Дюма Александр. Анж Питу

   — Вы таких знаете?
   — Да, ваше величество.
   — Тогда укажите их.
   — Помилуйте, ваше величество, ведь я еще вчера был вашим врагом!
   — Моим врагом! Почему?
   — Да потому что вы приказали заключить меня в тюрьму.
   — А сегодня?
   — Сегодня, ваше величество, — сказал Жильбер с поклоном, — я ваш покорный слуга.
   — Почему вдруг?
   — Ваше величество…
   — Почему это вы вдруг стали моим покорным слугой? Ведь не в ваших правилах, сударь, так быстро менять взгляды, убеждения и привязанности. Вы человек памятливый, господин Жильбер, вы долго помните зло. Так почему это вы вдруг так переменились?
   — Ваше величество, вы упрекали меня в чрезмерной любви к родине.
   — Она никогда не бывает чрезмерной, сударь; речь идет только о том, чтобы уметь любить ее. Я тоже люблю родину.
   Жильбер улыбнулся.
   — О, поймите меня правильно, сударь, моя названая родина — Франция. По крови я немка, но сердцем — француженка. Я люблю Францию; но моя любовь находит выражение в любви к королю, в почтении к священным узам, которыми Бог соединил нас. А ваша?
   — Моя, ваше величество?
   — Да, ваша. Если я не ошибаюсь, у вас все иначе; вы любите Францию единственно ради нее самой.
   — Ваше величество, — ответил Жильбер с поклоном, — я выказал бы неуважение к вам, если бы не высказал вам всю правду.
   — О! — воскликнула королева, — ужасная, ужасная эпоха, когда люди, которые считают себя честными, разделяют две вещи исконно нерасторжимые, два принципа, исстари шедшие рука об руку: Францию и ее короля. Разве один из ваших поэтов не сочинил трагедию, где у всеми покинутой королевы спрашивают: «Что у вас остается?» И она отвечает: «Я». Вот и я, как Медея Корнеля, отвечу на этот вопрос: «Я», а там посмотрим.
   И она удалилась, оставив Жильбера в оцепенении. Дуновенье ее гнева приподняло край покрова, под которым совершалась работа контрреволюции.
   — Итак, — подумал Жильбер, входя к королю, — королева несомненно что-то задумала.
   — Итак, — подумала королева, возвращаясь в свои покои, — от этого человека не будет решительно никакого проку. В нем есть сила, но нет преданности.
   Бедные государи, для них слово преданность означает рабство!

Глава 46. ЧЕГО ХОТЕЛА КОРОЛЕВА

   Жильбер застал его величество в расположении духа прямо противоположном расположению духа ее величества: король был настолько же спокоен, насколько королева была взволнована.
   Король сочинял речи, король строил планы, король обдумывал изменения в законах.
   Этот добродушный человек с мягким взором и прямой душой, единственным недостатком которого были предрассудки, неотделимые от королевского положения, человек этот упорно бился за мелочи, отдавая без боя вещи важные. Он упорно старался проникнуть своим близоруким взглядом за горизонт, меж тем как у его ног разверзлась бездна. Этот человек внушал Жильберу глубокую жалость.
   Что до королевы, то с ней дело обстояло иначе и при всей своей бесчувственности Жильбер понимал, что она из тех женщин, которых надо либо страстно любить, либо смертельно ненавидеть.
   Мария-Антуанетта вернулась в свои покои с тяжелым сердцем.
   В самом деле, ни как женщине, ни как королеве ей не на кого было опереться, она не находила рядом никого, кто взял бы на себя часть гнетущего ее бремени.
   Куда бы она ни обращала взор, всюду ей мерещились лишь колебание да сомнение.
   Придворные трясутся за свое состояние и обращают его в деньги. Родные и друзья помышляют об изгнании.
   Самая гордая женщина, Андре, постепенно отдаляется телом и душой.
   Самый благородный и самый любезный сердцу мужчина, Шарни, обиделся на какой-то пустяк и терзается сомнениями.
   Мария-Антуанетта была воплощением чутья и прозорливости, и поведение графа тревожило ее.
   Неужели этот чистый человек с его кристальным сердцем вдруг переменился?
   «Нет, он еще не переменился, — со вздохом говорила себе королева, — но переменится».
