Дюма Александр. Анж Питу

   — Ваше величество, господин де Ламбеск и господин де Безанваль разбираются во всем этом куда лучше меня.
   — Продолжайте, сударь. Мне хочется услышать подробности из ваших уст. Кто командует этими сорока тысячами?
   — В первую голову — господа де Безанваль и де Ламбеск; затем принц де Конде, господин де Нарбонн-Фрицлар и господин де Салкенайм.
   — Верно ли это, принц? — осведомилась королева, обернувшись к г-ну де Ламбеску.
   — Да, ваше величество, — отвечал принц с поклоном.
   — На Монмартре, — продолжал юноша, — сосредоточена вся артиллерия; в течение шести часов весь квартал близ Монмартра может быть сожжен дотла. Стоит Монмартру открыть огонь, стоит Венсенну подхватить стрельбу, стоит десяти тысячам человек выйти на Елисейские поля, Другим десяти тысячам подойти к заставе Анфер, третьим — выйти на улицу Сен-Мартен, а четвертым — двинуться на Париж от Бастилии, стоит парижанам услышать палубу со всех сторон, и Париж падет не позднее, чем через сутки.
   — Ах, наконец-то я слышу откровенные речи; наконец-то нашелся человек, имеющий точный план. Как вы полагаете, господин де Ламбеск?
   — Я полагаю, — пренебрежительно отвечал принц, — что господин гусарский лейтенант — превосходный полководец.
   — По крайней мере, — возразила королева, видя, что молодой офицер побледнел от гнева, — этот лейтенант — солдат, на которого можно положиться.
   — Благодарю вас, ваше величество, — ответил юный офицер с поклоном. — Я не знаю, какое решение вы примете, но умоляю числить меня среди тех, кто готов умереть за вас, причем готовность эту разделяют со мной, прошу вас в это поверить, остальные сорок тысяч солдат, не говоря уж о наших командирах.
   С этими словами юноша галантно поклонился принцу, который почти оскорбил его.
   Галантность эта поразила королеву даже сильнее, чем предшествовавшие ей уверения в преданности.
   — Как ваше имя, сударь? — спросила она у юного офицера.
   — Барон де Шарни, государыня, — отвечал тот с поклоном.
   — Де Шарни! — воскликнула Мария-Антуанетта, невольно зардевшись. — Значит, вы приходитесь родственником графу де Шарни?
   — Я его брат, ваше величество. И юноша отвесил королеве поклон еще более низкий и изящный, чем все предыдущие.
   — Мне следовало бы с самого начала узнать в вас одного из самых верных моих слуг, — сказала королева, справившись с замешательством и бросив на окружающих взгляд, исполненный прежней уверенности в себе. — Благодарю вас, барон; как могло случиться, что я впервые вижу вас при дворе?
   — Сударыня, мой старший брат, заменяющий мне отца, приказал мне остаться в полку, и за те семь лет, что я имею честь служить в королевской армии, я был в Версале лишь дважды.
   Королева пристально вгляделась в лицо юноши.
   — Вы похожи на брата, — сказала она. — Я побраню его за то, что он не представил вас ко двору.
   Простившись с бароном де Шарни, Мария-Антуанетта возвратилась к своей подруге графине, которую вся эта сцена не вывела из забытья, чего, однако, нельзя сказать обо всех остальных гостях королевы. Офицеры, воодушевленные ласковым обращением королевы с молодым де Шарни, воспылали еще большим желанием защитить честь короны, и отовсюду стали раздаваться грозные восклицания, свидетельствовавшие о готовности покорить по меньшей мере всю Францию.
   Мария-Антуанетта не преминула воспользоваться этим умонастроением, безусловно отвечавшим ее тайным мечтам.
   Она предпочитала борьбу смирению, смерть — капитуляции. Поэтому, едва узнав о парижских событиях, она решилась, сколько хватит сил, противостоять мятежному духу, грозившему гибелью всему государственному устройству Франции.
   На свете есть две слепые, безрассудные силы: сила цифр и сила надежд.
   Цифра, за которой следует армия нулей, способна померяться мощью с целым миром.
   Точно так же обстоит дело с желаниями заговорщика или деспота: пыл, в основании которого лежит еле теплящаяся надежда, рождает грандиозные замыслы, которые впрочем, испаряются так быстро, что даже не успевают сгуститься в туман.
   Нескольких слов барона де Шарни и последовавших за ними приветственных криков было довольно, чтобы Мария-Антуанетта вообразила себя предводительницей великой армии; она уже слышала, как катятся к месту боя ее пушки, призванные не убивать, но наводить ужас, и радовалась испугу парижан, словно окончательной победе.
