Страница:
Питу снова посмотрел, не идет ли Катрин; но Катрин не показывалась.
Ему стало обидно, что мадмуазель Бийо не бросила свое белье ради свежих вестей, принесенных таким гонцом.
Питу покачал головой; он начинал злиться.
— Это слишком долго рассказывать, — сказал он.
— Ты хочешь есть? — спросила г-жа Бийо.
— Пожалуй.
— Пить?
— Не откажусь.
Работники и работницы засуетились, и не успел Питу оглянуться, как у него под рукой оказались чарка, хлеб, мясо и всевозможные фрукты.
У Питу была, как говорят в деревне, горячая печень, то есть он быстро переваривал пищу; но при всей своей прожорливости он еще не успел переварить тетушкина петуха, последний кусок которого был проглочен не более получаса назад.
Ему так быстро все принесли, что его надежда выиграть время не оправдалась.
Он понял, что необходимо совершить над собой огромное усилие, и приступил к еде.
Но вскоре ему все же пришлось остановиться.
— Что с тобой? — спросила г-жа Бийо.
— Проклятье! Я…
— Питье для Питу.
— У нас есть сидр, госпожа Бийо.
— Быть может, ты больше любишь водку?
— Водку?
— Да, ты, верно, привык к ней в Париже.
Славная женщина думала, что за двенадцать дней отсутствия Питу успел испортиться. Питу гордо отверг предположение:
— Водку! — воскликнул он. — Я! Ни в коем случае!
— Тогда рассказывай.
— — Если я начну сейчас, мне придется все начинать сначала, когда придет мадмуазель Катрин, а это очень долго.
Два или три человека бросились в прачечную за мадмуазель Катрин.
Но пока все бежали в одну сторону, Питу невольно посмотрел в другую — в сторону лестницы, которая вела на второй этаж, и когда от сквозняка дверь распахнулась, увидел в дверном проеме Катрин, которая смотрела в окно.
Катрин смотрела в сторону леса, то есть в сторону Бурсона.
Катрин была так поглощена созерцанием, что не заметила никакой суеты в доме; ее так занимало происходящее там, вдали, что ей было не до того, что происходит здесь.
— Эх, — сказал он со вздохом, — она смотрит в сторону леса, в сторону Бурсона, в сторону господина Изидора де Шарни, вот в чем дело.
И он испустил глубокий вздох, еще более жалобный, чем первый.
В это мгновение работники вернулись из прачечной и из других мест, где могла быть Катрин.
— Ну как? — спросила г-жа Бийо.
— — Мы не нашли мадмуазель.
— Катрин! Катрин! — крикнула г-жа Бийо. Девушка ничего не слышала. Тогда Питу решился заговорить.
— Госпожа Бийо, — сказал он, — я знаю, почему мадмуазель Катрин не нашли в прачечной.
— Почему ее там не нашли?
— Проклятье! Да потому что ее там нет.
— А ты знаешь, где она?
— Да.
— Где же она?
— Она наверху.
И взяв фермершу за руку, он поднялся вместе с ней на три или четыре ступеньки вверх и показал ей Катрин, сидящую на подоконнике в раме из садового вьюнка и плюща.
— Она расчесывает волосы, — сказала добрая женщина.
— К сожалению, нет, она причесана, — печально ответствовал Питу.
Фермерша не придала никакого значения грусти Питу и громко кликнула:
— Катрин! Катрин!
Девушка вздрогнула от неожиданности, торопливо затворила окно и спросила:
— Что случилось?
— Иди скорее сюда, Катрин! — закричала матушка Бийо, не подозревая о том, какое действие произведут ее слова. — Анж пришел из Парижа.
Питу с тоской ожидал, что скажет Катрин.
— А-а! — протянула Катрин так равнодушно, что у бедного Питу защемило сердце, и спустилась по лестнице с безразличием фламандок с картин Остаде или Броувера.
— Смотри-ка! — сказала она, сойдя с лестницы. — И правда он.
Питу поклонился, краснея и трепеща.
— У него есть каска, — шепнула одна из работниц на ухо молодой хозяйке.
Питу услышал эти слова и взглянул на Катрин, чтобы узнать, какое впечатление они на нее произведут.
Прелестное лицо, быть может, слегка побледнело, но не утратило величавого спокойствия.
Катрин не выказала ни малейшего восхищения при виде каски Питу.
— У него каска? — удивилась она. — Зачем? На этот раз в сердце честного малого возобладало негодование.
— У меня есть каска и сабля, — гордо сказал он, — потому что я сражался и убивал драгун и швейцарцев а если вы в этом сомневаетесь, мадмуазель Катрин, спросите у вашего батюшки; вот и все.
Катрин продолжала думать о своем и, казалось, слышала лишь последние слова.
— Как поживает мой батюшка? — спросила она. — Почему он не вернулся вместе с вами? Какие вести из Парижа?
— Очень дурные.
— Я думала, все уладилось, — сказала Катрин.
— Да, так было; но потом все разладилось, — ответил Питу.
— Разве народ не договорился с королем, разве господин Неккер не вернулся на свой пост?
— В том-то и дело, — гордо сказал Питу.
— Однако теперь народ доволен, не правда ли?
— Так доволен, что решил отомстить за себя и перебить всех врагов.
— Всех врагов! — удивленно воскликнула Катрин. — А кто же враги народа?
— Аристократы, — произнес Питу. Катрин побледнела.
— Но кого называют аристократами?
— Вы еще спрашиваете! Да тех, у кого плодородные земли, тех, у кого красивые замки, тех, кто морит голодом народ, тех, у кого есть все, меж тем как у нас нет ничего.
— Дальше, — с нетерпением произнесла Катрин.
— Людей, у которых есть породистые лошади и красивые кареты, меж тем как мы ходим пешком.
— Боже мой! — воскликнула девушка, побледнев как полотно.
Питу заметил, как она переменилась в лице.
— Я называю аристократами известных вам людей.
— Известных мне людей?
— Известных нам людей? — переспросила матушка Бийо.
— Но кто же это? — настаивала Катрин.
— Господин Бертье де Савиньи, например.
— Господин Бертье де Савиньи?
— Он подарил вам серьги, которые вы надели в тот день, когда танцевали с господином Изидором.
— И что?
— И вот. Я видел людей, которые ели его сердце, я видел их своими глазами.
Все громко ахнули. Катрин упала на стоявший позади нее стул.
— Ты сам видел? — спросила матушка Бийо, дрожа от отвращения.
— И господин Бийо тоже видел.
— О, Боже мой!
— Нынче, — продолжал Питу, — всех аристократов Парижа и Версаля, должно быть, уже зарезали или сожгли.
— Какой ужас! — прошептала Катрин.
