Дюма Александр. Анж Питу

   Когда Лафайет примчался на набережную Пеллетье, его остановил человек на прекрасной скаковой лошади.
   Это был Жильбер. Он ехал в Версаль. Он собирался предупредить короля об опасности и поступить в его распоряжение.
   Он в двух словах рассказал все Лафайету.
   Потом каждый отправился своим путем:
   Лафайет в Ратушу.
   Жильбер в Версаль. Однако, поскольку женщины шли по правому берегу Сены, он поехал по левому.
   Ратушная площадь, покинутая женщинами, заполнилась мужчинами.
   Это были солдаты Национальной гвардии, состоящие или не состоящие на жалованье, в основном бывшие солдаты французской гвардии, которые, перейдя на сторону народа, утратили почетное право охранять короля, право, которое унаследовала личная охрана короля и солдаты швейцарской гвардии.
   Гвалт, который устроили женщины, сменился звоном набата и сигналом общего сбора.
   Лафайет проехал через толпу, спешился у крыльца Ратуши, вошел внутрь и, не обращая внимания на рукоплесканья и угрозы, вызванные его появлением, начал диктовать письмо к королю об утренних волнениях.
   Он дошел до шестой строчки письма, как вдруг дверь канцелярии распахнулась.
   Лафайет поднял глаза. Депутация гренадеров просила генерала принять ее.
   Лафайет знаком пригласил депутацию войти.
   Гренадеры вошли.
   Гренадер, которому поручено было держать речь, подошел к столу.
   — Господин генерал, — сказал он решительным тоном, — мы депутаты от десяти гренадерских рот; мы не считаем вас предателем, но мы считаем, что правительство нас предало. Пора со всем этим покончить; мы не можем обратить оружие против женщин, которые просят у нас хлеба. В Комитете продовольственного снабжения сидят либо растратчики, либо неумехи; и в том и в другом случае их надо сместить. Народ несчастен, корень зла в Версале. Надо послать за королем и вернуть его в Париж, — продолжал гренадер. — Надо истребить Фландрский полк и королевскую охрану за то, что они посмели топтать ногами национальную кокарду. Если король слишком слаб, чтобы носить корону, пусть отречется от трона. Мы коронуем его сына. Будет назначен регентский совет, и все пойдет как нельзя лучше.
   Лафайет с удивлением поглядел на оратора. Он видел бунты, он оплакивал убийства, но сегодня он впервые почувствовал на своем лице дыхание революции.
   Готовность народа обойтись без короля удивляет его, более того, приводит в замешательство.
   — Как! — восклицает он. — Вы собираетесь объявить королю войну и принудить его покинуть нас?
   — Господин генерал, — отвечает оратор, — мы любим и почитаем короля; нам было бы весьма досадно, если бы он нас покинул, ведь мы его очень любим. Но в конце концов, если это случится, у нас останется дофин.
   — Господа, господа, — убеждает Лафайет, — берегитесь: вы затрагиваете интересы короны, а мой долг — стоять на страже интересов короля.
   — Господин генерал, — возражает солдат национальной гвардии с поклоном, — мы готовы отдать за вас всю кровь до последней капли. Но народ несчастен, корень зла в Версале, надо отправиться в Версаль и привезти короля в Париж, так хочет народ.
   Лафайет видит, что ему придется действовать на свой страх и риск. Он никогда не отступал перед этой необходимостью.
   Он выходит на середину Ратушной площади и хочет обратиться к народу с речью, но крики: «В Версаль! В Версаль!» заглушают его голос.
   Вдруг со стороны улицы Корзинщиков доносится громкий гул. Народ увидел Байи, который направляется в Ратушу. Навстречу ему со всех сторон летят крики: «Хлеба! Хлеба! В Версаль! В Версаль!»
   Спешившийся Лафайет теряется в толпе, он чувствует, что волна людского моря вздымается все выше и вот-вот поглотит его.
   Он расталкивает толпу, чтобы пробиться к своему коню, так же отчаянно, как утопающий разрезает волну, чтобы доплыть до утеса.
   Он добирается до коня, вскакивает в седло и пускает его к крыльцу; но дорога к Ратуше перекрыта; люди стоят стеной.
   — Черт возьми, господин генерал, — кричат эти люди, — вы останетесь с нами!
   Тем временем вся площадь продолжает кричать:
   «В Версаль! В Версаль!»
