Дюма Александр. Анж Питу

   Король слышал выстрел, но ничего не видел. Он с улыбкой наклонился к Жильберу:
   — Там не жалеют пороха в мою честь, — сказал он.
   — Да, ваше величество, — ответил Жильбер.
   Он побоялся открыть его величеству, что он думает об этой овации.
   Но в глубине души он признал, что у королевы были причины тревожиться, ведь если бы он не заслонял собой дверцу кареты, эта пуля, отскочившая от его стальной пуговицы, попала бы прямо в короля.
   Чья же рука совершила этот меткий выстрел? Тогда этого не захотели узнать.., и теперь этого никто никогда не узнает.
   Бийо, у которого от всего, что он увидел, вся краска схлынула с лица, не сводя глаз с дыры на сюртуке, жилете и жабо Жильбера, заставил Питу еще громче кричать: «Да здравствует отец французов!»
   Впрочем, величие происходящего быстро вытеснило из памяти людей этот несчастный случай.
   Наконец, проехав мимо Нового моста, где его встретили пушечным салютом, — пушки, по счастью, не стреляют пулями, — Людовик XVI въехал на Ратушную площадь.
   На фасаде Ратуши красовалась надпись крупными буквами — днем они были черными, но с наступлением темноты должны были зажигаться и сверкать. Надпись эта была плодом хитроумных рассуждений городских властей.
   Она гласила:
   «Людовику XVI, отцу французов и королю свободного народа».
   Новая антитеза, еще более разительная, чем та, которую придумал Байи, исторгла крики восторга у всех парижан, собравшихся на площади.
   Эта надпись привлекла взгляд Бийо.
   Но поскольку Бийо не знал грамоты, он попросил Питу прочитать ее вслух.
   Затем он попросил прочесть надпись еще раз, словно в первый раз не расслышал.
   Когда Питу повторил ее слово в слово, фермер спросил:
   — Там так и написано? Прямо так и написано?.
   — Конечно, — ответил Питу.
   — Городские власти приказали написать, что король — это король свободного народа?
   — Да, папаша Бийо.
   — Ну коли так, — вскричал Бийо, — и коли нация свободна, то у нее есть право преподнести королю свою кокарду.
   И бросившись к Людовику XVI, который выходил из кареты у крыльца Ратуши, он спросил:
   — Ваше величество, видели вы на Новом мосту на бронзовом памятнике Генриху IV национальную кокарду?
   — Да, ну и что? — спросил король.
   — Как что? Ваше величество, если Генрих IV носит трехцветную кокарду, то и вам не зазорно ее носить.
   — Конечно, — смешался Людовик XVI, — и если бы она у меня была…
   — Так вот! — сказал Бийо, возвышая голос и поднимая руку. — От имени народа я преподношу вам эту кокарду вместо вашей и прошу вас принять ее.
   Подошел Байи.
   Король был бледен. Он начинал чувствовать, что на него оказывают давление. Он вопросительно посмотрел на Байи.
   — Ваше величество, — сказал Байи, — это отличительный знак всех французов.
   — В таком случае, я его принимаю, — ответил король, беря кокарду из рук Бийо.
   И сняв белую кокарду, он прикрепил к своей шляпе трехцветную.
   По площади прокатилось громкое победное «ура». Жильбер отвернулся, глубоко уязвленный. Он считал, что народ слишком быстро наступает, а король слишком быстро сдает позиции.
   — Да здравствует король! — крикнул Бийо, подавая сигнал к новому взрыву рукоплесканий.
   — Король умер, — пробормотал Жильбер, — во Франции больше нет короля.
   Тысяча поднятых шпаг образовала стальной свод, протянувшийся от того места, где король вышел из кареты, и до самой залы, где его ждали.
   Он прошел под этим сводом и скрылся в Ратуше.
   — Это вовсе не Триумфальная арка, — сказал Жильбер, — это Кавдинское ущелье. — И добавил со вздохом. — Боже мой, что скажет королева?

Глава 38. ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ВЕРСАЛЕ, ПОКА КОРОЛЬ СЛУШАЛ РЕЧИ ЧЛЕНОВ ГОРОДСКОЙ УПРАВЫ

   В Ратуше короля встретили с большим почетом: его называли Спасителем свободы.
   Короля попросили выступить, ибо жажда речей становилась день ото дня все сильнее; королю же хотелось наконец узнать, что думают на самом деле его подданные. Поэтому, прижав руку к сердцу, он произнес только одну фразу:
   — Господа, вы всегда можете рассчитывать на мою любовь.
