со всеми этими приготовлениями, он возвратился к двери, дабы вторая мать не застала его врасплох.
Второй матерью Питу именовала себя мадмуазель Анжелика.
Покуда Питу поджидал тетку, в конце переулка, соединяющего улицу Суассон с улицей Лорме, показалась красивая молодая девушка верхом на лошади; она везла с собой две корзины: одну с цыплятами, другую с голубями. То была Катрин. Заметив Питу на пороге теткиного дома, она остановилась.
Питу по обыкновению покраснел, потом разинул рот И с восхищением уставился на мадмуазель Бийо, бывшую, по его понятиям, высшим воплощением человеческой красоты.
Девушка быстро окинула взглядом улицу, легонько кивнула Питу и двинулась дальше. Питу, трепеща от восторга, кивнул ей в ответ.
Все это заняло всего несколько секунд, однако лицезрение мадмуазель Катрин настолько захватило великовозрастного школяра, что он не мог отвести глаз от места, где она только что находилась, и не заметил, как тетка, возвращавшаяся от аббата Фортье, подошла к нему и, побледнев от гнева, схватила его за шиворот.
Пробужденный от прекрасных грез той электрической искрой, какая всегда пробегала по его телу, когда к нему прикасалась мадмуазель Анжелика, он обернулся, перевел глаза с разъяренного лица тетки на свою собственную руку и с ужасом увидел, что в руке этой зажата половина огромного ломтя хлеба, щедро намазанного свежим мелом и покрытого куском сыра.
Мадмуазель Анжелика испустила крик ярости, Питу — стон ужаса. Анжелика подняла крючковатую руку, Питу опустил голову; Анжелика вооружилась случившимся поблизости веником, Питу выронил бутерброд и, не тратя времени на объяснения, обратился в бегство.
Два сердца поняли друг друга и согласились в том, что между ними не может быть ничего общего.
Мадмуазель Анжелика вошла в дом и заперла дверь изнутри на два замка. Питу, которому скрип ключа в замочной скважине показался запоздалым ударом грома, припустился еще быстрее.
Сцена эта привела к последствиям, которых не могла предвидеть мадмуазель Анжелика и которых тем более не ждал Питу.
Глава 5. ФЕРМЕР-ФИЛОСОФ
Питу мчался так, словно за ним гналось целое полчище чертей, и вмиг выбежал из города.
Обогнув угол кладбища, он едва не уткнулся носом в круп коня.
— О Боже! — произнес нежный голосок, хорошо знакомый Питу. — Куда вы так спешите, господин Анж! Вы такой страх на нас навели, что Малыш чуть не закусил удила.
— Ах, мадмуазель Катрин, — воскликнул Питу, отвечая не столько девушке, сколько собственным мыслям, — ах, мадмуазель Катрин, какое несчастье, Господи, какое несчастье!
— Иисусе! Вы меня пугаете, — сказала девушка, останавливая коня посреди дороги. — Что такое стряслось, господин Анж?
— Стряслось то, мадмуазель Катрин, — отвечал Питу, словно жалуясь на величайшую несправедливость, — что я не буду аббатом.
Однако мадмуазель Бийо встретила эту весть вовсе не так, как ожидал Питу; она покатилась со смеху.
— Вы не будете аббатом? — переспросила она.
— Нет, — отвечал Питу горестно, — выходит, что невозможно.
— Что ж! Значит, вы будете солдатом.
— Солдатом?
— Конечно. Стоит ли огорчаться из-за такого пустяка? Я-то уж было подумала, что у вас умерла тетушка.
— Ax! — сказал Питу с чувством. — Для меня она все равно что умерла: она выгнала меня из дому.
— Простите, — сказала Бийотова дочка с хохотом, — значит, вы даже не можете ее оплакать — а это бы вас так утешило.
И Катрин расхохоталась еще громче, снова изумив Питу.
— Но разве вы не слышали: она выгнала меня из дому! — воскликнул бывший школяр в отчаянии.
— И что с того! Тем лучше, — отвечала Катрин.
— Хорошо вам смеяться, мадмуазель Бийо; у вас, должно быть, очень веселый нрав, если чужие беды вас совсем не трогают.
— А кто вам сказал, что я вас не пожалею, господин Анж, если с вами приключится настоящая беда?
— Вы меня пожалеете, если со мной приключится настоящая беда? Но разве вы не знаете, что мне не на что жить?
— А я вам опять скажу: тем лучше.
— Но что же я буду есть? — спросил Питу. — Ведь должен человек что-то есть, а я и так всегда голоден.
— Выходит, вы не хотите работать, господин Анж?
— Работать? А кем? Господин Фортье и тетушка Анжелика тысячу раз твердили мне, что я ни на что не годен. О, если бы меня отдали в учение к плотнику или каретнику, вместо того, чтобы готовить меня в аббаты! Решительно, мадмуазель Катрин, решительно надо мной тяготеет проклятие!
И Питу в отчаянии всплеснул руками.
— Увы! — сочувственно сказала девушка, знавшая, как и все в округе, горестную историю Питу, — вы во многом правы, дорогой господин Анж, но… Отчего бы вам не сделать одну вещь?
— Какую? — воскликнул Питу, готовый уцепиться за совет мадмуазель Бийо, как утопающий за соломинку, — какую, скажите?
— У вас, кажется, есть покровитель?
— Да, господин доктор Жильбер.
— Вы, должно быть, дружили с его сыном, который тоже учился у аббата Фортье?