— Ужас? Почему? Вы-то не аристократка, мадмуазель Катрин.
— Господин Питу, — сказала Катрин с мрачной решимостью, — мне кажется, вы не были таким жестоким до отъезда в Париж.
— Я нисколько не изменился, мадмуазель, — ответил Питу в нерешительности,
— но…
— Но тогда не хвастайтесь преступлениями, которые совершают парижане, вы ведь не парижанин и не совершали этих преступлений.
— Я в них не участвовал, наоборот, нас с господином Бийо чуть не задушили, когда мы пытались вступиться за господина Бертье.
— О, мой добрый отец, мой храбрый отец! Я узнаю его, — пылко вскричала Катрин.
— Мой достойный муж! — сказала матушка Бийо со слезами на глазах. — Так что же он сделал?
Питу рассказал об ужасной сцене, которая произошла на Гревской площади, об отчаянии Бийо и его желании вернуться в Виллер-Котре.
— Тогда отчего ж он не вернулся? — спросила Катрин тоном, который глубоко взволновал сердце Питу, подобно страшным предсказаниям, которыми умели потрясать сердца людей древние прорицатели.
Матушка Бийо молитвенно сложила руки.
— Господин Жильбер не пустил, — ответил Питу.
— Господин Жильбер, что же, хочет, чтобы моего мужа убили? — зарыдала г-жа Бийо.
— Он хочет разорить дом моего отца? — прибавила Катрин так же мрачно.
— О, нет! — произнес Питу. — Господин Бийо и господин Жильбер уговорились, что господин Бийо ненадолго задержится в Париже, чтобы закончить революцию.
— Сами, вдвоем? — удивилась матушка Бийо.
— Нет, вместе с господином де Лафайетом и господином Байи.
— Ах! — с восхищением произнесла фермерша. — Раз он с господином де Лафайетом и с господином Байи…
— Когда он думает вернуться? — спросила Катрин.
— О, этого я не знаю, мадмуазель.
— А ты, Питу, как же ты вернулся?
— Я привел к аббату Фортье Себастьена Жильбера и пришел сюда, чтобы передать наказы господина Бийо.
Проговорив эти слова, Питу встал с достоинством дипломата; работники, может быть, и не поняли его, но хозяева поняли сразу.
Матушка Бийо тоже встала и отослала всех.
Катрин осталась сидеть и пыталась прочесть мысли Питу прежде, чем слова слетят с его уст.
— Что-то он сейчас скажет? — гадала она.
Глава 60. ГОСПОЖА БИЙО СЛАГАЕТ С СЕБЯ ПОЛНОМОЧИЯ
Глава 61. О ПРИЧИНАХ, ПОБУДИВШИХ ПИТУ ПОКИНУТЬ ФЕРМУ И ВЕРНУТЬСЯ В АРАМОН, НА СВОЮ ИСТИННУЮ РОДИНУ
Ему стало обидно, что мадмуазель Бийо не бросила свое белье ради свежих вестей, принесенных таким гонцом.
Питу покачал головой; он начинал злиться.
— Это слишком долго рассказывать, — сказал он.
— Ты хочешь есть? — спросила г-жа Бийо.
— Пожалуй.
— Пить?
— Не откажусь.
Работники и работницы засуетились, и не успел Питу оглянуться, как у него под рукой оказались чарка, хлеб, мясо и всевозможные фрукты.
У Питу была, как говорят в деревне, горячая печень, то есть он быстро переваривал пищу; но при всей своей прожорливости он еще не успел переварить тетушкина петуха, последний кусок которого был проглочен не более получаса назад.
Ему так быстро все принесли, что его надежда выиграть время не оправдалась.
Он понял, что необходимо совершить над собой огромное усилие, и приступил к еде.
Но вскоре ему все же пришлось остановиться.
— Что с тобой? — спросила г-жа Бийо.
— Проклятье! Я…
— Питье для Питу.
— У нас есть сидр, госпожа Бийо.
— Быть может, ты больше любишь водку?
— Водку?
— Да, ты, верно, привык к ней в Париже.
Славная женщина думала, что за двенадцать дней отсутствия Питу успел испортиться. Питу гордо отверг предположение:
— Водку! — воскликнул он. — Я! Ни в коем случае!
— Тогда рассказывай.
— — Если я начну сейчас, мне придется все начинать сначала, когда придет мадмуазель Катрин, а это очень долго.
Два или три человека бросились в прачечную за мадмуазель Катрин.
Но пока все бежали в одну сторону, Питу невольно посмотрел в другую — в сторону лестницы, которая вела на второй этаж, и когда от сквозняка дверь распахнулась, увидел в дверном проеме Катрин, которая смотрела в окно.
Катрин смотрела в сторону леса, то есть в сторону Бурсона.
Катрин была так поглощена созерцанием, что не заметила никакой суеты в доме; ее так занимало происходящее там, вдали, что ей было не до того, что происходит здесь.
— Эх, — сказал он со вздохом, — она смотрит в сторону леса, в сторону Бурсона, в сторону господина Изидора де Шарни, вот в чем дело.
И он испустил глубокий вздох, еще более жалобный, чем первый.
В это мгновение работники вернулись из прачечной и из других мест, где могла быть Катрин.
— Ну как? — спросила г-жа Бийо.
— — Мы не нашли мадмуазель.
— Катрин! Катрин! — крикнула г-жа Бийо. Девушка ничего не слышала. Тогда Питу решился заговорить.
— Госпожа Бийо, — сказал он, — я знаю, почему мадмуазель Катрин не нашли в прачечной.
— Почему ее там не нашли?
— Проклятье! Да потому что ее там нет.
— А ты знаешь, где она?
— Да.
— Где же она?
— Она наверху.
И взяв фермершу за руку, он поднялся вместе с ней на три или четыре ступеньки вверх и показал ей Катрин, сидящую на подоконнике в раме из садового вьюнка и плюща.
— Она расчесывает волосы, — сказала добрая женщина.
— К сожалению, нет, она причесана, — печально ответствовал Питу.
Фермерша не придала никакого значения грусти Питу и громко кликнула:
— Катрин! Катрин!
Девушка вздрогнула от неожиданности, торопливо затворила окно и спросила:
— Что случилось?
— Иди скорее сюда, Катрин! — закричала матушка Бийо, не подозревая о том, какое действие произведут ее слова. — Анж пришел из Парижа.
Питу с тоской ожидал, что скажет Катрин.
— А-а! — протянула Катрин так равнодушно, что у бедного Питу защемило сердце, и спустилась по лестнице с безразличием фламандок с картин Остаде или Броувера.
— Смотри-ка! — сказала она, сойдя с лестницы. — И правда он.
Питу поклонился, краснея и трепеща.