   Пока он слушал в Ратуше сообщения правительства, — ибо начиная с этого дня во Франции вдобавок к власти короля и Национального собрания появилось настоящее правительство, — народ на улице глазел на прекрасных королевских лошадей, позолоченную карету, лакеев и кучеров его величества.
   Питу после ухода короля в Ратушу накупил на подаренный папашей Бийо луидор синих, белых и красных лент и, смастерив из них национальные кокарды всех размеров, украшал ими уши лошадей, сбрую и весь экипаж.
   Толпа последовала его примеру и превратила королевскую карету в настоящую лавку кокард.
   Кучер и выездные лакеи были увешаны ими.
   Кроме того, несколько дюжин запасных кокард оказались в самой Ратуше.
   Надо заметить, что господин де Лафайет, верхом разъезжавший по площади, пытался разогнать этих ревнителей национального флага, но это ему не удалось.
   Поэтому, когда король вышел из Ратуши, он увидел всю эту пестроту и издал удивленный возглас.
   Затем он знаком подозвал к себе господина де Лафайета.
   — Господин де Лафайет, — сказал король, — я искал вас, чтобы сказать, что я утверждаю вас в должности главнокомандующего Национальной гвардией.
   И он сел в карету под приветственные возгласы толпы.
   Что до Жильбера, то, перестав тревожиться за короля, он остался в зале заседаний вместе с выборщиками и Байи.
   Прения еще не кончились.
   Однако услышав громкие крики, которыми провожали короля, он подошел к окну и бросил последний взгляд на площадь, чтобы понаблюдать за поведением своих двух приятелей.
   Они по-прежнему были или казались лучшими друзьями короля.
   Вдруг Жильбер увидел, как по набережной Пеллетье мчится покрытый дорожной пылью всадник, перед которым почтительно и покорно расступается толпа.
   Народ, добрый и любезный в этот день, с улыбкой повторял: «Офицер короля! Офицер короля!» и приветствовал его криками: «Да здравствует король!»
   И женские руки гладили взмыленного коня.
   Этот офицер подъехал к карете в то мгновение, когда дверца ее закрылась за королем.
   — Это вы, Шарни? — удивился Людовик XVI и тихо спросил:
   — Как там дела?
   Потом еще тише добавил:
   — Как королева?
   — Очень встревожена, ваше величество, — ответил офицер, просовывая голову в карету.
   — Вы возвращаетесь в Версаль?
   — Да.
   — Вот и прекрасно! Успокойте наших друзей, все прошло как нельзя лучше.
   Шарни откланялся, поднял голову и заметил господина де Лафайета, который дружески кивнул ему.
   Шарни подъехал к Лафайету, и тот протянул ему руку; в результате толпа перенесла королевского офицера вместе с лошадью с того места, где они находились, на набережную, где под бдительным надзором солдат Национальной гвардии народ на пути короля уже стоял шпалерами.
   Король приказал ехать шагом до площади Людовика XV; там личная охрана короля с нетерпением дожидалась его возвращения. Начиная с этого мгновения, нетерпение охватило всех, лошади побежали рысью, и по мере приближения к Версалю бежали все быстрее и быстрее.
   Наблюдающий из окна Жильбер видел появление всадника, хотя и не узнал его. Он догадывался, как беспокоится королева, тем более, что за последние три часа невозможно было отправить в Версаль ни одного гонца, не возбудив подозрений толпы и не выдав своей слабости.
   Однако он воображал себе лишь малую часть того, что на самом деле происходило в Версале.
   Дабы не утомлять читателя слишком длинной лекцией по истории, вернемся в королевскую резиденцию.
   Последний гонец прискакал к королеве в три часа.
   Жильбер сумел его отправить в то мгновение, когда король, пройдя под стальным сводом, целый и невредимый входил в Ратушу.
   При королеве находилась графиня де Шарни, только что поднявшаяся с постели, где ее со вчерашнего дня удерживало сильное нездоровье.
   Она все еще была чрезвычайно бледна; у нее едва хватало сил поднять глаза: веки тотчас тяжелели и опускались, словно под гнетом скорби или стыда.
   При ее появлении королева улыбнулась ей той легкой, ни к чему не обязывающей улыбкой, которую придворные привыкли видеть на лицах государей.
   Королева, все еще пребывающая в радостном возбуждении оттого, что Людовик XVI в безопасности, сказала приближенным:
   — Еще одна хорошая новость, господа! Дай Бог, чтобы так шло и дальше!
