Страница:
— Как мы с вами.
— Ты сошел с ума!
— Дорогой господин Бийо, я не сошел с ума. Изменник Фулон, враг народа, пиявка, сосущая кровь Франции, грабитель, не умер.
— Но я же говорю тебе, что он умер от апоплексического удара, я повторяю тебе, что был на его похоронах и даже не дал вытащить его из гроба и повесить.
— А я его только что видел живым!
— Ты?
— Вот как вас вижу, господин Бийо. Похоже, умер кто-то из его слуг, и негодяй велел похоронить его как дворянина. О, все открылось; он это сделал, боясь мести народа.
— Расскажи все по порядку, Питу.
— Давайте-ка выйдем в коридор, господин Бийо, там нам будет вольготнее.
Они вышли из зала и дошли до вестибюля.
— Прежде всего, — сказал Питу, — надо узнать, здесь ли господин Байи?
— Будь спокоен, он здесь.
— Хорошо. Итак, я был в клубе Добродетельных людей, где слушал речь одного патриота. И знаете, он говорил по-французски с ошибками! Сразу видно, что он не был учеником аббата Фортье.
— Продолжай, — сказал Бийо, — ты прекрасно знаешь, что можно быть патриотом и не уметь ни читать, ни писать.
— Это верно, — согласился Питу. — И тут вдруг вбежал запыхавшийся человек с криком: «Победа, победа! Фулон не умер, Фулон жив: я его видел, я его нашел». Все отнеслись к этому, как вы, папаша Бийо, никто не хотел верить. Одни говорили: «Как, Фулон?» Другие говорили: «Полноте! — Помилуйте». Третьи говорили: «Ну, раз уж ты такой прыткий, нашел бы заодно и его зятя Бертье».
— Бертье! — вскричал Бийо.
— Да, Бертье де Савиньи, вы ведь его знаете, это наш Компьенский интендант, друг господина Изидора де Шарни.
— Конечно, тот, который всегда так груб со всеми и так любезен с Катрин.
— Он самый, — ответил Питу, — ужасный обирала, еще одна пиявка, сосущая кровь французского народа, изверг рода человеческого, «позор цивилизованного мира», как говорит добродетельный Лустало.
— Дальше, дальше! — требовал Бийо.
— Ваша правда, — сказал Питу, — ad eventum festina, что означает, дорогой господин Бийо: торопись к развязке. Так вот, я продолжаю: этот человек вбегает в клуб Добродетельных и кричит: «Я нашел Фулона, я его нашел!» Поднялся страшный шум.
— Он ошибся! — прервал твердолобый Бийо.
— — Он не ошибся, я сам видел Фулона.
— — Ты сам видел, своими глазами?
— Своими глазами. Имейте терпение.
— Я терплю, но во мне все так и кипит.
— Да я и сам тут аж взмок… Я же вам толкую, что он только притворился мертвым, а вместо него похоронили слугу. По счастью, вмешалось Провидение.
— Так уж и Провидение! — презрительно произнес вольтерьянец Бийо.
— Я хотел сказать, народ, — покорно уточнил Питу. — Этот достойный гражданин, этот запыхавшийся патриот, сообщивший новость, видел негодяя в Вири, где он скрывался, и узнал его.
— Неужели!
— Узнав Фулона, он его выдал, и мерзавца сразу арестовали.
— А как имя храброго патриота, у которого достало смелости совершить этот поступок?
— Выдать Фулона?
— Да.
— Его зовут Сен-Жан.
— Сен-Жан; но ведь это имя лакея?
— Да, он тоже лакей этого негодяя Фулона. Так ему и надо, этому аристократу! Незачем было заводить лакеев!
— Ты, я смотрю, нынче в ударе! — удивился Бийо и придвинулся к Питу поближе.
— Вы очень добры, господин Бийо. Итак, Фулона выдали и арестовали: его отправили в Париж, доносчик бежал впереди, чтобы сообщить новость и получить награду, так что Фулон добрался до заставы позже него.
— Там ты его и видел?
— Да, ну и вид у него был! Вместо галстука ему надели на шею ожерелье из крапивы.
— Послушай, а почему из крапивы?
— Потому что, по слухам, этот негодяй сказал, что хлеб для порядочных людей, сено для лошадей, а для народа хороша и крапива.
— Он так сказал, несчастный?
— Да, тысяча чертей, он именно так и сказал, господин Бийо.
— Вон как ты нынче ругаешься!
— Да чего уж там! — бросил Питу небрежно. — Ведь мы солдаты! Одним словом, Фулон остаток пути шел пешком, и его всю дорогу колотили по спине и по голове.
— Так-так! — сказал Бийо уже с меньшим воодушевлением.
— Это было очень забавно, — продолжал Питу, — правда, не всем удавалось его ударить, потому что за ним шло тысяч десять человек, не меньше.
— А что было потом? — спросил Бийо в раздумье.
— Потом его отвели к президенту Сен-Марсельского округа, хорошему человеку, знаете его?
— Да, господин Аклок.
— Аклок? Он самый, и он приказал отвести его в Ратушу, потому что не знал, что с ним делать; так что вы его скоро увидите.
— Но почему об этом сообщаешь ты, а не достославный Сен-Жан?
— Да потому что у меня ноги гораздо длиннее, чем у него. Он вышел раньше меня, но я его догнал и перегнал. Я хотел вас предупредить, чтобы вы предупредили господина Байи.
— Тебе везет, Питу.
— — Завтра мне повезет еще больше.
— Откуда ты знаешь?
— Потому что тот же самый Сен-Жан, который выдал господина Фулона, обещал поймать и сбежавшего господина Бертье.
— Так он знает, где тот скрывается?
— Да, похоже, этот Сен-Жан был их доверенным лицом и получил от тестя и зятя, которые хотели его подкупить, немало денег.
— И он взял эти деньги?
— Конечно: от денег аристократа никогда не стоит отказываться; но он сказал: «Настоящий патриот не продает нацию за деньги!»
— Да, — пробормотал Бийо, — он предает своих хозяев, только и всего, Знаешь, Питу, мне кажется, он большая каналья, этот твой Сен-Жан.
— Может статься, но какая разница? Господина Бертье поймают, как и мэтра Фулона, и обоих повесят нос к носу. Хорошенькие они скорчат рожи друг другу, когда повиснут рядышком, верно?
— А за что их вешать? — спросил Бийо.
— Да за то, что они мерзавцы и я их ненавижу.
— Господин Бертье приходил ко мне на ферму! Господин Бертье, путешествуя по Иль-де-Франсу, пил у нас молоко, он прислал из Парижа золотые сережки для Катрин! О, нет, нет, его не повесят.
— Да что там говорить! — произнес Питу свирепо. — Он аристократ, соблазнитель.
Бийо посмотрел на Питу с изумлением. Под взглядом Бийо Питу невольно покраснел до корней волос.