   Он переменится! Для женщины влюбленной эта мысль страшна, для женщины гордой эта мысль нестерпима.
   Королева была влюблена и горда и потому страдала вдвойне.
   А ведь в ту пору, когда она поняла, что совершила зло, поняла, что была несправедлива, было еще не поздно поправить дело.
   Но ум этой венценосной особы не отличался гибкостью. Она не умела уступать даже когда чувствовала, что не права. Может статься, обидев человека, ей безразличного, она проявила бы или захотела проявить великодушие и попросила бы прощения.
   Но тому, кого она удостоила такой пылкой и чистой привязанности, тому, кого она допустила в святая святых своих мыслей, королева не желала давать поблажки.
   Несчастье королев, которые снисходят до любви к подданному, состоит в том, что они всегда любят его как королевы и никогда — как женщины.
   Мария-Антуанетта была о себе столь высокого мнения, что ничто человеческое не казалось ей достойной наградой за ее любовь — даже кровь, даже слезы.
   С того мгновения, как она почувствовала ревность к Андре, началось ее нравственное падение.
   Следствием этого падения стали капризы.
   Следствием этих капризов стал гнев.
   Наконец, следствием гнева стали дурные мысли, которые влекут за собой дурные поступки.
   Шарни не знал ничего из того, о чем мы только что поведали, но он был мужчина, и он понял, что Мария-Антуанетта ревнует, беспричинно ревнует его к жене. К его жене, на которую он никогда не обращал внимания.
   Ничто так не возмущает прямое, неспособное на предательство сердце, как то, что его считают способным на измену.
   Ничто так не привлекает внимание к кому-нибудь, как ревность, которой удостоят этого человека, в особенности ревность беспричинная. Она заставляет того, кого подозревают в измене, задуматься. Он смотрит то на ту, кто ревнует, то на ту, к кому ревнуют.
   Чем больше величия души в ревнивце, тем большей опасности он подвергается.
   И правда, можно ли предположить, чтобы благородное сердце, высокий ум, природная гордость всколыхнулись без причины или по пустяку?
   Почему красивая женщина вдруг вздумала ревновать? Почему могущественная женщина вдруг вздумала ревновать? Почему умная женщина вдруг вздумала ревновать? Как предположить, что это произошло без причины или по пустяку?
   Ревнивец не что иное как ищейка, которая наводит другого человека на след достоинств, которых равнодушный охотник никогда бы не заметил.
   Шарни знал, что мадмуазель Андре де Таверне — давняя подруга королевы, к которой королева всегда благоволила, неизменно предпочитая ее другим. Почему Мария-Антуанетта вдруг ее разлюбила? Почему Мария-Антуанетта к ней приревновала?
   Значит, она разглядела в Андре некую скрытую красоту, неведомую ему, Шарни, неведомую лишь оттого, что он и не пытался ее разглядеть.
   Значит, она почувствовала, что Шарни может обратить взор на эту женщину и что тогда сама она что-то потеряет в его глазах.
   Или же ей показалось, что Шарни охладел к ней без всякой внешней причины?
   Ревнивцы сами себя губят: они сами сообщают любимому, что жар его сердца, который они всеми силами раздувают, начал остывать.
   Как часто случается, что именно упреки заставляют человека осознать охлаждение, которое он безотчетно испытывал.
   И когда он это понимает, когда он чувствует правоту упрека, часто ли он возвращается назад, часто ли угасающее пламя разгорается вновь?
   Как неловки влюбленные! Правда, там, где много ловкости, почти никогда не бывает довольно любви.
   Таким образом Мария-Антуанетта своими приступами ярости и несправедливостями сама уведомила Шарни, что в глубине его сердца поубавилось любви.
   Поняв это, он стал искать причину своего охлаждения и ревности королевы, и взгляд его, естественно, упал на Андре, бедную заброшенную Андре, супругу, но не жену.
   Он пожалел Андре.
   Возвратившись из Парижа, он стал свидетелем сцены, открывшей ему эту глубокую тайну ревности, спрятанную от посторонних глаз.
   Королева также увидела, что все открылось; и поскольку она не хотела поступиться самолюбием, она пустила в ход другое средство, надеясь, что оно приведет ее к той же цели.
   Она вернула свое расположение Андре.
   Она брала ее с собой на все прогулки, призывала, когда ей не спалось, осыпала ее ласками; она сделала ее предметом зависти других придворных дам.