— У него есть каска, — шепнула одна из работниц на ухо молодой хозяйке.
Питу услышал эти слова и взглянул на Катрин, чтобы узнать, какое впечатление они на нее произведут.
Прелестное лицо, быть может, слегка побледнело, но не утратило величавого спокойствия.
Катрин не выказала ни малейшего восхищения при виде каски Питу.
— У него каска? — удивилась она. — Зачем? На этот раз в сердце честного малого возобладало негодование.
— У меня есть каска и сабля, — гордо сказал он, — потому что я сражался и убивал драгун и швейцарцев а если вы в этом сомневаетесь, мадмуазель Катрин, спросите у вашего батюшки; вот и все.
Катрин продолжала думать о своем и, казалось, слышала лишь последние слова.
— Как поживает мой батюшка? — спросила она. — Почему он не вернулся вместе с вами? Какие вести из Парижа?
— Очень дурные.
— Я думала, все уладилось, — сказала Катрин.
— Да, так было; но потом все разладилось, — ответил Питу.
— Разве народ не договорился с королем, разве господин Неккер не вернулся на свой пост?
— В том-то и дело, — гордо сказал Питу.
— Однако теперь народ доволен, не правда ли?
— Так доволен, что решил отомстить за себя и перебить всех врагов.
— Всех врагов! — удивленно воскликнула Катрин. — А кто же враги народа?
— Аристократы, — произнес Питу. Катрин побледнела.
— Но кого называют аристократами?
— Вы еще спрашиваете! Да тех, у кого плодородные земли, тех, у кого красивые замки, тех, кто морит голодом народ, тех, у кого есть все, меж тем как у нас нет ничего.
— Дальше, — с нетерпением произнесла Катрин.
— Людей, у которых есть породистые лошади и красивые кареты, меж тем как мы ходим пешком.
— Боже мой! — воскликнула девушка, побледнев как полотно.
Питу заметил, как она переменилась в лице.
— Я называю аристократами известных вам людей.
— Известных мне людей?
— Известных нам людей? — переспросила матушка Бийо.
— Но кто же это? — настаивала Катрин.
— Господин Бертье де Савиньи, например.
— Господин Бертье де Савиньи?
— Он подарил вам серьги, которые вы надели в тот день, когда танцевали с господином Изидором.
— И что?
— И вот. Я видел людей, которые ели его сердце, я видел их своими глазами.
Все громко ахнули. Катрин упала на стоявший позади нее стул.
— Ты сам видел? — спросила матушка Бийо, дрожа от отвращения.
— И господин Бийо тоже видел.
— О, Боже мой!
— Нынче, — продолжал Питу, — всех аристократов Парижа и Версаля, должно быть, уже зарезали или сожгли.
— Какой ужас! — прошептала Катрин.
— Ужас? Почему? Вы-то не аристократка, мадмуазель Катрин.
— Господин Питу, — сказала Катрин с мрачной решимостью, — мне кажется, вы не были таким жестоким до отъезда в Париж.
— Я нисколько не изменился, мадмуазель, — ответил Питу в нерешительности,
— но…
— Но тогда не хвастайтесь преступлениями, которые совершают парижане, вы ведь не парижанин и не совершали этих преступлений.
— Я в них не участвовал, наоборот, нас с господином Бийо чуть не задушили, когда мы пытались вступиться за господина Бертье.
— О, мой добрый отец, мой храбрый отец! Я узнаю его, — пылко вскричала Катрин.
— Мой достойный муж! — сказала матушка Бийо со слезами на глазах. — Так что же он сделал?
Питу рассказал об ужасной сцене, которая произошла на Гревской площади, об отчаянии Бийо и его желании вернуться в Виллер-Котре.
— Тогда отчего ж он не вернулся? — спросила Катрин тоном, который глубоко взволновал сердце Питу, подобно страшным предсказаниям, которыми умели потрясать сердца людей древние прорицатели.
Матушка Бийо молитвенно сложила руки.
— Господин Жильбер не пустил, — ответил Питу.
— Господин Жильбер, что же, хочет, чтобы моего мужа убили? — зарыдала г-жа Бийо.
— Он хочет разорить дом моего отца? — прибавила Катрин так же мрачно.
— О, нет! — произнес Питу. — Господин Бийо и господин Жильбер уговорились, что господин Бийо ненадолго задержится в Париже, чтобы закончить революцию.
— Сами, вдвоем? — удивилась матушка Бийо.
— Нет, вместе с господином де Лафайетом и господином Байи.
— Ах! — с восхищением произнесла фермерша. — Раз он с господином де Лафайетом и с господином Байи…
— Когда он думает вернуться? — спросила Катрин.
— О, этого я не знаю, мадмуазель.
— А ты, Питу, как же ты вернулся?
— Я привел к аббату Фортье Себастьена Жильбера и пришел сюда, чтобы передать наказы господина Бийо.
Проговорив эти слова, Питу встал с достоинством дипломата; работники, может быть, и не поняли его, но хозяева поняли сразу.
Матушка Бийо тоже встала и отослала всех.
Катрин осталась сидеть и пыталась прочесть мысли Питу прежде, чем слова слетят с его уст.
— Что-то он сейчас скажет? — гадала она.
Глава 60. ГОСПОЖА БИЙО СЛАГАЕТ С СЕБЯ ПОЛНОМОЧИЯ
Обе женщины приготовились внимательно выслушать волю почтенного отца семейства. Питу понимал, что перед ним задача не из легких: он видел, как матушка Бийо и Катрин трудятся бок о бок; он знал властолюбивый характер одной и независимый нрав другой.
Катрин, такая мягкая, такая работящая, такая добрая девушка, благодаря всем этим достоинствам пользовалась на ферме огромным влиянием; а что такое властность, если не упорное нежелание подчиняться?
Питу понимал, какое удовольствие его слова доставят девушке, и какое огорчение причинят ее матери.
Ему, казалось несправедливым, нелепым отодвигать матушку Бийо на второй план. Это ставило Катрин намного выше Питу, что в теперешних обстоятельствах было нашему герою совершенно ни к чему.
Но он прибыл на ферму как гомеровский вестник: он олицетворял уста, память, но не ум. Питу начал так:
— Госпожа Бийо, господин Бийо хотел, чтобы вы поменьше волновались.
— Как это? — удивилась добрая женщина.
— Что значит волноваться? — спросила юная Катрин.
— Это значит, — ответил Питу, — что распоряжаться такой фермой, как ваша, нелегко: много забот и хлопот…
— Ну и что?
— Платежи…
— Ну и что?
— Пахота…
— Дальше?
— Сбор урожая…
— А кто спорит?
— Конечно, никто, госпожа Бийо, но ведь чтобы продавать зерно, надо ездить на рынок.