   — Напрасно ваше величество опасается, — отвечал кто-то из придворных, — парижане слишком понимают, что они в ответе за короля.
   — Однако, — спросил другой придворный, — ваше величество уверены в правдивости донесений?
   — Да, — сказала королева, — тот, кто мне их посылает, поручился за короля головой; впрочем, я считаю его нашим другом.
   — О, если это так, тогда другое дело, — отвечал придворный с поклоном.
   Стоявшая в нескольких шагах от них г-жа де Ламбаль подошла поближе:
   — Это новый лейб-медик, не правда ли? — спросила она Марию-Антуанетту.
   — Да, это Жильбер, — опрометчиво ответила королева, не подумав, что наносит ужасный удар Андре.
   — Жильбер! — вскричала Андре, вздрогнув, будто свирепая гадюка укусила ее в самое сердце. — Жильбер — друг вашего величества!
   Андре стояла против Марии-Антуанетты с горящими глазами, стиснув ладони от гнева и стыда, она всем своим видом гордо осуждала королеву.
   — Но.., все же… — неуверенно сказала королева.
   — О, ваше величество! — прошептала Андре с горькой укоризной, После этого загадочного происшествия воцарилась мертвая тишина.
   Среди всеобщего молчания раздались тихие шаги в соседней комнате.
   — Господин де Шарни! — сказала королева вполголоса, словно упреждая Андре, чтобы та взяла себя в руки.
   Шарни слышал, Шарни видел, но ничего не понимал.
   Он заметил бледность Андре и замешательство Марии-Антуанетты.
   Он был не вправе задавать вопросы королеве, но Андре была ему жена, и ее он мог спросить.
   Он подошел к ней и осведомился тоном самого дружеского участия:
   — Что с вами, сударыня? Андре сделала над собой усилие.
   — Ничего, граф, — ответила она.
   Тогда Шарни обернулся к королеве, которая, несмотря на давнюю привычку к двусмысленным ситуациям, десять раз пробовала улыбнуться, но безуспешно.
   — Похоже, вы сомневаетесь в преданности господина Жильбера, — сказал он Андре, — у вас есть какие-то причины подозревать его в измене?
   Андре молчала.
   — Говорите, сударыня, говорите, — настаивал Шарни. Видя, что Андре по-прежнему молчит, он продолжал уговаривать ее:
   — Скажите же, сударыня! Излишняя щепетильность в этом случае достойна порицания. Подумайте, ведь речь идет о спасении наших повелителей.
   — Не знаю, сударь, о чем вы говорите, — ответила Андре.
   — Вы сказали, я сам слышал, сударыня.., впрочем, я призываю в свидетели принцессу… — Шарни поклонился г-же де Ламбаль. — Вы воскликнули: «О, этот человек! Этот человек — ваш друг!..»
   — Это правда, дорогая, вы так сказали, — простодушно подтвердила принцесса де Ламбаль. И подойдя к Андре, добавила:
   — Господин де Шарни прав, если вы что-нибудь знаете, не таите.
   — Помилосердствуйте, сударыня, помилосердствуйте! — взмолилась Андре так тихо, чтобы ее слышала одна принцесса.
   Госпожа де Ламбаль отошла от Андре.
   — Боже мой! Какой вздор! — произнесла королева, понимая, что дальнейшее промедление равносильно предательству. — У графини есть смутное подозрение, конечно, она ничего не знает наверное; просто ей трудно по верить, что американский революционер, друг Лафайета, — наш друг.
   — Да, смутное подозрение, — повторила Андре, думая о своем, — весьма смутное.
   — Такое же подозрение недавно высказывали эти господа, — продолжала Мария-Антуанетта.
   И она показала глазами на придворных, с чьих сомнений и начался разговор.
   Но это не убедило Шарни. Слишком велико было замешательство при его появлении. Он чувствовал, что здесь кроется какая-то тайна.
   Он стал настаивать.
   — Неважно, сударыня, — сказал он, — мне кажется, что ваш долг — не просто высказывать смутные подозрения, но уточнить, чего именно вы опасаетесь.
   — Ну вот! — довольно резко вмешалась королева. — Вы опять за свое?
   — Ваше величество!
   — Прошу прощения, но я вижу, вы снова пристаете к графине де Шарни с вопросами.
   — Простите меня, ваше величество, это единственно в интересах…
   — Вашего самолюбия, не правда ли?.. Ах, господин де Шарни, — прибавила королева с иронией, обрушившейся на графа всей своей тяжестью, — скажите уж прямо: вы ревнуете.
