МЕДВЕДЬ

Люди, живущие в стеклянных домах, могли бы и отвечать на стук в дверь.

Соломон Краткий

   Вообще-то следовало сесть в джип и уехать куда-нибудь.
   Но ехать было некуда. А кроме того, Бетти-Джон сказала, что я могу оставаться здесь сколько захочу. У них была свободная комната. Они не возражали.
   Каких-то особых забот Семья не доставляла. По крайней мере, мне. Она пестовала сто семнадцать детей — от шестимесячных до тех, кто уже достиг возраста, когда человек перестает быть ребенком и становится помощником. В городишке проживал тридцать один взрослый — ладно, на самом деле, девятнадцать взрослых и двенадцать подростков, но подростки считались взрослыми, потому что выполняли взрослую работу. Шестнадцать женщин, трое мужчин, восемь девочек и четыре мальчишки — это и была та ось, на которой держалась Семья.
   Три женщины были матерями трех самых маленьких детей, правда, это трудно было заметить. Ко всем младенцам здесь относились абсолютно одинаково — вне зависимости от того, были у них родители или нет. Здесь никто, будь он взрослым или ребенком, не демонстрировал своего родства с кем бы то ни было. Все дети относились ко всем взрослым так, словно они все были их родителями. Но, разумеется, в этом и заключался смысл поселения: окружить родительской заботой столько сирот, сколько возможно.
   Я чувствовал себя здесь таким же полезным, как пятое колесо в телеге.
   И старался не путаться под ногами. День-два бесцельно слонялся по библиотеке; сначала просто искал что-нибудь почитать и как-то незаметно закончил тем, что стал перебирать книги и наводить порядок на полках, где царила полная неразбериха. Между прочим, ничто так сильно не разъедает любовь к книгам, как необходимость переставлять с места на место и рассортировывать тонны пыльных томов.
   Некоторое время я болтался по вестибюлю столовой в поисках компаньона для домино, но, похоже, у всех были более важные дела.
   Как я уже говорил, мне следовало сесть в джип и куда-нибудь уехать.
   Но это — место, где моя мать провела свои последние дни, и… это вызывало у меня странное ощущение. Словно она не умерла по-настоящему. То есть я потерял ее, но на сердце не было кровоточащей раны, которая болела бы каждый раз, как только я думал о ней.
   То, что я чувствовал, была вина — за то, что я не слишком страдаю.
   Напротив, я испытывал злобу.
   Да, она отказалась от материнства. Она отказалась от сына, от меня — во что я, ради собственного спокойствия, отказывался верить. Я сел в джип и отправился на ее поиски, сам не зная, зачем это делаю, но отправился.
   На самом же деле мне хотелось, чтобы она встретила меня с распростертыми объятиями, прижала к груди и сказала, что все будет хорошо.
   Но вместо этого… она снова отказалась от меня. На этот раз — окончательно. На этот раз возможности попросить прощения не было. И уже никогда не будет.
   Будь она проклята за то, что покинула меня!
   И будь проклят я — за все!
   Я не знал, что делать. Единственное, что приходило в голову, — сохранять нынешнее равновесие. Чем я и занимался.
   Так я переползал из одного дня в следующий, помогая Бетти-Джон и другим в повседневных заботах и ожидая, что все утрясется само собой.
   И конечно же ничего не утряслось. И никогда не утрясется. Джейсон всегда говорил…
   К черту Джейсона!
   Итак, большую часть времени я околачивался в общей столовой. Ел их еду — ее здесь было вдоволь. Протирал им полы. Мыл тарелки. Может быть, я смогу остаться здесь на какое-то время. Я мог бы затеряться среди книг, бутербродов, видеодисков и игр. Этим я довольно сильно напоминал ребенка.
   Но мне не хватало чего-то еще, чего-то большего…
   Бетти-Джон, чем-то озабоченная, опрометью пролетела через столовую. Я попытался остановить ее, но она, похоже, даже не заметила меня, занятая какимито срочными списками.