— У меня есть лошадь.
— Надо уметь торговаться.
— О, я за словом в карман не полезу.
— А пахать землю!
— Разве я не привыкла за всем присматривать?
— А собирать урожай! Это совсем другое дело: надо накормить работников, надо помочь возчикам…
— Ради блага моего мужа я готова на все! — воскликнула славная женщина.
— Но, госпожа Бийо, в конце концов…
— Что в конце концов?
— Столько работы.., в ваши лета…
— Ах! — воскликнула матушка Бийо, глядя на Питу искоса.
— Помогите же мне, мадмуазель Катрин, — взмолился бедный малый, видя, что положение осложняется и силы его на исходе.
— Но я не знаю, чем я могу вам помочь, — сказала Катрин.
— Так вот, — набрался храбрости Питу. — Господин Бийо решил не взваливать все эти заботы на госпожу Бийо.
— А на кого же? — прервала она, трепеща разом от почтения и восхищения.
— Он поручает распоряжаться на ферме человеку, который покрепче, чем вы, и который близок вам и ему. Он передает бразды правления мадмуазель Катрин.
— Моя дочь будет заправлять в доме! — воскликнула старуха мать с недоверием и неизъяснимой ревностью.
— Под вашим надзором, матушка, — поспешила сказать девушка, заливаясь краской.
— Нет-нет, — настаивал Питу, который, раз начав, решил договорить до конца — нет, я должен выполнить поручение в точности; на время своего отсутствия господин Бийо передает всю власть в доме и в поле мадмуазель Катрин.
Каждое из этих правдивых слов больно ранило хозяйку в самое сердце; но в этой женщине было столько доброты, что вместо жгучей ревности и сильной ярости весть об умалении ее роли вызвала в ней еще большую покорность, большее смирение, большую веру в непогрешимость мужа.
Разве мог Бийо ошибаться? Разве можно было ослушаться Бийо?
Вот два довода, которые выдвинула славная женщина против себя самой, и прекратила всякое сопротивление.
Она посмотрела на Катрин, но увидела в ее глазах лишь скромность, доверчивость, желание не оплошать, неизменную дочернюю любовь и почтение. Матушка Бийо окончательно смирилась.
— Господин Бийо прав, — сказала она. — Катрин молода; у нее светлая голова, и она все приберет к рукам.
— Это уж конечно, — подхватил Питу, уверенный, что льстит самолюбию Катрин, меж тем как на самом деле это больше походило на насмешку.
— Катрин, — продолжала матушка Бийо, — вольготнее чувствует себя на дорогах; ей легче, чем мне, день деньской бегать за пахарями. Она выгоднее продаст; она дешевле купит. Она сумеет добиться беспрекословного подчинения, моя девочка.
Катрин улыбнулась.
— Ну что ж, — продолжала славная женщина, громко вздыхая, — теперь Катрин будет бегать по полям! Теперь она станет распоряжаться деньгами! Теперь она будет носиться с утра до ночи! Теперь моя дочка превратится в мальчишку!..
Питу поспешил успокоить ее:
— Не беспокойтесь за мадмуазель Катрин. Я здесь и буду всюду ее сопровождать.
Это любезное предложение, на которое Анж возлагал такие большие надежды, было встречено столь странным взглядом, что он осекся.
Девушка покраснела, но совсем не так, как женщина, которой польстили, она пошла красными пятнами, которые, в сочетании с бледностью, выдавали двоедушие, обличали разом гнев и нетерпение, желание говорить и необходимость молчать.
Питу не был человеком светским; он не разбирал оттенков; но он понял, что краска на лице Катрин не означает полного одобрения.
— Как! Вы молчите, мадмуазель Катрин? — удивился он, приветливо улыбаясь и показывая могучие зубы под пухлыми губами.
— Вы что же, сами не понимаете, господин Питу, что сказали глупость?
— Глупость? — растерялся влюбленный.
— Черт возьми! — воскликнула матушка Бийо. — Это что же, моя дочь будет всюду ходить с телохранителем?
— Но ведь кругом леса!.. — возразил Питу с таким простодушным видом, что смеяться над ним было просто грешно.
— Это тоже входит в наставления нашего хозяина? — спросила матушка Бийо, обнаружив некоторое предрасположение к иронии.
— Быть не может, — добавила Катрин, — это занятие для лодырей, отец не мог поручить Питу ничего подобного, да и Питу никогда бы не согласился на такое поручение.
Питу переводил широко раскрытые растерянные глаза с Катрин на матушку Бийо; все его планы рушились.
Катрин своим женским чутьем поняла жестокое разочарование Питу.
— Господин Питу, — сказала она, — разве вы видели в Париже, чтобы девушки компрометировали себя, таская за собой повсюду молодых людей?
— Но здесь вы не девушка, здесь вы хозяйка дома.
— Ну, хватит болтать, — резко оборвала его матушка Бийо, — у хозяйки дома дел невпроворот. Идем, Катрин, я передам тебе дела, как велел твой отец.
И тут перед глазами оторопевшего, застывшего от изумления Питу развернулась церемония, деревенская простота которой была исполнена поэзии и величия.
Матушка Бийо вынула связку ключей и один за другим вручила их Катрин; она дала ей отчет, сколько в доме белья, вина, мебели и припасов. Она подвела дочь к старому секретеру с инкрустацией 1738 или 1740 года, в недрах которого папаша Бийо хранил свои луидоры и бумаги: казну и архивы семьи.
Катрин со всей серьезностью отнеслась к этому посвящению в семейные тайны и передаче власти; она задавала матери вопросы, обличавшие недюжинный ум, думала над каждым ответом и, получив нужные сведения, казалось, прятала их в глубины своей памяти и разума, как оружие на случай борьбы.
От вещей матушка Бийо перешла к скотине; все поголовье: здоровые и больные бараны, ягнята, козы, куры, голуби, лошади, быки и коровы — было тщательно учтено. Но это была не более чем дань обычаю. В этой области девушка давно взяла бразды правления в свои руки.
Никто лучше, чем Катрин, не узнавал домашнюю птицу по голосу, ягнята привыкали к ней за месяц, голуби знали ее так хорошо, что часто прилетали и кружились вокруг нее посреди двора и, походив взад-вперед у ее ног в знак приветствия, садились к ней на плечо.
Когда Катрин приближалась к лошадям, они встречали ее ржаньем. Она умела смирять самых норовистых. Один жеребенок, выросший на ферме и ставший неприступным жеребцом-производителем, обрывал все поводья в конюшне, чтобы подойти к Катрин и получить из ее рук черствую корочку, которая непременно была припасена для него.