Вдруг достойный фермер заметил г-на Байи, который после обсуждения шел из зала заседаний в свой кабинет; он бросился к нему и сообщил новость.
Теперь пришла очередь Бийо столкнулся с недоверием.
— Фулон! Фулон! — воскликнул мер. — Не может быть!
— Послушайте, господин Байи, — сказал фермер, — вот перед вами Питу, он сам его видел.
— Я видел его, господин мэр, — подтвердил Питу, прижимая руку к сердцу и кланяясь.
И он рассказал Байи то же, что прежде рассказал Бийо.
Бедный Вайи заметно побледнел; он понимал, как велико обрушившееся на них несчастье.
— И господин Аклок отправил его сюда? — прошептал он.
— Да, господин мэр.
— Но как он его отправил?
— О, не беспокойтесь, — сказал Питу, неверно истолковавший тревогу Байи,
— преступника охраняет много людей; его не украдут по дороге.
— Дай Бог, чтобы его украли! — пробормотал Байи. Потом обернулся к Питу:
— Много людей.., что вы имеете в виду, мой друг?
— Я имею в виду народ.
— Народ?
— Собралось больше двадцати тысяч, не считая женщин, — торжественно сказал Питу.
— Несчастный! — воскликнул Байи. — Господа! Господа избиратели!
И пронзительным, отчаянным голосом он призвал к себе всех выборщиков.
Рассказ его прерывался лишь восклицаниями да горестными вздохами.
Воцарилось молчание, и в этой зловещей тишине до Ратуши стал долетать далекий невнятный гул, похожий на шум в ушах, когда кровь приливает к голове.
— Что это? — спросил один из избирателей.
— Черт побери, толпа, — ответил другой.
Вдруг на площадь выехала карета; два вооруженных человека высадили из нее третьего, бледного и дрожащего.
За каретой под предводительством Сен-Жана, совершенно выбившегося из сил, бежала сотня юнцов от двенадцати до восемнадцати лет с болезненно бледными лицами и горящими глазами.
Они бежали, почти не отставая от лошадей, с криками «Фулон! Фулон!»
Однако два вооруженных человека сумели обогнать их на несколько шагов и успели втолкнуть Фулона в Ратушу, двери которой захлопнулись перед носом у этих охрипших крикунов.
— Ну вот, доставили, — сказали они избирателям, ждавшим на верху лестницы. — Черт возьми, это было нелегко.
— Господа! Господа! — воскликнул трепещущий Фулон. — Вы меня спасете?
— Ах, сударь, — со вздохом ответил Вайи, — вы совершили много черных дел.
— Однако, я надеюсь, сударь, — сказал Фулон с мольбой и тревогой в голосе, — правосудие защитит меня. В это мгновение шум на улице стал громче.
— Быстро спрячьте его, — велел Вайи людям, которые стояли вокруг, — иначе… Он обернулся к Фулону.
— Послушайте, — сказал он, — положение столь серьезно, что я хочу вас спросить: хотите попытаться бежать через черный ход? Быть может, вы еще успеете.
— О нет! — воскликнул Фулон. — Меня узнают и убьют на месте!
— Вы хотите остаться с нами? И я и эти господа, мы сделаем все, что в человеческих силах, чтобы вас защитить: не правда ли, господа?
— Клянемся! — крикнули избиратели в один голос.
— О, уж лучше я останусь с вами, господа. Господа, не бросайте меня.
— Я обещал вам, сударь, — ответил Байи с достоинством, — что мы сделаем все, что в человеческих силах, чтобы спасти вашу жизнь.
В это мгновение по площади разнесся громкий рев и через раскрытые окна проник в Ратушу.
— Вы слышите? Вы слышите? — прошептал Фулон, покрываясь бледностью.
И правда, со всех улиц, ведущих к Ратуше, особенно с набережной Пеллетье и с улицы Корзинщиков надвигалась грозная, орущая толпа.
Байи подошел к окну.
Ножи, пики, косы и мушкеты блестели на солнце. Не прошло и десяти минут, как народ запрудил всю площадь. К тем, кто сопровождал Фулона и о ком говорил Питу, прибавились также любопытные, которые сбежались к Гревской площади, привлеченные шумом.
Двадцать тысяч глоток изрыгнули крик:
— Фулон! Фулон!
Тут стало видно, что не менее сотни человек, бегущих впереди разъяренной толпы, указывают этой орущей массе на дверь, за которой скрылся Фулон; преследователи тотчас принялись вышибать эту дверь пинками, прикладами ружей, рычагами, и вскоре она распахнулась.
Из двери вышла стража и двинулась навстречу наступающим, которые поначалу отпрянули, испугавшись штыков, и перед Ратушей образовалось большое пустое пространство.
Стража, не теряя самообладания, разместилась на ступенях.
Впрочем офицеры отнюдь не угрожали, но ласково увещевали толпу и пытались ее успокоить.
Байи едва не потерял голову. Бедный астроном впервые столкнулся со взрывом народного гнева.
— Что делать? — спрашивал он у выборщиков, — что делать?
— Судить его! — отозвалось несколько голосов.
— Невозможно судить под напором толпы.
— Проклятье! — вскричал Бийо. — У нас достанет солдат, чтобы защищаться?
— У нас нет и двухсот человек.
— Значит, необходимо подкрепление.
— О, если бы господин де Лафайет знал, что здесь происходит! — воскликнул Байи.
— Так сообщите ему.
— Как это сделать? Кто решится переплыть это людское море?
— Я! — ответил Бийо и шагнул к двери. Байи остановил его.
— Безумец, — сказал он, — взгляните в окно. Первая же волна поглотит вас. Если вы вправду хотите пробраться к господину Лафайету, спуститесь через черный ход, да и то я не поручусь, что это вам удастся. Впрочем, попытайтесь!
— Попробую, — просто ответил Бийо.
И он стремглав помчался искать Лафайета.
Глава 41. ТЕСТЬ
Глава 42. ЗЯТЬ
— Ты сошел с ума!
— Дорогой господин Бийо, я не сошел с ума. Изменник Фулон, враг народа, пиявка, сосущая кровь Франции, грабитель, не умер.
— Но я же говорю тебе, что он умер от апоплексического удара, я повторяю тебе, что был на его похоронах и даже не дал вытащить его из гроба и повесить.
— А я его только что видел живым!
— Ты?
— Вот как вас вижу, господин Бийо. Похоже, умер кто-то из его слуг, и негодяй велел похоронить его как дворянина. О, все открылось; он это сделал, боясь мести народа.
— Расскажи все по порядку, Питу.
— Давайте-ка выйдем в коридор, господин Бийо, там нам будет вольготнее.
Они вышли из зала и дошли до вестибюля.
— Прежде всего, — сказал Питу, — надо узнать, здесь ли господин Байи?
