Страница:
Таким стало мое ощущение мира.
Прежде всего, все в нем — я подразумеваю буквально все — зачаровывало. Все соответствовало всему. Вещи казались подсвеченными своим внутренним содержанием. Все излучало свою собственную энергию. Люди — в особенности; можно было разглядеть, как они думают. Когда они говорили, ты слышал, что они подразумевали, когда ты отвечал, они оборачивались к тебе со светом в глазах и слушали то, что ты говорил. Действительно слушали.
Таким ощущался мир.
Он воспринимался связанным со всем во Вселенной, со всем сразу: Форманом, и Лиз, и небом, и травой — и даже с червями. Как удивительно! Даже с червями. Это напоминало песнь червей.
Таким чувством хотелось поделиться.
Но это было единственной неправильной вешью в мире. Ты не мог им поделиться. Не мог подарить его. Ты не мог даже рассказать о нем, иначе тебя сочли бы сумасшедшим. Не знаю почему, но эта мысль показалась мне ужасно смешной. Я потихоньку хихикал по пути из столовой в тренировочный зал.
Когда я поднялся обратно на платформу, Форман задумчиво посмотрел на меня и кивнул. Я узнал этот кивок — он подтверждал, что что-то уже произошло.
— Вы видите, да? — спросил я.
— Весь мир это видит, Джим. У тебя на лице улыбка блаженного идиота. — Он усадил меня в кресло и начал тихо юворить: — Джим, ты не похож на человека, который собирается умереть. Какой-нибудь сторонний наблюдатель, не имеющий. отношения к нашей тренировке, посмотрит на тебя и удивится, решив, что ты ненормальный, так как ты находишься на расстоянии уймы световых лет от того, что большинство людей называет нормой.
Я хочу поговорить о том, что находится по ту сторону выживания. Хочешь узнать об этом? Я кивнул. Да, пусть расскажет.
— Ты думаешь, что это — чувство радости и умиротворения, не так ли?, Кивок.
— Нет. Это чувство — а я вижу, что сейчас ты ощущаешь его;. весь зал видит, то чувство — лишь малая часть того, о чем я говорю.
То, что находится по ту сторону выживания, называется служением. Пожертвованием. Ты делаешь что-то для других по одной-единственной причине — чтобы просто сделать это для них. Не думая о признательности или вознаграждении. Без всякой мысли о личной выгоде или о каких-то преимуществах.
Служение — это качество, недоступное для большинства людей на планете. Они даже не знают, что означает это слово. Многие, рассуждая о служении, подразумевают при этом то, чего ожидают от других. Они говорят о том, на что они, по их мнению, имеют право, или о том, за что, как они думают, они заплатили. Большинство людей на этой планете никогда не задумываются о службе как о чем-то, что они способны делать сами, не говоря уж об обязанности. Почему? Да потому, что большинство не слышит слова «служба» — они слышат «слуга» и считают, что быть слугой означает находиться на самой низшей ступеньке.
Я же утверждаю, что служба — это высшее состояние, что нет ничего более великого, чем служить своим собратьям. Под служением я понимаю деятельность, приносящую пользу другим, помощь им без оглядки на свои собственные интересы. И конечно, я не имею в виду отказ от всех своих обязанностей и превращение в нечто вроде монаха или послушника. Я говорю об обычной жизни, в которой вы делаете что-то не ради собственной выгоды, а для других. Я толкую о разнице между простым выполнением работы и достижением идеала.
Позволь мне привести пример. Техники, готовящие твое снаряжение перед тем, как ты уходишь на задание, обслуживают не тебя — задание. Служба — это улица с двухсторонним движением. Ты тоже можешь служить им, сделав так, чтобы они не сомневались в своей причастности к победе, чтобы они знали: ты справился, потому что твое снаряжение было в порядке. Это вселяет в них гордость.
Служба, — продолжал Форман, — начинается с понимания главной цели и преданности этой цели — прежде всего и во всем. Цель сердцевинной группы проста: конструировать будущее человечества. Ты понимаешь, какую невероятную ответственность подразумевает такая цель? Мы не будем ждать, когда наступит будущее, мы станем источником, причиной нашей собственной судьбы. Кстати, ты понимаешь, в чем шутка? Мы вынуждены верить, что человечество выживет. Выживание — часть процесса. Оно — часть всего. Но ты понимаешь, что служение — больше чем просто выживание?