   Лафайет не знает, на что решиться. Да, конечно, отправляясь в Версаль, он может принести пользу королю; но сможет ли он управлять всей этой толпой, которая побуждает его идти в Версаль? Совладает ли он со всеми этими волнами, которые выбили почву у него из-под ног и с которыми он сражается, чтобы спасти свою собственную жизнь.
   Вдруг по ступеням крыльца сбегает какой-то человек; он пробирается сквозь толпу с письмом в руке, так ловко работая руками, ногами и в особенности локтями, что быстро находит Лафайета.
   Человек этот — неутомимый Бийо.
   — Вот, генерал, — говорит он, — вам письмо от трехсот.
   Так называют избирателей.
   Сломав печать, Лафайет пытается прочесть письмо про себя, но двадцать тысяч человек кричат в один голос:
   — Письмо! Письмо!
   И Лафайету приходится читать вслух. Он знаком требует тишины. В то же мгновение на смену оглушительному шуму, как по мановению волшебной палочки, приходит тишина, так что слышно каждое его слово. Лафайет читает письмо:
   «Учитывая обстоятельства и желание народа, и в ответ на представление господина главнокомандующего о неизбежности этого шага, уполномочиваем господина главнокомандующего и даже приказываем ему отправиться в Версаль.
   Четыре комиссара коммуны будут его сопровождать».
   Бедный Лафайет не писал никакого представления господам избирателям, которые с радостью взвалили на него часть ответственности за грядущие события; но парижане думали, что он и вправду писал представление, и поскольку это вполне отвечало их желаниям, закричали: «Да здравствует Лафайет!»
   Тогда Лафайет, бледнея, повторил в свой черед:
   «В Версаль!»
   Пятнадцать тысяч мужчин последовали за ним; на лицах их была написана решимость — молчаливая, но гораздо более страшная, чем решимость ушедших раньше женщин.
   Всем этим людям предстояло соединиться в Версале, чтобы потребовать у короля крохи, упавшие со стола королевской охраны в ночь с 1 на 2 октября.

Глава 51. ВЕРСАЛЬ

   В Версале, как водится, ничего не знали о том, что происходит в Париже.
   Ее величество, приняв участие в описанном нами празднестве и во всеуслышание одобрив его, на следующий день отдыхала.
   У нее была армия, у нее были сеиды, она сочла своих врагов, она рвалась в бой.
   Разве не обязана она была отомстить за поражение 14 июля?
   Разве не обязана была вычеркнуть из памяти двора и из своей собственной это путешествие короля в Париж, откуда он вернулся с трехцветной кокардой на шляпе?
   Бедняжка! Она совершенно не была готова к путешествию, которое предстояло совершить ей самой.
   Со времени своей размолвки с Шарни она ни разу не говорила с ним наедине. Она старалась обходиться с Андре по-прежнему; ее обида была недолгой, но в сердце соперницы дружеские чувства угасли навсегда.
   Что до Шарни, она смотрела в его сторону лишь тогда, когда ей нужно было отдать ему какой-нибудь приказ.
   Впрочем, немилость не распространялась на всю семью Шарни, и утром того самого дня, когда парижане вышли из Парижа и направились в Версаль, многие видели, как королева ласково беседует с молодым Жоржем де Шарни, средним из трех братьев, тем самым, который, не в пример Оливье, давал королеве в день взятия Бастилии столь воинственные советы.
   И правда, около девяти утра, когда этот молодой офицер шел по галерее, желая сообщить ловчему, что король собирается на охоту, Мария-Антуанетта, выходя из часовни после мессы, заметила и окликнула его.
   — Куда это вы так спешите, сударь? — спросила она.
   — Как только я заметил ваше величество, я перестал спешить, — ответил Жорж, — напротив того, я остановился и смиренно ждал, надеясь, что ваше величество удостоит меня словом.
   — Это не мешает вам, сударь, ответить, куда вы направляетесь.
   — Ваше величество, — сказал Жорж, — я в свите короля: его величество уехал на охоту и поручил мне договориться с ловчим, куда собаки будут гнать дичь.
   — Ах, король нынче снова на охоте? — удивилась королева, глядя на мрачные черные тучи, надвигающиеся со стороны Парижа. — Напрасно он поехал. Погода, можно сказать, зловещая, не правда ли, Андре?
   — Да, ваше величество, — рассеянно ответила молодая женщина.
   — А вы другого мнения, сударь?
   — О нет, ваше величество, но королю так угодно.