Не было никого прекраснее и приветливее, чем эта красивая белокурая девушка с большими темными глазами, белой шеей, округлыми плечами, пухленькими пальчиками, когда она в фартуке, карманы которого были полны зерна, приходила на утоптанную и удобренную площадку около пруда и горстями сыпала на нее звонкое зерно.
Тогда все цыплята, все голуби, все ягнята спешили к пруду; клювы стучали по земле; розовые языки баранов лизали хрустящую гречку. Площадка, сплошь засыпанная зерном, в две минуты становилась гладкой и чистой, как фаянсовая тарелка жнеца после обеда.
В глазах человеческих существ бывает нечто завораживающее и пленительное, а бывает нечто завораживающее и ужасное; два эти ощущения так сильны, что животное даже не думает сопротивляться.
Кто не видел, как свирепый бык несколько мгновений Грустно смотрит на ребенка, который улыбается ему, не подозревая об опасности? Им овладевает жалость.
Кто не видел, как тот же самый бык исподтишка следит растерянным взглядом за крепким фермером, который не сводит с него глаз и своей немой угрозой приковывает к месту? Бык нагибает голову; кажется, он готовится к бою; но ноги его приросли к земле: он дрожит, у него кружится голова, ему страшно.
Катрин подчиняла своему влиянию все, что ее окружало; в ней было столько спокойствия и твердости, столько дружелюбия и воли, так мало недоверия, так мало страха, что при виде ее у животного не появлялось злобы.
Это странное влияние еще больше распространялось на мыслящие существа. Очарование этой девушки было неотразимым; ни один мужчина в округе ни разу не улыбнулся, говоря о Катрин; ни один юноша не затаил против нее зла; те, кто ее любили, мечтали взять ее в жены; те, кто не были в нее влюблены, хотели бы видеть ее своей сестрой.
Повесив голову, бессильно опустив руки, ничего не соображая, Питу следил за тем, как девушка и ее мать ведут учет своего добра.
О нем словно забыли. Он стоял рядом как трагический страж, и каска лишь усугубляла неуместность его присутствия при этой сцене.
Затем они перешли к работникам и работницам.
Матушка Бийо велела им встать полукругом, а сама вышла на середину.
— Дети мои, — сказала она, — наш хозяин задерживается в Париже, но он назначил себе замену. Это моя дочь Катрин, молодая и сильная. Я стара, голова у меня уже не та. Хозяин рассудил верно. Теперь хозяйка в доме Катрин. Теперь она платит и получает деньги. Теперь она приказывает, и я первая буду ей подчиняться; непокорные будут иметь дело с ней.
Катрин не проронила ни звука. Она нежно поцеловала матушку.
Этот поцелуй имел больше действия, чем любые слова. Матушка Бийо уронила слезу. Питу был растроган.
Все работники стали громко приветствовать новую хозяйку.
Катрин сразу приступила к своим обязанностям и распределила работу. Каждому поручено было дело, которое он пошел исполнять с охотой, как оно всегда бывает поначалу при новой власти.
Оставшись один, Питу ждал-ждал, потом подошел к Катрин и спросил:
— А я?
— Я не знаю… — ответила она. — Мне нечего вам приказать.
— Так что же мне, оставаться без дела?
— А что вы хотите делать?
— Да хотя бы то, что я делал раньше.
— Но раньше всем распоряжалась матушка.
— Теперь вы хозяйка, дайте мне какую-нибудь работу.
— У меня нет для вас работы, господин Анж.
— Почему?
— Потому что вы ученый, вы господин ив Парижа, наш крестьянский труд вам не к лицу.
— Возможно ли это? — спросил Питу. Катрин кивнула.
— Это я-то ученый! — повторил Питу.
— Конечно.
— Но посмотрите на мои руки, мадмуазель Катрин.
— Неважно!
— Но, мадмуазель Катрин, — взмолился бедный малый в полном отчаянии, — почему же по той причине, что я ученый, вы обрекаете меня голодной смерти? Разве вы не знаете, что философ Эпиктет кормился своим трудом, что баснописец Эзоп в поте лица зарабатывал хлеб свой? А меж тем два эти человека были гораздо ученее меня.
— Ничего не поделаешь.
— Но господин Бийо взял меня в дом; теперь он посылает меня из Парижа, чтобы я снова был в доме.
— Допустим; но мой отец мог поручить вам такую работу, которую я, его дочь, не посмею на вас взваливать.
— А на меня и не надо ничего взваливать, мадмуазель Катрин.
— Да, но тогда вы останетесь без дела, а я не могу вам этого позволить. Мой отец как хозяин мог делать то, что мне как его заместительнице не пристало. Я распоряжаюсь его добром, и я хочу его приумножить.
— Но я буду работать, и моя работа будет давать прибыль, вы же видите, мадмуазель Катрин, что получается порочный круг.
— Как вы сказали? — переспросила Катрин, которая не понимала пышных фраз Питу. — Что значит порочный круг?
— Порочным кругом, — пояснил Питу, — называют ошибочное рассуждение. Нет, оставьте меня на ферме и поручите мне любую, даже самую тяжелую работу. Тогда вы увидите, какой я ученый и какой лодырь. Впрочем, вам ведь надо вести книги, держать в порядке счета. Эта арифметика как раз по моей части.
— Я считаю, что это не занятие для мужчины, — сказала Катрин.
— Так что же я, ни на что не годен? — воскликнул Питу.
— Оставайтесь пока, — смягчилась Катрин, — я подумаю, как быть дальше.
— Вы хотите подумать, прежде чем решиться оставить меня здесь. Но чем я вам не потрафил, мадмуазель Катрин? Ах, раньше вы были не такая.
Катрин едва заметно пожала плечами.
Ей нечего было возразить Питу, и все же было очевидно, что его настойчивость ей не по нраву.
Поэтому она оборвала беседу:
— Довольно, господин Питу, мне некогда, я должна ехать в Ла Ферте-Милон.
— Тогда я бегу седлать вам лошадь, мадмуазель Катрин.
— Это совершенно ни к чему.
— Вы не хотите, чтобы я вас сопровождал?
— Оставайтесь на ферме, — повелительно сказала Катрин.
Питу стоял как пригвожденный к месту; опустив голову, он глотал горючие слезы, которые жгли ему веки, как кипящее масло.
Катрин вышла и велела одному из работников оседлать ее лошадь.
— Ох, — пробормотал Питу, — вы, мадмуазель Катрин, находите, что я переменился, но на самом деле это вы переменились, и гораздо больше, чем я.
Катрин, такая мягкая, такая работящая, такая добрая девушка, благодаря всем этим достоинствам пользовалась на ферме огромным влиянием; а что такое властность, если не упорное нежелание подчиняться?
Питу понимал, какое удовольствие его слова доставят девушке, и какое огорчение причинят ее матери.