Мы состоим на службе у всего человечества. Это ядро сердцевинной группы. В уставе записано, что наша работа — созидать будущее. Любой, кто хочет стать частичкой сердцевинной группы, должен быть готов служить всем планете. Вот в чем смысл данной тренировки.
Наша работа, Джим, имеет три уровня: остановить хторранское заражение, создать безопасную среду обитания для людей и сохранить столько земной экологии, сколько мы сможем. Существует множество разных путей для их решения, и это бесконечно важнее того, кто будет президентом, или какой флаг будет развеваться на флагштоке, или на каком языке мы будем говорить, или какое правительство получит доверие. Цена в данном случае значения не имеет. Мы можем позволить себе заплатить любую цену. Сколько бы людских резервов это ни потребовало, мы пойдем и на это. Сколько бы времени это ни заняло, столько мы и будем ждать. Мы доделаем работу. И дело не в нашей правоте, а в том, чтобы работа была сделана. И я обещаю тебе, что удовлетворение, радость и восторг, которые ты испытаешь — даже при самых ужасных и враждебных обстоятельствах, — будут потрясающими, если ты не забудешь, в чем состоит твоя работа — в служении своим собратьям.
Я кивнул.
— Кстати, есть еще одно дельце…
БЭНГ!
Я ошеломленно поднял голову.
Как и все остальные.
Форман держал в вытянутой руке пистолет. Из дула вился дымок. Единственный патрон он разрядил в стену.
Тишина в зале превратилась в рев, и он оглушил меня.
Форман положил пистолет на столик и поднял руку, призывая к тишине.
— Не обманывайте себя! Процесс еще не закончился! — сказал он. — Он будет продолжаться, пока Маккарти не умрет. Он продолжается, пока не умрет каждый из вас. Вы продолжите «Процесс выживания» день за днем всю жизнь — каждая минута будет посвящена одному, и только одному, — вашему выживанию. Разница в том, что начиная с сего дня в вашем сознании неизгладимо запечатлелось, что вы — в «Процессе». Можете вы находиться где-либо еще? Нет. Все есть выживание.
Не обманывайте себя! Не совершайте ошибку, считая, что, находясь в служении, вы делаете что-то другое. Нет. Служение — это способ превратить выживание из повседневной заботы в потрясающий вызов.
Форман понизил голос. Нам приходилось напрягаться, чтобы слышать его.
— В этом и заключался смысл всего упражнения: привести вас к осознанию этого. Слова ничего не значат, но опыт пережитого неизгладим. Цель упражнения — раскрыть вас для возможности служения. До того самого момента, пока я не выстрелил, вы думали, что ваша служба — просто часть того, что позволяет вам выжить. Я выстрелил, чтобы сломать эту парадигму. Теперь в вас сохранится мнемонический сигнал, нечто, постоянно напоминающее об этом.
А теперь слушайте новую парадигму. Вы — в «Процессе выживания», но выживание — лишь самая малая часть служения. Знать одно это достаточно, чтобы изменить остаток своей жизни. Знание будет заставлять вас понимать снова и снова, что у вас нет иного места и, что бы вы ни делали на этом месте, все, без исключения, изменяет мир.
Форман встал за моей спиной, Его руки лежали на моих плечах, а голос слышался у меня над головой.
— Так жизнь выглядит изнутри. Начиная с этого момента вы знаете, что каждая секунда вашей жизни будет выбором между выживанием и служением. Гарантирую, вы не сможете этого забыть. Теперь, осознав наличие выбора, вы имеете возможность выбирать. Отныне, зная цену вкладываемой вами в выживание энергии, вы можете сопоставить ее с ценой той энергии, которую вы вкладываете в служение. Что сулит выживание? Дальнейшие мучения? Что вы получите от служения? Этому будет посвящена остальная часть тренировки.
Форман отпустил мои плечи и шагнул к краю платформы.