   — Ревную! — воскликнул Шарни краснея. — Кого? Кого я ревную, ваше величество?
   — Вероятно, вашу жену, — отвечала королева язвительно.
   — Ваше величество! — пробормотал Шарни, ошеломленный вызовом — Здесь нет ничего странного, — сухо продолжала Мария-Антуанетта, — графиня безусловно того стоит Шарни метнул на королеву взгляд, призывавший ее не заходить слишком далеко.
   Но все было без толку, все призывы пропали втуне. Когда боль сжимала своими острыми зубами сердце этой раненой львицы, ничто уже не могло остановить ее.
   — Да, я понимаю, господин де Шарни, вы ревнуете и беспокоитесь, ну что ж,
   — это обычное состояние всякой любящей и потому беспокойной души.
   — Ваше величество! — умоляюще повторил Шарни.
   — Теперь, — продолжала королева, — я страдаю точно так же, как и вы; меня терзают разом ревность и беспокойство.
   Слово «ревность» она произнесла е особенным ударением.
   — Король в Париже — и жизнь для меня остановилась.
   — Но, ваше величество, — возразил Шарни, перестав что-либо понимать в поведении королевы, которая все яростнее метала громы и молнии, — вы только что получили от короля известия, у него все хорошо и можно успокоиться.
   — А вы разве успокоились, когда мы с графиней только что все вам разъяснили?
   Шарни закусил губу.
   Андре постепенно приходила в себя, испытывая разом ужас и удивление от того, что услышала, и ужас от того, что, как ей казалось, поняла.
   Мгновение назад все замолчали, прислушиваясь к тому, что говорит г-жа де Шарни, теперь все затихли, слушая слова королевы.
   — В самом деле, — продолжала королева в каком-то исступлении, — такова уж судьба людей любящих — думать только о предмете своей любви. Каким было бы счастьем для несчастных сердец без сожаления принести в жертву любое, да, любое другое чувство, какое их волнует. Боже мой! Как я тревожусь за короля!
   — Ваше величество, — осмелился вставить кто-то из присутствующих, — скоро приедут другие гонцы.
   — Зачем я не в Париже, зачем я здесь? Почему я не рядом с королем? — причитала Мария-Антуанетта, которая, увидев, как смешался Шарни, старалась пробудить в нем ревность, которая жестоко терзала ее самое.
   — Если дело только в этом, ваше величество, — сказал Шарни с поклоном, — я тотчас же еду туда, и если, как полагает ваше величество, король в опасности, если над его головой навис меч, поверьте, я без колебаний заслоню его собой. Я еду.
   Он откланялся и сделал шаг к двери.
   — Сударь, сударь! — вскричала Андре, бросаясь к Шарни. — Сударь, поберегите себя!
   Королеве только этого и не хватало!
   Как только Андре, вопреки своей всегдашней безучастности, произнесла эти опрометчивые слова и проявила эту необычную заботу, королева побелела как полотно.
   — Сударыня, — осадила она Андре, — вы, кажется, вообразили себя королевой?
   — Я, ваше величество, — пролепетала Андре, понимая, что из уст королевы впервые вырвался огонь, который так давно жег ее душу.
   — Как! — продолжала Мария-Антуанетта. — Ваш муж на королевской службе, он едет к королю; если он подвергается опасности, то ради короля, а вы советуете господину де Шарни поберечь себя!
   При этих грозных словах Андре лишилась чувств, она зашаталась и упала бы, если бы Шарни не бросился к ней и не подхватил ее.
   Шарни был разгневан, это было заметно, и это привело Марию-Антуанетту в совершенное отчаяние. Она представала не только побежденной соперницей, но еще и несправедливой государыней.
   — Ее величество королева права, — произнес наконец Шарни с усилием, — и вы, графиня, ведете себя безрассудно; когда речь идет об интересах короля, у вас нет мужа, сударыня. Я первый должен был приказать вам не давать воли чувствам, когда заметил, что вы изволите за меня тревожиться.
   Потом, повернувшись к Марии-Антуанетте, сухо закончил:
   — Я подчиняюсь приказу вашего величества и отправляюсь в путь. Либо я вернусь с вестями, с добрыми вестями от короля, либо не вернусь вовсе.
   Не успела королева, охваченная гневом и ужасом, опомниться, как Шарни поклонился до земли и вышел.
   Мгновение спустя за окном раздался цокот копыт — Шарни пустил лошадь галопом.