— Еще бы! Больше того, я несколько раз спасал его от взбучки.
— Так отчего бы вам не обратиться к его отцу? Он вас не оставит.
— Вот беда-то! Я бы непременно к нему обратился, если бы знал, где его искать; но, быть может, это известно вашему отцу, мадмуазель Бийо: он ведь арендует свою ферму у доктора Жильбера.
— Я знаю, что он наказал отцу пересылать одну часть арендной платы в Америку, а другую вносить на его счет одному парижскому нотариусу.
— Ох! — вздохнул Питу. — Америка — это так далеко.
— Неужели вы поедете в Америку? — спросила девушка, почти испуганная решимостью Питу.
— Я, мадмуазель Катрин? Что вы! Ни за что! Нет. Если бы мне было, где жить и что есть, я прекрасно чувствовал бы себя во Франции.
— Прекрасно! — повторила мадмуазель Бийо.
Анж потупился. Девушка замолчала. Молчание продлилось несколько минут.
Питу погрузился в мечтания, которые сильно удивили бы такого логичного человека, как аббат Фортье.
Поначалу смутные, мечтания эти внезапно засияли ярким светом, а затем затянулись некоей дымкой, из-под которой продолжали сверкать искры, чье происхождение таинственно, а источник неизвестен.
Меж тем Малыш тронулся С места, а Питу двинулся вперед рядом с Малышом, придерживая одной рукой корзины. Что до мадмуазель Катрин, погрузившейся в мечтания не менее глубокие, чем грезы Питу, она опустила поводья, не боясь, что скакун понесет. Тем более, что чудовища в окрестностях не водились, а Малыш мало напоминал коней Ипполита.
Наконец конь остановился, а вместе с ним машинально остановился и Питу. Перед ними были ворота фермы.
— Гляди-ка, к нам пришел Питу! — воскликнул мужчина могучего телосложения, горделиво восседавший верхом на коне, который в эту самую минуту пил воду из лужи.
— О Боже! Да, господин Бийо, это я самый и есть!
— У бедняги Питу новое горе! — сказала Катрин и спрыгнула с лошади, нимало не заботясь о том, что юбка ее, взмыв кверху, явила всему миру ее подвязки, — тетка выгнала его из дома.
— Чем же он так не угодил старой ханже?
— Пожалуй, тем, что я не силен в греческом, — отвечал Питу.
Этот фат еще хвастался! Ему следовало сказать: в латыни.
— Не силен в греческом, — сказал широкоплечий мужчина, — а на что тебе сдался этот греческий?
— Чтобы толковать Феокрита и читать «Илиаду».
— А какой тебе прок толковать Феокрита и читать «Илиаду»?
— Тогда я смогу стать аббатом.
— Ерунда! — сказал господин Бийо. — Разве я знаю греческий? Разве я знаю латынь? Разве я знаю французский? Разве я умею читать? И разве все это мешает мне сеять, жать и убирать хлеб в амбар?
— Да, но вы, господин Бийо, вы же не аббат, вы земледелец, agricola, как говорит Вергилий. О fortunatos nimium
.
— И что же, по-твоему, земледелец, у которого имеются 60 арпанов земли под солнцем и тысяча-другая луидоров в тени, хуже долгополого? Отвечай немедленно, скверный служка!
— Мне всегда говорили, что быть аббатом — это самое лучшее, что есть на свете; правда, — добавил Питу, улыбнувшись самым пленительным образом, — я не всегда слушал то, что мне говорили.
— Ну и молодец, что поступал так, экий ты чудак! Видишь, я тоже могу говорить стихами, коли захочу. Мне сдается, из тебя может выйти кое-что получше, чем аббат, и тебе крупно повезло, что ты не станешь заниматься этим ремеслом, особенно по нынешним временам. Знаешь, я фермер, я разбираюсь в погоде, а нынче погода для аббатов скверная.
— Неужели? — спросил Питу.
— Да, скоро грянет гром, — отвечал фермер. — Ты уж мне поверь. Малый ты честный, образованный…
Питу поклонился, очень гордый тем, что впервые в жизни заслужил титул образованного.
— Значит, ты можешь зарабатывать на жизнь, и не став аббатом.
Мадмуазель Бийо, вынимая из корзины цыплят и голубей, с интересом прислушивалась к беседе Питу с ее отцом.
— Зарабатывать на жизнь — но это, должно быть, очень трудно, — сказал Питу.
— Что ты умеешь делать?
— Я-то? Я умею ловить птиц на ветку, намазанную клеем, и расставлять силки. Еще я неплохо Подражаю пению птиц, правда, мадмуазель Катрин?
— О, еще как правда, он распевает, точно зяблик.
— Да, но все это не профессия, — сказал папаша Бийо.
— А я о чем говорю, черт подери?
— Ты ругаешься, это уже недурно.
— Как, неужели я выругался? — воскликнул Питу. — Простите меня великодушно, господин Бийо.
— О, ничего страшного, со мной это тоже случается, — отвечал фермер. — Эй, дьявол тебя задери, будешь ты стоять спокойно! — крикнул он своему коню,
— этих чертовых першеронов хлебом не корми, только дай погарцевать да поржать. Но вернемся к тебе, — продолжал он, вновь обращаясь к Питу, — скажи, ты ленив?
— Не знаю; я занимался только латынью и греческим, и…
— И что?
— Честно говоря, я знаю их довольно скверно.
— Тем лучше, — сказал Бийо, — это доказывает, что ты не так глуп, как я думал.