   — Бетти-Джон? — Я тронул ее за рукав.
   — А, Джим, послушай, я сейчас ужасно занята. Твой вопрос терпит? Спасибо. Послушай, будь душкой, покарауль автобус. К нам едут новые дети. Договорились?
   — Да, конечно.
   Я рассердился, но надо было знать Бетти-Джон. Если она о чем-то просила, вы это делали. Было невозможно даже толком поспорить с ней; чем больше вы говорили, тем больше дел на вас взваливалось.
   Дети. Они были настоящей головной болью: путавшиеся под ногами, крикливые, где-то вымазавшиеся. Сопливые носы, оцарапанные коленки с красными пятнами мербромина, грязные рожицы, липкие ладошки — и к тому же стояла жара.
   Но делать было нечего, и я пошел. Предполагалось, что, несмотря на шорты и майку, я должен производить впечатление образцового начальника детского лагеря. Чисто выбритого и благоухающего. Невозможно быть солидным в шортах, особенно если у вас шишковатые колени. Кроме того, я всегда выглядел моложе своего возраста. Кстати, отчасти поэтому и пошел служить — думал, что армия сделает из меня мужчину. Но вынужден был с неохотой признать, что армия не оправдала моих надежд. Я постоянно слышал, будто бы у вернувшихся из боя появляется особая жесткость в уголках рта, а в глазах — налет некоей загадочности, на которую клюют женщины. Но в зеркале я видел лишь свою кислую, вечно недовольную физиономию. Если меня и окружала «кровавая аура смертельной опасности», то я ее не замечал.
   Впрочем, все это ерунда. Я устроился поддеревом рядом с ближней баррикадой и стал ждать.
   Меня разбудило бибиканье и усталый хрип мотора. От запыленного автобуса несло метиловым спиртом, а его тормоза жалобно застонали, когда он остановился перед козлами для пилки дров, перегораживающими въезд на главную улицу Семьи. К стеклам закрытых окон прижались носами ребятишки. Водитель — ему самому было едва ли шестнадцать — вылез из автобуса с блокнотом в руке.
   — Эй! — довольно нахально крикнул он. Я встал и подошел к нему.
   — Где здесь начальник? — требовательно спросил водитель.
   — А кто вам нужен?
   — Да, понимаешь, мне тут дали фамилию… — Он заглянул в блокнот. — Тримейн, что ли?
   — Есть такая. — Я неопределенно махнул рукой.
   — Вот дерьмо! Слушай, можно отодвинуть эти доски? Или разобрать?
   — Не-а. У нас тут крутом дети. Придется обходить пешочком.
   Он тяжело вздохнул, вернулся к автобусу и, открыв дверцу, распорядился: — Вы, малышня, посидите пока здесь или займитесь чем-нибудь. Я скоро вернусь.
   Я наблюдал за парнишкой. Проницательности у него было не больше, чем у слизня. И примерно столько же здравого смысла. Дети моментально кучей повалили из автобуса — мне тоже следовало бы сообразить вовремя. Пусть их шофер разиня, но ребятишек никак нельзя было отнести к доверчивым. Широко раскрытыми глазами они подозрительно осматривали деревню. С любопытством, но очень настороженно. Старшему было не больше четырнадцати, а самых маленьких держали на руках две девочки. Все дети выглядели измученными.
   Я вздохнул про себя и подошел ближе. Кто-то должен присмотреть за ними.
   — Привет, — поздоровался я.
   Они замерли и уставились на меня. Считая двух младенцев, их было семнадцать — с круглыми глазами, как у голодных щенят, которых, вместо того чтобы накормить, побили.
   Я присел на корточки перед мальчиком лет четырех-пяти. С соломенными волосами, он немного напоминал мне Марка (Марка? Ах да, это же мой племянник. Неужели я действительно забыл его?) — Как тебя зовут?
   Он в упор смотрел на меня самыми круглыми на свете глазами и молчал.
   — Меня зовут Джим, а тебя? Опять никакого ответа.