   Окружавшие ее мужчины и женщины, хмельные от молодости, доверчивости и влюбленности, толковали о блестящих гусарах, могучих драгунах, страшных швейцарцах, шумливых канонирах и издевались над грубыми пиками с необструганными древками, не сознавая, что острие этих пик грозит гибелью благороднейшим умам Франции.
   — Я, — прошептала принцесса де Ламбаль, — боюсь пики больше, чем ружья.
   — Потому что смерть от пики более уродлива, дорогая моя Тереза, — со смехом отвечала королева. — Но, как бы там ни было, не тревожься. Наши парижские копейщики не стоят прославленных швейцарских копейщиков Мора, к тому же у швейцарцев есть в запасе не только пики, но и превосходные мушкеты, из которых они, благодарение Богу, стреляют с превеликой меткостью!
   — О! За это я ручаюсь, — подтвердил господин де Безанваль.
   Королева снова взглянула на г-жу де Полиньяк, чтобы узнать, вернули ли ей все эти доводы хоть немного спокойствия, но графиня, казалось, сделалась еще бледнее и печальнее.
   Мария-Антуанетта, относившаяся к подруге с такой нежностью, которая частенько заставляла ее забывать о королевском достоинстве, тщетно пыталась развеселить ее.
   Молодая женщина хранила прежнюю мрачность и, судя по всему, предавалась самым мучительным раздумьям.
   Но отчаяние ее повлияло лишь на настроение королевы. Юные офицеры с прежним пылом обсуждали план предстоящей битвы, а командиры их беседовали с бароном де Арни.
   В тот миг, когда это лихорадочное возбуждение достигло наивысшей точки, в покои королевы один, без охраны и без доклада, улыбаясь, вошел король.
   Не в силах сдержать волнения, которым она заразила своих гостей, королева бросилась ему навстречу.
   Все, кто был в ее покоях, при виде короля смолкли, и в комнате воцарилась мертвая тишина; каждый ждал слов властителя, одного из тех слов, что воодушевляют И покоряют.
   Как известно, когда в воздухе скапливается много электричества, малейшего сотрясения оказывается достаточно, чтобы высечь искру.
   В глазах придворных король и королева, двигавшиеся навстречу друг другу, были двумя электрическими зарядами, из столкновения которых не могла не возникнуть молния.
   Итак, придворные с трепетом ожидали первых слов, какие сорвутся с королевских уст.
   — Сударыня, — сказал Людовик XVI, — из-за сегодняшних происшествий мне забыли подать ужин; сделайте милость, позвольте мне отужинать здесь, у вас.
   — Здесь? — изумленно повторила королева.
   — С вашего позволения.
   — Но.., ваше величество…
   — Я нарушил вашу беседу. Ну что ж, за ужином мы ее продолжим.
   Короткое слово «ужин» погасил? всеобщее возбуждение. Однако последняя фраза короля: «за ужином мы ее продолжим», — была произнесена с таким хладнокровием, что даже королева не могла не признать: за этим спокойствием кроется немалое мужество.
   Конечно же, король хотел показать, насколько он выше сиюминутных страхов.
   Увы! Дочь Марии-Терезии не могла поверить, что в такой час потомок Святого Людовика по-прежнему пребывает во власти пошлых физических потребностей.
   Мария-Антуанетта заблуждалась. Король просто-напросто был голоден,

Глава 26. КАК УЖИНАЛ КОРОЛЬ ВЕЧЕРОМ 14 ИЮЛЯ 1789 ГОДА

   Мария-Антуанетта приказала накрыть для короля маленький столик прямо в ее покоях.
   Однако дело пошло вовсе не так, как ожидала королева. Людовик XVI заставил всех ее приближенных умолкнуть лишь для того, чтобы они не отвлекали его от ужина.
   Покуда Мария-Антуанетта пыталась вновь воодушевить своих сторонников, король поглощал яства.
   Офицеры сочли это пиршество недостойным потомка Людовика Святого и глядели на короля с куда меньшим почтением, чем следовало бы.
   Королева покраснела, она сгорала от нетерпения. Ее тонкая, аристократическая, нервная натура не могла постичь этого господства материи над духом. Она подошла к королю, надеясь, что это соберет вокруг его стола начавших расходиться придворных.
   — Ваше величество, — спросила она, — нет ли у вас каких-нибудь приказаний?