   — Да будет воля короля в лесах яко на дорогах, — пошутила королева со своей природной веселостью, которую не смогли победить ни сердечные невзгоды, ни политические события. — Дай ему Бог хотя бы это, — прибавила она тихо, обращаясь к Андре. Потом громко осведомилась у Жоржа:
   — Вы не могли бы мне сказать, где охотится король?
   — В Медонских лесах, ваше величество.
   — Ну что ж, сопровождайте и берегите его. В это мгновение вошел граф де Шарни. Он мягко улыбнулся Андре и, покачав головой, осмелился сказать королеве:
   — Этот совет мой брат будет помнить не только среди утех, но и среди опасностей.
   Услышав знакомый голос, Мария-Антуанетта, стоявшая спиной к двери, вздрогнула и обернулась:
   — Я бы очень удивилась, — заметила она с презрительной резкостью, — если бы эти слова сказал кто-нибудь, кроме графа Оливье де Шарни.
   — Почему, ваше величество? — почтительно осведомился граф.
   — Потому что вы пророчите несчастье, сударь. Андре увидела, что граф побледнел, и тоже побледнела.
   Он молча поклонился, затем, взглянул на жену, которая казалась удивленной его бесстрастностью, и произнес:
   — Я и вправду очень несчастлив, ибо разучился говорить с королевой, не оскорбляя ее.
   Он подчеркнул слово «разучился», как опытный актер на театре подчеркивает важные слова.
   Королева с ее тонким слухом не могла не уловить смысла, который вкладывал Шарни в это слово.
   — Разучился? — живо переспросила она. — Что значит «разучился»?
   — Я, кажется, вдобавок неудачно высказался, — простодушно произнес Шарни и вновь взглянул на Андре. На сей раз королева перехватила его взгляд. Теперь пришел ее черед побледнеть; сжав зубы от гнева, она сказала:
   — Слова дурны, когда дурны намерения.
   — Ухо враждебно, когда враждебна мысль. И высказав это не очень почтительное, но справедливое возражение, Шарни умолк.
   — Я подожду с ответом, — сказала королева, — пока господин де Шарни не научится более умело вести спор.
   — А я, — ответил Шарни, — подожду вступать в спор, пока у королевы не появится больше верных слуг.
   Андре схватила мужа за руку и хотела вместе с ним удалиться.
   Королева, понявшая желание Андре, удержала ее взглядом.
   — Что все-таки хотел сказать ваш муж? — спросила Мария-Антуанетта.
   — Он хотел сказать вашему величеству, что вчера ездил по приказу короля в Париж, и там происходит странное брожение.
   — Опять? — удивилась королева. — По какому поводу? Парижане взяли Бастилию и разрушают ее. Что им еще нужно? Отвечайте же, господин де Шарни.
   — Это правда, сударыня, — ответил граф, — они разрушают Бастилию, но они не могут есть камни, поэтому они говорят, что голодают.
   — Говорят, что голодают! Голодают! — вскричала королева. — А мы-то тут при чем?
   — Было время, ваше величество, — сказал Шарни, — когда королева первой сочувствовала горестям народа и облегчала их. Было время, когда она поднималась в мансарды бедняков, и молитвы бедняков поднимались из мансард к Богу.
   — Да, — с горечью ответила королева, — и я была достойным образом вознаграждена за это сострадание к чужим горестям, не правда ли? Одно из самых больших моих несчастий произошло оттого, что я поднялась в такую вот мансарду.
   — Разве оттого, что однажды ваше величество ошиблись, — сказал Шарни, — и осыпали милостями и благодеяниями недостойное создание, теперь надо мерить все человечество меркой этого подлеца? Ах, сударыня, сударыня, как народ любил вас в те времена!
   Королева обожгла Шарни огненным взглядом.
   — Все-таки, что произошло вчера в Париже? — спросила она. — Расскажите мне только о том, что вы видели своими глазами, сударь; я хочу быть уверена в правдивости ваших слов.
   — Что я видел, ваше величество? Я видел, как одни люди столпились на набережных и напрасно ожидали, что привезут муку. Я видел, как другие люди выстроились в длинные очереди у дверей булочников и напрасно ожидали хлеба. Что я видел? Я видел голодный народ; мужья с грустью смотрели на жен, матери с грустью смотрели на детей. Что я видел? Я видел сжатые кулаки, которые грозят Версалю. Ах, ваше величество, ваше величество, я уже говорил вам об опасностях, которые вам угрожают, и я очень боюсь, что возможность первыми умереть за ваше величество, это счастье, о котором молим я и мой брат, представится нам очень скоро.