— Будь спокоен, он здесь.
— Хорошо. Итак, я был в клубе Добродетельных людей, где слушал речь одного патриота. И знаете, он говорил по-французски с ошибками! Сразу видно, что он не был учеником аббата Фортье.
— Продолжай, — сказал Бийо, — ты прекрасно знаешь, что можно быть патриотом и не уметь ни читать, ни писать.
— Это верно, — согласился Питу. — И тут вдруг вбежал запыхавшийся человек с криком: «Победа, победа! Фулон не умер, Фулон жив: я его видел, я его нашел». Все отнеслись к этому, как вы, папаша Бийо, никто не хотел верить. Одни говорили: «Как, Фулон?» Другие говорили: «Полноте! — Помилуйте». Третьи говорили: «Ну, раз уж ты такой прыткий, нашел бы заодно и его зятя Бертье».
— Бертье! — вскричал Бийо.
— Да, Бертье де Савиньи, вы ведь его знаете, это наш Компьенский интендант, друг господина Изидора де Шарни.
— Конечно, тот, который всегда так груб со всеми и так любезен с Катрин.
— Он самый, — ответил Питу, — ужасный обирала, еще одна пиявка, сосущая кровь французского народа, изверг рода человеческого, «позор цивилизованного мира», как говорит добродетельный Лустало.
— Дальше, дальше! — требовал Бийо.
— Ваша правда, — сказал Питу, — ad eventum festina, что означает, дорогой господин Бийо: торопись к развязке. Так вот, я продолжаю: этот человек вбегает в клуб Добродетельных и кричит: «Я нашел Фулона, я его нашел!» Поднялся страшный шум.
— Он ошибся! — прервал твердолобый Бийо.
— — Он не ошибся, я сам видел Фулона.
— — Ты сам видел, своими глазами?
— Своими глазами. Имейте терпение.
— Я терплю, но во мне все так и кипит.
— Да я и сам тут аж взмок… Я же вам толкую, что он только притворился мертвым, а вместо него похоронили слугу. По счастью, вмешалось Провидение.
— Так уж и Провидение! — презрительно произнес вольтерьянец Бийо.
— Я хотел сказать, народ, — покорно уточнил Питу. — Этот достойный гражданин, этот запыхавшийся патриот, сообщивший новость, видел негодяя в Вири, где он скрывался, и узнал его.
— Неужели!
— Узнав Фулона, он его выдал, и мерзавца сразу арестовали.
— А как имя храброго патриота, у которого достало смелости совершить этот поступок?
— Выдать Фулона?
— Да.
— Его зовут Сен-Жан.
— Сен-Жан; но ведь это имя лакея?
— Да, он тоже лакей этого негодяя Фулона. Так ему и надо, этому аристократу! Незачем было заводить лакеев!
— Ты, я смотрю, нынче в ударе! — удивился Бийо и придвинулся к Питу поближе.
— Вы очень добры, господин Бийо. Итак, Фулона выдали и арестовали: его отправили в Париж, доносчик бежал впереди, чтобы сообщить новость и получить награду, так что Фулон добрался до заставы позже него.
— Там ты его и видел?
— Да, ну и вид у него был! Вместо галстука ему надели на шею ожерелье из крапивы.
— Послушай, а почему из крапивы?
— Потому что, по слухам, этот негодяй сказал, что хлеб для порядочных людей, сено для лошадей, а для народа хороша и крапива.
— Он так сказал, несчастный?
— Да, тысяча чертей, он именно так и сказал, господин Бийо.
— Вон как ты нынче ругаешься!
— Да чего уж там! — бросил Питу небрежно. — Ведь мы солдаты! Одним словом, Фулон остаток пути шел пешком, и его всю дорогу колотили по спине и по голове.
— Так-так! — сказал Бийо уже с меньшим воодушевлением.
— Это было очень забавно, — продолжал Питу, — правда, не всем удавалось его ударить, потому что за ним шло тысяч десять человек, не меньше.
— А что было потом? — спросил Бийо в раздумье.
— Потом его отвели к президенту Сен-Марсельского округа, хорошему человеку, знаете его?
— Да, господин Аклок.
— Аклок? Он самый, и он приказал отвести его в Ратушу, потому что не знал, что с ним делать; так что вы его скоро увидите.
— Но почему об этом сообщаешь ты, а не достославный Сен-Жан?
— Да потому что у меня ноги гораздо длиннее, чем у него. Он вышел раньше меня, но я его догнал и перегнал. Я хотел вас предупредить, чтобы вы предупредили господина Байи.
— Тебе везет, Питу.
— — Завтра мне повезет еще больше.
— Откуда ты знаешь?
— Потому что тот же самый Сен-Жан, который выдал господина Фулона, обещал поймать и сбежавшего господина Бертье.
— Так он знает, где тот скрывается?
— Да, похоже, этот Сен-Жан был их доверенным лицом и получил от тестя и зятя, которые хотели его подкупить, немало денег.
— И он взял эти деньги?
— Конечно: от денег аристократа никогда не стоит отказываться; но он сказал: «Настоящий патриот не продает нацию за деньги!»
— Да, — пробормотал Бийо, — он предает своих хозяев, только и всего, Знаешь, Питу, мне кажется, он большая каналья, этот твой Сен-Жан.
— Может статься, но какая разница? Господина Бертье поймают, как и мэтра Фулона, и обоих повесят нос к носу. Хорошенькие они скорчат рожи друг другу, когда повиснут рядышком, верно?
— А за что их вешать? — спросил Бийо.
— Да за то, что они мерзавцы и я их ненавижу.
— Господин Бертье приходил ко мне на ферму! Господин Бертье, путешествуя по Иль-де-Франсу, пил у нас молоко, он прислал из Парижа золотые сережки для Катрин! О, нет, нет, его не повесят.
— Да что там говорить! — произнес Питу свирепо. — Он аристократ, соблазнитель.
Бийо посмотрел на Питу с изумлением. Под взглядом Бийо Питу невольно покраснел до корней волос.
Вдруг достойный фермер заметил г-на Байи, который после обсуждения шел из зала заседаний в свой кабинет; он бросился к нему и сообщил новость.
Теперь пришла очередь Бийо столкнулся с недоверием.
— Фулон! Фулон! — воскликнул мер. — Не может быть!
— Послушайте, господин Байи, — сказал фермер, — вот перед вами Питу, он сам его видел.
— Я видел его, господин мэр, — подтвердил Питу, прижимая руку к сердцу и кланяясь.
И он рассказал Байи то же, что прежде рассказал Бийо.
Бедный Вайи заметно побледнел; он понимал, как велико обрушившееся на них несчастье.
— И господин Аклок отправил его сюда? — прошептал он.
— Да, господин мэр.
— Но как он его отправил?