   — Что вы, сударыня, — отвечал Людовик с набитым ртом, — какие могут быть приказания? Разве что в эти тягостные дни вы станете нашей Эгерией.
   И он мужественно продолжил сражение с начиненной трюфелями молодой куропаткой.
   — Ваше величество, — ответила королева, — Нума был миролюбивый король. А нам сегодня, по всеобщему убеждению, потребен король воинственный, и если вашему величеству угодно искать примеры в древности, то, раз уж вы не можете сделаться Тарквинием, вам следовало бы стать Ромулом.
   Король улыбнулся с почти блаженным спокойствием.
   — А эти господа — люди воинственные? — спросил он, поворачиваясь к стоявшим поодаль офицерам.
   Лицо его раскраснелось от еды, придворным же показалось, что оно воодушевлено отвагой.
   — Да, ваше величество! — закричали они хором. — Мы мечтаем о войне! Мы хотим только одного — войны!
   — Господа, господа! — остановил их король. — Мне, разумеется, весьма приятно сознавать, что при необходимости я могу на вас рассчитывать. Но в настоящую минуту я слушаюсь только двух наставников: Королевского совета и своего желудка; первый присоветует мне, как действовать впредь, а по совету второго я уже действую.
   И он с хохотом протянул прислуживавшему ему офицеру измаранную салфетку.
   Шепот изумления и гнева пробежал по толпе дворян, готовых по первому знаку короля пролить за него кровь.
   Королева отвернулась и топнула ногой.
   К ней подошел принц де Ламбеск.
   — Видите, ваше величество, — сказал он, — король, без сомнения, полагает, подобно мне, что лучше всего обождать. Его величество действует так из осторожности, и, хотя я, к несчастью, не могу похвастать этой добродетелью, я уверен, что осторожность — качество по нашим временам весьма необходимое.
   — Да, сударь, вы правы: весьма необходимое, — повторила королева, до крови кусая губы.
   С отчаянием в душе, терзаемая мрачными предчувствиями, она отошла к камину.
   Разница в настроении короля и королевы потрясла всех. Королева с трудом удерживала слезы. Король продолжал поглощать ужин с аппетитом, отличавшим всех Бурбонов и вошедшим в пословицы.
   Неудивительно, что зала постепенно опустела. Гости растаяли, как тает при первых солнечных лучах снег в садах, обнажая там и сям черную унылую землю.
   Увидев, что рыцари, на которых она так рассчитывала, покинули ее, королева почувствовала, как тает ее могущество; так некогда по велению Божию полчища ассирийцев и амалкитян гибли в морской пучине или ночном мраке.
   От тягостных мыслей ее оторвал нежный голос графинь Жюль, подошедшей к ней вместе с Дианой де Полиньяк.
   При звуках этого голоса будущее, представившееся было гордячке-королеве в мрачном свете, вновь явилось ее воображению в цветах и пальмовых ветвях: искренняя и верная подруга стоит десятка королевств.
   — О, это ты, ты, — прошептала она, обняв графиню Жюль, — значит, одна подруга у меня все-таки осталась.
   И слезы, которые она так долго сдерживала, ручьями полились из ее глаз, омыли ее щеки и оросили грудь впрочем, слезы эти были не горькими, а сладостными, они не мучили, но облегчали муки.
   Мгновение королева молча сжимала графиню в своих объятиях.
   Молчание нарушила герцогиня, державшая графиню за руку.
   — Ваше величество, — начала она робко, как бы стыдясь собственных слов, — я хочу открыть вам один план, который, быть может, не вызовет у вас неодобрения.
   — Какой план? — спросила королева, вся обратившись в слух. — Говорите, герцогиня, говорите скорее.
   По-прежнему опираясь на плечо своей фаворитки графини, королева приготовилась выслушать герцогиню Диану.
   — Сударыня, — продолжала герцогиня, — то, что я намереваюсь вам поведать,
   — не мое мнение, но мнение лица, чья беспристрастность не вызывает сомнений,
   — ее королевского высочества госпожи Аделаиды, тетушки короля.
   — К чему столько приготовлений, дорогая герцогиня, — весело воскликнула королева, — переходите прямо к делу!
   — Сударыня, дела складываются нерадостно. Народ сильно преувеличивает милости, оказанные вами нашей семье. Клевета пятнает августейшую дружбу, которой вы благоволите отвечать на нашу почтительную преданность.
   — Неужели, герцогиня, вы находите, что я вела себя без должной отваги? — удивилась королева. — Разве я не отстаивала нашу дружбу, идя наперекор общественному мнению, двору, народу, даже самому королю?
