Страница:
— А чего мне бояться?
Тетушка Анжелика была столько же очарована храбростью Питу, сколько удивлена его ловкостью.
Дело в том, что Питу, простодушный, как все дети природы, не знал ни одного из тех ложных страхов, что мучают городских детей.
Поэтому в полночь он, не моргнув глазом, отправился в путь вдоль кладбищенской стены. Невинный ребенок, никогда не оскорблявший своим независимым существованием ни Бога, ни людей, так же мало боялся мертвых соотечественников, как и живых.
Боялся Питу одного-единственного существа — папашу Лаженеса, отчего нарочно сделал крюк, чтобы пройти мимо его дома. Поскольку двери и ставни были закрыты, а свет в доме потушен, Питу, дабы удостовериться, что сторож у себя, а не в лесу, принялся лаять по-собачьи так похоже, что Ронфло, пес папаши Лаженеса, принял этот лай за чистую монету и, разразившись лаем еще более заливистым, подбежал к двери, чтобы принюхаться.
С этой минуты Питу успокоился. Раз Ронфло дома, значит, дома и папаша Лаженес. Ронфло и папаша Лаженес были неразлучны, и если на горизонте показывался один, можно было поручиться, что очень скоро рядом возникнет и другой.
Итак, совершенно успокоенный, Питу направил свои стопы к Волчьей роще. Силки сделали свое дело, два кролика попались в ловушки и там задохлись.
Питу сунул их в широкий карман того чересчур длинного кафтана, который уже через год стал ему слишком короток, и возвратился к тетушке.
Старая дева уже легла, но жадность не давала ей уснуть; подобно Перетте, она уже сосчитала, какую сумму выручит, если будет продавать по четыре кроличьи шкурки в неделю, и подсчеты эти так увлекли ее, что она не сомкнула глаз; увидев мальчика, она с дрожью в голосе осведомилась о том, что он принес.
— Всего пару. Эх, тетушка Анжелика, не моя вина, что я не принес больше; сдается мне, что кролики папаши Лаженеса — большие хитрецы.
Результат превзошел все ожидания тетушки Анжелики: сияя от радости, она взяла несчастных зверей, обследовала их шкурки, и, убедившись, что они не понесли никакого урона, заперла тушки в кладовку, где отродясь не водилось такой пищи, какая появилась там стараниями Питу.
Затем она довольно мягко предложила Питу лечь спать, и уставший ребенок последовал ее совету, даже не поужинав, что еще больше расположило к нему тетушку.
Через день Питу повторил свой опыт: удача снова улыбнулась ему; более того, он поймал уже не двух, а целых трех кроликов.
Две тушки отправились в трактир «Золотой шар», третья — в дом священника. Тетушка Анжелика не упускала случая задобрить аббата Фортье, который со своей стороны всегда напоминал о ее добродетелях благотворителям из числа своих прихожан.
Дела шли таким чередом три или четыре месяца подряд. Тетушка Анжелика была в восторге, Питу находил положение сносным. Он вел в Виллер-Котре почти такую же жизнь, как в Арамоне, разве что здесь его существование не скрашивала материнская любовь. Однако неожиданное обстоятельство, которое, впрочем, вполне можно было предвидеть, развеяло иллюзии тетушки и прервало лесные похождения племянника.
Из Нью-Йорка пришло письмо от доктора Жильбера. Ступив на американский берег, путешественник-философ не забыл своего малолетнего подопечного. Он осведомлялся у мэтра Ниге, соблюдаются ли поставленные им условия, и требовал либо немедленного исполнения договора — в том случае, если он до сих пор не выполнен, либо его разрыва — в том случае, если никто и не собирается его выполнять.
Нотариус встревожился. На карту была поставлена его репутация; он немедля явился к тетушке Питу с письмом доктора в руках и потребовал отчета.
Отступать старой деве было некуда: вид Питу опровергал все ссылки на его слабое здоровье. Он был высок и тощ, но деревья в лесу тоже высоки и тощи, что не мешает им пребывать в самом добром здравии.
Мадмуазель Анжелика попросила неделю на размышления с тем, чтобы выбрать для племянника ремесло.
Питу был так же печален, как и его тетка. Его образ жизни казался ему превосходным, и другого он не желал.
В эту неделю обоим было не до птиц и не до кроликов! к тому же стояла зима, а зимой птицы пьют где попало, люди же оставляют следы, и папаша Лаженес меньше чем через сутки наверняка определил бы, какой ловкий плут опустошает охраняемые им владения.
В отсутствие добычи старая дева вновь выпустила когти. Перед Питу, вновь оказалась прежняя тетушка Анжелика, наводившая на него беспредельный ужас и подобревшая на мгновение лишь под действием корысти — главного движителя ее существования.
Чем ближе подходил назначенный срок, тем сильнее злобилась старая дева, так что на пятый день Питу уже только и мечтал о том, чтобы тетка отдала его в учение — не важно, к кому, лишь бы не оставаться при ней мальчиком для битья.
Внезапно измученный ум старой ханжи осенила великолепная идея. Идея эта мгновенно вернула ей покой, утраченный шесть дней назад.
Заключалась эта идея в том, чтобы попросить аббата Фортье безвозмездно принять несчастного Питу в школу, а затем, выхлопотав ему стипендию, учрежденную его высочеством герцогом Орлеанским, отдать его в семинарию. Тетке Анжелике эта учеба не стоила бы ни су, а г-н Фортье был просто обязан порадеть племяннику богомольной особы, сдающей внаймы стулья в его церкви и в придачу уже полгода ублажавшей его дроздами и кроликами. Таким образом Анж, помещенный под стеклянный колпак, приносил бы тетушке доход в настоящем и сулил его в будущем.
Аббат Фортье в самом деле принял Анжа в свою школу, не взяв никакой платы. Аббат этот был добряк, менее всего заслуживавший упреков в корысти; он дарил свои познания невеждам, отдавал свои деньги неимущим и был непримирим только в одном отношении: он терпеть не мог солецизмов и лютой ненавистью ненавидел варваризмы. Когда дело касалось грамматики, друг и враг, богач и бедняк, ученик, за которого платят, и ученик, посещающий школу бесплатно, — все были для него равны; он обрушивался на грешников с римской беспристрастностью и спартанским стоицизмом, а рука у него была тяжелая. Родители знали об этом и, решившись определить детей в пансион аббата Фортье, отдавали их в полное его распоряжение; на попытки матерей заступиться за своих отпрысков аббат отвечал изречением, выгравированным на поверхности его ферулы и на рукоятке его плети: «Кого люблю, того и бью».