   Королева оставалась недвижна, но ее душевное смятение было тем сильнее, чем более она старалась скрыть его.
   Видя волнение королевы, все; и те, кто понимал его причины, и те, кто ни о чем не догадывался, удалились, чтобы дать государыне отдохнуть.
   Она осталась одна.
   Андре вышла вместе с другими, а Мария-Антуанетта велела привести к себе детей.

Глава 39. ВОЗВРАЩЕНИЕ

   Настала ночь, а с ней череда страхов и мрачных видений. Вдруг в глубине дворца раздались крики.
   Королева вздрогнула и вскочила. Она распахнула окно.
   Почти в то же мгновение на пороге, показались ликующие слуги с криками: «Гонец, ваше величество! Гонец!»
   Три минуты спустя в прихожую вбежал офицер в гусарском мундире.
   Это был лейтенант, посланный г-ном де Шарни. Он примчался во весь опор из Севра.
   — А король? — спросила королева.
   — Его величество прибудет через четверть часа, — доложил офицер, с трудом переводя дух.
   — Целый и невредимый? — спросила королева.
   — Целый, невредимый и в добром расположении духа, ваше величество.
   — Вы его видели, не правда ли?
   — Нет, но так выразился господин де Шарни, отправляя меня к вашему величеству.
   Королева снова вздрогнула, услышав это имя, случайно прозвучавшее рядом с именем короля.
   — Благодарю вас, сударь, вы свободны, — сказала она молодому дворянину.
   Офицер поклонился и вышел.
   Она взяла детей за руки и вывела их на парадное крыльцо, где уже собрались придворные и челядь.
   Острый взгляд королевы в первую очередь отметил бледную молодую женщину; облокотившись на каменную балюстраду, она жадно всматривалась во мрак, не обращая ни малейшего внимания на королеву.
   То была Андре. Прежде она всегда стремилась быть поближе к государыне, но нынче не заметила либо не соизволила ее заметить.
   Обиделась ли она на Марию-Антуанетту за неистовую вспышку гнева, которую та обрушила на нее днем, или же в приливе нежности и тревоги ожидала возвращения Шарни и не думала более ни о чем?
   Двойной удар кинжала разбередил незажившую рану королевы.
   Она рассеянно слушала поздравления и радостные возгласы других своих подруг и придворных.
   На время она забыла даже о сильной боли, мучившей ее весь вечер Тревога за короля, которому угрожало столько опасностей, заглушала боль.
   Сильная духом, королева отринула все чувства, кроме священной привязанности сердца. Она сложила к стопам Бога свою ревность, принесла в жертву супружескому долгу все: и вспышки гнева, и тайные услады.
   Без сомнения, сам Господь послал ей для отдохновения и поддержки эту спасительную способность ставить любовь к своему царственному супругу превыше всего!
   В это мгновение — во всяком случае, так ей казалось — королевская гордость возвышала Марию-Антуанетту над всеми земными страстями себялюбие побуждало ее любить короля Итак она отринула и мелкую жен скую мстительность, и легкомысленное кокетство любовницы.
   В конце аллеи показались факелы эскорта Лошади бежали быстро — и огни с каждой минутой разгорались все ярче. Уже было слышно конское ржанье и храп. Земля задрожала в ночной тиши под грузной поступью эскадронов.
   Ворота распахнулись, часовые бросились навстречу королю с громкими радостными криками. Карета с грохотом въехала на парадный двор.
   Ослепленная, восхищенная, завороженная, упоенная всем происходящим, всем, что она чувствовала раньше и вновь почувствовала теперь, Мария-Антуанетта сбежала по ступенькам навстречу государю.
   Людовик XVI вышел из кареты и быстро поднимался по лестнице в окружении офицеров, еще не успокоившихся после рискованного предприятия, которое закончилось столь триумфально; меж тем королевская охрана вместе с конюхами и наездниками дружно срывала с карет и упряжи кокарды, которыми украсили их восторженные парижане.
   Супруги встретились на площадке мраморной лестницы. Мария-Антуанетта с радостным криком сжала мужа в объятиях. Она всхлипывала, словно уже не надеялась его увидеть.
   Всецело отдавшись сердечному порыву, она не видела, как в темноте Шарни и Андре молча пожали Друг другу руки.
   Это было простое рукопожатие, но Андре первой спустилась вниз и была первой, кого увидел и коснулся Шарни.