Ему, казалось несправедливым, нелепым отодвигать матушку Бийо на второй план. Это ставило Катрин намного выше Питу, что в теперешних обстоятельствах было нашему герою совершенно ни к чему.
Но он прибыл на ферму как гомеровский вестник: он олицетворял уста, память, но не ум. Питу начал так:
— Госпожа Бийо, господин Бийо хотел, чтобы вы поменьше волновались.
— Как это? — удивилась добрая женщина.
— Что значит волноваться? — спросила юная Катрин.
— Это значит, — ответил Питу, — что распоряжаться такой фермой, как ваша, нелегко: много забот и хлопот…
— Ну и что?
— Платежи…
— Ну и что?
— Пахота…
— Дальше?
— Сбор урожая…
— А кто спорит?
— Конечно, никто, госпожа Бийо, но ведь чтобы продавать зерно, надо ездить на рынок.
— У меня есть лошадь.
— Надо уметь торговаться.
— О, я за словом в карман не полезу.
— А пахать землю!
— Разве я не привыкла за всем присматривать?
— А собирать урожай! Это совсем другое дело: надо накормить работников, надо помочь возчикам…
— Ради блага моего мужа я готова на все! — воскликнула славная женщина.
— Но, госпожа Бийо, в конце концов…
— Что в конце концов?
— Столько работы.., в ваши лета…
— Ах! — воскликнула матушка Бийо, глядя на Питу искоса.
— Помогите же мне, мадмуазель Катрин, — взмолился бедный малый, видя, что положение осложняется и силы его на исходе.
— Но я не знаю, чем я могу вам помочь, — сказала Катрин.
— Так вот, — набрался храбрости Питу. — Господин Бийо решил не взваливать все эти заботы на госпожу Бийо.
— А на кого же? — прервала она, трепеща разом от почтения и восхищения.
— Он поручает распоряжаться на ферме человеку, который покрепче, чем вы, и который близок вам и ему. Он передает бразды правления мадмуазель Катрин.
— Моя дочь будет заправлять в доме! — воскликнула старуха мать с недоверием и неизъяснимой ревностью.
— Под вашим надзором, матушка, — поспешила сказать девушка, заливаясь краской.
— Нет-нет, — настаивал Питу, который, раз начав, решил договорить до конца — нет, я должен выполнить поручение в точности; на время своего отсутствия господин Бийо передает всю власть в доме и в поле мадмуазель Катрин.
Каждое из этих правдивых слов больно ранило хозяйку в самое сердце; но в этой женщине было столько доброты, что вместо жгучей ревности и сильной ярости весть об умалении ее роли вызвала в ней еще большую покорность, большее смирение, большую веру в непогрешимость мужа.
Разве мог Бийо ошибаться? Разве можно было ослушаться Бийо?
Вот два довода, которые выдвинула славная женщина против себя самой, и прекратила всякое сопротивление.
Она посмотрела на Катрин, но увидела в ее глазах лишь скромность, доверчивость, желание не оплошать, неизменную дочернюю любовь и почтение. Матушка Бийо окончательно смирилась.
— Господин Бийо прав, — сказала она. — Катрин молода; у нее светлая голова, и она все приберет к рукам.
— Это уж конечно, — подхватил Питу, уверенный, что льстит самолюбию Катрин, меж тем как на самом деле это больше походило на насмешку.
— Катрин, — продолжала матушка Бийо, — вольготнее чувствует себя на дорогах; ей легче, чем мне, день деньской бегать за пахарями. Она выгоднее продаст; она дешевле купит. Она сумеет добиться беспрекословного подчинения, моя девочка.
Катрин улыбнулась.
— Ну что ж, — продолжала славная женщина, громко вздыхая, — теперь Катрин будет бегать по полям! Теперь она станет распоряжаться деньгами! Теперь она будет носиться с утра до ночи! Теперь моя дочка превратится в мальчишку!..
Питу поспешил успокоить ее:
— Не беспокойтесь за мадмуазель Катрин. Я здесь и буду всюду ее сопровождать.
Это любезное предложение, на которое Анж возлагал такие большие надежды, было встречено столь странным взглядом, что он осекся.
Девушка покраснела, но совсем не так, как женщина, которой польстили, она пошла красными пятнами, которые, в сочетании с бледностью, выдавали двоедушие, обличали разом гнев и нетерпение, желание говорить и необходимость молчать.
Питу не был человеком светским; он не разбирал оттенков; но он понял, что краска на лице Катрин не означает полного одобрения.
— Как! Вы молчите, мадмуазель Катрин? — удивился он, приветливо улыбаясь и показывая могучие зубы под пухлыми губами.
— Вы что же, сами не понимаете, господин Питу, что сказали глупость?
— Глупость? — растерялся влюбленный.
— Черт возьми! — воскликнула матушка Бийо. — Это что же, моя дочь будет всюду ходить с телохранителем?
— Но ведь кругом леса!.. — возразил Питу с таким простодушным видом, что смеяться над ним было просто грешно.
— Это тоже входит в наставления нашего хозяина? — спросила матушка Бийо, обнаружив некоторое предрасположение к иронии.
— Быть не может, — добавила Катрин, — это занятие для лодырей, отец не мог поручить Питу ничего подобного, да и Питу никогда бы не согласился на такое поручение.
Питу переводил широко раскрытые растерянные глаза с Катрин на матушку Бийо; все его планы рушились.
Катрин своим женским чутьем поняла жестокое разочарование Питу.
— Господин Питу, — сказала она, — разве вы видели в Париже, чтобы девушки компрометировали себя, таская за собой повсюду молодых людей?
— Но здесь вы не девушка, здесь вы хозяйка дома.
— Ну, хватит болтать, — резко оборвала его матушка Бийо, — у хозяйки дома дел невпроворот. Идем, Катрин, я передам тебе дела, как велел твой отец.
И тут перед глазами оторопевшего, застывшего от изумления Питу развернулась церемония, деревенская простота которой была исполнена поэзии и величия.
Матушка Бийо вынула связку ключей и один за другим вручила их Катрин; она дала ей отчет, сколько в доме белья, вина, мебели и припасов. Она подвела дочь к старому секретеру с инкрустацией 1738 или 1740 года, в недрах которого папаша Бийо хранил свои луидоры и бумаги: казну и архивы семьи.
Катрин со всей серьезностью отнеслась к этому посвящению в семейные тайны и передаче власти; она задавала матери вопросы, обличавшие недюжинный ум, думала над каждым ответом и, получив нужные сведения, казалось, прятала их в глубины своей памяти и разума, как оружие на случай борьбы.
От вещей матушка Бийо перешла к скотине; все поголовье: здоровые и больные бараны, ягнята, козы, куры, голуби, лошади, быки и коровы — было тщательно учтено. Но это была не более чем дань обычаю. В этой области девушка давно взяла бразды правления в свои руки.