Питу раскрыл глаза так широко, что они едва не выскочили из орбит: первый раз в жизни он слышал такие речи, решительно противоположные всему, что ему доводилось слышать прежде.
— Я тебя спрашиваю про другую лень; скажи, боишься ли ты усталости?
— О, усталость, это другое дело; нет, я могу пройти хоть десять миль и вовсе не устать!
— Ладно, это уже кое-что, — отвечал Бийо, — если ты похудеешь еще на несколько ливров, то сможешь стать рассыльным.
— Похудею? — сказал Питу, взглянув на свои длинные костлявые руки и длинные ноги, похожие на жерди. — Сдается мне, господин Бийо, что я и так уже достаточно худ.
— По правде говоря, — сказал фермер, покатившись со смеху, — ты настоящий клад.
Питу впервые слышал столь высокую оценку своей скромной персоны. Чем дольше он говорил с папашей Бийо, тем сильнее удивлялся.
— Послушай, ты никак не возьмешь в толк, про какую лень я говорю, — сказал фермер. — Я спрашиваю, ленишься ли ты, когда тебе задают работу?
— Не знаю; я ведь никогда не трудился. Катрин рассмеялась, но папаша Бийо на этот раз остался серьезен.
— Подлые священники! — воскликнул он, погрозив могучим кулаком в сторону города. — Вот плоды их воспитания — никчемные бездельники. Какую пользу, спрашиваю я вас, может принести своим братьям вот этот малый?
— О, очень небольшую, я это прекрасно понимаю, — отвечал Питу. — К счастью, у меня нет братьев.
— Под братьями, — возразил Бийо, — я разумею всех людей на земле. Или, может быть, ты хочешь сказать, что люди друг другу не братья?
— Нет, конечно, не хочу; да об этом и в Евангелии говорится.
— Все люди братья и равны меж собой, — продолжал фермер.
— Э нет, это дело другое, — сказал Питу, — если бы мы с аббатом Фортье были равны, он не стал бы так часто охаживать меня плеткой и линейкой, а если бы мы были равны с моей теткой, она не выгнала бы меня из дому.
— А я тебе говорю, что все люди равны, — настаивал фермер, — и скоро мы докажем это тиранам.
— Tyrannis! — воскликнул Питу.
— А покамест, чтобы доказать это, я беру тебя к себе.
— Вы берете меня к себе, дорогой господин Бийо; вы, должно быть, хотите посмеяться, если говорите такое?
— Вовсе нет. Послушай, сколько тебе нужно, чтобы не умереть с голоду?
— Ну, примерно три ливра хлеба в день.
— А кроме хлеба?
— Немного масла и сыра.
— Отлично, — сказал фермер, — я вижу, прокормить тебя не трудно. Вот мы тебя и прокормим.
— Господин Питу, — вмещалась Катрин, — разве вы больше ничего не хотели узнать у моего отца?
— Я, мадмуазель? Ах, Боже мой, нет.
— В таком случае зачем же вы сюда пришли?
— Затем, что сюда шли вы.
— Ах вот как? Очень мило с вашей стороны, но я не слишком доверяю комплиментам. Вы пришли, господин Питу, чтобы справиться у моего отца о вашем покровителе.
— Ах, да, правда, — сказал Питу. — Подумать только, я про это совсем забыл.
— Ты хотел узнать что-то о достойнейшем господине Жильбере? — спросил фермер, причем в голосе его зазвучало беспредельное почтение.
— Именно так, — отвечал Питу, — но теперь мне это без надобности; раз господин Бийо берет меня к себе, я могу спокойно дождаться возвращения господина Жильбера из Америки.
— В таком случае, мой друг, долго тебе ждать не придется, ибо он уже вернулся.
—Неужели? — воскликнул Питу. — Когда же это?
— Точно не знаю; но неделю назад он был в Гавре, потому что сегодня утром я получил в Виллер-Котре пакет, который он отправил мне по приезде; вот, глядите.
— А почему вы знаете, отец, что пакет от него?
— Черт подери! Потому, что в пакете лежит письмо.
— Простите, отец, — улыбнулась Катрин, — но я думала, что вы не умеете читать. Вы ведь везде хвастаете, что не знаете грамоте.
— Что да, то да, хвастаю! Я желаю, чтобы обо мне могли сказать: «Папаша Бийо никому ничего не должен, даже школьному учителю; он сам составил свое состояние». Вот чего я желаю. Так что письмо прочел не я, а сержант жандармерии, которого я встретил на обратном пути.
— И что там говорится, отец? Господин Жильбер по-прежнему доволен нами?
— Суди сама.
И фермер, вытащив из кожаной папки письмо, подал его дочери.
Катрин прочла:
«Дорогой мой господин Бийо!
Я возвратился из Америки, где видел народ, более богатый, великий и счастливый, чем наш. Все дело в том, что он свободен, а мы нет. Но и мы также движемся к новой эре, и каждый должен трудиться, дабы приблизить день, когда над нашей землей воссияет свет. Я знаю ваши убеждения, дорогой господин Бийо, знаю, как уважают вас соседи-фермеры и все работники и земледельцы, которыми вы командуете не по-королевски, а по-отечески. Внушайте им принципы самоотвержения и братской любви, которые вы, как я мог убедиться, исповедуете сами. Философия всеобъемлюща, все люди должны узреть при свете ее факела свои права и обязанности. Посылаю вам книжечку, где исчислены все эти обязанности и права. Ее автор — я, хотя мое имя не выставлено на обложке. Распространяйте содержащиеся в ней идеи — идеи всеобщего равенства; устройте так, чтобы долгими зимними вечерами кто-нибудь читал ее вслух вашим работникам. Чтение — пища для ума, как хлеб — пища для тела.