— И еще одна вещь. Я подразумевал ее, когда говорил: «Не обманывайте себя». Я не лгал вам. Процесс не закончен. Он продолжается до тех пор, пока вы живы. Я не вводил вас в заблуждение. Вы сами сбивали себя с правильного пути. Я лишь сказал: «Я выстрелю из пистолета. Процесс будет продолжаться, пока Маккарти не умрет». Я никогда не утверждал, что Маккарти умрет сегодня, но вы все были настолько скованы своим традиционным мышлением, озабочены исключительно выживанием, что увидели ложные связи, которых не было. Да, я намеренно сыграл на этих ложных связях — я позволил вам считать, будто знаю, о чем вы думаете. Но обратите внимание: вы меня не слушали. Если бы хоть один из вас внимательно прислушался к тому, что я говорил, нам бы пришлось пойти совсем другим путем. Некоторые из вас собираются до своего смертного часа помнить, как я сыграл с ними злую шутку. Не попадайтесь в эту ловушку! Тогда вы упустите смысл всего упражнения. Вы по-прежнему находитесь в «Процессе выживания». Он продолжается, пока вы не умрете.
Поднялся лес машущих рук, но Форман сначала повернулся ко мне.
— Маккарти, что вы чувствуете? Я расхохотался.
— Я растерян. Хочу сказать, что почти приготовился к смерти. Я уже начал… Сам не знаю, что я начал. Я чувствую себя последним кретином. — Я хохотал и не мог остановиться. — Наверное, я должен испытывать такую, черт бы ее побрал, злобу, что захочу свернуть вам шею — но в то же время мне очень хорошо. Знаете, что я сейчас чувствую? Я чувствую себя более живым, чем когда-либо в своей жизни!
По моим щекам побежали слезы. Форман нагнулся и похлопал меня по руке.
— Вы знаете, что я чувствую? — захлебывался я. — Я испытываю все возможные чувства, все сразу. Радость, бодрость, легкость — и печаль, о Боже, я так несчастен, — и страх, и отчаяние, что смерть так цепко держала меня в своих лапах, и злобу, и ярость из-за того, что вы довели меня до этого. И… о Господи, это невыносимо!
Форман держал меня за руку.
— Все правильно, Джим, все хорошо. Сейчас ты испытываешь ярость рождения. Ты никогда не замечал, как злятся дети, когда они появляются на свет? Вглядись в их лица. Сейчас то же самое происходит с тобой. И все смешано с любопытством, удивлением и радостью — точно так же, как у младенцев. Ты в порядке. С тобой все хорошо.
Я ненавидел его и любил.
Почти как Джейсона.
Но это было другое чувство.
Потому что здесь в богов играли мы — а не черви. Это было нечто большее. Форман и я спустились с помоста, и мы все уселись на пол и стали разговаривать. Мы говорили об ответственности человеческих существ друг перед другом и о том, каково находиться в ловушке своего тела.
Мы говорили о том, о чем действительно хотели говорить.
И я знаю, что сейчас это звучит глупо и слезливо — но под всем этим мы начали обнаруживать, как заботимся и даже любим друг друга.
Не так, как большинство людей понимают любовь, но тем не менее любим.
Разумеется, мы закончили вечер в постели.
Она распустила свои темно-рыжие волосы, и они водопадом заструились по ее плечам. Она сняла блузку и бюстгальтер, и я увидел, какая жемчужно-гладкая у нее кожа. Ее груди были розовые и твердые. Она сняла трусики, и я начал давиться от смеха: попку покрывали веснушки.
У нее были самые ДЛИННЫЕ ноги.
Я не возражал бы провести между ними остаток жизни.
Она пустила меня в постель и в свое тело. Я вообще перестал думать и отдался течению. Я растворился в веснушчатом розовом лице, в нежных красных поцелуях.
Лиз была алым океаном, штормовым, волнистым. Меня поднимало на гребень и опускало вниз. Я чувствовал себя как человек, застигнутый ураганом. Мое сердце билось как сумасшедшее. Я мог умереть прямо сейчас. но это ничего не значило. Приподнявшись, я согнул ее колени, прижал их к ее груди и продвинулся еще глубже. Она обвила меня ногами и начала задыхаться, смеяться и плакать. Когда она кончила, по ее телу пробежала легкая дрожь наслаждения, а потом она сжала меня еще сильнее, обняла еще крепче, и держала, и держала. Я чувствовал, как она содрогается и трепещет подо мной, вокруг меня, и я взорвался в нее.
А потом мы обрушились друг на друга и перекатились на бок. Я по-прежнему оставался в ней.
Я разрешил себе заглянуть в ее глаза. Они сияли.