   — О, напротив, ваше величество, вы с беспредельным великодушием поддерживали своих друзей, защищая их собственной грудью и отражая направленные против них удары; именно поэтому сегодня, в минуту большой, быть может, даже ужасной опасности, эти друзья показали бы себя бесчестными трусами, если бы не встали в свой черед на защиту королевы.
   — Ах, как это хорошо, как прекрасно! — вскричала Мария-Антуанетта и, пылко обняв графиню, пожала руку герцогине де Полиньяк.
   Однако обе дамы, вместо того чтобы гордо поднять голову, побледнели.
   Госпожа Жюль де Полиньяк попыталась высвободиться из объятий королевы, но та крепко прижимала ее к себе.
   — Быть может, — пробормотала Диана де Полиньяк, — , вы, ваше величество, не совсем хорошо понимаете, что именно мы имеем честь предложить вам, дабы отвратить от вашего трона и от самой вашей особы бедствия, причиной которых может оказаться ваша драгоценная дружба. Есть мучительное средство, тяжкая жертва, которую мы, однако, обязаны принести, ибо такова печальная необходимость.
   Тут настал черед королевы побледнеть, ибо в скромной и сдержанной речи герцогини она под маской отважной и преданной дружбы различила мучительный страх.
   — Не мешкайте, герцогиня, — приказала она, — будьте откровенны со мной. О какой жертве идет речь?
   — О, сударыня, жертву должны принести одни мы, — был ответ Дианы. — Мы, Бог знает почему, сделались для французов предметом ненависти; избавив ваш двор от своего присутствия, мы вернем ему прежний блеск, вернем вам любовь народа, которую наше присутствие гасит либо извращает.
   — Вы хотите покинуть меня? — гневно воскликнула королева. — Кто это сказал? Кто это придумал?
   Потерянно взглянув на потупившуюся графиню Жюль, королева тихонько отстранила ее от себя.
   — Не я, — отвечала графиня Жюль. — Я, напротив, хочу остаться рядом с вами.
   Однако тон, каким были произнесены эти слова, говорил: «Прикажите мне уехать, и я уеду».
   О священная дружба, священная цепь, способная связать королеву и служанку неразрывными узами! О священная дружба, которой приносится больше жертв, чем любви и честолюбию, этим благородным болезням сердца человеческого. Королева разом разбила алтарь, возведенный ею в собственном сердце; одного-единственного взгляда ей достало, чтобы увидеть то, чего она не могла разглядеть в течение десяти лет: холодности и расчетливости; пусть оба порока были простительны, объяснимы, быть может, даже законны, но разве может измена того, кто предал свою любовь, казаться простительной, объяснимой, законной тому, кто еще любит?
   Мария-Антуанетта отомстила за причиненную ей муку лишь холодным взглядом, которым смерила свою подругу с ног до головы.
   — Так вот каково ваше мнение, герцогиня Диана! — сказала она, прижимая руку к груди и дрожа, как в лихорадке.
   — Увы, сударыня, — отвечала та, — я слушаюсь не своих желаний, но велений судьбы.
   — Разумеется, герцогиня, — отвечала Мария-Антуанетта. — А вы, графиня? — обратилась она к графине Жюль.
   У той по щеке скатилась слеза — знак раскаяния, сжигающего ее душу, — но это усилие отняло у нее последние силы.
   — Прекрасно, — сказала королева, — прекрасно. Мне отрадно видеть, как сильно я любима. Благодарю вас, графиня; конечно, здесь вам грозят опасности; конечно, ярость черни не знает предела; конечно, вы обе правы, а я — сумасбродка. Вы хотите остаться, вы жертвуете собой — я этой жертвы не принимаю.
   Графиня Жюль подняла на королеву свои прекрасные глаза. Но вместо того чтобы прочесть в них изъявление дружеской преданности, королева прочла в них смятение перепуганной женщины.
   — Итак, вы, герцогиня, решились уехать? — спросила королева, подчеркнув голосом слово «вы».
   — Да, ваше величество.
   — Вы, разумеется, направитесь в какое-нибудь из ваших дальних поместий.., самых дальних?..
   — Сударыня, для того, кто решился уехать, решился покинуть вас, пятьдесят миль такое же огромное расстояние, как и сто пятьдесят.
   — Так, значит, вы едете за границу?
   — Увы! Да, сударыня.
   Сердце королевы разрывалось от боли, но она не выдала своей муки ни единым вздохом.