Итак, по просьбе тетки Анж Питу был принят в число учеников аббата Фортье. Старая богомолка, гордая этим обстоятельством, которое, однако, гораздо меньше радовало ее племянника, вынужденного проститься с независимой бродячей жизнью, отправилась к мэтру Ниге и объявила, что не только выполнила, но даже перевыполнила условия доктора Жильбера. В самом деле, доктор потребовал, чтобы Анжа Питу выучили достойному ремеслу: тетка же готова сделать для ребенка больше и дать ему превосходное образование, и где? в том самом пансионе, где учится Себастьен Жильбер, за которого доктор платит 50 ливров.
Правда, платить за обучение Анжа она не собиралась, но об этом доктору Жильберу знать было решительно незачем, а если бы даже тайна раскрылась, она никого бы не удивила: бескорыстие и беспристрастие аббата Фортье были общеизвестны. Подобно своему небесному учителю, он возлагал на школяров руки, говоря: «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко мне». Однако отеческие эти руки были неразлучны с учебником и пучком розог, так что от Иисуса, к которому дети приходили в слезах, чтобы уйти утешенными, аббат Фортье отличался самым решительным образом: к нему ученики приходили, объятые страхом, а уходили, глотая слезы.
Новый ученик вошел в класс со старым сундуком под мышкой, роговой чернильницей в руках и двумя-тремя обломками перьев за ухом. Сундук был призван с грехом пополам заменить парту, чернильницу подарил новоявленному школяру бакалейщик, а обломки перьев мадмуазель Анжелика прибрала к рукам накануне, при посещении мэтра Ниге.
Анжа Питу ждал тот братский и нежный прием, на который горазды и дети и взрослые, а именно — град насмешек. Весь класс принялся издеваться над новеньким. Двоих учеников оставили после уроков из-за его соломенных волос, двух других — из-за его удивительных коленей, которым мы уже посвятили несколько слов. Еще двое сравнили ноги Питу с узловатыми корабельными канатами. Острота имела успех, обошла стол, вызвала всеобщее веселье и, следовательно, насторожила аббата Фортье.
В результате, отучившись четыре часа и выйдя на улицу в полдень, Питу, за все это время не сказавший ни единого слова ни с кем из соучеников и мирно зевавший за своим сундуком, успел нажить в классе шестерых врагов, причем врагов тем более свирепых, что он ничем не был перед ними виноват. Шестеро обиженных поклялись на печке, заменяющей школярам алтарь отечества, что выдерут новенькому соломенные волосы, выцарапают голубые фаянсовые глаза и выпрямят кривые ноги.
Питу даже не подозревал о намерениях противника. Покидая класс, он поинтересовался у соседа, отчего это все уходят, а шесть человек остаются.
Сосед посмотрел на Питу косо, назвал его подлым доносчиком и удалился, не пожелав вступать с ним в разговор.
Питу не мог уразуметь, каким образом он, не произнеся и слова, ухитрился стать подлым доносчиком. Однако во время уроков он услышал от школяров и аббата Фортье столько непостижимых для него вещей, что отнес ответ соседа к числу истин, чересчур возвышенных для его ума.
Завидев Питу, возвращающегося из школы, тетушка Анжелика, воспылавшая любовью к образованию, ради которого ей пришлось принести такие огромные жертвы, спросила, чему он научился в школе.
Питу отвечал, что он научился молчать. Ответ, достойный пифагорейца. Правда, пифагореец изъяснил бы эту мысль при помощи знаков.
Новоявленный школяр вернулся в класс после обеда без особенного отвращения. Утренние занятия помогли школярам изучить физический облик Питу; вечерние помогли преподавателю исследовать его нравственный облик. По зрелом размышлении аббат Фортье пришел к выводу, что из Питу вышел бы отличный Робинзон Крузо, но шансов стать Фонтенелем или Боссюэ у него очень мало.
В течение всего вечернего урока, гораздо более утомительного для будущего семинариста, чем урок утренний, школяры, наказанные из-за него, несколько раз грозили ему кулаком. Во всех странах, как цивилизованных, так и нет, этот жест не сулит ничего хорошего. Питу приготовился к обороне.
Наш герой не ошибся: по выходе из класса, а точнее, из владений аббата Фортье, шестеро наказанных известили его, что ему предстоит заплатить им за два часа незаслуженного заточения наличными с процентами.
Питу понял, что речь идет о дуэли на кулаках. Хотя он был вовсе не знаком с mecion книгой «Энеиды», где юный Дарет и старый Энтель предаются этому занятию к вящему восторгу троянских беглецов, он знал сей вид развлечения, не чуждый крестьянам его родной деревни. Поэтому он объявил, что готов сразиться с тем из противников, кто желает быть первым, а затем со всеми остальными по очереди. Этим заявлением новичок заслужил немалое уважение сотоварищей.
Они приняли условия Питу. Зрители стали в круг, а бойцы, сбросив один куртку, а другой кафтан, ринулись друг на друга.
Нам уже случалось говорить о руках Питу. Руки эти, мало приятные на вид, не вызывали желания ощутить их силу. Кулаки у нашего героя были с детскую голову, и, хотя бокс в ту пору еще не привился во Франции, а следовательно, начала его были совершенно неизвестны Питу, он влепил своему первому противнику столь меткий удар, что глаз у того немедленно заплыл и украсился синяком абсолютно правильной формы: самый ловкий математик, вооруженный циркулем, не сумел бы начертить такую идеальную окружность.
Его сменил следующий боец. Питу устал в первом бою, но и его соперник явно уступал в силе и ловкости предыдущему дуэлянту. Вследствие этого второй бой кончился гораздо скорее первого. Внушительный кулак Питу обрушился на нос врага, и потекшие оттуда струйки крови немедленно засвидетельствовали мощь удара.
Третьему бойцу повезло больше других: он отделался сломанным зубом. Остальные трое предпочли не настаивать на продолжении.
Питу прошел сквозь толпу, с почтением расступившуюся перед победителем, и, цел и невредим, направился в свои пенаты, точнее, в пенаты своей тетушки.
Назавтра трое учеников явились в школу один с подбитым глазом, другой с расквашенным носом, третий с распухшими губами; аббат Фортье учинил дознание: он ведь отвечал не только за нравственное, но и за физическое здоровье своих подопечных. Однако у школяров есть свои добродетели: никто из раненых бойцов не выдал товарища, и лишь от совершенно постороннего свидетеля аббату Фортье удалось узнать, что урон троим бедолагам нанес не кто иной, как Питу. Родители всех троих пожаловались аббату. Необходимо было покарать обидчика. Питу на три дня лишился перемены: один день причитался ему за глаз, другой — за нос, третий — за зуб'.