   И Андре покорилась, с удивлением, но без признательности. Она давно решила про себя, что принадлежит королеве, что королева может делать с ней что угодно, и покорялась безропотно.
   Зато, поскольку женщине необходимо сорвать на ком-нибудь зло, королева стала более жесткой с Шарни. Она перестала с ним разговаривать; она была с ним сурова; она целыми вечерами, днями, неделями притворялась, будто не замечает его присутствия.
   Но когда его не было поблизости, сердце бедной женщины обливалось кровью, глаза тревожно блуждали, ища того, от кого они метнулись бы в сторону сразу, как только его нашли.
   Хотела ли она опереться на чью-то руку, хотела ли дать поручение, хотела ли подарить кому-нибудь улыбку, она обращалась к первому встречному.
   Впрочем, этим первым встречным неизменно оказывался человек красивый и утонченный.
   Королева надеялась исцелиться от раны, раня Шарни.
   Шарни молча страдал. Это был человек, умеющий владеть собой: ужасные пытки не вызвали у него ни одного приступа ярости или раздражения.
   Тогда разыгрался забавный спектакль, спектакль, который могут разыграть и понять лишь женщины.
   Андре почувствовала все, от чего страдает ее муж; и поскольку она любила его любовью ангельской и безнадежной, она пожалела его и проявила сочувствие.
   Участливая нежность Андре сблизила супругов. Жена попыталась утешить мужа, не показывая ему, что понимает его нужду в утешении.
   И все это делалось с деликатностью, которую можно назвать женской, ввиду того, что она присуща одним женщинам.
   Мария-Антуанетта, следовавшая принципу «разделяй и властвуй», заметила, что пошла по неправильному путь и помимо своей воли сблизила души, которые всеми способами пыталась разлучить.
   В ночной тиши бедная женщина испытывала страшные приступы отчаяния, которые должны уверить Бога в его всемогуществе, коль скоро в его созданиях довольно силы чтобы перенести подобные испытания.
   Все эти невзгоды неминуемо сломили бы королеву, если бы не политические заботы. Тот, чьи члены разбиты усталостью, не жалуется на то, что ложе слишком жесткое.
   Так жила королева по возвращении короля в Версаль и до того дня, когда она всерьез вознамерилась проявить свое всевластие. Потому что в гордыне своей она объясняла свои любовные неудачи неудачами политическими.
   Для этого деятельного ума мыслить означало действовать. Она не мешкая принялась за дело.
   Увы! Дело, за которое она взялась, погубило ее.

Глава 47. ФЛАНДРСКИЙ ПОЛК

   Все эти события, которые мы видели, были цепью неблагоприятных для королевы случайностей, и твердая и ловкая рука могла все исправить. Нужно было только собраться с силами.
   Видя, что парижане превратились в воинов и, судя по всему, рвутся в бой, королева решила показать им, что такое настоящая война.
   «Доселе они имели дело с калеками из Бастилии да с нерешительными швейцарцами, нуждавшимися в подкреплении; мы им покажем, что такое один-два образцовых полка, преданных королю и хорошо обученных.
   Наверно, где-нибудь есть такие полки, которые уже подавляли бунты и проливали кровь во время гражданской войны. Мы призовем один из таких полков, самый прославленный. Тогда парижане поймут, что единственное их спасение — в послушании».
   Это было после всех распрей в Национальном собрании по поводу королевского вето. Король два месяца боролся за то, чтобы вернуть себе обломок верховной власти; вместе с министерством и Мирабо он пытался подавить взрыв республиканских чувств и воспрепятствовать свержению королевской власти во Франции.
   Королева истощила свои силы в этой борьбе, истощила прежде всего потому, что увидела: король терпит поражение.
   Король утратил в этой битве всю свою власть и остатки народной любви. Королева приобрела прозвище, кличку.
   То было одно из этих непривычных и потому сладостных для простого люда слов, слово, которое еще не перешло в разряд бранных, но которому предстояло стать самым страшным из ругательств; остроумное словцо, позже превратившееся в кровавое.
   Королеву окрестили госпожа Вето.
   Это имя на крыльях революционных песенок долетело до Германии, где ужаснуло подданных и друзей тех, кто, посылая во Францию немецкую королеву, имел право удивляться, что ее прозвали Австриячка.