Никто лучше, чем Катрин, не узнавал домашнюю птицу по голосу, ягнята привыкали к ней за месяц, голуби знали ее так хорошо, что часто прилетали и кружились вокруг нее посреди двора и, походив взад-вперед у ее ног в знак приветствия, садились к ней на плечо.
Когда Катрин приближалась к лошадям, они встречали ее ржаньем. Она умела смирять самых норовистых. Один жеребенок, выросший на ферме и ставший неприступным жеребцом-производителем, обрывал все поводья в конюшне, чтобы подойти к Катрин и получить из ее рук черствую корочку, которая непременно была припасена для него.
Не было никого прекраснее и приветливее, чем эта красивая белокурая девушка с большими темными глазами, белой шеей, округлыми плечами, пухленькими пальчиками, когда она в фартуке, карманы которого были полны зерна, приходила на утоптанную и удобренную площадку около пруда и горстями сыпала на нее звонкое зерно.
Тогда все цыплята, все голуби, все ягнята спешили к пруду; клювы стучали по земле; розовые языки баранов лизали хрустящую гречку. Площадка, сплошь засыпанная зерном, в две минуты становилась гладкой и чистой, как фаянсовая тарелка жнеца после обеда.
В глазах человеческих существ бывает нечто завораживающее и пленительное, а бывает нечто завораживающее и ужасное; два эти ощущения так сильны, что животное даже не думает сопротивляться.
Кто не видел, как свирепый бык несколько мгновений Грустно смотрит на ребенка, который улыбается ему, не подозревая об опасности? Им овладевает жалость.
Кто не видел, как тот же самый бык исподтишка следит растерянным взглядом за крепким фермером, который не сводит с него глаз и своей немой угрозой приковывает к месту? Бык нагибает голову; кажется, он готовится к бою; но ноги его приросли к земле: он дрожит, у него кружится голова, ему страшно.
Катрин подчиняла своему влиянию все, что ее окружало; в ней было столько спокойствия и твердости, столько дружелюбия и воли, так мало недоверия, так мало страха, что при виде ее у животного не появлялось злобы.
Это странное влияние еще больше распространялось на мыслящие существа. Очарование этой девушки было неотразимым; ни один мужчина в округе ни разу не улыбнулся, говоря о Катрин; ни один юноша не затаил против нее зла; те, кто ее любили, мечтали взять ее в жены; те, кто не были в нее влюблены, хотели бы видеть ее своей сестрой.
Повесив голову, бессильно опустив руки, ничего не соображая, Питу следил за тем, как девушка и ее мать ведут учет своего добра.
О нем словно забыли. Он стоял рядом как трагический страж, и каска лишь усугубляла неуместность его присутствия при этой сцене.
Затем они перешли к работникам и работницам.
Матушка Бийо велела им встать полукругом, а сама вышла на середину.
— Дети мои, — сказала она, — наш хозяин задерживается в Париже, но он назначил себе замену. Это моя дочь Катрин, молодая и сильная. Я стара, голова у меня уже не та. Хозяин рассудил верно. Теперь хозяйка в доме Катрин. Теперь она платит и получает деньги. Теперь она приказывает, и я первая буду ей подчиняться; непокорные будут иметь дело с ней.
Катрин не проронила ни звука. Она нежно поцеловала матушку.
Этот поцелуй имел больше действия, чем любые слова. Матушка Бийо уронила слезу. Питу был растроган.
Все работники стали громко приветствовать новую хозяйку.
Катрин сразу приступила к своим обязанностям и распределила работу. Каждому поручено было дело, которое он пошел исполнять с охотой, как оно всегда бывает поначалу при новой власти.
Оставшись один, Питу ждал-ждал, потом подошел к Катрин и спросил:
— А я?
— Я не знаю… — ответила она. — Мне нечего вам приказать.
— Так что же мне, оставаться без дела?
— А что вы хотите делать?
— Да хотя бы то, что я делал раньше.
— Но раньше всем распоряжалась матушка.
— Теперь вы хозяйка, дайте мне какую-нибудь работу.
— У меня нет для вас работы, господин Анж.
— Почему?
— Потому что вы ученый, вы господин ив Парижа, наш крестьянский труд вам не к лицу.
— Возможно ли это? — спросил Питу. Катрин кивнула.
— Это я-то ученый! — повторил Питу.
— Конечно.
— Но посмотрите на мои руки, мадмуазель Катрин.
— Неважно!
— Но, мадмуазель Катрин, — взмолился бедный малый в полном отчаянии, — почему же по той причине, что я ученый, вы обрекаете меня голодной смерти? Разве вы не знаете, что философ Эпиктет кормился своим трудом, что баснописец Эзоп в поте лица зарабатывал хлеб свой? А меж тем два эти человека были гораздо ученее меня.
— Ничего не поделаешь.
— Но господин Бийо взял меня в дом; теперь он посылает меня из Парижа, чтобы я снова был в доме.
— Допустим; но мой отец мог поручить вам такую работу, которую я, его дочь, не посмею на вас взваливать.
— А на меня и не надо ничего взваливать, мадмуазель Катрин.
— Да, но тогда вы останетесь без дела, а я не могу вам этого позволить. Мой отец как хозяин мог делать то, что мне как его заместительнице не пристало. Я распоряжаюсь его добром, и я хочу его приумножить.
— Но я буду работать, и моя работа будет давать прибыль, вы же видите, мадмуазель Катрин, что получается порочный круг.
— Как вы сказали? — переспросила Катрин, которая не понимала пышных фраз Питу. — Что значит порочный круг?
— Порочным кругом, — пояснил Питу, — называют ошибочное рассуждение. Нет, оставьте меня на ферме и поручите мне любую, даже самую тяжелую работу. Тогда вы увидите, какой я ученый и какой лодырь. Впрочем, вам ведь надо вести книги, держать в порядке счета. Эта арифметика как раз по моей части.
— Я считаю, что это не занятие для мужчины, — сказала Катрин.
— Так что же я, ни на что не годен? — воскликнул Питу.
— Оставайтесь пока, — смягчилась Катрин, — я подумаю, как быть дальше.
— Вы хотите подумать, прежде чем решиться оставить меня здесь. Но чем я вам не потрафил, мадмуазель Катрин? Ах, раньше вы были не такая.
Катрин едва заметно пожала плечами.
Ей нечего было возразить Питу, и все же было очевидно, что его настойчивость ей не по нраву.
Поэтому она оборвала беседу:
— Довольно, господин Питу, мне некогда, я должна ехать в Ла Ферте-Милон.
— Тогда я бегу седлать вам лошадь, мадмуазель Катрин.