   — Куда же вы направитесь?
   — На берега Рейна, сударыня.
   — Прекрасно. Вы говорите по-немецки, графиня, — произнесла королева с неизъяснимой печалью, — уроки вы брали у меня. Что ж, дружба королевы принесла вам хоть какую-нибудь пользу: я рада. Я не хочу разлучать вас с вашими родными, дорогая графиня. Вы хотите остаться, и я ценю это желание. Но я боюсь за вас и хочу, чтобы вы уехали; больше того, я этого требую.
   Тут королева замолчала; волнение сдавило ей горло, и как ни мужественно она держалась, ей, возможно, недостало бы сил сохранить видимость спокойствия, если бы до ее слуха не донесся голос короля, не принимавшего никакого участия в только что описанной сцене.
   Его величество как раз приступил к десерту.
   — Сударыня, — обратился король к своей супруге, — вас кто-то спрашивает.
   — И все же, ваше величество, — воскликнула королева, отбросив прочь все остальные тревоги и помышляя лишь о спасении короны, — вам следует отдать приказы. Взгляните, в моем кабинете ждут вашего слова именно те трое, кто вам нужен: господин де Ламбеск, господин де Безанваль и господин де Брой. Приказывайте, ваше величество, приказывайте!
   Король поднял на нее отяжелевший, нерешительный взгляд.
   — Как вы обо всем этом думаете, господин де Брой? — спросил он.
   — Ваше величество, — отвечал старый маршал, — если вы удалите войска из Парижа, люди скажут, что парижане разбили вас. Но если вы их там оставите, им придется разбить парижан.
   — Прекрасно сказано! — вскричала королева, пожав маршалу руку.
   Со своей стороны принц де Ламбеск только покачал головой.
   — И что же вы мне предлагаете? — спросил король.
   — Скомандовать: вперед! — отвечал старый маршал.
   — Да… Вперед! — повторила королева.
   — Ну что ж, раз вам так этого хочется: вперед!
   В эту минуту королеве принесли записку, гласившую:
   «Именем Неба! Сударыня, не принимайте поспешных решений! Я жду свидания с вашим величеством». «Это его почерк!» — прошептала королева. Обернувшись к камеристке, доставившей записку, она спросила: «Господин де Шарни ждет меня?»
   — Он прискакал весь в пыли и, кажется, даже в крови.
   — Минуточку, господа, — сказала королева г-ну де Безанвалю и г-ну де Брою, — подождите меня здесь, я скоро вернусь.
   И она торопливо вышла из комнаты.
   Король даже не повернул головы.

Глава 27. ОЛИВЬЕ ДЕ ШАРНИ

   Войдя в свой будуар, королева застала там автора записки, которую только что получила.
   То был мужчина лет тридцати пяти, высокий, с лицом мужественным и решительным; серо-голубые глаза, живые и зоркие, как у орла, прямой нос, волевой подбородок сообщали его лицу воинственность, оттеняемую изяществом, с каким он носил мундир лейтенанта личной охраны короля.
   Батистовые манжеты его были смяты и порваны, а руки слегка дрожали. Погнутая шпага плохо входила в ножны.
   В ожидании королевы ее гость быстро мерял шагами будуар, что-то лихорадочно обдумывая.
   Мария-Антуанетта направилась прямо к нему.
   — Господин де Шарни! — воскликнула она. — Господин де Шарни, вас ли я вижу?
   Тот, к кому она обращалась, низко поклонился, как требовал этикет; королева знаком приказала камеристке удалиться.
   Лишь только за ней закрылась дверь, королева, с силой схватив г-на де Шарни за руку, спросила:
   — Граф, зачем вы здесь?
   — Я полагал, государыня, что быть здесь — мой долг, — отвечал граф.
   — О нет, ваш долг — бежать из Версаля, поступать так, как полагается, повиноваться мне, одним словом, брать пример со всех моих друзей, тревожащихся за мою судьбу; ваш долг — ничем не жертвовать ради меня, ваш долг — расстаться со мной.
   — Расстаться с вами? — переспросил он.
   — Да, бежать подальше от меня.
   — Бежать вас? Кто же бежит вас, государыня?
   — Умные люди.
   — Мне кажется, что я человек неглупый, государыня, — именно потому я и прибыл в Версаль.
   — Откуда?
   — Из Парижа.
   — Из мятежного Парижа?
   — Из Парижа кипящего, хмельного, окровавленного. Королева закрыла лицо руками.