Скоро я навещу вас и расскажу о новом способе аренды, распространенном в Америке. Он состоит в том, чтобы делить урожай между фермером и землевладельцем. По моему мнению, такой способ близок к обычаям первобытных времен, а главное, угоден Богу.
С братским приветом Оноре Жильбер, гражданин Филадельфии».
— Ну и ну! — проговорил Питу. — Вот уж письмо так письмо.
— Не правда ли? — переспросил Бийо.
— Да, дорогой отец, — сказала Катрин, — но я сомневаюсь, что жандармский лейтенант был того же мнения.
— Отчего это?
— Оттого, что письмо доктора Жильбера может, по-моему, повредить не только ему самому, но и вам.
— Ладно, — сказал Бийо, — что с тобой толковать, ты известная трусиха. Как бы там ни было, вот брошюра, а вот и дело для тебя, Питу. По вечерам ты будешь читать ее нам.
— А днем?
— А днем будешь пасти овец и коров. Вот тебе брошюра.
И фермер достал из седельной кобуры одну из тех брошюрок в красной обложке, какие во множестве публиковались в то время с разрешения властей либо без оного.
В последнем случае, правда, автор рисковал отправиться на галеры.
— Прочти-ка мне название, Питу, чтобы я по крайней мере знал, о чем тут речь. Остальное ты прочтешь мне позже.
Питу взглянул на первую страницу и прочел слова, с тех пор сделавшиеся от частого употребления весьма зыбкими и неопределенными, но в то время находившие искренний отклик во всех сердцах: «О независимости человека и свободе наций».
— Что ты на это скажешь, Питу? — спросил фермер.
— Скажу, господин Бийо, что мне сдается: независимость и свобода — это одно и то же; господин Фортье выгнал бы моего покровителя из класса за плеоназм.
— Плеоназм это или нет, но эту книгу написал настоящий мужчина, — сказал фермер.
— И все-таки, отец, — сказала Катрин, повинуясь безошибочному женскому чутью, — спрячьте ее, умоляю вас! Из-за нее с вами может стрястись беда. Я, например, дрожу при одном только ее виде.
— Отчего же это она повредит мне, если не повредила автору?
— А откуда вы знаете, что она ему не повредила? Письмо написано неделю назад и пришло только сегодня, хотя вообще письма из Гавра доходят к нам гораздо быстрее. А я тоже получила сегодня утром письмо.
— От кого это?
— От Себастьена Жильбера, который тоже вспомнил о нас; он многое поручил мне передать своему молочному брату Питу; у меня это совсем вылетело из головы.
— И что же он пишет?
— А вот что: его отец уже три дня как должен был приехать в Париж, но так до сих пор там не появился.
— Мадмуазель права; мне тоже не нравится это опоздание, — сказал Питу.
— Замолчи, заячья душа, и ступай читать трактат доктора; тогда ты станешь не только ученым, но еще и мужчиной! — воскликнул фермер.
Так разговаривали французы в ту пору, ибо стояли на пороге десятилетия, когда французская нация принялась подражать греческой и римской истории со всеми ее составляющими: самоотвержением, проскрипциями, победами и рабством.
Питу взял книгу с величайшим почтением, чем окончательно покорил сердце фермера.
— А теперь скажи-ка, — спросил тот у Питу, — ты обедал?
— Нет, сударь, — отвечал Питу, сохраняя тот полублагоговейный, полугероический вид, какой принял, получив книгу.
— Он как раз собирался пообедать, когда его выгнали из дому, — сказала девушка.
— Ну что ж! — сказал Бийо. — Ступай к мамаше Бийо и скажи, чтобы она покормила тебя тем, что едят у нас на ферме, а завтра приступишь к работе.
Питу бросил на господина Бийо благодарный взгляд и в сопровождении Катрин отправился на кухню, где единовластно правила госпожа Бийо.
Обогнув угол кладбища, он едва не уткнулся носом в круп коня.
— О Боже! — произнес нежный голосок, хорошо знакомый Питу. — Куда вы так спешите, господин Анж! Вы такой страх на нас навели, что Малыш чуть не закусил удила.
— Ах, мадмуазель Катрин, — воскликнул Питу, отвечая не столько девушке, сколько собственным мыслям, — ах, мадмуазель Катрин, какое несчастье, Господи, какое несчастье!
— Иисусе! Вы меня пугаете, — сказала девушка, останавливая коня посреди дороги. — Что такое стряслось, господин Анж?
— Стряслось то, мадмуазель Катрин, — отвечал Питу, словно жалуясь на величайшую несправедливость, — что я не буду аббатом.
Однако мадмуазель Бийо встретила эту весть вовсе не так, как ожидал Питу; она покатилась со смеху.
— Вы не будете аббатом? — переспросила она.
— Нет, — отвечал Питу горестно, — выходит, что невозможно.
— Что ж! Значит, вы будете солдатом.
— Солдатом?
— Конечно. Стоит ли огорчаться из-за такого пустяка? Я-то уж было подумала, что у вас умерла тетушка.
— Ax! — сказал Питу с чувством. — Для меня она все равно что умерла: она выгнала меня из дому.
— Простите, — сказала Бийотова дочка с хохотом, — значит, вы даже не можете ее оплакать — а это бы вас так утешило.