   Это имя, повторяемое в дни резни обезумевшей толпой, заглушало предсмертные крики, отвратительные агонии жертв.
   Марию-Антуанетту именовали госпожа Вето вплоть до того дня, когда ее стали называть вдова Капет.
   Она уже в третий раз меняла имя. Сначала она была Австриячкой, потом — госпожой Дефицит.
   Королева пыталась привлечь на свою сторону друзей, убеждая их, что им также грозит опасность, но добилась лишь того, что шестьдесят тысяч человек потребовали паспорта.
   Шестьдесят тысяч именитых граждан Парижа и Франции уехали, чтобы присоединиться за границей к друзьям и родным королевы.
   Этот отъезд поразил королеву.
   Поэтому отныне она не помышляла ни о чем, кроме подготовки к бегству, бегству, которое в случае нужды будет поддержано войсками, спасительному бегству, которое позволило бы преданным слугам короля, оставшимся во Франции, начать гражданскую войну, иными словами, покарать революционеров.
   План был неплох. И он наверняка удался бы; но за спиной королевы стоял злой гений.
   Странное дело! У этой женщины было немало преданных слуг, но среди них не нашлось таких, что умеют держать язык за зубами.
   В Париже проведали, что она собирается бежать, прежде, чем сама она окончательно решилась на этот шаг.
   Мария-Антуанетта и не заметила, что как только план ее стал известен, он сделался неосуществим.
   Тем временем на Париж форсированным маршем шел полк, известный своими верноподданническими чувствами, — Фландрский полк.
   Этот полк был затребован городскими властями Версаля, которые, обессилев от бесконечных караулов, от неусыпных наблюдений за дворцом, постоянно находившимся под угрозой, раздачи продовольствия и беспрерывных мятежей, нуждались в более сильном подкреплении, нежели национальная гвардия и милиция.
   Замку было уже довольно трудно обороняться.
   Итак, Фландрский полк приближался, и чтобы народ отнесся к нему с должным почтением, ему решили устроить почетный прием.
   Адмирал д'Эстен собрал офицеров Национальной гвардии всех корпусов, находящихся в Версале, и выступил ему навстречу.
   Фландрский полк торжественно вступил в Версаль со своими пушками, артиллерией и обозом.
   Его появление собрало толпу молодых дворян, не принадлежащих ни к какому роду войск. Они изобрели себе особую форму одежды, объединились со всеми нестроевыми офицерами, со всеми кавалерами ордена Людовика Святого, которых опасность или предусмотрительность привели в Версаль; оттуда они наезжали в Париж, и парижане с большим удивлением смотрели на этих новоиспеченных врагов, наглых, гордых своей посвященностью в тайну, которую они', впрочем, были уже готовы разболтать.
   Теперь король мог уехать. Его бы защищали, охраняли во время пути, и быть может, парижане, еще несведущие и не готовые к бою, беспрепятственно пропустили бы его.
   Но злой гений Австриячки не дремал.
   Льеж восстал против императора, и занятой этим восстанием Австрии было не до французской королевы.
   Мария-Антуанетта, впрочем, проявила деликатность и решила не вмешиваться.
   Однако толчок событиям был дан, и они продолжали развиваться с молниеносной быстротой.
   После торжественного приема, устроенного Фландрскому полку, личная охрана короля решила дать в честь офицеров этого полка обед.
   Праздничный обед был назначен на 1 октября. Приглашена была вся местная знать.
   В чем, собственно, было дело? В том, чтобы побрататься с солдатами Фландрского полка? Что ж, разве зазорно было побрататься солдатам, если округа и провинции братались меж собой?
   Разве конституция запрещала дворянам брататься?
   Король еще был хозяином своих полков и единолично ими командовал. Он был единоличным владельцем Версальского замка. Он один имел право принимать в нем кого хотел.
   Отчего ему было не принять храбрых солдат и дворян, прибывших из Дуэ, где они «вели себя достойным образом»?
   Это было в порядке вещей. Никто не удивился и тем более не встревожился.
   Этой трапезе предстояло скрепить дружбу, которую должны питать друг к другу все части французской армии, призванной защищать разом свободу и королевскую власть.
   Впрочем, знал ли король о назначенном обеде?