   Я показал на старую бесформенную игрушку, которую он прижимал к себе.
   — Как зовут твоего мишку?
   Малыш что-то прошептал. Очень тихо.
   — А? Я не слышу. Как его зовут? На этот раз чуть громче: — Медведь.
   — М-м, хорошее имя. Он хороший медведь? Круглоглазик медленно покачал головой.
   — Тогда он плохой?..
   Снова отрицательное покачивание.
   — Но это твой медведь?
   Медленный осторожный кивок. Ребенок не знал, как относиться ко мне. Взрослым полагалось быть хорошими, но я — незнакомец. Один только Бог знал, откуда он приехал и что ему пришлось пережить. Мне хотелось погладить его по голове или прижать к себе — показать, что теперь его ожидает только добро, но Бетти-Джон предупреждала, что не все дети любят ласку. Их нельзя трогать, не попросив прежде разрешения.
   — Ты пожмешь мне руку? — Я протянул ему ладонь, но мальчику нужно было до нее дотянуться.
   Он посмотрел на мою руку. Потом на меня.
   Дети наблюдали за нами. Причем в основном за мной, а не за ним. Вдруг одна маленькая девочка сказала: — Давай я пожму тебе руку.
   Ее тон подразумевал: «Что я получу за это?» — Хорошо, — согласился я и протянул руку ей. На ней было вылинявшее коричневое платье. Где я мог ее видеть? Может, она сбежала откуда-то? Ей было лет семь или восемь, а возможно, и девять. Она так исхудала, что судить наверняка было трудно.
   Она с серьезным видом пожала мне руку, ни на миг не отрываясь от моих глаз.
   — Как тебя зовут? — спросил я.
   — Холли, — важно ответила она.
   — Ну, здравствуй, Холли. Я — Джим. — Я попытался выдавить приветливую улыбку. Мне говорили, что, если все время улыбаться, дети тоже улыбнутся в ответ, так как еще не умеют контролировать чисто инстинктивные человеческие реакции. Но эти уже научились контролю, и улыбка не сработала. Они относились ко мне как к продавцу подержанных автомобилей. Они вели себя настороженно и были явно напуганы: какого подвоха можно ждать от этой каланчи? Хотел бы я знать, через что им довелось пройти, чтобы так реагировать.
   — У меня тоже был дядя Джим… — сообщила Холли. Это был робкий намек: она словно спрашивала, не буду ли я претендовать на «вакантное» место?
   Я попробовал другую тактику. Би-Джей не советовала копаться в детской памяти, особенно в неподходящих ситуациях. Ребенок прежде должен почувствовать, что находится действительно в безопасном месте, и только потом ему можно напомнить о пережитом. Я сказал: — Хорошо. Ты будешь дружить со мной? Она удивленно уставилась на меня: — Разве у тебя нет друзей?
   Я отрицательно покачал головой, медленно и очень выразительно. Она заподозрила обман, но ведь взрослые никогда не врут. Или почти никогда.
   — Ни одного? — ужаснулась Холли. — Ну хоть один…
   — Даже медведя у меня нет, — стоял я на своем.
   Тут она окончательно убедилась, что я говорю правду. Если взрослые на чемто настаивают, значит, так оно и есть.
   — Ну… — Девочка задумалась, принимая очень важное решение, важнее даже, чем выбор жениха для взрослой девушки. Она немного поколебалась и решила: — Я буду с тобой дружить.
   — Отлично. — Я снова посмотрел на круглоглазика. — А у тебя есть друг?
   Он наблюдал за переговорами с несвойственным детям напряженным вниманием. А когда я повернулся к нему, только покрепче прижал медвежонка и отодвинулся. Мне захотелось притянуть его поближе, но вместо этого я лишь переменил позу. Все эти поклоны и сидение на корточках для разговора с метровым человечком плохо сказывались на моей спине.
   — Его зовут Алек, — сообщила Холли.
   — Какой Алек?
   — Я не знаю.