— О, не беспокойтесь, — сказал Питу, неверно истолковавший тревогу Байи,
— преступника охраняет много людей; его не украдут по дороге.
— Дай Бог, чтобы его украли! — пробормотал Байи. Потом обернулся к Питу:
— Много людей.., что вы имеете в виду, мой друг?
— Я имею в виду народ.
— Народ?
— Собралось больше двадцати тысяч, не считая женщин, — торжественно сказал Питу.
— Несчастный! — воскликнул Байи. — Господа! Господа избиратели!
И пронзительным, отчаянным голосом он призвал к себе всех выборщиков.
Рассказ его прерывался лишь восклицаниями да горестными вздохами.
Воцарилось молчание, и в этой зловещей тишине до Ратуши стал долетать далекий невнятный гул, похожий на шум в ушах, когда кровь приливает к голове.
— Что это? — спросил один из избирателей.
— Черт побери, толпа, — ответил другой.
Вдруг на площадь выехала карета; два вооруженных человека высадили из нее третьего, бледного и дрожащего.
За каретой под предводительством Сен-Жана, совершенно выбившегося из сил, бежала сотня юнцов от двенадцати до восемнадцати лет с болезненно бледными лицами и горящими глазами.
Они бежали, почти не отставая от лошадей, с криками «Фулон! Фулон!»
Однако два вооруженных человека сумели обогнать их на несколько шагов и успели втолкнуть Фулона в Ратушу, двери которой захлопнулись перед носом у этих охрипших крикунов.
— Ну вот, доставили, — сказали они избирателям, ждавшим на верху лестницы. — Черт возьми, это было нелегко.
— Господа! Господа! — воскликнул трепещущий Фулон. — Вы меня спасете?
— Ах, сударь, — со вздохом ответил Вайи, — вы совершили много черных дел.
— Однако, я надеюсь, сударь, — сказал Фулон с мольбой и тревогой в голосе, — правосудие защитит меня. В это мгновение шум на улице стал громче.
— Быстро спрячьте его, — велел Вайи людям, которые стояли вокруг, — иначе… Он обернулся к Фулону.
— Послушайте, — сказал он, — положение столь серьезно, что я хочу вас спросить: хотите попытаться бежать через черный ход? Быть может, вы еще успеете.
— О нет! — воскликнул Фулон. — Меня узнают и убьют на месте!
— Вы хотите остаться с нами? И я и эти господа, мы сделаем все, что в человеческих силах, чтобы вас защитить: не правда ли, господа?
— Клянемся! — крикнули избиратели в один голос.
— О, уж лучше я останусь с вами, господа. Господа, не бросайте меня.
— Я обещал вам, сударь, — ответил Байи с достоинством, — что мы сделаем все, что в человеческих силах, чтобы спасти вашу жизнь.
В это мгновение по площади разнесся громкий рев и через раскрытые окна проник в Ратушу.
— Вы слышите? Вы слышите? — прошептал Фулон, покрываясь бледностью.
И правда, со всех улиц, ведущих к Ратуше, особенно с набережной Пеллетье и с улицы Корзинщиков надвигалась грозная, орущая толпа.
Байи подошел к окну.
Ножи, пики, косы и мушкеты блестели на солнце. Не прошло и десяти минут, как народ запрудил всю площадь. К тем, кто сопровождал Фулона и о ком говорил Питу, прибавились также любопытные, которые сбежались к Гревской площади, привлеченные шумом.
Двадцать тысяч глоток изрыгнули крик:
— Фулон! Фулон!
Тут стало видно, что не менее сотни человек, бегущих впереди разъяренной толпы, указывают этой орущей массе на дверь, за которой скрылся Фулон; преследователи тотчас принялись вышибать эту дверь пинками, прикладами ружей, рычагами, и вскоре она распахнулась.
Из двери вышла стража и двинулась навстречу наступающим, которые поначалу отпрянули, испугавшись штыков, и перед Ратушей образовалось большое пустое пространство.
Стража, не теряя самообладания, разместилась на ступенях.
Впрочем офицеры отнюдь не угрожали, но ласково увещевали толпу и пытались ее успокоить.
Байи едва не потерял голову. Бедный астроном впервые столкнулся со взрывом народного гнева.
— Что делать? — спрашивал он у выборщиков, — что делать?
— Судить его! — отозвалось несколько голосов.
— Невозможно судить под напором толпы.
— Проклятье! — вскричал Бийо. — У нас достанет солдат, чтобы защищаться?
— У нас нет и двухсот человек.
— Значит, необходимо подкрепление.
— О, если бы господин де Лафайет знал, что здесь происходит! — воскликнул Байи.
— Так сообщите ему.
— Как это сделать? Кто решится переплыть это людское море?
— Я! — ответил Бийо и шагнул к двери. Байи остановил его.
— Безумец, — сказал он, — взгляните в окно. Первая же волна поглотит вас. Если вы вправду хотите пробраться к господину Лафайету, спуститесь через черный ход, да и то я не поручусь, что это вам удастся. Впрочем, попытайтесь!
— Попробую, — просто ответил Бийо.
И он стремглав помчался искать Лафайета.
Глава 41. ТЕСТЬ
Однако нарастающий гул толпы свидетельствовал, что страсти на площади накалялись, это была уже не ненависть, но ярость; люди уже не угрожали, но брызгали слюной от злобы.
Крики «Долой Фулона!», «Смерть Фулону!» сталкивались, словно смертоносные снаряды во время бомбардировки; людское море волновалось, грозило прихлынуть и смести стражу с ее поста.
И в толпе этой все громче звучали призывы к расправе.
Смерть грозила не только Фулону, но и защищавшим его избирателям.
— Они упустили пленника! — говорили одни.
— Надо войти внутрь! — говорили другие.
— Спалим Ратушу!
— Вперед! Вперед!
Байи понял, что коль скоро г-н де Лафайет не появляется, у выборщиков остается единственное средство: выйти на площадь, смешаться с толпой и попытаться переубедить самых рьяных сторонников жестоких мер.
— Фулон! Фулон! — таков был несмолкающий крик, нескончаемый рев разъяренной толпы.
Народ готовился к штурму; стены Ратуши не выдержали бы натиска — Сударь,
— сказал Байи Фулону, — если вы не покажетесь толпе, эти люди подумают, что мы помогли вам бежать; они взломают дверь, ворвутся сюда и найдут вас — тогда я уже ни за что не ручаюсь.
— Я не думал, что меня так люто ненавидят, — сказал Фулон, бессильно опустив руки.
Опираясь на руку Байи, он с трудом добрел до окна.
Его появление было встречено страшным воплем. Стражу оттеснили, двери высадили; людской поток устремился по лестницам, коридорам, залам и в одно мгновение запрудил их.
Приказав страже охранять пленника, Байи пытался успокоить толпу.