   С начала событий король, благодаря своей покладистости, приобрел свободу и ни во что не вмешивался; с него сняли бремя дел. Он больше не хотел править, поскольку правили за него, но он не собирался скучать целыми днями.
   Пока господа из Национального собрания потихоньку прибирали власть к рукам, король охотился.
   4 августа г-да дворяне и г-да епископы отказались от своих голубятен и феодальных прав, голубей и дворянских грамот, вслед им король, также желавший принести жертву, уничтожил свои охотничьи королевские округа, но охотиться по этой причине не перестал.
   Поэтому, пока господа из Фландрского полка будут пировать с личной охраной, король, как и в другие дни, отправится на охоту и вернется, когда ужин уже закончится.
   Ему ничто не мешало, и он ничему не мешал, так что устроители пира обратились к королеве с просьбой позволить накрыть столы в самом Версальском дворце. Королева не видела причин отказать в гостеприимстве солдатам Фландрского полка.
   Она предоставила в их распоряжение театральную залу, в которой приказала на этот день построить помост, чтобы хватило места и для гостей, и для хозяев.
   Если королева оказывает гостеприимство французским дворянам, ей не пристало скупиться. Столовая была уже найдена, дело было за гостиной, и королева отвела для этой цели Гераклову гостиную.
   В четверг 1 октября, как мы сказали, состоялось празднество, которому суждено было оставить такой кровавый след в истории просчетов и ослеплений королевской власти.
   Король был на охоте.
   Королева, грустная, задумчивая, плотно притворила двери своих покоев, чтобы не слышать ни звона бокалов, ни гула голосов.
   Она держала на коленях сына. Рядом сидела Андре. Две дамы вышивали в углу комнаты. Вот каково было ее окружение.
   Постепенно замок заполнялся блестящими офицерами, пестрели султаны, сверкало оружие. Ржали лошади в конюшнях, трубили фанфары, гремела музыка, исполняемая двумя оркестрами — Фландрского полка и охраны. У Версаля бледная, любопытная, втайне встревоженная толпа сторожила, рассматривала, судачила о празднике и о мелодиях.
   Словно шквалы далекой бури, через раскрытые двери вместе с шумом застолья на улицу вырывались соблазнительные ароматы.
   Было весьма неосмотрительно позволять этому голодному угрюмому люду вдыхать запахи мяса и вина, дышать воздухом радости и надежды.
   Однако пиршество продолжалось и ничто не омрачало его; поначалу офицеры, трезвые и сдержанные, разговаривали вполголоса и пили умеренно. Первые четверть часа все шло точно по намеченному плану.
   Подали вторую перемену.
   Господин де Люзиньян, полковник Фландрского полка, встал и предложил выпить за здравие короля, королевы, дофина и всей королевской семьи.
   Четыре здравицы, взлетев под своды замка, вылетели наружу и поразили слух унылых уличных наблюдателей.
   Один из офицеров поднялся. Быть может, то был человек храбрый и умный, которому здравый смысл подсказывал, к чему может привести всеобщее ослепление, человек, телом и душой преданный королевской семье, которую так шумно чествовали.
   Человек этот понимал, что за всеми этими здравицами забыли один тост, который напрашивался сам собой. Он предложил выпить за здоровье нации. Раздался долгий ропот, затем громкий рев.
   — Нет! Нет! — в один голос кричали присутствующие.
   И тост за здравие нации был отвергнут.
   Таким образом пиршество обрело свой истинный смысл, поток — свое истинное русло.
   Говорили и говорят по сей день, что тот, кто предложил этот тост, был подстрекателем.
   Как бы там ни было, его слова имели последствия самые прискорбные. Забыть народ еще можно, но оскорблять его — это уж чересчур: месть не заставит себя ждать.
   Поскольку лед был сломан, поскольку на смену сдержанному молчанию пришли крики и громкие разговоры, про дисциплину все забыли; в залу впустили драгун, гренадеров, швейцарскую гвардию: всех простых солдат, которые были в замке.
   Вино лилось рекой, бокалы наполнялись раз десять, подали десерт, он был тут же истреблен. Все захмелели, солдаты без всякого смущения чокались с офицерами. Это была поистине братская трапеза.
   Всюду раздавались крики: «Да здравствует король!», «Да здравствует королева!» Сколько цветов, сколько огней расцвечивало всеми цветами радуги позолоченные своды, сколько радостных мыслей сияло на челе пирующих, сколько верноподданнических молний метали глаза этих храбрецов! Как отрадно было бы это зрелище для королевы, как утешительно для короля!