   Вперед вышел мальчик лет, наверное, двенадцати или тринадцати, а может, и старше — большинство этих детей были слишком маленькими для своего возраста. Его взгляд был несколько жестче.
   — Вы кто? — подозрительно спросил он. — Здешний босс?
   — Меня зовут Джим.
   — Это я знаю. Но кто вы?
   — Друг Холли. — Я попытался отвлечь его, протянув руку.
   Не помогло.
   — Угу. А что вы здесь делаете? Нам запретили разговаривать с незнакомыми.
   — Выходить из автобуса вам тоже запретили. Он проигнорировал и это.
   — Я хочу пить.
   — Как тебя зовут?
   — Зачем вам это нужно?
   Я пожал плечами и снова сменил позу, окончательно разогнувшись и опершись спиной на автобус, теплый и пыльный. Майка уж точно измазана.
   — Чтобы я знал, как к тебе обращаться.
   Я посмотрел на паренька сверху вниз. Рост давал мне больше чем просто психологическое преимущество, но я чувствовал, что сейчас неподходящий момент для игр типа: «Я больше тебя». Вместо этого я улыбнулся.
   — Ты ведь не хочешь, чтобы я звал тебя «Эй ты», не так ли?
   Он сморщил нос и отошел к остальным детям, окончательно потеряв ко мне интерес.
   — А ну-ка залезайте обратно в автобус, пока Олли не вернулся. — Он потянулся, чтобы схватить Алека, но тот увернулся. Мальчик снова попытался поймать его, и снова Алек отступил, на этот раз с заметным оттенком непокорства. Подросток опять шагнул к нему и занес кулак.
   Я выставил руку — запястье мальчишки ударилось о нее. Схватив его, я поднял его руку над головой, удерживая крепко и на такой высоте, чтобы ему было неудобно. Причем не только физически.
   — Кончай это дело, — сказал я тихо, но внушительно. — Здесь не будет никаких драк.
   — Кто это сказал? — Я.
   — Ну и что?
   — А вот что… — Ладно, я сыграю в эту игру, раз уж это необходимо.
   Я поднял его за шиворот. Материал рубашки был достаточно прочен, чтобы выдержать его вес; ступни мальчишки едва касались земли; оставалось только сделать Подножку.
   — Я так сказал — я больше тебя. — Осторожно — на этот раз очень осторожно — я выставил кулак перед его физиономией. — Намного больше. Значит, если начнется мордобой, сорву банк я.
   Он притушил свою воинственность — выхода не было, — но непокорство и недоверие оставил при себе. Тут я был бессилен. Закусив нижнюю губу, мальчишка смотрел мимо меня. Я выиграл.
   Отпустив его, я сунул руки в карманы и улыбнулся.
   Он ногой пнул меня в живот. Вполне заслуженно: не надо терять бдительность.
   Главная проблема в драке с ребенком заключается в том, чтобы не казаться со стороны зверем. Лучше всего вообще не драться. К счастью, эта мысль появилась уже после того, как я разделался с ним. Слегка, конечно.
   Сперва я хлопнул его по уху, а когда он поднял для зашиты руки, легонько ткнул в живот четырьмя пальцами. Он сложился пополам, и я шлепнул ладонью по его заднице. Потом, держа его на вытянутой руке — щенок по-прежнему норовил ударить меня, — шлепнул еще раз. А после этого крепко взял за горло, и он прекратил сопротивление, боясь задохнуться.
   Я пытался скрыть, что тоже запыхался. Он сражался, как маленький тигр.
   — Давай договоримся об одной вещи, — предложил я. — Никогда больше не пускай в ход кулаки, о'кей?
   Он сверкнул на меня глазами: — Алек — мой.
   — Как «твой»? Вы братья?
   — Не совсем.
   — Тогда что?
   — Просто… мы вместе. Всегда.
   — О! — Мне следовало бы сообразить. Ослабив хватку, я спросил: — Тебя можно отпустить?
   Мальчишка кивнул.