Эти три дня вдохновили мадмуазель Анжелику на гениальное новшество. Заключалось оно в том, чтобы оставлять Питу без обеда всякий раз, как аббат Фортье оставит его без перемены. Решение это бесспорно должно было пойти на пользу Питу, ибо кому охота дважды претерпевать наказание за одну и ту же провинность.
Впрочем, Питу так никогда и не взял в толк, отчего его назвали доносчиком, раз он ничего не говорил, и отчего его наказали за то, что он поколотил тех, кто хотел поколотить его; но если бы мы понимали все в этом мире, мы лишились бы главных источников его очарования: тайны и неожиданности.
Три дня Питу провел без перемен и без обеда, довольствуясь завтраком и ужином.
Слово «довольствуясь» тут не слишком уместно, поскольку Питу не был доволен ни в малейшей степени, однако язык наш так беден, а Академия так сурова, что приходится довольствоваться тем, что мы имеем.
Однако мужество, с которым Питу нес наказание, и не подумав выдать противников, которые, по правде говоря, напали на него первыми, снискало ему всеобщее уважение. Правда, свою роль сыграли, пожалуй, и три удара могучего кулака.
С этого дня Питу зажил жизнью обычного школяра, с той только разницей, что товарищи его получали за переводы с латыни разные отметки, смотря по обстоятельствам, Питу же неизменно занимал пятое или шестое место от конца и оставался без перемены ровно в два раза чаще, чем все остальные'.
Впрочем, надо сказать, что не меньше трети наказаний имели причиной одну особенность натуры Питу вкупе с тем образованием, какое он получил, а точнее, не получил в раннем детстве, иными словами — его природную тягу к животным.
Знаменитый сундук, который тетушка Анжелика нарекла партой, превратился благодаря своей вместительности и устроенным в нем Анжем Питу многочисленным отделениям в некое подобие Ноева ковчега, где содержались всевозможные ползающие, прыгающие и летающие твари. Там жили ящерицы, ужи, муравьиные львы, жуки-навозники и лягушки, и все эти твари становились Питу тем дороже, чем больше кар он из-за них претерпевал.
Свой зверинец Питу собирал во время прогулок, которые совершал на неделе. Ему захотелось иметь саламандр, которые очень популярны в Виллер-Котре, ибо входят в герб Франциска I, украсившего их скульптурными изображениями все камины, и он раздобыл их; правда, одну сильно занимавшую его загадку он так и не смог разрешить и успокоился на том, что разгадка этой тайны выше его понимания; дело в том, что он постоянно находил саламандр в воде, поэты же всегда помещают этих пресмыкающихся в огонь. Это обстоятельство внушило Питу, превыше всего ставившему точность, глубокое презрение к поэтам.
Сделавшись владельцем двух саламандр, Питу пустился на поиски хамелеона, но на сей раз все его старания оказались напрасны. В конце концов Питу решил, что хамелеона вообще не существует в природе или же он обитает в других широтах.
Постановив это, Питу прекратил поиски.
Остальные же две трети наказаний обрушивались на Питу из-за проклятых солецизмов и окаянных варваризмов, которые произрастали в его переводах на латынь, словно сорняки в поле.
По четвергам и воскресеньям Питу был свободен от школы и посвящал эти дни ловле птиц и браконьерству, однако, поскольку рос он не по дням, а по часам и в шестнадцать лет был верзилой пяти футов четырех дюймов росту, некое обстоятельство слегка отвлекло его от любимых занятий.
Подле дороги, ведущей в Волчью рощу, расположена деревня Писле — быть может, та самая, имя которой носила прекрасная Анна д'Эйи, любовница Франциска I.
В этой деревне жил фермер папаша Байо, и по чистой случайности едва ли не всякий раз, как Питу проходил мимо его фермы, на пороге стояла хорошенькая девушка лет семнадцати-восемнадцати, свежая, резвая, веселая; при крещении ей дали имя Катрин, но в деревне ее чаще звали Бийотова дочка.
Вначале Питу просто кланялся Бийотовой дочке; мало-помалу он расхрабрился и начал кланяться ей с улыбкой; наконец, в один прекрасный день, поклонившись и улыбнувшись, он остановился, покраснел и произнес фразу, казавшуюся ему верхом дерзости:
— Здравствуйте, мадмуазель Катрин!
Катрин была добрая девушка; она отвечала Питу как старому знакомцу: в самом деле, уже два или три года она по меньшей мере раз в неделю видела, как Питу проходит мимо ее родной фермы. Вся штука в том, что Катрин видела Питу, но Питу ее не видел. Ибо Катрин было тогда шестнадцать лет, а Питу всего четырнадцать. Когда Питу, в свою очередь, стало шестнадцать, все пошло по-другому.
Мало-помалу Катрин начала по достоинству ценить таланты Питу, ибо Питу дарил ей плоды своей деятельности в виде самых красивых птиц и самых жирных кроликов. Вследствие этого Катрин принялась хвалить Питу, а Питу, тем более чувствительный к похвалам, что ему редко доводилось их слышать, поддался очарованию новизны и, вместо того, чтобы, как прежде, направлять свои стопы в Волчью рощу, останавливался на полдороге, а вместо того, чтобы собирать буковые шишки и расставлять силки, бродил с утра до вечера вокруг фермы папаши Бийо в надежде увидеть Катрин.
В результате число кроличьих шкурок существенно уменьшилось, не говоря уже о малиновках и дроздах.
Тетушка Анжелика высказала свое неудовольствие. Питу отвечал, что кролики сделались более недоверчивы, а птицы стали замечать ловушки и пить росу из листьев либо из складок древесной коры.
Единственное, что утешало тетушку Анжелику, удрученную смекалкой кроликов и хитростью птиц, которые она объясняла успехами философии, была мысль о стипендии, которую получит ее племянник; она предвкушала, как он поступит в семинарию, проучится там три года и выйдет из ее стен аббатом. А ведь окончить свои дни экономкой аббата была заветной мечтой мадмуазель Анжелики.
Старая дева твердо верила в исполнение этой мечты: ведь, став аббатом, Анж Питу не мог не взять тетку к себе в экономки, особенно после всего, что тетка для него сделала.
Сладостные грезы старой девы омрачало лишь одно: аббат Фортье, с которым она иной раз делилась своими планами, отвечал, качая головой:
— Дражайшая мадмуазель Питу, чтобы сделаться аббатом, вашему племяннику следовало бы уделять поменьше внимания естественной истории и побольше De viris illustribus или Selectae de profanis scriptoribus
.
— Что вы имеете в виду? — спрашивала мадмуазель Анжелика.