   Королева, нервно поведя плечами, отвернулась от Шарни и подошла к окну, выходящему на мраморный двор.
   Она прижалась пылающим, но бледным лбом к стеклу и тут же вздрогнула.
   — Андре, — позвала она, — подойдите сюда, посмотрите, что это за всадник, он, верно, привез важные вести.
   Андре подошла к окну, но тотчас побледнела и отшатнулась.
   — Ах, ваше величество, — сказала она с укоризной. Шарни бросился к окну: он видел все, что произошло.
   — Этот всадник, — сказал он, переводя взгляд с королевы на Андре, — доктор Жильбер.
   — Ах, правда, — сказала королева так, что даже Андре не могла понять, позвала ли ее королева к окну из женской мести, которая иногда вдруг прорывалась у медной Марии-Антуанетты, или потому что ее глаза, ослабевшие от бессонных ночей и слез, уже не узнавали издали даже тех, кого очень ждали.
   Безмолвное оцепенение сковало всех трех действующих лиц этой сцены; они молча переглянулись.
   Это и вправду был Жильбер: он привез печальные вести, как и предвидел Шарни.
   Он быстро спешился, быстро взбежал по лестнице и все трое — королева, Андре и Шарни — с беспокойством посмотрели на дверь, в которую доктор должен был войти, но дверь не открывалась. Они застыли в тревожном ожидании.
   Вдруг открылась дверь с противоположной стороны и вошел офицер:
   — Ваше величество, — доложил он, — доктор Жильбер, который приехал к королю по важному и не терпящему отлагательств делу, просит вас принять его, поскольку король час назад уехал в Медон.
   — Пусть войдет! — сказала королева, пристально глядя на дверь твердым, жестким взглядом.
   Пока Андре отступала назад, чтобы найти поддержку у мужа и опереться на его крепкую руку, на пороге появился Жильбер.

Глава 52. ДЕНЬ 5 ОКТЯБРЯ

   Окинув взглядом участников только что описанной нами сцены, Жильбер почтительно приблизился к Марии-Антуанетте:
   — Позволит ли мне королева в отсутствие ее августейшего супруга сообщить ей вести, которые я привез?
   — Говорите, сударь, — сказала Мария-Антуанетта. — Видя, как быстро вы скачете, я собрала все свое мужество, ибо заподозрила, что вы привезли дурную весть.
   — Разве было бы лучше, если бы дурная весть застала вас врасплох? Зная о том, что ей грозит, королева, с присущим ей здравым смыслом и верным суждением, пойдет навстречу опасности и тогда, быть может, опасность отступит перед ней.
   — Говорите же, сударь, в чем эта опасность?
   — Ваше величество, семь или восемь тысяч вооруженных женщин вышли из Парижа и идут в Версаль.
   — Семь или восемь тысяч? — презрительно переспросила королева.
   — Да, но они будут останавливаться по пути и, быть может, когда они придут сюда, их будет уже пятнадцать или двадцать тысяч.
   — И что они собираются здесь делать?
   — Они хотят есть, ваше величество, они идут просить хлеба у короля.
   Королева посмотрела на Шарни.
   — Увы, ваше величество, — сказал граф, — мое предвидение сбылось.
   — Что же делать? — спросила Мария-Антуанетта.
   — Прежде всего предупредить короля, — сказал Жильбер.
   Королева резко обернулась.
   — Короля! О, нет! — воскликнула она, — зачем волновать его?
   Это был крик души. В нем проявилось мужество королевы: себя она считала сильной, но в муже боялась встретить слабость и не хотела, чтобы ее видели посторонние люди.
   Но был ли посторонним Шарни? Был ли посторонним Жильбер?
   Нет, напротив, само Провидение послало одного из них защищать королеву, другого — защищать короля.
   Шарни ответил разом королеве и Жильберу; поступившись гордостью, он вновь обретал всю свою власть.
   — Ваше величество, — сказал он, — господин Жильбер прав, нужно предупредить короля. Короля любят, король выйдет к женщинам, обратится к ним с речью, и это их обезоружит.
   — Но кто возьмется предупредить короля? — спросила королева. — Дорога несомненно перекрыта, и это опасное предприятие.
   — Король в Медонском лесу?
   — Да, и если, что весьма вероятно, дороги…
   — Я солдат вашего величества… — просто прервал Шарни. — А солдат на то и солдат, чтобы быть убитым.