   — Хорошо. — Я освободил его. — Никто не собирается разлучать вас, не бойся. Но не смей его бить.
   — Он не любит разговоров. А если его маленько поколотить, то двигается шустрее.
   Неужели малыш страдает аутизмом^[5]? Что ж, вполне возможно. Но опять-таки, может, и нет. Может быть, он просто задержался в развитии, как многие из тех, кто попал под молот, висевший буквально над каждым. Иногда ненормальность — лишь здоровая реакция на аномальные обстоятельства, как сказал однажды Форман.
   — Ладно. — Я положил руку на плечо Алека. Кругло-глазик давно прислонился ко мне в поисках защиты, но я не замечал этого, пока не нащупал его рукой. — Ладно, у нас здесь можно молчать. — Я наклонился к малышу: — Если не хочешь говорить, то и не говори. О'кей?
   Он ничего не ответил, но смотрел на меня во все глаза.
   В это время к нам подлетела Бетти-Джон Тримейн — коллекция веснушек и копна красноватых волос; они словно не могли окончательно выбрать, какими им быть — желтыми или ярко-рыжими, — и потому остановились пока на ужасном бледно-розовом цвете, сиянием окружавшем ее лицо. Загар превратил ее в генератор веснушек; иногда ее называли Матерью Веснушек, правда за глаза. Когда-то Би-Джей была хорошенькой; впрочем, она и сейчас смотрелась недурно, если вам нравятся худенькие женщины.
   — О, привет, Джим, рада, что ты здесь. С детьми все в порядке?
   — Все отлично.
   Олли, шофер, нахмурился.
   — Эй вы, малышня, вам же было велено сидеть в автобусе.
   — Там слишком жарко, — вступился я. — Я разрешил им выйти.
   — Ну, если так…
   Би-Джей не обращала на шофера внимания. Она раскусила его, как и я.
   — Пойдемте, дети. Вас ждет холодный лимонад, сандвичи с колбасой, булочки и персиковое мороженое — и все это надо съесть. О, кому нужно в туалет? Потом мы переоденемся в чистую одежду — о Господи, вы только посмотрите, какие среди вас есть поросята. Ладно, мы все вместе сходим на ручей и отмоем там вашу грязь. Привет, как тебя зовут, малыш? А потом мы отведем вас в ваши комнаты отдохнуть и… Кто любит кино? Поднимите руки. Отлично, и кино мы тоже посмотрим.
   — Тут у меня две малявки, которые еще не умеют ходить. — Олли явно обозлился — на Би-Джей или, возможно, на меня.
   — Я понесу одного, а Джим… Джим, ты как?
   — О, конечно, — сказал я. — Не возражаю. Я уже кое с кем подружился.
   Одна из старших девочек — лет двенадцати или тринадцати, — такая же истощенная, как остальные, пропищала: — Своего я могу нести сама. Я ношу его уже целую неделю и могу потерпеть еще немного. Кажется, он чувствует себя не очень хорошо. Весь горячий и…
   — Ну-ка, дай мне посмотреть… Ты права, мы отнесем его в изолятор прямо сейчас. Как тебя зовут, милая? Сьюзен? Хорошо, ты можешь нести его, а я возьму леди в розовом. Уф, какая тяжелая! Ну, дети, видите вон то желтое здание? Туда мы и пойдем.
   Я шел сзади, прикрывая тылы и карауля отстающих и потенциальных беглецов, как вдруг почувствовал, что кто-то тянет меня за руку. Я посмотрел вниз и увидел круглоглазого Алека — он молча вложил свою ладошку в мою.
   — Хочешь идти со мной? Отлично, пошли вместе.
   Я ощутил нечто вроде гордости. Неужели мне все-таки можно довериться после всего, что я натворил? А может, он просто решил попробовать, нельзя ли приткнуться под крылышко человеку, который доказал свое право сильного? Все возможно.
   Холли взяла меня за другую руку, потому что теперь она стала моим другом, а мальчик постарше, Томми, осторожно пристроился рядом с Алеком. И неспроста — в этой игре у него были все козыри.