— Привет, — сказала она.
— Привет, — ответил я.
Мы лежали и глубоко дышали.
— Теперь я знаю, — засмеялся я.
— Что знаешь?
— Каково это — поиметь полковника. Раньше мне всегда приходилось пускаться в обход.
Она расхохоталась.
— Поверь мне, поиметь капитана гораздо забавнее.
— В самом деле?
— Будь уверен. Сам увидишь, когда станешь полковником, — М-м, я люблю, когда ты говоришь гадости. — Я сменил позу, она улыбнулась. — Теперь скажи: «Генерал».
— Бригадный, — прошептала она.
— О, я не могу. Она усмехнулась.
— Хочешь знать одну вещь?
— Какую?
— Я искал тебя.
— Я тебя тоже.
— Ты хочешь сказать, что я был не просто пристанищем на одну ночь?
— Нет, был, но кто сказал, что пристанища на одну ночь не могут быть приятными и нежными? И не обязательно влюбляться,
— Беда в том. что я-то как раз влюбился.
— М-м. — Она помолчала. — Вот уж не думала, что ты вернешься с задания.
— Никто не думал. — Я повернулся, чтобы можно было смотреть ей прямо в лицо. — Знаешь, я часто представлял себе, как это выглядит — заниматься с тобой любовью.
— Правда? — Ее голос смягчился. — Ну и что ты представлял?
— М-м… — Я старался вспомнить, но не смог и снова засмеялся.
— Что?
— Я забыл.
— Нет, не забыл. Просто не хочешь говорить.
— Честно, забыл.
— Капитан, я могу вам приказать.
— Полковник, все, что я могу рассказать, обернется для меня большими неприятностями.
— Тогда я приказываю рассказать.
— Нет, сэр!
Она перекатила меня на спину и оказалась сверху. Она была удивительно сильной.
— В чем это ты не хочешь признаваться? Говори! — Увидев выражение, мелькнувшее на моем лице, она набросилась на меня. — Вот оно! Говори.
— Я люблю тебя.
Она моргнула.
— Что ты сказал?
— Я люблю тебя. Видишь, я же говорил, что мне это принесет одни неприятности.
Она шмыгнула носом, сдерживая слезы.
— Нет… просто… ты застиг меня врасплох. — Она снова шмыгнула. — В армии неодобрительно смотрят на капитанов, которые влюбляются в своих полковников. И между прочим, на тех, что спят с ними, тоже. Я догадываюсь почему. — Она улыбнулась сквозь слезы. — Наверное, вид плачущего начальника подрывает боевой дух.
Я притянул ее к себе и поцеловал. Ей стало хорошо, и мне тоже.
Отстранившись, я посмотрел ей в лицо и сказал: — Понимаешь, это правда. Я действительно люблю тебя. И ты приказала мне сказать об этом.
— Знаю. Мне надо винить себя.
— За что?
Она мотнула головой, и ее рыжие волосы накрыли нас обоих.
— Не обращай внимания.
— Нет, продолжай…
Она снова мотнула головой.
— На этот раз я приказываю.
Она посмотрела на меня с ехидным самодовольством.
— Ты не можешь мне приказывать. Я выше по чину.
— Ты не хочешь снять свой чин в постели?
— Зачем?
— Ну, для одной вещи… — Теперь я смотрел на нее сверху вниз. — Ты сняла мундир. Откуда я знаю, что ты полковник?
— Я трахаюсь, как полковник, — чопорно заявила она.
— Для меня это пустой звук. Я никогда не трахался с другими полковниками.
— Ты хочешь, чтобы я подождала, пока ты это сделаешь?
— Нет, я хочу, чтобы ты ответила на вопрос.
— Какой вопрос?
— Которого ты пытаешься избежать. Чего ты не хочешь говорить? Я признался, теперь твоя очередь.
Она увидела, что я не шучу, и ее глаза стали печальными.
— Я тоже люблю тебя.
— Правда?
— Угу.
У меня от изумления открылся рот. Она взяла меня за подбородок и закрыла его.
— Правда, — прошептала она.
— Я… я… — Теперь наступил мой черед волноваться. Рот снова открылся, и оттуда выскочило: — Почему?..
— Убей меня, но если бы мне требовался любовник, то, вероятно, хуже тебя не найти.