— Что он допускает много варваризмов и чудовищно много солецизмов, — отвечал аббат Фортье, приводя мадмуазель Анжелику в полное смятение.
Глава 4. О ВЛИЯНИИ, КОТОРОЕ МОГУТ ОКАЗАТЬ НА ЖИЗНЬ ЧЕЛОВЕКА ОДИН ВАРВАРИЗМ И СЕМЬ СОЛЕЦИЗМОВ
Тетушка Анжелика была столько же очарована храбростью Питу, сколько удивлена его ловкостью.
Дело в том, что Питу, простодушный, как все дети природы, не знал ни одного из тех ложных страхов, что мучают городских детей.
Поэтому в полночь он, не моргнув глазом, отправился в путь вдоль кладбищенской стены. Невинный ребенок, никогда не оскорблявший своим независимым существованием ни Бога, ни людей, так же мало боялся мертвых соотечественников, как и живых.
Боялся Питу одного-единственного существа — папашу Лаженеса, отчего нарочно сделал крюк, чтобы пройти мимо его дома. Поскольку двери и ставни были закрыты, а свет в доме потушен, Питу, дабы удостовериться, что сторож у себя, а не в лесу, принялся лаять по-собачьи так похоже, что Ронфло, пес папаши Лаженеса, принял этот лай за чистую монету и, разразившись лаем еще более заливистым, подбежал к двери, чтобы принюхаться.
С этой минуты Питу успокоился. Раз Ронфло дома, значит, дома и папаша Лаженес. Ронфло и папаша Лаженес были неразлучны, и если на горизонте показывался один, можно было поручиться, что очень скоро рядом возникнет и другой.
Итак, совершенно успокоенный, Питу направил свои стопы к Волчьей роще. Силки сделали свое дело, два кролика попались в ловушки и там задохлись.
Питу сунул их в широкий карман того чересчур длинного кафтана, который уже через год стал ему слишком короток, и возвратился к тетушке.
Старая дева уже легла, но жадность не давала ей уснуть; подобно Перетте, она уже сосчитала, какую сумму выручит, если будет продавать по четыре кроличьи шкурки в неделю, и подсчеты эти так увлекли ее, что она не сомкнула глаз; увидев мальчика, она с дрожью в голосе осведомилась о том, что он принес.
— Всего пару. Эх, тетушка Анжелика, не моя вина, что я не принес больше; сдается мне, что кролики папаши Лаженеса — большие хитрецы.
Результат превзошел все ожидания тетушки Анжелики: сияя от радости, она взяла несчастных зверей, обследовала их шкурки, и, убедившись, что они не понесли никакого урона, заперла тушки в кладовку, где отродясь не водилось такой пищи, какая появилась там стараниями Питу.
Затем она довольно мягко предложила Питу лечь спать, и уставший ребенок последовал ее совету, даже не поужинав, что еще больше расположило к нему тетушку.
Через день Питу повторил свой опыт: удача снова улыбнулась ему; более того, он поймал уже не двух, а целых трех кроликов.
Две тушки отправились в трактир «Золотой шар», третья — в дом священника. Тетушка Анжелика не упускала случая задобрить аббата Фортье, который со своей стороны всегда напоминал о ее добродетелях благотворителям из числа своих прихожан.
Дела шли таким чередом три или четыре месяца подряд. Тетушка Анжелика была в восторге, Питу находил положение сносным. Он вел в Виллер-Котре почти такую же жизнь, как в Арамоне, разве что здесь его существование не скрашивала материнская любовь. Однако неожиданное обстоятельство, которое, впрочем, вполне можно было предвидеть, развеяло иллюзии тетушки и прервало лесные похождения племянника.
Из Нью-Йорка пришло письмо от доктора Жильбера. Ступив на американский берег, путешественник-философ не забыл своего малолетнего подопечного. Он осведомлялся у мэтра Ниге, соблюдаются ли поставленные им условия, и требовал либо немедленного исполнения договора — в том случае, если он до сих пор не выполнен, либо его разрыва — в том случае, если никто и не собирается его выполнять.
Нотариус встревожился. На карту была поставлена его репутация; он немедля явился к тетушке Питу с письмом доктора в руках и потребовал отчета.
Отступать старой деве было некуда: вид Питу опровергал все ссылки на его слабое здоровье. Он был высок и тощ, но деревья в лесу тоже высоки и тощи, что не мешает им пребывать в самом добром здравии.
Мадмуазель Анжелика попросила неделю на размышления с тем, чтобы выбрать для племянника ремесло.
Питу был так же печален, как и его тетка. Его образ жизни казался ему превосходным, и другого он не желал.
В эту неделю обоим было не до птиц и не до кроликов! к тому же стояла зима, а зимой птицы пьют где попало, люди же оставляют следы, и папаша Лаженес меньше чем через сутки наверняка определил бы, какой ловкий плут опустошает охраняемые им владения.
В отсутствие добычи старая дева вновь выпустила когти. Перед Питу, вновь оказалась прежняя тетушка Анжелика, наводившая на него беспредельный ужас и подобревшая на мгновение лишь под действием корысти — главного движителя ее существования.
Чем ближе подходил назначенный срок, тем сильнее злобилась старая дева, так что на пятый день Питу уже только и мечтал о том, чтобы тетка отдала его в учение — не важно, к кому, лишь бы не оставаться при ней мальчиком для битья.
Внезапно измученный ум старой ханжи осенила великолепная идея. Идея эта мгновенно вернула ей покой, утраченный шесть дней назад.
Заключалась эта идея в том, чтобы попросить аббата Фортье безвозмездно принять несчастного Питу в школу, а затем, выхлопотав ему стипендию, учрежденную его высочеством герцогом Орлеанским, отдать его в семинарию. Тетке Анжелике эта учеба не стоила бы ни су, а г-н Фортье был просто обязан порадеть племяннику богомольной особы, сдающей внаймы стулья в его церкви и в придачу уже полгода ублажавшей его дроздами и кроликами. Таким образом Анж, помещенный под стеклянный колпак, приносил бы тетушке доход в настоящем и сулил его в будущем.
Аббат Фортье в самом деле принял Анжа в свою школу, не взяв никакой платы. Аббат этот был добряк, менее всего заслуживавший упреков в корысти; он дарил свои познания невеждам, отдавал свои деньги неимущим и был непримирим только в одном отношении: он терпеть не мог солецизмов и лютой ненавистью ненавидел варваризмы. Когда дело касалось грамматики, друг и враг, богач и бедняк, ученик, за которого платят, и ученик, посещающий школу бесплатно, — все были для него равны; он обрушивался на грешников с римской беспристрастностью и спартанским стоицизмом, а рука у него была тяжелая. Родители знали об этом и, решившись определить детей в пансион аббата Фортье, отдавали их в полное его распоряжение; на попытки матерей заступиться за своих отпрысков аббат отвечал изречением, выгравированным на поверхности его ферулы и на рукоятке его плети: «Кого люблю, того и бью».