   Интересно, удастся ли мне переиграть мальчишку?
   — Откуда вы все, Томми?
   — Не знаю. Мы приехали из центра сбора в Сакраменто. Алек и я из Кламата, а Холли — из Оринды.
   — Я знаю Оринду, — сказал я. — Там когда-то был большой литейный цех по производству «Джелл-О»^[6].
   — Никогда не видела, — невыразительно сказала Холли. Для нее моя шутка была тяжеловатой.
   Томми добавил: — А откуда другие, я не знаю.
   — Это не важно. Теперь вы в Семье.
   — Семье? А что это?
   — Это — Семья. Такое имя носит это место.
   — Смешное имя. — Это сказала Холли.
   — Тогда Холли — тоже смешное имя. Она надула губы.
   — А вот и несмешное.
   — Хорошо, тогда и Семья — несмешное.
   — Я думала, что семья — это папа, и мама, и все их дети.
   — Правильно. Только здесь у нас много мам, и пап, и детей. А все они вместе — одна большая Семья. Так мы это называем.
   Она смерила меня удивленно-недоверчивым взглядом: — Ты — папа? — Нет.
   — Тогда кто?
   — Я — это я. Просто помогаю здесь.
   — Чем помогаешь?
   — О, я должен шлепать по попке всех плохих детей и целовать всех хороших.
   — О! — Холли подалась в сторону, выпустив мою руку, но спустя минуту снова ухватилась за нее. Она явно решила, что я все-таки не опасен.
   — По-моему, это правильно, — сказала она. — Я могу даже помочь тебе и рассказать про всех плохих детей.
   — Думаю, что я и сам разберусь.
   — Но я все равно помогу, ладно?
   — Ладно.
   Мы вместе со всеми вошли в столовую. Би-Джей принялась рассаживать детей за длинными столами, подкда-дывая малышам диванные подушки и на ходу отдавая распоряжения Папе Котелку, поварам и помощникам. При этом она ни на секунду не выпускала из виду ни одного из семнадцати детей.
   — Позовите сюда поскорее доктора и сестру Айви тоже; некоторые дети больны, но я хочу сначала покормить их. Папа, расставь суповые чашки. И еще мы обещали им сандвичи с лимонадом — нет, лимонад только после супа. У нас осталось персиковое мороженое? Отлично, но вечером придется обойтись без него. Дети важнее. Ну, что у тебя? Нет, уколы не будут делать — только тем, кому это необходимо. Доктор Берди^[7] — да, это ее настоящее имя — очень хороший врач. Она не любит делать уколы. Джим, помоги мне, пожалуйста. Сядь на тот конец и поухаживай за своей троицей.
   — Алек, Холли и Том — могу я называть тебя Томом? — мы сядем вон там.
   Я посадил Алека на стул. Слишком низко. Быстро оглядевшись, я схватил подушку и подсунул под него. Малыш по-прежнему держался обеими руками за своего медведя.
   — Послушай, — сказал я серьезно. — Тебе будет трудно есть, если ты не положишь мишку. Никто его не тронет.
   Что-то подсказывало мне, что не нужно забирать у него медведя. Он должен положить его сам. Я не мог коснуться игрушки без его разрешения. Обладание ею что-то означало.
   Я пошел к плите, взял поднос и поставил на него суп, печенье, хлеб, масло, немного сельдерея и моркови — и что там еще покажется привлекательным для голодных неумытых детей? Сандвичи? Без сомнения. И яблоки тоже. Я вернулся к столу и принялся расставлять тарелки.
   Холли уже не сомневалась, что мне можно доверять. Она сразу начала есть. Томми сначала глянул на меня, понюхал свой суп и только потом принялся за еду — не спеша и даже соблюдая правила приличия. Алек просто во все глаза смотрел на тарелку.