   Он не стал дожидаться ответа. Он не услышал, как королева вздохнула; он быстро сбежал по лестнице, вскочил на лошадь и вместе с двумя другими всадниками поскакал в Медон.
   Как только он скрылся из виду, в последний раз помахав Андре, которая, стоя у окна, провожала его взглядом, внимание королевы привлек далекий шум, похожий на рев волн в бурю. Казалось, шум этот поднимается от самых дальних деревьев парижской дороги, которая просматривалась в тумане до самой окраины Версаля.
   Вскоре горизонт стал так же страшен для глаза, как и для уха; серый туман прорезали белые частые полосы дождя.
   И все же, несмотря на грозное небо, Версаль наполнялся народом.
   К замку спешили гонцы. Они несли весть о многочисленной колонне, идущей из Парижа. При мысли о радостных и легких победах минувших дней одни чувствовали угрызения совести, другие ужас.
   Встревоженные солдаты переглядывались и не торопились браться за оружие. Похожие на пьяных, которые стараются стряхнуть хмель, офицеры, обескураженные явным замешательством солдат и ропотом толпы, не знали, на что решиться. От предчувствия несчастий, в которых их обвинят, у них перехватывало дыхание.
   Гвардейцы охраны, а их было почти триста человек, не растерялись. Они хладнокровно седлали лошадей, испытывая лишь ту нерешительность, которая овладевает солдатом перед сражением с незнакомым противником.
   Как бороться против этих женщин, которые пустились в путь с грозным оружием в руках, но достигли цели без оружия, не в силах поднять руку от усталости и голода!
   Однако на всякий случай гвардейцы охраны строятся, вынимают сабли и ждут.
   Наконец женщины появляются. На полпути они разделились и шли двумя дорогами, одни через Сен-Клу, другие через Севр.
   Прежде чем расстаться, они разделили восемь хлебов: это было все, что нашлось в Севре.
   Тридцать два фунта хлеба на семь тысяч человек!
   Добравшись до Версаля, они едва волочили ноги: три четверти женщин бросили свое оружие по дороге. Майяру удалось уговорить последнюю четверть оставить оружие в домах, стоящих у городских ворот.
   Когда они вошли в город, Майяр предложил:
   — Чтобы никто не сомневался в нашей преданности королевской власти, давайте запоем: «Да здравствует Генрих IV!»
   И умирающим голосом, в котором едва хватало силы, чтобы попросить хлеба, женщины затянули песню.
   Поэтому велико было удивление всех, кто находился во дворце, когда вместо криков и угроз они услышали песню, и особенно когда увидели едва держащихся на ногах певиц, которые, шатаясь от голода, как пьяные, прилипли своими истощенными, несчастными, мертвенными, грязными, мокрыми от воды и пота лицами к решетке, когда увидели тысячи страшных лиц в обрамлении множества рук, сжимавших золоченые прутья решетки Позже из этой фантастической толпы стали раздаваться мрачные завывания; в центре ее вспыхивали молнии.
   Кроме того, время от времени все эти корчащиеся в предсмертных судорогах люди отпускали поддерживавшую их решетку и протягивали руки между прутьями.
   Одни, раскрыв дрожащие ладони, молили о милости.
   Другие, сжав кулаки, грозили местью.
   О, то была мрачная картина.
   Наверху дождь, внизу грязь.
   Среди осаждающих — голод и угроза.
   Среди осажденных — жалость и сомнение.
   Пока все ждали Людовика XVI, королева, полная лихорадочной решимости, приказала готовиться к обороне: постепенно вокруг нее собрались придворные, офицеры, крупные чиновники.
   Среди них она заметила г-на де Сен-При, министра.
   — Ступайте спросите, чего хотят эти люди, — сказала она.
   Господин де Сен-При спускается вниз, пересекает двор и подходит к решетке.
   — Чего вы хотите? — спрашивает он у женщин.
   — Хлеба! Хлеба! Хлеба! — наперебой закричали они.
   — Хлеба! — сердито отвечает г-н де Сен-При. — Когда у вас был только один господин, у вас было вдоволь хлеба, а теперь их у вас больше тысячи — и вот к чему это привело.
   С этими словами г-н де Сен-При удаляется под крики голодных женщин, приказывая не открывать ворота.
   Но тут вперед выходит депутация, перед ней ворота все же приходится открыть.
   Майяр от имени женщин обратился к Национальному собранию; он добился того, что его председатель вместе с депутацией из двенадцати женщин отправился к королю.