Итак, по просьбе тетки Анж Питу был принят в число учеников аббата Фортье. Старая богомолка, гордая этим обстоятельством, которое, однако, гораздо меньше радовало ее племянника, вынужденного проститься с независимой бродячей жизнью, отправилась к мэтру Ниге и объявила, что не только выполнила, но даже перевыполнила условия доктора Жильбера. В самом деле, доктор потребовал, чтобы Анжа Питу выучили достойному ремеслу: тетка же готова сделать для ребенка больше и дать ему превосходное образование, и где? в том самом пансионе, где учится Себастьен Жильбер, за которого доктор платит 50 ливров.
Правда, платить за обучение Анжа она не собиралась, но об этом доктору Жильберу знать было решительно незачем, а если бы даже тайна раскрылась, она никого бы не удивила: бескорыстие и беспристрастие аббата Фортье были общеизвестны. Подобно своему небесному учителю, он возлагал на школяров руки, говоря: «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко мне». Однако отеческие эти руки были неразлучны с учебником и пучком розог, так что от Иисуса, к которому дети приходили в слезах, чтобы уйти утешенными, аббат Фортье отличался самым решительным образом: к нему ученики приходили, объятые страхом, а уходили, глотая слезы.
Новый ученик вошел в класс со старым сундуком под мышкой, роговой чернильницей в руках и двумя-тремя обломками перьев за ухом. Сундук был призван с грехом пополам заменить парту, чернильницу подарил новоявленному школяру бакалейщик, а обломки перьев мадмуазель Анжелика прибрала к рукам накануне, при посещении мэтра Ниге.
Анжа Питу ждал тот братский и нежный прием, на который горазды и дети и взрослые, а именно — град насмешек. Весь класс принялся издеваться над новеньким. Двоих учеников оставили после уроков из-за его соломенных волос, двух других — из-за его удивительных коленей, которым мы уже посвятили несколько слов. Еще двое сравнили ноги Питу с узловатыми корабельными канатами. Острота имела успех, обошла стол, вызвала всеобщее веселье и, следовательно, насторожила аббата Фортье.
В результате, отучившись четыре часа и выйдя на улицу в полдень, Питу, за все это время не сказавший ни единого слова ни с кем из соучеников и мирно зевавший за своим сундуком, успел нажить в классе шестерых врагов, причем врагов тем более свирепых, что он ничем не был перед ними виноват. Шестеро обиженных поклялись на печке, заменяющей школярам алтарь отечества, что выдерут новенькому соломенные волосы, выцарапают голубые фаянсовые глаза и выпрямят кривые ноги.
Питу даже не подозревал о намерениях противника. Покидая класс, он поинтересовался у соседа, отчего это все уходят, а шесть человек остаются.
Сосед посмотрел на Питу косо, назвал его подлым доносчиком и удалился, не пожелав вступать с ним в разговор.
Питу не мог уразуметь, каким образом он, не произнеся и слова, ухитрился стать подлым доносчиком. Однако во время уроков он услышал от школяров и аббата Фортье столько непостижимых для него вещей, что отнес ответ соседа к числу истин, чересчур возвышенных для его ума.
Завидев Питу, возвращающегося из школы, тетушка Анжелика, воспылавшая любовью к образованию, ради которого ей пришлось принести такие огромные жертвы, спросила, чему он научился в школе.
Питу отвечал, что он научился молчать. Ответ, достойный пифагорейца. Правда, пифагореец изъяснил бы эту мысль при помощи знаков.
Новоявленный школяр вернулся в класс после обеда без особенного отвращения. Утренние занятия помогли школярам изучить физический облик Питу; вечерние помогли преподавателю исследовать его нравственный облик. По зрелом размышлении аббат Фортье пришел к выводу, что из Питу вышел бы отличный Робинзон Крузо, но шансов стать Фонтенелем или Боссюэ у него очень мало.
В течение всего вечернего урока, гораздо более утомительного для будущего семинариста, чем урок утренний, школяры, наказанные из-за него, несколько раз грозили ему кулаком. Во всех странах, как цивилизованных, так и нет, этот жест не сулит ничего хорошего. Питу приготовился к обороне.
Наш герой не ошибся: по выходе из класса, а точнее, из владений аббата Фортье, шестеро наказанных известили его, что ему предстоит заплатить им за два часа незаслуженного заточения наличными с процентами.
Питу понял, что речь идет о дуэли на кулаках. Хотя он был вовсе не знаком с mecion книгой «Энеиды», где юный Дарет и старый Энтель предаются этому занятию к вящему восторгу троянских беглецов, он знал сей вид развлечения, не чуждый крестьянам его родной деревни. Поэтому он объявил, что готов сразиться с тем из противников, кто желает быть первым, а затем со всеми остальными по очереди. Этим заявлением новичок заслужил немалое уважение сотоварищей.
Они приняли условия Питу. Зрители стали в круг, а бойцы, сбросив один куртку, а другой кафтан, ринулись друг на друга.
Нам уже случалось говорить о руках Питу. Руки эти, мало приятные на вид, не вызывали желания ощутить их силу. Кулаки у нашего героя были с детскую голову, и, хотя бокс в ту пору еще не привился во Франции, а следовательно, начала его были совершенно неизвестны Питу, он влепил своему первому противнику столь меткий удар, что глаз у того немедленно заплыл и украсился синяком абсолютно правильной формы: самый ловкий математик, вооруженный циркулем, не сумел бы начертить такую идеальную окружность.
Его сменил следующий боец. Питу устал в первом бою, но и его соперник явно уступал в силе и ловкости предыдущему дуэлянту. Вследствие этого второй бой кончился гораздо скорее первого. Внушительный кулак Питу обрушился на нос врага, и потекшие оттуда струйки крови немедленно засвидетельствовали мощь удара.
Третьему бойцу повезло больше других: он отделался сломанным зубом. Остальные трое предпочли не настаивать на продолжении.
Питу прошел сквозь толпу, с почтением расступившуюся перед победителем, и, цел и невредим, направился в свои пенаты, точнее, в пенаты своей тетушки.