И Катрин расхохоталась еще громче, снова изумив Питу.
— Но разве вы не слышали: она выгнала меня из дому! — воскликнул бывший школяр в отчаянии.
— И что с того! Тем лучше, — отвечала Катрин.
— Хорошо вам смеяться, мадмуазель Бийо; у вас, должно быть, очень веселый нрав, если чужие беды вас совсем не трогают.
— А кто вам сказал, что я вас не пожалею, господин Анж, если с вами приключится настоящая беда?
— Вы меня пожалеете, если со мной приключится настоящая беда? Но разве вы не знаете, что мне не на что жить?
— А я вам опять скажу: тем лучше.
— Но что же я буду есть? — спросил Питу. — Ведь должен человек что-то есть, а я и так всегда голоден.
— Выходит, вы не хотите работать, господин Анж?
— Работать? А кем? Господин Фортье и тетушка Анжелика тысячу раз твердили мне, что я ни на что не годен. О, если бы меня отдали в учение к плотнику или каретнику, вместо того, чтобы готовить меня в аббаты! Решительно, мадмуазель Катрин, решительно надо мной тяготеет проклятие!
И Питу в отчаянии всплеснул руками.
— Увы! — сочувственно сказала девушка, знавшая, как и все в округе, горестную историю Питу, — вы во многом правы, дорогой господин Анж, но… Отчего бы вам не сделать одну вещь?
— Какую? — воскликнул Питу, готовый уцепиться за совет мадмуазель Бийо, как утопающий за соломинку, — какую, скажите?
— У вас, кажется, есть покровитель?
— Да, господин доктор Жильбер.
— Вы, должно быть, дружили с его сыном, который тоже учился у аббата Фортье?
— Еще бы! Больше того, я несколько раз спасал его от взбучки.
— Так отчего бы вам не обратиться к его отцу? Он вас не оставит.
— Вот беда-то! Я бы непременно к нему обратился, если бы знал, где его искать; но, быть может, это известно вашему отцу, мадмуазель Бийо: он ведь арендует свою ферму у доктора Жильбера.
— Я знаю, что он наказал отцу пересылать одну часть арендной платы в Америку, а другую вносить на его счет одному парижскому нотариусу.
— Ох! — вздохнул Питу. — Америка — это так далеко.
— Неужели вы поедете в Америку? — спросила девушка, почти испуганная решимостью Питу.
— Я, мадмуазель Катрин? Что вы! Ни за что! Нет. Если бы мне было, где жить и что есть, я прекрасно чувствовал бы себя во Франции.
— Прекрасно! — повторила мадмуазель Бийо.
Анж потупился. Девушка замолчала. Молчание продлилось несколько минут.
Питу погрузился в мечтания, которые сильно удивили бы такого логичного человека, как аббат Фортье.
Поначалу смутные, мечтания эти внезапно засияли ярким светом, а затем затянулись некоей дымкой, из-под которой продолжали сверкать искры, чье происхождение таинственно, а источник неизвестен.
Меж тем Малыш тронулся С места, а Питу двинулся вперед рядом с Малышом, придерживая одной рукой корзины. Что до мадмуазель Катрин, погрузившейся в мечтания не менее глубокие, чем грезы Питу, она опустила поводья, не боясь, что скакун понесет. Тем более, что чудовища в окрестностях не водились, а Малыш мало напоминал коней Ипполита.
Наконец конь остановился, а вместе с ним машинально остановился и Питу. Перед ними были ворота фермы.
— Гляди-ка, к нам пришел Питу! — воскликнул мужчина могучего телосложения, горделиво восседавший верхом на коне, который в эту самую минуту пил воду из лужи.
— О Боже! Да, господин Бийо, это я самый и есть!
— У бедняги Питу новое горе! — сказала Катрин и спрыгнула с лошади, нимало не заботясь о том, что юбка ее, взмыв кверху, явила всему миру ее подвязки, — тетка выгнала его из дома.
— Чем же он так не угодил старой ханже?
— Пожалуй, тем, что я не силен в греческом, — отвечал Питу.
Этот фат еще хвастался! Ему следовало сказать: в латыни.
— Не силен в греческом, — сказал широкоплечий мужчина, — а на что тебе сдался этот греческий?
— Чтобы толковать Феокрита и читать «Илиаду».
— А какой тебе прок толковать Феокрита и читать «Илиаду»?
— Тогда я смогу стать аббатом.
— Ерунда! — сказал господин Бийо. — Разве я знаю греческий? Разве я знаю латынь? Разве я знаю французский? Разве я умею читать? И разве все это мешает мне сеять, жать и убирать хлеб в амбар?
— Да, но вы, господин Бийо, вы же не аббат, вы земледелец, agricola, как говорит Вергилий. О fortunatos nimium
.
— И что же, по-твоему, земледелец, у которого имеются 60 арпанов земли под солнцем и тысяча-другая луидоров в тени, хуже долгополого? Отвечай немедленно, скверный служка!
— Мне всегда говорили, что быть аббатом — это самое лучшее, что есть на свете; правда, — добавил Питу, улыбнувшись самым пленительным образом, — я не всегда слушал то, что мне говорили.
— Ну и молодец, что поступал так, экий ты чудак! Видишь, я тоже могу говорить стихами, коли захочу. Мне сдается, из тебя может выйти кое-что получше, чем аббат, и тебе крупно повезло, что ты не станешь заниматься этим ремеслом, особенно по нынешним временам. Знаешь, я фермер, я разбираюсь в погоде, а нынче погода для аббатов скверная.