   — О, значит и от вас я не услышу ничего утешительного! — простонала она.
   — Государыня, в нынешних обстоятельствах вам следует требовать от всех вестников только одного — правды.
   — А вы скажете мне правду?
   — Как всегда, государыня.
   — У вас, сударь, честная душа и отважное сердце.
   — Я всего-навсего ваш верный слуга, государыня.
   — Тогда пощадите меня, друг мой, не говорите ни слова. Сердце мое разбито; сегодня эту правду, которую всегда говорили мне вы, я слышу от всех моих друзей, и это меня удручает. О граф! Невозможно было скрыть от меня эту правду; ею полно все: багровое небо, грозные слухи, бледные и серьезные лица придворных. Нет, нет, граф, прошу вас впервые в жизни: не говорите мне правду.
   Теперь граф в свой черед вгляделся в лицо королевы.
   — Вам странно это слышать, — сказала она, — вы почитали меня более храброй, не так ли? О, вам предстоит узнать еще много нового.
   Господин де Шарни жестом выразил свое удивление.
   — Очень скоро вы сами все увидите, — сказала королева с нервным смешком.
   — Вашему величеству нездоровится? — спросил граф.
   — Нет, нет! Сядьте подле меня, сударь, и ни слова больше об этой отвратительной политике. Помогите мне забыть о ней…
   Граф с печальной улыбкой повиновался. Мария-Антуанетта положила руку ему на лоб.
   — Вы горите, — сказала она.
   — Да у меня в мозгу пылает вулкан.
   — А руки ледяные.
   И она обеими руками сжала руку графа.
   — Сердца моего коснулся могильный холод, — сказал он.
   — Бедный Оливье! Я вас уже просила: забудем обо всем этом. Я больше не королева, мне ничто не грозит, никто не питает ко мне ненависти. Нет, я больше не королева, я просто женщина. Что для меня мир? Сердце, которое меня любит, — разве этого не достаточно?
   Граф упал перед королевой на колени и покрыл поцелуями ее руки с тем почтением, с каким египтяне поклонялись богине Изиде.
   — О граф, единственный мой друг, — сказала королева, пытаясь поднять его,
   — знаете ли вы, как поступила со мной герцогиня Диана?
   — Она собралась за границу, — отвечал Шарни, не раздумывая.
   — Вы угадали! Увы, значит, это можно было предугадать.
   — О Боже! Разумеется, государыня, — отвечал граф. — Нынче может произойти все что угодно.
   — Но почему же вы и ваше семейство не собираетесь за границу, если это так естественно? — вскричала королева.
   — Я, государыня, не собираюсь туда прежде всего потому, что я глубоко предан вашему величеству и поклялся не вам, но самому себе, что ни на мгновение не расстанусь с вами во время надвигающейся бури. Мои братья не поедут за границу, потому что будут брать пример с меня, наконец, госпожа де Шарни не уедет за границу, потому что она, надеюсь, искренне предана вашему величеству.
   — Да, у Андре благородное сердце, — согласилась королева с неприкрытой холодностью.
   — Оттого-то она и не покинет Версаль.
   — Значит, именно ее благородству я буду обязана возможностью всегда видеть вас? — осведомилась королева тем же ледяным тоном, не выражавшим ничего, кроме ревности или презрения.
   — Ваше величество оказали мне честь, назначив меня лейтенантом королевской стражи, — сказал граф де Шарни. — Мой пост — в Версале; я не оставил бы моего поста, если бы вы, ваше величество, не послали меня охранять Тюильри. Вы должны удалиться, — приказала мне королева, — и я повиновался. Так вот, ко всему этому, как известно вашему величеству, графиня де Шарни не имела ни малейшего касательства.
   — Вы правы, — сказала королева прежним ледяным тоном.
   — Сегодня, — бесстрашно продолжал граф, — я счел, что обязан оставить свой пост в Тюильри и возвратиться в Версаль. Тогда, да не прогневается королева, я нарушил воинский долг, покинул место, где мне надлежало находиться, — и вот я перед вами. Боится госпожа де Шарни надвигающихся бедствий или нет, собирается она за границу или не собирается, я остаюсь подле королевы.., если только королева не сломает мою шпагу; но и тогда, лишившись права сражаться и умереть за нее на версальских паркетах, я сохраню за собой другое право — право убить себя на мостовой, у ворот дворца.
   Граф произнес эти простые, искренние слова так мужественно и самоотверженно, что королева отбросила свою гордыню, служившую прикрытием для чувства, роднящего коронованных особ с простыми смертными.