Назавтра трое учеников явились в школу один с подбитым глазом, другой с расквашенным носом, третий с распухшими губами; аббат Фортье учинил дознание: он ведь отвечал не только за нравственное, но и за физическое здоровье своих подопечных. Однако у школяров есть свои добродетели: никто из раненых бойцов не выдал товарища, и лишь от совершенно постороннего свидетеля аббату Фортье удалось узнать, что урон троим бедолагам нанес не кто иной, как Питу. Родители всех троих пожаловались аббату. Необходимо было покарать обидчика. Питу на три дня лишился перемены: один день причитался ему за глаз, другой — за нос, третий — за зуб'.
Эти три дня вдохновили мадмуазель Анжелику на гениальное новшество. Заключалось оно в том, чтобы оставлять Питу без обеда всякий раз, как аббат Фортье оставит его без перемены. Решение это бесспорно должно было пойти на пользу Питу, ибо кому охота дважды претерпевать наказание за одну и ту же провинность.
Впрочем, Питу так никогда и не взял в толк, отчего его назвали доносчиком, раз он ничего не говорил, и отчего его наказали за то, что он поколотил тех, кто хотел поколотить его; но если бы мы понимали все в этом мире, мы лишились бы главных источников его очарования: тайны и неожиданности.
Три дня Питу провел без перемен и без обеда, довольствуясь завтраком и ужином.
Слово «довольствуясь» тут не слишком уместно, поскольку Питу не был доволен ни в малейшей степени, однако язык наш так беден, а Академия так сурова, что приходится довольствоваться тем, что мы имеем.
Однако мужество, с которым Питу нес наказание, и не подумав выдать противников, которые, по правде говоря, напали на него первыми, снискало ему всеобщее уважение. Правда, свою роль сыграли, пожалуй, и три удара могучего кулака.
С этого дня Питу зажил жизнью обычного школяра, с той только разницей, что товарищи его получали за переводы с латыни разные отметки, смотря по обстоятельствам, Питу же неизменно занимал пятое или шестое место от конца и оставался без перемены ровно в два раза чаще, чем все остальные'.
Впрочем, надо сказать, что не меньше трети наказаний имели причиной одну особенность натуры Питу вкупе с тем образованием, какое он получил, а точнее, не получил в раннем детстве, иными словами — его природную тягу к животным.
Знаменитый сундук, который тетушка Анжелика нарекла партой, превратился благодаря своей вместительности и устроенным в нем Анжем Питу многочисленным отделениям в некое подобие Ноева ковчега, где содержались всевозможные ползающие, прыгающие и летающие твари. Там жили ящерицы, ужи, муравьиные львы, жуки-навозники и лягушки, и все эти твари становились Питу тем дороже, чем больше кар он из-за них претерпевал.
Свой зверинец Питу собирал во время прогулок, которые совершал на неделе. Ему захотелось иметь саламандр, которые очень популярны в Виллер-Котре, ибо входят в герб Франциска I, украсившего их скульптурными изображениями все камины, и он раздобыл их; правда, одну сильно занимавшую его загадку он так и не смог разрешить и успокоился на том, что разгадка этой тайны выше его понимания; дело в том, что он постоянно находил саламандр в воде, поэты же всегда помещают этих пресмыкающихся в огонь. Это обстоятельство внушило Питу, превыше всего ставившему точность, глубокое презрение к поэтам.
Сделавшись владельцем двух саламандр, Питу пустился на поиски хамелеона, но на сей раз все его старания оказались напрасны. В конце концов Питу решил, что хамелеона вообще не существует в природе или же он обитает в других широтах.
Постановив это, Питу прекратил поиски.
Остальные же две трети наказаний обрушивались на Питу из-за проклятых солецизмов и окаянных варваризмов, которые произрастали в его переводах на латынь, словно сорняки в поле.
По четвергам и воскресеньям Питу был свободен от школы и посвящал эти дни ловле птиц и браконьерству, однако, поскольку рос он не по дням, а по часам и в шестнадцать лет был верзилой пяти футов четырех дюймов росту, некое обстоятельство слегка отвлекло его от любимых занятий.
Подле дороги, ведущей в Волчью рощу, расположена деревня Писле — быть может, та самая, имя которой носила прекрасная Анна д'Эйи, любовница Франциска I.
В этой деревне жил фермер папаша Байо, и по чистой случайности едва ли не всякий раз, как Питу проходил мимо его фермы, на пороге стояла хорошенькая девушка лет семнадцати-восемнадцати, свежая, резвая, веселая; при крещении ей дали имя Катрин, но в деревне ее чаще звали Бийотова дочка.
Вначале Питу просто кланялся Бийотовой дочке; мало-помалу он расхрабрился и начал кланяться ей с улыбкой; наконец, в один прекрасный день, поклонившись и улыбнувшись, он остановился, покраснел и произнес фразу, казавшуюся ему верхом дерзости:
— Здравствуйте, мадмуазель Катрин!
Катрин была добрая девушка; она отвечала Питу как старому знакомцу: в самом деле, уже два или три года она по меньшей мере раз в неделю видела, как Питу проходит мимо ее родной фермы. Вся штука в том, что Катрин видела Питу, но Питу ее не видел. Ибо Катрин было тогда шестнадцать лет, а Питу всего четырнадцать. Когда Питу, в свою очередь, стало шестнадцать, все пошло по-другому.
Мало-помалу Катрин начала по достоинству ценить таланты Питу, ибо Питу дарил ей плоды своей деятельности в виде самых красивых птиц и самых жирных кроликов. Вследствие этого Катрин принялась хвалить Питу, а Питу, тем более чувствительный к похвалам, что ему редко доводилось их слышать, поддался очарованию новизны и, вместо того, чтобы, как прежде, направлять свои стопы в Волчью рощу, останавливался на полдороге, а вместо того, чтобы собирать буковые шишки и расставлять силки, бродил с утра до вечера вокруг фермы папаши Бийо в надежде увидеть Катрин.
В результате число кроличьих шкурок существенно уменьшилось, не говоря уже о малиновках и дроздах.
Тетушка Анжелика высказала свое неудовольствие. Питу отвечал, что кролики сделались более недоверчивы, а птицы стали замечать ловушки и пить росу из листьев либо из складок древесной коры.
Единственное, что утешало тетушку Анжелику, удрученную смекалкой кроликов и хитростью птиц, которые она объясняла успехами философии, была мысль о стипендии, которую получит ее племянник; она предвкушала, как он поступит в семинарию, проучится там три года и выйдет из ее стен аббатом. А ведь окончить свои дни экономкой аббата была заветной мечтой мадмуазель Анжелики.
Старая дева твердо верила в исполнение этой мечты: ведь, став аббатом, Анж Питу не мог не взять тетку к себе в экономки, особенно после всего, что тетка для него сделала.