   Королева подвела к королю детей, чтобы он поцеловал их, и дофин, увидев на шляпе отца новую кокарду, на которую факелы бросали кровавый отсвет, с детским удивлением закричал:
   — Смотри-ка, отец! Что это с вашей кокардой, на ней кровь?
   Это была красная полоса на национальной кокарде Королева посмотрела и тоже вскрикнула.
   Король наклонился поцеловать дочь; на самом деле он хотел скрыть стыд, Мария-Антуанетта с глубоким отвращением сорвала эту кокарду, не думая о том, что ранит в самое сердце народ, который может однажды отомстить ей за дворянскою спесь — Бросьте это, сударь, бросьте, — сказала она. И она швырнула кокарду на ступени, и все, кто провожал короля в его покои, прошли по ней Это страшное происшествие заглушило в королеве весь супружеский восторг. Она незаметно поискала глазами г-на де Шарни, который стоял вытянувшись во фрунт.
   — Благодарю вас, сударь, — сказала она ему, когда он после секундного колебания поднял на нее глаза и их взгляды встретились, — благодарю вас, вы достойно сдержали слово.
   — С кем это вы говорите? — спросил король.
   — С господином де Шарни, — храбро ответила она.
   — Да, бедный Шарни, ему было очень нелегко пробраться ко мне. А кстати.., что-то я не вижу Жильбера? — прибавил он.
   Королева, усвоившая вечерний урок, поспешила переменить разговор:
   — Ваше величество, пожалуйте к столу. Господин де Шарни, — обратилась она к графу, — сходите за госпожой графиней де Шарни и приходите вдвоем. Поужинаем в тесном кругу.
   Она сказала это по-королевски. Но она невольно вздохнула, увидев, как Шарни тотчас повеселел.

Глава 40. ФУЛОН

   Бийо был на седьмом небе.
   Он взял Бастилию; он вернул свободу Жильберу; он был замечен Лафайетом, который обращался к нему по имени.
   Наконец, он видел похороны Фулона.
   Немногие в ту эпоху снискали такую ненависть, как Фулон; только один человек и мог с ним соперничать: его зять г-н Бертье де Савиньи.
   После взятия Бастилии гнев народный обрушился на них.
   Фулон был казнен, а Бертье сбежал.
   Всеобщую неприязнь к Фулону довершило то, что после отставки Неккера он согласился занять место «добродетельного женевца», как называли Неккера, и три дня занимал пост министра финансов.
   Поэтому на его похоронах так весело пели и плясали.
   У кого-то даже появилась мысль вынуть труп и» Гроба и повесить; но Бийо, взобравшись на каменную тумбу, произнес речь об уважении к покойникам, и катафалк продолжал свой путь.
   Что касается Питу, он перешел в разряд героев.
   Питу стал другом г-на Эли и г-та Юллена, которые удостаивали его чести исполнять их поручения.
   Кроме того, он был доверенным лицом Бийо, Бийо, который, как мы уже сказали, был отмечен Лафайетом и которому за его могучие плечи и геркулесовы кулаки Лафайет доверял иногда охрану своей безопасности.
   После путешествия короля в Париж Жильбер, который благодаря Неккеру познакомился с главами Национального собрания и городской управы, неустанно пестовал юную революцию.
   Теперь ему было решительно не до Бийо и Питу, и они, оставшись без призора, со всем пылом устремились на собрания, где третье сословие обсуждало вопросы высокой политики.
   Наконец однажды, после того как Бийо битых три часа излагал выборщикам свои мнения о наилучших способах снабжения Парижа продовольствием и, устав от собственных речей, но в глубине души радуясь, что говорил как настоящий трибун, с наслаждением отдыхал под монотонный гул чужих выступлений, которые старался не слушать, прибежал Питу, ужом проскользнул в зал заседаний Ратуши и взволнованным голосом, обыкновенно ему вовсе не свойственным, воскликнул:
   — О, господин Бийо! Дорогой господин Бийо!
   — Ну что там еще?
   — Важная новость!
   — Хорошая новость?
   — Потрясающая новость.
   — Какая же?
   — Вы ведь знаете, я пошел в клуб Добродетельных, что у заставы Фонтенбло.
   — И что же?
   — Так вот! Там говорили совершенно невероятные вещи.
   — Какие?
   — Оказывается, этот негодяи Фулон только притворился мертвецом и сделал вид, что его похоронили.
   — Как притворился мертвецом? Как сделал вид, что его похоронили? Он, черт возьми, в самом деле мертв, я сам видел, как его хоронили.
   — А вот и нет, господин Бийо, он живехонек.
   — Живехонек?