   Как жаль, что ни удрученного горем короля, ни печальной королевы нет на празднике.
   Угодливые слуги спешат к Марии-Антуанетте, в ярких красках расписывают все, что видели. Погасший взор королевы зажигается, она встает с кресла. Есть еще верноподданнические чувства, есть еще любовь в сердцах французов! Значит, надежда не угасла.
   Королева обводит вокруг хмурым, полным отчаяния взглядом.
   Перед ее дверями толпятся верные слуги. Они просят, заклинают королеву хотя бы на минутку выйти в зал, где две тысячи восторженных сторонников освящают своими здравицами королевскую власть.
   — Король в отлучке, не пойду же я одна, — говорит она.
   — С господином дофином, — настаивают опрометчивые люди.
   — Государыня, молю вас, — шепчет какой-то голос ей на ухо, — не ходите, заклинаю вас, не ходите.
   Она оборачивается и видит перед собой Шарни.
   — Как, — удивляется она, — вы не внизу, вы не с этими господами?
   — Я ушел, сударыня; там, внизу, царит такое воодушевление, последствия которого могут повредить вашему величеству больше, чем вы думаете.
   В тот день Мария-Антуанетта была не в духе, все ее раздражало и ей особенно хотелось сделать что-нибудь наперекор Шарни.
   Она бросила на графа презрительный взгляд и собралась ответить ему что-нибудь очень обидное, но он почтительным движением остановил ее:
   — Молю вас, подождите хотя бы возвращения короля. Он надеялся выиграть время. Но тут раздались крики:
   — Король! Король! Его величество едет с охоты!
   Это была правда.
   Мария-Антуанетта встает, бежит навстречу королю, еще не снявшему сапоги и не стряхнувшему дорожную пыль.
   — Сударь, — говорит она ему, — внизу разворачивается зрелище, достойное короля Франции. Идемте, идемте!
   Она берет его под руку и увлекает за собой, не глядя на Шарни, который царапает себе грудь от ярости.
   Ведя сына за руку, она спускается вниз; целая толпа придворных идет впереди и позади нее; она подходит к дверям оперной залы, когда бокалы в двадцатый раз осушаются под крики «Да здравствует король! Да здравствует королева»!

Глава 48. ПИРШЕСТВО

   В тот миг, когда королева вместе с королем и с сыном показалась на пороге залы, грянул оглушительный, как взрыв в угольной шахте, приветственный возглас.
   Захмелевшие солдаты, обезумевшие офицеры бросали вверх шляпы и потрясали шпагами, крича: «Да здравствует король!», «Да здравствует королева!», «Да здравствует дофин!»
   Оркестр заиграл: «О, Ричард! О, мой король!»
   Намек, содержавшийся в этой мелодии, был настолько прозрачным, она так соответствовала общему настроению, она так верно передавала дух этой трапезы, что все дружно запели.
   Королева от восторга забыла, что находится среди пьяных людей; король был застигнут врасплох; здравый смысл подсказывал Людовику XVI, что ему тут не место и что не надо идти против своей совести; но, польщенный вновь обретенной популярностью и рвением, которое он уже отвык встречать в народе, он проявил слабость и постепенно поддался общему порыву.
   Шарни, который во время всей трапезы не пил ничего, кроме воды, при виде короля и королевы побледнел и вскочил. Он надеялся, что все произойдет в их отсутствие и не приобретет такой важности; тогда можно было бы от всего отречься, все опровергнуть, меж тем как присутствие короля и королевы делало событие принадлежностью истории.
   Но каков же был его ужас, когда он увидел, как его брат Жорж подходит к королеве и, ободренный ее улыбкой, обращается к ней с речью.
   Он был далеко и не мог слышать; но по движениям Жоржа он угадал, что тот обращается с просьбой.
   Королева милостиво выслушала просьбу и вдруг, сняв со своего чепца кокарду, протянула ее юноше.
   Шарни вздрогнул, простер руки и чуть не закричал.
   Это была даже не белая, французская кокарда, но черная, австрийская, и именно эту вражескую кокарду королева преподнесла своему легкомысленному рыцарю.
   На сей раз королева совершила даже не оплошность — предательство.