Он хотел объяснить этим людям, что расправа не имеет ничего общего с правом и правосудием.
После неслыханных усилий, после того, как он двадцать раз рисковал собственной головой, ему это удалось.
— Да! Да! — закричали наступающие. — Пусть его судят! Пусть судят! Но пусть повесят!
Тем временем в Ратушу прибыл наконец г-н де Лафайет в сопровождении Бийо.
При виде его трехцветного плюмажа — он начал его носить одним из первых — толпа затихла.
Главнокомандующий Национальной гвардией пересек площадь и еще более решительно повторил то, что только что сказал Байи.
Речь его поразила всех, кто мог ее слышать, и в зале заседаний дело Фулона было выиграно.
Но те двадцать тысяч, что находились на улице, не слышали слов Лафайета и продолжали неистовствовать.
— Успокойтесь! — закричал Лафайет, который полагал, что впечатление, произведенное им на тех, кто его окружает, естественно распространяется и на остальных. — Успокойтесь! Этот человек будет предан суду.
— Да! — кричала толпа.
— Итак, я отдаю приказ отвести его в тюрьму, — продолжал Лафайет.
— В тюрьму! В тюрьму! — ревела толпа.
Генерал сделал знак страже, и она подтолкнула пленника вперед.
Толпа ничего не поняла, кроме того, что добыча перед ней. Никому и в голову не приходило, что добычу могут отнять.
Толпа, так оказать, почуяла запах парного мяса.
Бийо вместе с несколькими избирателями и с самим Байи подошли к окну, чтобы посмотреть, как стража ведет пленника через площадь.
По пути Фулон лепетал жалкие слова, плохо скрывавшие сильный страх.
— О, великодушный народ! — заискивающе говорил он, спускаясь по лестнице.
— Я ничего не боюсь, ведь я среди моих сограждан.
Под градом насмешек и оскорблений он вышел из-под мрачных сводов и внезапно очутился на верху лестницы, спускающейся на площадь: свежий воздух и солнце хлынули ему в лицо.
И тут из двадцати тысяч глоток вырвался единодушный вопль, вопль ярости, рев угрозы, рычанье ненависти. Этим взрывом охрану оторвало от земли, отнесло, разметало в разные стороны, тысяча рук схватила Фулона и потащила в зловещий угол под фонарем, гнусной и жестокой виселицей — орудием гнева, который народ именовал правосудием.
Бийо, глядя на все это из окна, кричал, призывая стражу исполнить свой долг, ему вторили выборщики, но стража была бессильна справиться с разбушевавшейся толпой.
Лафайет в отчаянии бросился вон из Ратуши, но не смог пробиться даже сквозь первые ряды толпы, гигантским озером разлившейся между ним и фонарем.
Взбираясь на каменные тумбы, чтобы лучше видеть, Цепляясь за окна, за выступы зданий, за любую неровность, зеваки ужасными криками еще сильнее распаляли действующих лиц.
Преследователи играли со своей жертвой, словно стая тигров с беззащитной добычей.
Все дрались за Фулона. Наконец люди поняли, что если они хотят сполна насладиться его агонией, надо распределить роли, в противном случае он будет тут же растерзан на части.
Поэтому одни стали держать Фулона, у которого не было уже даже сил кричать. Другие, сорвав с него галстук и разодрав одежду, накинули ему на шею веревку. Третьи, взобравшись на фонарь, спустили оттуда веревку, которую их товарищи накинули на шею бывшему министру.
Затем его с веревкой на шее и связанными за спиной руками приподняли и показали толпе.
Когда толпа вдоволь налюбовалась на страдальца и вдоволь похлопала в ладоши, был дан сигнал, и Фулон, бледный, окровавленный, под гиканье, внушавшее ему больший страх, чем сама смерть, взвился к железной деснице фонаря.
Наконец-то все, кто до сих пор ничего не мог разглядеть, увидели врага, реющего над толпой.
Раздались новые выкрики: это были возгласы недовольства: зачем так быстро убивать Фулона?
Палачи пожали плечами и молча указали на веревку.
Веревка была старая, сильно обтрепанная.
Когда Фулон начал биться в предсмертных судорогах, последние нити окончательно перетерлись, веревка оборвалась и полузадушенный Фулон рухнул на мостовую.
Это была лишь прелюдия к казни, лишь преддверие смерти.
Все ринулись к жертве; но никто уже не боялся, что Фулон может убежать: падая, он сломал ногу ниже колена.
И все же послышалась брань, брань нелепая и никак не заслуженная: палачей обвиняли в неумении, а ведь они, напротив, были столь хитроумны, что выбрали ветхую, отслужившую свой срок веревку в надежде, что она перетрется.
Надежда эта, как мы видим, оправдалась.
Веревку связали и вновь накинули на шею несчастному; Фулон, полумертвый, безгласный, блуждающим взором обводил толпу, ища, не найдется ли в этом городе, именуемом центром цивилизованного мира и охраняемом ста тысячью штыков короля, назначившего его, Фулона, министром, хотя бы один штык, защищающий его от этой орды каннибалов.
Но вокруг не было ничего, — ничего, кроме ненависти, кроме оскорблений, кроме смерти.
— Убейте меня, но только не мучайте так жестоко, — взмолился Фулон в отчаянии.
— Вот еще, — ответил чей-то голос, — почему это мы должны сокращать твою пытку, ведь ты-то вой как долго нас мучил!
— Вдобавок, — подхватил другой голос, — ты не успел даже переварить крапиву.
— — Постойте! Погодите! — кричал третий. — Мы приведем сюда его зятя Бертье! На фонаре напротив как раз есть место!
— Посмотрим, какие рожи состроят тесть и зятек, когда увидят друг друга!
— прибавил четвертый голос.
— Добейте меня! Добейте меня! — молил несчастный Тем временем Байи и Лафайет просили, заклинали, требовали, пытаясь пробиться сквозь толпу; вдруг Фулон снова взвивается вверх, но веревка снова рвется, и их просьбы, мольбы, судорожные рывки, не менее мучительные, чем у страдальца, тонут, гаснут, растворяются в дружном хохоте, которым толпа встречает это новое падение.
Байи и Лафайета, еще три дня назад подчинявших своей воле шестьсот тысяч парижан, сегодня не слушают даже дети. Поднимается ропот; эти двое мешают, они портят спектакль.
Тщетно Бийо пытался помочь им растолкать народ; могучий фермер сбил с ног двадцать человек, но чтобы добраться до Фулона, ему понадобилось бы уложить на месте пятьдесят, сто, двести человек, а между тем силы его были на исходе; и когда он остановился, чтобы отереть пот и кровь, которые струились по его лицу, Фулон в третий раз взвился до самого шкива фонаря.
На этот раз его пожалели, нашли новую веревку.
Осужденный испустил дух. Мертвому уже не больно.