— Неужели? — спросил Питу.
— Да, скоро грянет гром, — отвечал фермер. — Ты уж мне поверь. Малый ты честный, образованный…
Питу поклонился, очень гордый тем, что впервые в жизни заслужил титул образованного.
— Значит, ты можешь зарабатывать на жизнь, и не став аббатом.
Мадмуазель Бийо, вынимая из корзины цыплят и голубей, с интересом прислушивалась к беседе Питу с ее отцом.
— Зарабатывать на жизнь — но это, должно быть, очень трудно, — сказал Питу.
— Что ты умеешь делать?
— Я-то? Я умею ловить птиц на ветку, намазанную клеем, и расставлять силки. Еще я неплохо Подражаю пению птиц, правда, мадмуазель Катрин?
— О, еще как правда, он распевает, точно зяблик.
— Да, но все это не профессия, — сказал папаша Бийо.
— А я о чем говорю, черт подери?
— Ты ругаешься, это уже недурно.
— Как, неужели я выругался? — воскликнул Питу. — Простите меня великодушно, господин Бийо.
— О, ничего страшного, со мной это тоже случается, — отвечал фермер. — Эй, дьявол тебя задери, будешь ты стоять спокойно! — крикнул он своему коню,
— этих чертовых першеронов хлебом не корми, только дай погарцевать да поржать. Но вернемся к тебе, — продолжал он, вновь обращаясь к Питу, — скажи, ты ленив?
— Не знаю; я занимался только латынью и греческим, и…
— И что?
— Честно говоря, я знаю их довольно скверно.
— Тем лучше, — сказал Бийо, — это доказывает, что ты не так глуп, как я думал.
Питу раскрыл глаза так широко, что они едва не выскочили из орбит: первый раз в жизни он слышал такие речи, решительно противоположные всему, что ему доводилось слышать прежде.
— Я тебя спрашиваю про другую лень; скажи, боишься ли ты усталости?
— О, усталость, это другое дело; нет, я могу пройти хоть десять миль и вовсе не устать!
— Ладно, это уже кое-что, — отвечал Бийо, — если ты похудеешь еще на несколько ливров, то сможешь стать рассыльным.
— Похудею? — сказал Питу, взглянув на свои длинные костлявые руки и длинные ноги, похожие на жерди. — Сдается мне, господин Бийо, что я и так уже достаточно худ.
— По правде говоря, — сказал фермер, покатившись со смеху, — ты настоящий клад.
Питу впервые слышал столь высокую оценку своей скромной персоны. Чем дольше он говорил с папашей Бийо, тем сильнее удивлялся.
— Послушай, ты никак не возьмешь в толк, про какую лень я говорю, — сказал фермер. — Я спрашиваю, ленишься ли ты, когда тебе задают работу?
— Не знаю; я ведь никогда не трудился. Катрин рассмеялась, но папаша Бийо на этот раз остался серьезен.
— Подлые священники! — воскликнул он, погрозив могучим кулаком в сторону города. — Вот плоды их воспитания — никчемные бездельники. Какую пользу, спрашиваю я вас, может принести своим братьям вот этот малый?
— О, очень небольшую, я это прекрасно понимаю, — отвечал Питу. — К счастью, у меня нет братьев.
— Под братьями, — возразил Бийо, — я разумею всех людей на земле. Или, может быть, ты хочешь сказать, что люди друг другу не братья?
— Нет, конечно, не хочу; да об этом и в Евангелии говорится.
— Все люди братья и равны меж собой, — продолжал фермер.
— Э нет, это дело другое, — сказал Питу, — если бы мы с аббатом Фортье были равны, он не стал бы так часто охаживать меня плеткой и линейкой, а если бы мы были равны с моей теткой, она не выгнала бы меня из дому.
— А я тебе говорю, что все люди равны, — настаивал фермер, — и скоро мы докажем это тиранам.
— Tyrannis! — воскликнул Питу.
— А покамест, чтобы доказать это, я беру тебя к себе.
— Вы берете меня к себе, дорогой господин Бийо; вы, должно быть, хотите посмеяться, если говорите такое?
— Вовсе нет. Послушай, сколько тебе нужно, чтобы не умереть с голоду?
— Ну, примерно три ливра хлеба в день.
— А кроме хлеба?
— Немного масла и сыра.
— Отлично, — сказал фермер, — я вижу, прокормить тебя не трудно. Вот мы тебя и прокормим.
— Господин Питу, — вмещалась Катрин, — разве вы больше ничего не хотели узнать у моего отца?
— Я, мадмуазель? Ах, Боже мой, нет.
— В таком случае зачем же вы сюда пришли?
— Затем, что сюда шли вы.
— Ах вот как? Очень мило с вашей стороны, но я не слишком доверяю комплиментам. Вы пришли, господин Питу, чтобы справиться у моего отца о вашем покровителе.
— Ах, да, правда, — сказал Питу. — Подумать только, я про это совсем забыл.
— Ты хотел узнать что-то о достойнейшем господине Жильбере? — спросил фермер, причем в голосе его зазвучало беспредельное почтение.
— Именно так, — отвечал Питу, — но теперь мне это без надобности; раз господин Бийо берет меня к себе, я могу спокойно дождаться возвращения господина Жильбера из Америки.
— В таком случае, мой друг, долго тебе ждать не придется, ибо он уже вернулся.
—Неужели? — воскликнул Питу. — Когда же это?