Сладостные грезы старой девы омрачало лишь одно: аббат Фортье, с которым она иной раз делилась своими планами, отвечал, качая головой:
— Дражайшая мадмуазель Питу, чтобы сделаться аббатом, вашему племяннику следовало бы уделять поменьше внимания естественной истории и побольше De viris illustribus или Selectae de profanis scriptoribus
.
— Что вы имеете в виду? — спрашивала мадмуазель Анжелика.
— Что он допускает много варваризмов и чудовищно много солецизмов, — отвечал аббат Фортье, приводя мадмуазель Анжелику в полное смятение.
Глава 4. О ВЛИЯНИИ, КОТОРОЕ МОГУТ ОКАЗАТЬ НА ЖИЗНЬ ЧЕЛОВЕКА ОДИН ВАРВАРИЗМ И СЕМЬ СОЛЕЦИЗМОВ
Мы были обязаны изложить вам все эти подробности, ибо без них любой читатель, как бы умен он ни был, не смог бы постичь весь ужас положения, в котором очутился Питу после того, как его выгнали из школы.
Бессильно опустив одну руку, придерживая другой сундук, который нес на голове, он направился в сторону Пле; в ушах у него все еще звучали гневные возгласы аббата Фортье, а сам он как бы оцепенел.
Наконец с уст его сорвалась короткая фраза, выразившая самую суть его размышлений: «Иисусе! Что скажет тетушка!»
В самом деле, что могла сказать мадмуазель Анжелика Питу об этом крушении всех ее надежд?
Между тем Анж знал о планах тетки ровно столько, сколько знают верные и умные собаки о планах своих хозяев, то есть основывал свои выводы лишь на выражении ее лица. Инстинкт — бесценный поводырь, он никогда не обманывает; другое дело рассуждения, способные сбиться с пути под действием фантазии.
Из горестного восклицания, сорвавшегося с уст Анжа Питу, следовало, что он понимал, какое неудовольствие изъявит старая дева, узнав роковую новость. А опыт подсказывал ему, что если неудовольствие достигает неслыханных размеров, то и следствия этого неудовольствия должны быть ни с чем не сообразны.
Во власти этих ужасных дум Питу добрался до Пле. Всего триста шагов отделяли ворота школы от начала улицы, где жила мадмуазель Питу, но племяннику ее потребовалось целых четверть часа, чтобы одолеть это расстояние.
Часы на колокольне пробили час.
Тут он заметил, что потратил на решительное объяснение с аббатом и дорогу домой целый час, а значит, утратил все шансы получить обед.
Мы уже упоминали об остроумном способе, каким старая дева карала племянника за безрассудные порывы и школьные неуспехи; пообедать в доме тетушки Анжелики позже половины первого было невозможно, и это позволяло ей экономить на несчастном Питу худо-бедно 60 обедов в год.
Но на этот раз запоздавшего школяра волновала вовсе не утрата скудного теткиного обеда; хотя завтрак был еще более скудным, у Питу было слишком тяжело на сердце, чтобы он мог ощутить, как пусто у него в желудке.
Для всякого школяра, каким бы бездельником он ни был, самая нестерпимая пытка — это беззаконное пребывание в каком-нибудь укромном уголке после того, как его выгнали из школы; это окончательные и насильственные каникулы, которые он вынужден сносить, меж тем как товарищи его с папками и книгами под мышкой каждый день отправляются в школу. В такую пору ненавистный коллеж становится предметом мечтаний. Школяр всерьез задумывается о тех переводах с латыни и на латынь, о которых так мало беспокоился прежде и которыми занимаются все остальные в его отсутствие. Есть много общего между этим учеником, которого изгнал учитель, и верующим, которого отлучили от церкви за безбожие и который, лишившись права войти в церковь, тут же проникается страстным желанием услышать мессу.
Вот отчего, чем ближе подходил Питу к дому тетки, тем ужаснее представлялась ему жизнь, ожидающая его в этих стенах. Вот отчего впервые в жизни он воображал школу земным раем, откуда аббат Фортье, новоявленный ангел-истребитель, только что изгнал его, употребив вместо огненного меча свою плетку.
Однако, как бы медленно ни шел Питу, как бы часто он ни останавливался и как бы долго ни стоял на одном месте, в конце концов он добрался до дверей дома, внушавшего ему такой сильный страх. Волоча ноги и машинально теребя шов на штанах, он переступил порог.
— Ах, тетушка Анжелика, знаете, мне что-то неможется, — сказал бедняга, дабы предупредить насмешки и упреки, а быть может, надеясь вызвать к себе хоть немного жалости.
— Ладно-ладно, — сказала мадмуазель Анжелика, — знаю я эту немощь; небось, если бы перевести стрелку на полчаса назад, ты бы мигом выздоровел.
— Ах, Боже мой, вовсе нет, — отвечал Питу, — я ничуть не голоден.
Тетушка Анжелика удивилась и едва ли не встревожилась; болезнь страшит не только любящих матерей, но и злых мачех: матерей пугает опасность для здоровья, мачех — опасность для кошелька.
— Ну-ка, признавайся, — сказала старая дева, — что с тобой стряслось?
При этих словах, произнесенных, впрочем, без особой нежности, Анж Питу заплакал, причем лицо его скривила гримаса, бывшая, не станем скрывать, на редкость уродливой.
— Ох, милая тетушка, у меня такое горе!
— Какое же? — спросила тетка.
— Господин аббат выгнал меня! — воскликнул Анж Питу, рыдая.
— Выгнал? — переспросила мадмуазель Анжелика, как бы не в силах уразуметь, что произошло.
— Да, тетушка.
— Откуда же он тебя выгнал?
— Из школы.
И Питу разрыдался еще пуще прежнего.
— Из школы?
— Да, тетушка.
— Навсегда?
— Да, тетушка.
— Значит, с экзаменом, с конкурсом, со стипендией, с семинарией — со всем этим покончено?
Рыдания Питу перешли в вой. Мадмуазель Анжелика взглянула на него так, словно хотела прочесть в глубине его души истинные причины его исключения.
— Бьюсь об заклад, что вы опять прогуливали, — сказала она, — бьюсь об заклад, что вы опять рыскали подле фермы папаши Бийо! Какой стыд! Будущий аббат!
Анж помотал головой.
— Вы лжете! — вскричала старая дева, чей гнев разгорался тем сильнее, чем очевиднее становилась для нее серьезность положения, — вы лжете! Не дальше, чем в прошлое воскресенье вас видели с Бийотовой дочкой в аллее Вздохов.
Лгала сама мадмуазель Анжелика, но ханжи во все века считали себя вправе лгать, ибо руководствовались иезуитской аксиомой, гласящей: «Дозволено утверждать ложь, дабы узнать истину».