Толпе достало полминуты, чтобы убедиться, что искра жизни в жертве угасла. Тигр прикончил добычу, теперь ее можно было терзать.
Труп, сброшенный с вершины фонаря, не успел коснуться земли. Его разорвали в клочки прямо в воздухе.
Голову тотчас оторвали от тела и надели на пику. В ту эпоху было очень модно носить таким образом головы врагов.
Это зрелище вселило в Вайи ужас. Голова Фулона казалась ему головой Медузы Горгоны.
Лафайет, бледный, со шпагой в руке, с отвращением оттолкнул охрану, которая просила прощения за то, что сила оказалась не на ее стороне.
Бийо, в гневе топая ногами и нанося удары направо и налево, как горячий першеронский конь, вернулся в Ратушу, чтобы не видеть того, что происходило на этой залитой кровью площади Что касается Питу, его мстительный порыв сменился судорожным отвращением, он спустился к берегу реки, где закрыл глаза и заткнул уши, чтобы ничего не видеть и не слышать.
В Ратуше царила подавленность; выборщики начали понимать, что никогда не смогут заставить толпу свернуть с ее пути, пока она сама не захочет.
Когда разъяренные мстители волокли обезглавленное тело Фулона к реке, из-за мостов вдруг послышался новый крик, новый раскат грома.
На Ратушную площадь мчался гонец. Толпа уже знала, какую новость он несет. Она верит в чутье самых ловких своих вожаков — так свора гончих берет след, полагаясь на чутье лучших своих ищеек.
Толпа теснится вокруг гонца, окружает его; она чувствует, что найдена новая дичь; она догадывается, что речь пойдет о г-не Бертье.
Так и есть.
Десять тысяч глоток в один голос спрашивают гонца, и он вынужден ответить:
— Господин Бертье де Савнньи арестован в Компьене. Затем он входит в Ратушу и сообщает эту весть Лафайету и Байи.
— Ну что ж, я так и думал, — говорит Лафайет.
— Мы это знаем, — сказал Байи, — мы сами дали приказ, чтобы его взяли под стражу и охраняли.
— Взяли под стражу? — переспросил гонец.
— Конечно, я послал двух комиссаров и охрану.
— Охрану из двухсот пятидесяти человек, — уточнил один из избирателей, — этого более чем достаточно.
— Господа, — сказал гонец, — я приехал сообщить вам, что толпа разогнала охрану и захватила пленника.
— Захватила! — воскликнул Лафайет. — Охрана позволила захватить пленника?
— Не осуждайте охрану, генерал, она сделала все, что могла.
— А господин Бертье? — с тревогой спросил Байи.
— Его везут в Париж, сейчас он в Бурже.
— Но если он окажется здесь, ему конец! — воскликнул Бийо.
— Скорее! Скорее! — закричал Лафайет. — Отрядите пятьсот человек в Бурже. Пусть комиссары и г-н Бертье останутся там ночевать, а за ночь мы что-нибудь придумаем.
— Но кто поведет их за собой? — спросил гонец, с ужасом глядя в окно на бурное море, каждая волна которого испускала новый боевой клич.
— Я! — воскликнул Бийо. — Я спасу его.
— Но вы погибнете! — воскликнул гонец. — На дороге черным-черно от народа.
— Я еду, — сказал фермер.
— Бесполезно, — пробормотал Байи, слышавший весь разговор. — Слышите?! Слышите?!
И тут все услышали, как со стороны заставы Сен-Мартен надвигается шум, похожий на рокот моря, набегающего на гальку.
Этот гневный ропот выплескивался из домов, как кипяток переливается через край стоящего на огне горшка.
— Слишком поздно! — оказал Лафайет.
— Они идут. Они идут, — прошептал гонец. — Слышите?
— Полк, в атаку! За мной! — крикнул Лафайет с безрассудной удалью, которая была замечательной чертой его характера.
— Эх, черт меня побери! — выругался Байи, быть может, впервые в жизни. — Вы забываете, что наша армия и есть эта орда, с которой вы хотите вступить в бой?
И он закрыл лицо руками.
Народ, столпившийся на площади, мгновенно подхватил крики, доносившиеся издали, с окрестных улиц.
Те, кто глумился над жалкими останками Фулона, оставили свою кровавую забаву и бросились в погоню за новой жертвой.
Большая часть этой орущей толпы, размахивая ножами и грозя кулаками, ринулась с Гревской площади к улице Сен-Мартен, навстречу новому траурному шествию.
Крики «Долой Фулона!», «Смерть Фулону!» сталкивались, словно смертоносные снаряды во время бомбардировки; людское море волновалось, грозило прихлынуть и смести стражу с ее поста.
И в толпе этой все громче звучали призывы к расправе.
Смерть грозила не только Фулону, но и защищавшим его избирателям.
— Они упустили пленника! — говорили одни.
— Надо войти внутрь! — говорили другие.
— Спалим Ратушу!
— Вперед! Вперед!
Байи понял, что коль скоро г-н де Лафайет не появляется, у выборщиков остается единственное средство: выйти на площадь, смешаться с толпой и попытаться переубедить самых рьяных сторонников жестоких мер.
— Фулон! Фулон! — таков был несмолкающий крик, нескончаемый рев разъяренной толпы.
Народ готовился к штурму; стены Ратуши не выдержали бы натиска — Сударь,
— сказал Байи Фулону, — если вы не покажетесь толпе, эти люди подумают, что мы помогли вам бежать; они взломают дверь, ворвутся сюда и найдут вас — тогда я уже ни за что не ручаюсь.
— Я не думал, что меня так люто ненавидят, — сказал Фулон, бессильно опустив руки.
Опираясь на руку Байи, он с трудом добрел до окна.
Его появление было встречено страшным воплем. Стражу оттеснили, двери высадили; людской поток устремился по лестницам, коридорам, залам и в одно мгновение запрудил их.
Приказав страже охранять пленника, Байи пытался успокоить толпу.
Он хотел объяснить этим людям, что расправа не имеет ничего общего с правом и правосудием.
После неслыханных усилий, после того, как он двадцать раз рисковал собственной головой, ему это удалось.
— Да! Да! — закричали наступающие. — Пусть его судят! Пусть судят! Но пусть повесят!
Тем временем в Ратушу прибыл наконец г-н де Лафайет в сопровождении Бийо.
При виде его трехцветного плюмажа — он начал его носить одним из первых — толпа затихла.
Главнокомандующий Национальной гвардией пересек площадь и еще более решительно повторил то, что только что сказал Байи.
Речь его поразила всех, кто мог ее слышать, и в зале заседаний дело Фулона было выиграно.
Но те двадцать тысяч, что находились на улице, не слышали слов Лафайета и продолжали неистовствовать.
— Успокойтесь! — закричал Лафайет, который полагал, что впечатление, произведенное им на тех, кто его окружает, естественно распространяется и на остальных. — Успокойтесь! Этот человек будет предан суду.