— Спасибо.
— Нет, слушай. — Она прижала палец к моим губам. — Джим, ты один из самых сердечных, самых искренних и самых преданных мужчин, которых мне доводилось встречать…
— Но?
— Никаких «но». Именно твоя искренность и преданность постоянно доставляют тебе столько несчастий. И я знаю, что хлебну с тобой горя.
— Я не просил тебя влюбляться.
— Ну и что? Я тоже не просила тебя влюбляться, однако ты влюбился. — Ее голос был печальным. — Вот к чему мы пришли.
— Ладно, не расстраивайся ты так. Я слышал, что, когда два человека влюбляются друг в друга, получается очень радостная штука.
— О да. Я просто забыла. — Она улыбнулась. — Хочешь, еще потрахаемся?
Я не мог удержаться от смеха, — Я люблю тебя и соглашусь со всем, что придет тебе в голову.
— Неужели? Могу я дать волю рукам? Она дала им волю.
— Да?
Я опустил глаза.
— Я обдумываю ответ.
Она проследила за моим взглядом.
— Мне нравится твой ответ.
— М-м, нравится?
— Я склоняюсь к этому.
— Ну, тогда я склонен поторопить события… Телефон прервал наш смех. Мы дружно выругались: — Дерьмо!
— Подожди минуту, — сказала Лиз. — Попробую дотянуться до него…
— Я буду двигаться с тобой.
— Не думаю, что у нас получится.
— Получится. Двигай свою…
— О черт. Ладно, мы пытались… — Она откатилась от меня и схватила с ночного столика телефон. — Тирелли слушает.
Ее лицо затуманилось.
— Повторите… Зачем? — спросила она с досадой. — Ладно, я буду здесь. Да, возможно, всю ночь. Спасибо. — Она выключила телефон.
— Кто это был?
— Диспетчерская. — Она не прижалась ко мне снова. Я убрал руку с ее плеча. Она вдруг стала маленькой и грустной. Вздохнув, она сказала: — Они разозлились. Я отключила свой бипер, а меня искали. — Она легла лицом ко мне, но ее глаза были где-то далеко. Она потерла нос. — Они приказали, чтобы я оставалась здесь, но не объяснили зачем.
Я ничего не ответил, просто ждал. Здесь было что-то еще.
Она похлопала меня по спине.
— Думаю, я могу. Давай? — Ее голос помягчел. — Мне кажется, мы можем чтонибудь придумать, правда?
— Как насчет того, чтобы я просто обнял тебя?
— Хорошо бы.
Мы замолчали. Все остальное было не важно. Это могло и подождать.
У нее была гладчайшая кожа.
Прикасаться к ней — наслаждение.
Я почувствовал себя юношей по имени О'Квинн, которого очень тревожило, есть ли отверстие в коже…
Спустя некоторое время я снова рассмеялся.
Лиз приподнялась на локте, другой рукой убирая волосы с лица.
— Что?
— Лимерики.
— Лимерики?
— Ага, лимерики.
Она недоуменно моргнула.
— Мне говорили, Джим, что ты ненормальный, но…
— Все правильно. Я ненормальный. Полностью затра-ханный. Я слышу голоса и галлюцинирую с тех пор, как три года назад на меня упал червь.
— Но тогда все сошли с ума. Это нормально, а потому не может служить оправданием. Почему лимерики?
— Сам не знаю. Я просто думаю лимериками. Она схватила мою руку и заломила назад пальцы.
— Почему сейчас?
— Ой! Хорошо, хорошо. Я вспомнил тот, что сочинил о тебе.
— Ты сочинил обо мне лимерик?
Я пожал плечами, испытывая нечто вроде смущения. — Да.
— До сих пор еще никто не посвящал мне стихи. — Лиз нагнулась и поцеловала меня.
— Мне кажется, что сначала ты должна послушать, а уж потом благодарить.
— Здравая мысль… — Ее глаза затуманились. Она подозрительно нахмурилась. — Что ж, давай послушаем твой лимерик.
— Ладно, только потом не говори, что я тебя не предупреждал.
Она снова заломила мне пальцы. Я зачастил: Сумасшедшая летчица по имени Лиззи, Постоянный объект сексуальных коллизий, Могла сделать «петлю» и «бочку», Тебя вытряхнуть из твоей оболочки. Ее она оставляла висеть на карнизе.