   В то мгновение, когда депутация во главе с Мунье выходит из Национального собрания, король галопом въезжает в задний двор замка.
   Шарни отыскал его в Медонских лесах.
   — А, это вы, сударь, — удивился король. — Вы меня искали?
   — Да, ваше величество.
   — Что случилось? Я вижу, вы мчались во весь опор?
   — Ваше величество, в Версале сейчас находятся десять тысяч женщин, они пришли из Парижа просить хлеба.
   Король пожал плечами, но Не столько с презрением, сколько с жалостью.
   — Увы, — сказал он, — будь у меня хлеб, я не стал бы ждать, чтобы они приходили за ним в Версаль.
   И все же, воздержавшись от других замечаний и бросив грустный взгляд вслед удаляющейся охоте, которую ему приходилось покидать, он сказал:
   — Ну что ж, поехали в Версаль. И он повернул в Версаль.
   Король, как мы уже сказали, только что вернулся, когда на Оружейной площади раздались громкие крики.
   — Что там такое? — спросил Людовик XVI. Вошел бледный, как смерть, Жильбер.
   — Ваше величество, — сказал он, — охрана под предводительством г-на Жоржа де Шарни напала на председателя Национального собрания и депутацию, которую он к вам ведет.
   — Не может быть! — восклицает король.
   — Вы слышите — это кричат те, кого убивают. Глядите, глядите, все разбегаются.
   — Откройте ворота! — приказывает король. — Я приму депутацию.
   — Но, ваше величество! — останавливает его королева.
   — Откройте ворота, — повторяет Людовик XVI. — Королевские дворцы искони служат убежищем.
   — Увы! — говорит королева. — Кому угодно, только не королям.

Глава 53. ВЕЧЕР 5 ОКТЯБРЯ

   Шарни и Жильбер устремляются вниз по ступенькам.
   — Именем короля! — кричит один.
   — Именем королевы! — кричит другой. И в один голос добавляют:
   — Откройте ворота!
   Но прежде чем этот приказ был выполнен, председателя Национального собрания уже успели сбить с ног посреди двора.
   Рядом с ним на земле лежат две раненые женщины.
   Жильбер и Шарни бросаются на помощь; пути этих двух людей, один из которых принадлежит к высшему обществу, другой вышел из низов, пересеклись.
   Один хочет спасти королеву из любви к королеве, другой хочет спасти короля из любви к королевской власти.
   Когда ворота распахнулись, женщины хлынули во двор; они кинулись к охране, к солдатам Фландрского полка; они грозят, они просят, они осыпают ласками. Нелегко сопротивляться женщинам, которые умоляют мужчин именем их матерей и сестер!
   — Пропустите, господа, пропустите депутацию! — кричит Жильбер.
   И все расступаются, чтобы пропустить Мунье и несчастных женщин к королю.
   Король, которого Шарни успел предупредить, ждет депутацию в зале рядом с часовней.
   Мунье будет говорить от имени Национального собрания.
   Луизон Шамбри, эта цветочница, которая била в набат, будет говорить от имени женщин.
   Мунье произносит несколько слов и представляет королю юную цветочницу.
   Она делает шаг вперед, раскрывает рот, но говорит только:
   — Ваше величество, хлеба! — И падает без чувств.
   — Помогите ей! — кричит король. — Помогите! Андре подбегает к королю и подает ему флакон с нюхательной солью.
   — Ах, ваше величество, — говорит Шарни королеве с укоризной.
   Королева бледнеет и удаляется в свои покои.
   — Подайте карету, — приказывает она. — Его величество и я уезжаем в Рамбуйе.
   Тем временем бедная девушка пришла в себя; почувствовав себя в объятиях короля, который подносит к ее лицу флакон с солью, она стыдливо вскрикнула и хотела поцеловать ему руку.
   Но король остановил ее.
   — Милое дитя, — сказал он, — позвольте мне вас поцеловать, вы это заслужили.
   — О, ваше величество, ваше величество, вы так добры, отдайте же скорее приказ!
   — Какой приказ? — спросил король.
   — Приказ привезти пшеницу, чтобы прекратился голод.
   — Дитя мое, — сказал король, — я с радостью подпишу такой приказ, но, право же, боюсь, что вам не будет от него большого проку.
   Король сел за стол и начал писать, как вдруг прозвучал выстрел, а вслед за ним довольно оживленная ружейная пальба.
   — Ах, Боже мой. Боже мой, — воскликнул король, — что там, еще? Подите посмотрите, господин Жильбер.