— Да! — кричала толпа.
— Итак, я отдаю приказ отвести его в тюрьму, — продолжал Лафайет.
— В тюрьму! В тюрьму! — ревела толпа.
Генерал сделал знак страже, и она подтолкнула пленника вперед.
Толпа ничего не поняла, кроме того, что добыча перед ней. Никому и в голову не приходило, что добычу могут отнять.
Толпа, так оказать, почуяла запах парного мяса.
Бийо вместе с несколькими избирателями и с самим Байи подошли к окну, чтобы посмотреть, как стража ведет пленника через площадь.
По пути Фулон лепетал жалкие слова, плохо скрывавшие сильный страх.
— О, великодушный народ! — заискивающе говорил он, спускаясь по лестнице.
— Я ничего не боюсь, ведь я среди моих сограждан.
Под градом насмешек и оскорблений он вышел из-под мрачных сводов и внезапно очутился на верху лестницы, спускающейся на площадь: свежий воздух и солнце хлынули ему в лицо.
И тут из двадцати тысяч глоток вырвался единодушный вопль, вопль ярости, рев угрозы, рычанье ненависти. Этим взрывом охрану оторвало от земли, отнесло, разметало в разные стороны, тысяча рук схватила Фулона и потащила в зловещий угол под фонарем, гнусной и жестокой виселицей — орудием гнева, который народ именовал правосудием.
Бийо, глядя на все это из окна, кричал, призывая стражу исполнить свой долг, ему вторили выборщики, но стража была бессильна справиться с разбушевавшейся толпой.
Лафайет в отчаянии бросился вон из Ратуши, но не смог пробиться даже сквозь первые ряды толпы, гигантским озером разлившейся между ним и фонарем.
Взбираясь на каменные тумбы, чтобы лучше видеть, Цепляясь за окна, за выступы зданий, за любую неровность, зеваки ужасными криками еще сильнее распаляли действующих лиц.
Преследователи играли со своей жертвой, словно стая тигров с беззащитной добычей.
Все дрались за Фулона. Наконец люди поняли, что если они хотят сполна насладиться его агонией, надо распределить роли, в противном случае он будет тут же растерзан на части.
Поэтому одни стали держать Фулона, у которого не было уже даже сил кричать. Другие, сорвав с него галстук и разодрав одежду, накинули ему на шею веревку. Третьи, взобравшись на фонарь, спустили оттуда веревку, которую их товарищи накинули на шею бывшему министру.
Затем его с веревкой на шее и связанными за спиной руками приподняли и показали толпе.
Когда толпа вдоволь налюбовалась на страдальца и вдоволь похлопала в ладоши, был дан сигнал, и Фулон, бледный, окровавленный, под гиканье, внушавшее ему больший страх, чем сама смерть, взвился к железной деснице фонаря.
Наконец-то все, кто до сих пор ничего не мог разглядеть, увидели врага, реющего над толпой.
Раздались новые выкрики: это были возгласы недовольства: зачем так быстро убивать Фулона?
Палачи пожали плечами и молча указали на веревку.
Веревка была старая, сильно обтрепанная.
Когда Фулон начал биться в предсмертных судорогах, последние нити окончательно перетерлись, веревка оборвалась и полузадушенный Фулон рухнул на мостовую.
Это была лишь прелюдия к казни, лишь преддверие смерти.
Все ринулись к жертве; но никто уже не боялся, что Фулон может убежать: падая, он сломал ногу ниже колена.
И все же послышалась брань, брань нелепая и никак не заслуженная: палачей обвиняли в неумении, а ведь они, напротив, были столь хитроумны, что выбрали ветхую, отслужившую свой срок веревку в надежде, что она перетрется.
Надежда эта, как мы видим, оправдалась.
Веревку связали и вновь накинули на шею несчастному; Фулон, полумертвый, безгласный, блуждающим взором обводил толпу, ища, не найдется ли в этом городе, именуемом центром цивилизованного мира и охраняемом ста тысячью штыков короля, назначившего его, Фулона, министром, хотя бы один штык, защищающий его от этой орды каннибалов.
Но вокруг не было ничего, — ничего, кроме ненависти, кроме оскорблений, кроме смерти.
— Убейте меня, но только не мучайте так жестоко, — взмолился Фулон в отчаянии.
— Вот еще, — ответил чей-то голос, — почему это мы должны сокращать твою пытку, ведь ты-то вой как долго нас мучил!
— Вдобавок, — подхватил другой голос, — ты не успел даже переварить крапиву.
— — Постойте! Погодите! — кричал третий. — Мы приведем сюда его зятя Бертье! На фонаре напротив как раз есть место!
— Посмотрим, какие рожи состроят тесть и зятек, когда увидят друг друга!
— прибавил четвертый голос.
— Добейте меня! Добейте меня! — молил несчастный Тем временем Байи и Лафайет просили, заклинали, требовали, пытаясь пробиться сквозь толпу; вдруг Фулон снова взвивается вверх, но веревка снова рвется, и их просьбы, мольбы, судорожные рывки, не менее мучительные, чем у страдальца, тонут, гаснут, растворяются в дружном хохоте, которым толпа встречает это новое падение.
Байи и Лафайета, еще три дня назад подчинявших своей воле шестьсот тысяч парижан, сегодня не слушают даже дети. Поднимается ропот; эти двое мешают, они портят спектакль.
Тщетно Бийо пытался помочь им растолкать народ; могучий фермер сбил с ног двадцать человек, но чтобы добраться до Фулона, ему понадобилось бы уложить на месте пятьдесят, сто, двести человек, а между тем силы его были на исходе; и когда он остановился, чтобы отереть пот и кровь, которые струились по его лицу, Фулон в третий раз взвился до самого шкива фонаря.
На этот раз его пожалели, нашли новую веревку.
Осужденный испустил дух. Мертвому уже не больно.
Толпе достало полминуты, чтобы убедиться, что искра жизни в жертве угасла. Тигр прикончил добычу, теперь ее можно было терзать.
Труп, сброшенный с вершины фонаря, не успел коснуться земли. Его разорвали в клочки прямо в воздухе.
Голову тотчас оторвали от тела и надели на пику. В ту эпоху было очень модно носить таким образом головы врагов.
Это зрелище вселило в Вайи ужас. Голова Фулона казалась ему головой Медузы Горгоны.
Лафайет, бледный, со шпагой в руке, с отвращением оттолкнул охрану, которая просила прощения за то, что сила оказалась не на ее стороне.
Бийо, в гневе топая ногами и нанося удары направо и налево, как горячий першеронский конь, вернулся в Ратушу, чтобы не видеть того, что происходило на этой залитой кровью площади Что касается Питу, его мстительный порыв сменился судорожным отвращением, он спустился к берегу реки, где закрыл глаза и заткнул уши, чтобы ничего не видеть и не слышать.