— Это совершенно ни к чему.
— Вы не хотите, чтобы я вас сопровождал?
— Оставайтесь на ферме, — повелительно сказала Катрин.
Питу стоял как пригвожденный к месту; опустив голову, он глотал горючие слезы, которые жгли ему веки, как кипящее масло.
Катрин вышла и велела одному из работников оседлать ее лошадь.
— Ох, — пробормотал Питу, — вы, мадмуазель Катрин, находите, что я переменился, но на самом деле это вы переменились, и гораздо больше, чем я.
Глава 61. О ПРИЧИНАХ, ПОБУДИВШИХ ПИТУ ПОКИНУТЬ ФЕРМУ И ВЕРНУТЬСЯ В АРАМОН, НА СВОЮ ИСТИННУЮ РОДИНУ
Матушка Бийо, смирившаяся с положением старшей прислуги, принялась за работу без рисовки, без горечи, с охотой.
Потревоженная на мгновенье жизнь вернулась в свою колею, и ферма снова превратилась в гудящий улей, полный пчел-тружениц.
Пока для Катрин седлали лошадь, она вернулась в дом, бросила взгляд в сторону Питу; он стоял как вкопанный, лишь голова его вертелась, как флюгер, вслед за каждым движением девушки, покуда та не скрылась за дверью своей комнаты.
— Зачем это Катрин поднялась в свою комнату? — гадал Питу.
Бедняга Питу! Зачем она поднялась в свою комнату? Чтобы причесаться, надеть белый чепчик, натянуть более тонкие чулки.
Совершив эти изменения в своем туалете и слыша, как ее лошадь бьет копытом под водостоком, она снова вышла, поцеловала мать и уехала.
Питу, слонявшийся без дела и не насытившийся беглым равнодушно-сострадательным взглядом, который Катрин бросила на него уезжая, хотел рассеять недоумение.
С тех пор как Питу вновь увидел Катрин, он понял, что жить без нее не может.
Вдобавок в недрах этого неповоротливого дремлющего ума шевелилось нечто похожее на подозрение.
Девственным умам свойственно откликаться на все впечатления с равной силой. Эти ленивые натуры не менее чувствительны, чем другие; просто они ощущают, но не осмысливают.
Осмысление — это умение наслаждаться и страдать. Надо привыкнуть к страстям, чтобы наблюдать за их клокотанием в пучине, которая зовется сердцем человеческим.
Старики не бывают наивными.
Услышав удаляющийся цокот копыт, Питу подбежал к дверям. Он увидел, как Катрин свернула на проселочную дорогу, которая соединяла ферму с трактом, ведущим в Ла Ферте-Милон, эта проселочная дорога огибала холм, вершина которого поросла лесом. С порога он с сожалением и покорностью помахал вслед красавице. Но едва рука и сердце послали этот прощальный привет, как Питу пришла в голову одна мысль.
Катрин могла запретить ему сопровождать ее, но не могла помешать следить за ней.
Катрин могла сказать Питу: «Я не хочу вас видеть»; но она не могла сказать Питу: «Я запрещаю вам смотреть на меня».
Вот Питу и подумал, что раз ему все равно нечего делать, то ничто в мире не может помешать ему пойти лесом вдоль дороги, по которой едет Катрин. Таким образом он будет издали наблюдать за ней сквозь ветки деревьев, оставаясь незаметным.
От фермы до Ла Ферте-Милона было всего полторы мили. Полторы мили туда, полторы мили обратно, для Питу это был пустяк. Вдобавок, проселочная дорога шла в обход. Пойдя напрямик. Питу мог укоротить свой путь на четверть мили. Оставалось всего-навсего две с половиной мили туда и обратно.
Две с половиной мили — для человека, который, казалось, украл у Мальчика-с-пальчик сапоги, которые тот в свой черед украл у Людоеда, это было раз плюнуть.
Потревоженная на мгновенье жизнь вернулась в свою колею, и ферма снова превратилась в гудящий улей, полный пчел-тружениц.
Пока для Катрин седлали лошадь, она вернулась в дом, бросила взгляд в сторону Питу; он стоял как вкопанный, лишь голова его вертелась, как флюгер, вслед за каждым движением девушки, покуда та не скрылась за дверью своей комнаты.
— Зачем это Катрин поднялась в свою комнату? — гадал Питу.
Бедняга Питу! Зачем она поднялась в свою комнату? Чтобы причесаться, надеть белый чепчик, натянуть более тонкие чулки.
Совершив эти изменения в своем туалете и слыша, как ее лошадь бьет копытом под водостоком, она снова вышла, поцеловала мать и уехала.
Питу, слонявшийся без дела и не насытившийся беглым равнодушно-сострадательным взглядом, который Катрин бросила на него уезжая, хотел рассеять недоумение.
С тех пор как Питу вновь увидел Катрин, он понял, что жить без нее не может.
Вдобавок в недрах этого неповоротливого дремлющего ума шевелилось нечто похожее на подозрение.
Девственным умам свойственно откликаться на все впечатления с равной силой. Эти ленивые натуры не менее чувствительны, чем другие; просто они ощущают, но не осмысливают.
Осмысление — это умение наслаждаться и страдать. Надо привыкнуть к страстям, чтобы наблюдать за их клокотанием в пучине, которая зовется сердцем человеческим.
Старики не бывают наивными.
Услышав удаляющийся цокот копыт, Питу подбежал к дверям. Он увидел, как Катрин свернула на проселочную дорогу, которая соединяла ферму с трактом, ведущим в Ла Ферте-Милон, эта проселочная дорога огибала холм, вершина которого поросла лесом. С порога он с сожалением и покорностью помахал вслед красавице. Но едва рука и сердце послали этот прощальный привет, как Питу пришла в голову одна мысль.
Катрин могла запретить ему сопровождать ее, но не могла помешать следить за ней.
Катрин могла сказать Питу: «Я не хочу вас видеть»; но она не могла сказать Питу: «Я запрещаю вам смотреть на меня».
Вот Питу и подумал, что раз ему все равно нечего делать, то ничто в мире не может помешать ему пойти лесом вдоль дороги, по которой едет Катрин. Таким образом он будет издали наблюдать за ней сквозь ветки деревьев, оставаясь незаметным.
От фермы до Ла Ферте-Милона было всего полторы мили. Полторы мили туда, полторы мили обратно, для Питу это был пустяк. Вдобавок, проселочная дорога шла в обход. Пойдя напрямик. Питу мог укоротить свой путь на четверть мили. Оставалось всего-навсего две с половиной мили туда и обратно.
Две с половиной мили — для человека, который, казалось, украл у Мальчика-с-пальчик сапоги, которые тот в свой черед украл у Людоеда, это было раз плюнуть.