— Никто не мог видеть меня в аллее Вздохов, — сказал Анж, — я там не был; мы гуляли подле Оранжереи.
— Ах так, несчастный! Значит, вы в самом деле были с нею!
— Но, тетушка, — возразил Анж, краснея, — мадмуазель Бийо тут вовсе ни при чем.
— Да-да, зови ее мадмуазель, чтобы спрятать концы в воду, бесстыдник! Я все расскажу духовнику этой жеманной девчонки!
Бессильно опустив одну руку, придерживая другой сундук, который нес на голове, он направился в сторону Пле; в ушах у него все еще звучали гневные возгласы аббата Фортье, а сам он как бы оцепенел.
Наконец с уст его сорвалась короткая фраза, выразившая самую суть его размышлений: «Иисусе! Что скажет тетушка!»
В самом деле, что могла сказать мадмуазель Анжелика Питу об этом крушении всех ее надежд?
Между тем Анж знал о планах тетки ровно столько, сколько знают верные и умные собаки о планах своих хозяев, то есть основывал свои выводы лишь на выражении ее лица. Инстинкт — бесценный поводырь, он никогда не обманывает; другое дело рассуждения, способные сбиться с пути под действием фантазии.
Из горестного восклицания, сорвавшегося с уст Анжа Питу, следовало, что он понимал, какое неудовольствие изъявит старая дева, узнав роковую новость. А опыт подсказывал ему, что если неудовольствие достигает неслыханных размеров, то и следствия этого неудовольствия должны быть ни с чем не сообразны.
Во власти этих ужасных дум Питу добрался до Пле. Всего триста шагов отделяли ворота школы от начала улицы, где жила мадмуазель Питу, но племяннику ее потребовалось целых четверть часа, чтобы одолеть это расстояние.
Часы на колокольне пробили час.
Тут он заметил, что потратил на решительное объяснение с аббатом и дорогу домой целый час, а значит, утратил все шансы получить обед.
Мы уже упоминали об остроумном способе, каким старая дева карала племянника за безрассудные порывы и школьные неуспехи; пообедать в доме тетушки Анжелики позже половины первого было невозможно, и это позволяло ей экономить на несчастном Питу худо-бедно 60 обедов в год.
Но на этот раз запоздавшего школяра волновала вовсе не утрата скудного теткиного обеда; хотя завтрак был еще более скудным, у Питу было слишком тяжело на сердце, чтобы он мог ощутить, как пусто у него в желудке.
Для всякого школяра, каким бы бездельником он ни был, самая нестерпимая пытка — это беззаконное пребывание в каком-нибудь укромном уголке после того, как его выгнали из школы; это окончательные и насильственные каникулы, которые он вынужден сносить, меж тем как товарищи его с папками и книгами под мышкой каждый день отправляются в школу. В такую пору ненавистный коллеж становится предметом мечтаний. Школяр всерьез задумывается о тех переводах с латыни и на латынь, о которых так мало беспокоился прежде и которыми занимаются все остальные в его отсутствие. Есть много общего между этим учеником, которого изгнал учитель, и верующим, которого отлучили от церкви за безбожие и который, лишившись права войти в церковь, тут же проникается страстным желанием услышать мессу.
Вот отчего, чем ближе подходил Питу к дому тетки, тем ужаснее представлялась ему жизнь, ожидающая его в этих стенах. Вот отчего впервые в жизни он воображал школу земным раем, откуда аббат Фортье, новоявленный ангел-истребитель, только что изгнал его, употребив вместо огненного меча свою плетку.
Однако, как бы медленно ни шел Питу, как бы часто он ни останавливался и как бы долго ни стоял на одном месте, в конце концов он добрался до дверей дома, внушавшего ему такой сильный страх. Волоча ноги и машинально теребя шов на штанах, он переступил порог.
— Ах, тетушка Анжелика, знаете, мне что-то неможется, — сказал бедняга, дабы предупредить насмешки и упреки, а быть может, надеясь вызвать к себе хоть немного жалости.
— Ладно-ладно, — сказала мадмуазель Анжелика, — знаю я эту немощь; небось, если бы перевести стрелку на полчаса назад, ты бы мигом выздоровел.
— Ах, Боже мой, вовсе нет, — отвечал Питу, — я ничуть не голоден.
Тетушка Анжелика удивилась и едва ли не встревожилась; болезнь страшит не только любящих матерей, но и злых мачех: матерей пугает опасность для здоровья, мачех — опасность для кошелька.
— Ну-ка, признавайся, — сказала старая дева, — что с тобой стряслось?
При этих словах, произнесенных, впрочем, без особой нежности, Анж Питу заплакал, причем лицо его скривила гримаса, бывшая, не станем скрывать, на редкость уродливой.
— Ох, милая тетушка, у меня такое горе!
— Какое же? — спросила тетка.
— Господин аббат выгнал меня! — воскликнул Анж Питу, рыдая.
— Выгнал? — переспросила мадмуазель Анжелика, как бы не в силах уразуметь, что произошло.
— Да, тетушка.
— Откуда же он тебя выгнал?
— Из школы.
И Питу разрыдался еще пуще прежнего.
— Из школы?
— Да, тетушка.
— Навсегда?
— Да, тетушка.
— Значит, с экзаменом, с конкурсом, со стипендией, с семинарией — со всем этим покончено?
Рыдания Питу перешли в вой. Мадмуазель Анжелика взглянула на него так, словно хотела прочесть в глубине его души истинные причины его исключения.
— Бьюсь об заклад, что вы опять прогуливали, — сказала она, — бьюсь об заклад, что вы опять рыскали подле фермы папаши Бийо! Какой стыд! Будущий аббат!
Анж помотал головой.
— Вы лжете! — вскричала старая дева, чей гнев разгорался тем сильнее, чем очевиднее становилась для нее серьезность положения, — вы лжете! Не дальше, чем в прошлое воскресенье вас видели с Бийотовой дочкой в аллее Вздохов.
Лгала сама мадмуазель Анжелика, но ханжи во все века считали себя вправе лгать, ибо руководствовались иезуитской аксиомой, гласящей: «Дозволено утверждать ложь, дабы узнать истину».
— Никто не мог видеть меня в аллее Вздохов, — сказал Анж, — я там не был; мы гуляли подле Оранжереи.
— Ах так, несчастный! Значит, вы в самом деле были с нею!
— Но, тетушка, — возразил Анж, краснея, — мадмуазель Бийо тут вовсе ни при чем.
— Да-да, зови ее мадмуазель, чтобы спрятать концы в воду, бесстыдник! Я все расскажу духовнику этой жеманной девчонки!