— Точно не знаю; но неделю назад он был в Гавре, потому что сегодня утром я получил в Виллер-Котре пакет, который он отправил мне по приезде; вот, глядите.
— А почему вы знаете, отец, что пакет от него?
— Черт подери! Потому, что в пакете лежит письмо.
— Простите, отец, — улыбнулась Катрин, — но я думала, что вы не умеете читать. Вы ведь везде хвастаете, что не знаете грамоте.
— Что да, то да, хвастаю! Я желаю, чтобы обо мне могли сказать: «Папаша Бийо никому ничего не должен, даже школьному учителю; он сам составил свое состояние». Вот чего я желаю. Так что письмо прочел не я, а сержант жандармерии, которого я встретил на обратном пути.
— И что там говорится, отец? Господин Жильбер по-прежнему доволен нами?
— Суди сама.
И фермер, вытащив из кожаной папки письмо, подал его дочери.
Катрин прочла:
«Дорогой мой господин Бийо!
Я возвратился из Америки, где видел народ, более богатый, великий и счастливый, чем наш. Все дело в том, что он свободен, а мы нет. Но и мы также движемся к новой эре, и каждый должен трудиться, дабы приблизить день, когда над нашей землей воссияет свет. Я знаю ваши убеждения, дорогой господин Бийо, знаю, как уважают вас соседи-фермеры и все работники и земледельцы, которыми вы командуете не по-королевски, а по-отечески. Внушайте им принципы самоотвержения и братской любви, которые вы, как я мог убедиться, исповедуете сами. Философия всеобъемлюща, все люди должны узреть при свете ее факела свои права и обязанности. Посылаю вам книжечку, где исчислены все эти обязанности и права. Ее автор — я, хотя мое имя не выставлено на обложке. Распространяйте содержащиеся в ней идеи — идеи всеобщего равенства; устройте так, чтобы долгими зимними вечерами кто-нибудь читал ее вслух вашим работникам. Чтение — пища для ума, как хлеб — пища для тела.
Скоро я навещу вас и расскажу о новом способе аренды, распространенном в Америке. Он состоит в том, чтобы делить урожай между фермером и землевладельцем. По моему мнению, такой способ близок к обычаям первобытных времен, а главное, угоден Богу.
С братским приветом Оноре Жильбер, гражданин Филадельфии».
— Ну и ну! — проговорил Питу. — Вот уж письмо так письмо.
— Не правда ли? — переспросил Бийо.
— Да, дорогой отец, — сказала Катрин, — но я сомневаюсь, что жандармский лейтенант был того же мнения.
— Отчего это?
— Оттого, что письмо доктора Жильбера может, по-моему, повредить не только ему самому, но и вам.
— Ладно, — сказал Бийо, — что с тобой толковать, ты известная трусиха. Как бы там ни было, вот брошюра, а вот и дело для тебя, Питу. По вечерам ты будешь читать ее нам.
— А днем?
— А днем будешь пасти овец и коров. Вот тебе брошюра.
И фермер достал из седельной кобуры одну из тех брошюрок в красной обложке, какие во множестве публиковались в то время с разрешения властей либо без оного.
В последнем случае, правда, автор рисковал отправиться на галеры.
— Прочти-ка мне название, Питу, чтобы я по крайней мере знал, о чем тут речь. Остальное ты прочтешь мне позже.
Питу взглянул на первую страницу и прочел слова, с тех пор сделавшиеся от частого употребления весьма зыбкими и неопределенными, но в то время находившие искренний отклик во всех сердцах: «О независимости человека и свободе наций».
— Что ты на это скажешь, Питу? — спросил фермер.
— Скажу, господин Бийо, что мне сдается: независимость и свобода — это одно и то же; господин Фортье выгнал бы моего покровителя из класса за плеоназм.
— Плеоназм это или нет, но эту книгу написал настоящий мужчина, — сказал фермер.
— И все-таки, отец, — сказала Катрин, повинуясь безошибочному женскому чутью, — спрячьте ее, умоляю вас! Из-за нее с вами может стрястись беда. Я, например, дрожу при одном только ее виде.
— Отчего же это она повредит мне, если не повредила автору?
— А откуда вы знаете, что она ему не повредила? Письмо написано неделю назад и пришло только сегодня, хотя вообще письма из Гавра доходят к нам гораздо быстрее. А я тоже получила сегодня утром письмо.
— От кого это?
— От Себастьена Жильбера, который тоже вспомнил о нас; он многое поручил мне передать своему молочному брату Питу; у меня это совсем вылетело из головы.
— И что же он пишет?
— А вот что: его отец уже три дня как должен был приехать в Париж, но так до сих пор там не появился.
— Мадмуазель права; мне тоже не нравится это опоздание, — сказал Питу.
— Замолчи, заячья душа, и ступай читать трактат доктора; тогда ты станешь не только ученым, но еще и мужчиной! — воскликнул фермер.
Так разговаривали французы в ту пору, ибо стояли на пороге десятилетия, когда французская нация принялась подражать греческой и римской истории со всеми ее составляющими: самоотвержением, проскрипциями, победами и рабством.
Питу взял книгу с величайшим почтением, чем окончательно покорил сердце фермера.
— А теперь скажи-ка, — спросил тот у Питу, — ты обедал?
— Нет, сударь, — отвечал Питу, сохраняя тот полублагоговейный, полугероический вид, какой принял, получив книгу.
— Он как раз собирался пообедать, когда его выгнали из дому, — сказала девушка.