   Я оглянулся. Остальные дети набрасывались на еду, как только получали ее от Папы Котелка, его помощников, Би-Джей и всех остальных, кто оказался под рукой. Казалось, что над каждым ребенком кто-нибудь склонился, но это всего лишь обман зрения — мы были просто не в состоянии выделить так много взрослых. На мою долю, например, приходилось сразу трое малышей. Я вздохнул. Потом повернулся к Алеку: — Надо положить мишку.
   Он отрицательно мотнул головой.
   Я оценил ситуацию. Он мне доверяет, хотя и не до конца. Однако новая обстановка смущает его и пугает. Я погладил Алека по голове. Волосы, несмотря на грязь, были пушистые и мягкие. Гладя малыша по голове, испытываешь какое-то щемящее чувство. И дело тут не только в ребячьем доверии, а в непосредственном ощущении детских волос — ощущении, которое, как я думаю, восходит к нашим животным корням и инстинктам.
   У меня возникла идея — из моего собственного детского опыта. Я наклонился и нежно поцеловал его в лоб, а потом поцеловал медведя.
   От удивления его глаза распахнулись до предела.
   Я сделал вид, что ничего не замечаю, пододвинул тарелку и, зачерпнув суп, поднес ложку к его рту.
   Он скосил глаза на суп. Потом на меня. Потом на медведя. Старенького бесформенного медведя. А потом повторил все снова.
   — Ладно, если ты не хочешь есть, давай посмотрим, не захочет ли мишка. — Я предложил суп медведю. — М-м-м, видишь, ему нравится. Ну как, вкусно? Что тебе, Миша? Добавки? Хорошо, только подожди минутку, может быть, Алек тоже съест немножко. Придется вам есть по очереди. — Я зачерпнул суп и протянул ложку Алеку. — Сейчас твоя очередь.
   Рот Алека раскрылся раньше, чем он успел подумать. Я быстро влил туда суп.
   — Вот и хорошо.
   Его глаза расширились от неожиданности. Суп оказался вкусным. Я скормил ему вторую ложку, третью, прежде чем малыш понял, что он сделал. Он было надулся, но на него смотрела четвертая ложка — с мясом.
   Алек немного подумал, потом осторожно поцеловал своего медведя и протянул его мне.
   — Подержи, ладно?
   Я протянул руку, но в последний момент остановился.
   — Ты уверен? Уверен, что ему будет хорошо?
   Он закусил губу. Может быть, не следовало спрашивать?
   — Он очень напуган, — объяснил Алек. — Возьми его и скажи ему, что он хороший медведь.
   — Ладно.
   Я осторожно посадил мишку себе на колено. У него сохранились только торс и одна лапа. Голова отсутствовала. Но и этого было достаточно, чтобы любить. Сколько надо потерять, прежде чем утратишь душу? Наверное, больше, чем голову и три лапы.
   Алек забрал у меня ложку, решив поесть самостоятельно. Он приблизил ложку к лицу и, наклонившись, ухватил зубами фрикадельку, а потом торопливо влил в рот горячий овощной отвар и оглянулся, словно боялся, что кто-нибудь отнимет у него еду. Он постоянно посматривал на меня и на медведя. В основном на медведя. Я устроил некое шоу, поглаживая мишку и кормя его печеньем через дырку в шее — это было наиболее подходящее отверстие. Алек управлялся со следующей фрикаделькой, когда вспомнил, что сейчас очередь медведя, но мишка уже был сыт печеньем, в буквальном смысле по горло, так что Алеку пришлось доедать суп самому.
   — Ну как, вкусно? — спросил я.
   Алек был занят едой, а у медведя печенье торчало из шеи, и я удовлетворился таким «ответом».
   На середине нашего стола кто-то разлил молоко и заплакал.
   — О-о-ох, у нас происшествие! — Вездесущая Би-Джей уже подбегала с полотенцем. Прямо за ее спиной маячил Папа Поттс с новым стаканом молока. — Все хорошо, милая, не плачь. Там, откуда мы берем молоко, его еще много. Джим! — Она посмотрела на меня. — Нужна швабра.