В Ратуше царила подавленность; выборщики начали понимать, что никогда не смогут заставить толпу свернуть с ее пути, пока она сама не захочет.
Когда разъяренные мстители волокли обезглавленное тело Фулона к реке, из-за мостов вдруг послышался новый крик, новый раскат грома.
На Ратушную площадь мчался гонец. Толпа уже знала, какую новость он несет. Она верит в чутье самых ловких своих вожаков — так свора гончих берет след, полагаясь на чутье лучших своих ищеек.
Толпа теснится вокруг гонца, окружает его; она чувствует, что найдена новая дичь; она догадывается, что речь пойдет о г-не Бертье.
Так и есть.
Десять тысяч глоток в один голос спрашивают гонца, и он вынужден ответить:
— Господин Бертье де Савнньи арестован в Компьене. Затем он входит в Ратушу и сообщает эту весть Лафайету и Байи.
— Ну что ж, я так и думал, — говорит Лафайет.
— Мы это знаем, — сказал Байи, — мы сами дали приказ, чтобы его взяли под стражу и охраняли.
— Взяли под стражу? — переспросил гонец.
— Конечно, я послал двух комиссаров и охрану.
— Охрану из двухсот пятидесяти человек, — уточнил один из избирателей, — этого более чем достаточно.
— Господа, — сказал гонец, — я приехал сообщить вам, что толпа разогнала охрану и захватила пленника.
— Захватила! — воскликнул Лафайет. — Охрана позволила захватить пленника?
— Не осуждайте охрану, генерал, она сделала все, что могла.
— А господин Бертье? — с тревогой спросил Байи.
— Его везут в Париж, сейчас он в Бурже.
— Но если он окажется здесь, ему конец! — воскликнул Бийо.
— Скорее! Скорее! — закричал Лафайет. — Отрядите пятьсот человек в Бурже. Пусть комиссары и г-н Бертье останутся там ночевать, а за ночь мы что-нибудь придумаем.
— Но кто поведет их за собой? — спросил гонец, с ужасом глядя в окно на бурное море, каждая волна которого испускала новый боевой клич.
— Я! — воскликнул Бийо. — Я спасу его.
— Но вы погибнете! — воскликнул гонец. — На дороге черным-черно от народа.
— Я еду, — сказал фермер.
— Бесполезно, — пробормотал Байи, слышавший весь разговор. — Слышите?! Слышите?!
И тут все услышали, как со стороны заставы Сен-Мартен надвигается шум, похожий на рокот моря, набегающего на гальку.
Этот гневный ропот выплескивался из домов, как кипяток переливается через край стоящего на огне горшка.
— Слишком поздно! — оказал Лафайет.
— Они идут. Они идут, — прошептал гонец. — Слышите?
— Полк, в атаку! За мной! — крикнул Лафайет с безрассудной удалью, которая была замечательной чертой его характера.
— Эх, черт меня побери! — выругался Байи, быть может, впервые в жизни. — Вы забываете, что наша армия и есть эта орда, с которой вы хотите вступить в бой?
И он закрыл лицо руками.
Народ, столпившийся на площади, мгновенно подхватил крики, доносившиеся издали, с окрестных улиц.
Те, кто глумился над жалкими останками Фулона, оставили свою кровавую забаву и бросились в погоню за новой жертвой.
Большая часть этой орущей толпы, размахивая ножами и грозя кулаками, ринулась с Гревской площади к улице Сен-Мартен, навстречу новому траурному шествию.
Глава 42. ЗЯТЬ
Оба потока очень торопились и вскоре слились воедино.
И вот что произошло.
Несколько истязателей, которых мы видели на Гревской площади, поднесли зятю на острие пики голову тестя.
Господин Вертье в сопровождении комиссара ехал по улице Сен-Мартен; они успели поравняться с улицей Сен-Мери.
Вертье ехал в кабриолете, экипаже в ту эпоху чрезвычайно аристократическом, ненавистном простому люду и причинявшем ему множество неприятностей — щеголи и танцовщицы, любители быстрой езды, сами правившие лошадьми, вечно забрызгивали прохожих грязью, а часто давили.
Среди криков, гиканья, угроз Вертье продвигался вперед шаг за шагом, мирно беседуя с избирателем Ривьером — одним из двух комиссаров, посланных в Компьень, чтобы спасти Бертье, товарищ Ривьера бросил его, да и сам он чудом избежал смерти.
Народ начал расправу с кабриолета, прежде всего он оторвал откидной верх, так что Бертье и его спутник остались без укрытия, доступные всем взглядам и ударам.
По пути Бертье припоминали все его преступления, преувеличенные слухами и народным гневом:
— Он хотел уморить Париж с голоду!
— Он приказал сжать рожь и пшеницу до времени, чтобы зерно поднялось в цене, и получил огромные барыши.
— За одно это его надо убить, а он еще и участвовал в заговоре.
У Бертье отобрали портфель» где якобы нашли подстрекательные письма, призывы к смертоубийствам, свидетельствующие о том, что его сообщникам было роздано десять тысяч патронов.
Все это было сущим вздором, но известно, что обезумевшая толпа верит самым нелепым россказням.
И вот что произошло.
Несколько истязателей, которых мы видели на Гревской площади, поднесли зятю на острие пики голову тестя.
Господин Вертье в сопровождении комиссара ехал по улице Сен-Мартен; они успели поравняться с улицей Сен-Мери.
Вертье ехал в кабриолете, экипаже в ту эпоху чрезвычайно аристократическом, ненавистном простому люду и причинявшем ему множество неприятностей — щеголи и танцовщицы, любители быстрой езды, сами правившие лошадьми, вечно забрызгивали прохожих грязью, а часто давили.
Среди криков, гиканья, угроз Вертье продвигался вперед шаг за шагом, мирно беседуя с избирателем Ривьером — одним из двух комиссаров, посланных в Компьень, чтобы спасти Бертье, товарищ Ривьера бросил его, да и сам он чудом избежал смерти.
Народ начал расправу с кабриолета, прежде всего он оторвал откидной верх, так что Бертье и его спутник остались без укрытия, доступные всем взглядам и ударам.
По пути Бертье припоминали все его преступления, преувеличенные слухами и народным гневом:
— Он хотел уморить Париж с голоду!
— Он приказал сжать рожь и пшеницу до времени, чтобы зерно поднялось в цене, и получил огромные барыши.
— За одно это его надо убить, а он еще и участвовал в заговоре.
У Бертье отобрали портфель» где якобы нашли подстрекательные письма, призывы к смертоубийствам, свидетельствующие о том, что его сообщникам было роздано десять тысяч патронов.
Все это было сущим вздором, но известно, что обезумевшая толпа верит самым нелепым россказням.