— Ну что ж! — сказал Бийо. — Ступай к мамаше Бийо и скажи, чтобы она покормила тебя тем, что едят у нас на ферме, а завтра приступишь к работе.
Питу бросил на господина Бийо благодарный взгляд и в сопровождении Катрин отправился на кухню, где единовластно правила госпожа Бийо.
Глава 6. БУКОЛИКИ
Госпожа Бийо была дородная матрона лет тридцати пяти — тридцати шести, круглая, как шар, свежая, пышная, сердечная; она без устали сновала между двумя голубятнями, между стойлами для коров и овец, словно многоопытный генерал, объезжающий расположение войск; она производила смотр своим горшкам и сковородкам; ей довольно было одного взгляда, чтобы определить, все ли в порядке, довольно было повести носом, чтобы узнать, не следует ли подбросить в кастрюльки тмина и лаврового листа; по привычке она вечно ворчала, но и в мыслях не имела досадить этим ворчанием мужу, которого уважала не меньше, чем самых важных персон, дочери, которую любила сильнее, чем г-жа де Севинье г-жу де Гриньян, или батракам, которых кормила так, как ни одна фермерша в округе. Поэтому за право работать на г-на Бийо шли споры. К несчастью, и здесь, как на небесах, было много званых, но мало избранных.
Со своей стороны Питу, как мы видели, не был зван, но был избран. Он в полной мере оценил свое счастье, когда слева от него на стол легла золотистая буханка хлеба, справа поместился кувшин с сидром, а перед ним возник кусок свежепросоленной свинины. С тех пор, как Питу потерял мать, а тому уже минуло пять лет, он не едал так не то что по будням, но даже и по праздникам, Поэтому, уминая хлеб, смакуя свинину и запивая все это большими глотками сидра, Питу, и без того полный признательности, ощущал, как растет его восхищение фермером, его почтение к фермерше и любовь к их дочери, Одно только омрачало его настроение — мысль об унизительной обязанности пасти коров и овец, которую ему придется выполнять днем: уж больно занятие это не соответствовало делу, каким ему предстояло заниматься вечерами и какое имело своей целью усвоение человечеством возвышеннейших истин бытия и философии.
Питу продолжал обдумывать свое положение и после обеда, причем превосходный этот обед оказал немалое влияние на ход его размышлений. Насытившись, он взглянул на вещи иначе. Он рассудил, что даже олимпийским богам и полубогам случалось пасти коров и овец и, следовательно, он напрасно счел это занятие столь оскорбительным для своего достоинства.
Аполлон, оказавшись в сходном положении, то есть будучи изгнан с Олимпа, подобно тому, как он, Питу, был изгнан из квартала Пле тетушкой Анжеликой, стал пастухом у Адмета. Правда, Адмет был король-пастух, но Аполлон-то был бог.
Геракл был скотником или кем-то вроде того, ибо, если верить мифам, таскал за хвосты коров Гериона, а уж с какой стороны подходить к коровам — с хвоста или с головы — это дело привычки; как ни крути, тот, кто имеет дело с коровами, то бишь со скотом, — скотник и никто иной.
Более того, Титир, о котором рассказывает Вергилий, — тот, что лежит под буком и в таких прекрасных стихах благодарит Августа за свой покой, тоже был пастухом. Наконец, и Мелибей, так поэтически жалующийся на необходимость расстаться с родными краями, носил то же звание.
Со своей стороны Питу, как мы видели, не был зван, но был избран. Он в полной мере оценил свое счастье, когда слева от него на стол легла золотистая буханка хлеба, справа поместился кувшин с сидром, а перед ним возник кусок свежепросоленной свинины. С тех пор, как Питу потерял мать, а тому уже минуло пять лет, он не едал так не то что по будням, но даже и по праздникам, Поэтому, уминая хлеб, смакуя свинину и запивая все это большими глотками сидра, Питу, и без того полный признательности, ощущал, как растет его восхищение фермером, его почтение к фермерше и любовь к их дочери, Одно только омрачало его настроение — мысль об унизительной обязанности пасти коров и овец, которую ему придется выполнять днем: уж больно занятие это не соответствовало делу, каким ему предстояло заниматься вечерами и какое имело своей целью усвоение человечеством возвышеннейших истин бытия и философии.
Питу продолжал обдумывать свое положение и после обеда, причем превосходный этот обед оказал немалое влияние на ход его размышлений. Насытившись, он взглянул на вещи иначе. Он рассудил, что даже олимпийским богам и полубогам случалось пасти коров и овец и, следовательно, он напрасно счел это занятие столь оскорбительным для своего достоинства.
Аполлон, оказавшись в сходном положении, то есть будучи изгнан с Олимпа, подобно тому, как он, Питу, был изгнан из квартала Пле тетушкой Анжеликой, стал пастухом у Адмета. Правда, Адмет был король-пастух, но Аполлон-то был бог.
Геракл был скотником или кем-то вроде того, ибо, если верить мифам, таскал за хвосты коров Гериона, а уж с какой стороны подходить к коровам — с хвоста или с головы — это дело привычки; как ни крути, тот, кто имеет дело с коровами, то бишь со скотом, — скотник и никто иной.
Более того, Титир, о котором рассказывает Вергилий, — тот, что лежит под буком и в таких прекрасных стихах благодарит Августа за свой покой, тоже был пастухом. Наконец, и Мелибей, так поэтически жалующийся на необходимость расстаться с родными краями, носил то же звание.