— Почему на карнизе? — удивилась Лиз.
— Я не объясняю — просто сочиняю. Она хмыкнула.
— Почитай еще.
— Ладно.
Я прочитал о Чаке, который утку любил — такой был чудак, жареную и отварную, а больше всего заливную — и слезть с нее не мог никак.
Лиз посмотрела на меня пустым взглядом.
— Я не поняла.
— Ну, слезть с утки. Понимаешь, как в той шутке: «Ты можешь отпустить медведя?» — Ну?
— «Могу. Только он меня не отпускает».
— О. Это мило.
— Мило? — Я вздохнул. — Хорошо. Тогда попробуем другое: «А без утки кончал он в кулак».
Она изобразила ужас.
— «И однажды собрал он аншлаг».
— М-м. — Она помахала рукой, показывая сомнительность последнего варианта.
— Ладно, еще одна попытка: «Приправлял ее гарниром, еще теплым — из сортира, а майонез он делал…» В этот момент снова запикал телефон.
Лицо Лиз застыло.
Она потянулась и с испугом взяла аппарат.
— Тирелли.
Несколько секунд она внимательно слушала, потом лицо ее посерело.
— Она сделала это? Когда? — Лиз быстро села и включила свет, Я вопросительно посмотрел на нее. Она сделала знак, чтобы я молчал, и продолжала напряженно слушать. Лицо ее все мрачнело.
— Прямо сейчас? Неужели нельзя было предупредить заранее? О, даже так? У меня есть время принять душ?
Я не стал ждать. Скатился с кровати, прошлепал в ванную и встал под горячий, как кипяток, душ. Когда я вошел обратно в комнату, она говорила по телефону: — Он уже выехал? Хорошо, я встречу его внизу. Лиз положила трубку.
— Кого встретишь?
— Моего шофера. Собери мою одежду… — Она уже шла в ванную.
— Новую форму?
— Нет, комбинезон. У меня ночью вылет.
— Что происходит? — Я последовал за ней, надел на руку варежку и стад тереть ей спину — и ниже.
— Перестань, я спешу.
— Спешишь — куда?
— Я не могу сказать. — Она потянулась. — Увидишь по телевизору.
— Увижу — что?
— Десять минут назад указом президента столица официально перенесена на Гавайи.
— И ты везешь туда президента?
— О нет, у нее свой пилот, и они уже десять минут как в воздухе. Мне не сообщали приказ, пока корабль номер один Военно-воздушных сил не поднялся в воздух. — Лиз уже вышла из ванной и вытиралась полотенцем. — Сюда едет мой шофер. Вертушка заправлена и ждет.
— Кого ты повезешь?
Она не ответила. Просто покачала головой и прошла мимо.
Я последовал за ней в спальню и стал смотреть, как она одевается. Она быстро натянула комбинезон.
— Что происходит. Лиз?
Она выпрямилась и застегнула молнию. Когда она повернулась ко мне, ее лицо было пепельным. Неожиданно Лиз прижалась ко мне, она дрожала.
— Я не имею права говорить…
— Что?
— Тот болван, что звонил! В этом проклятом городе нет никаких секретов! Он сказал: «Не вздумайте сказать маленькому мальчику, с которым сейчас спите, куда ушла мамочка!»
— Я не маленький.
— Знаю. — Она шмыгнула носом и покрепче прижалась ко мне. — Ты правда любишь меня?
— Да, правда. — Я обнял ее так же крепко, как она меня. — Больше, чем коголибо когда-либо.
Я зарылся лицом в ее волосы. Я любил ее запах. Так мы стояли долго.
— Мне пора, — сказала Лиз, не двигаясь.
— Знаю. — Я не отпускал ее.
— Нет, в самом деле. — Она отстранилась и посмотре-ла на меня. — Я не знаю, сколько буду отсутствовать. Ты будешь меня ждать?
Я кивнул.
— Понадобится все ядерное оружие, чтобы выкурить меня из твоей постели.
Лиз побледнела.
— Зря ты так сказал.
Она поцеловала меня. Крепко. А потом ушла.
Прежде всего, все в нем — я подразумеваю буквально все — зачаровывало. Все соответствовало всему. Вещи казались подсвеченными своим внутренним содержанием. Все излучало свою собственную энергию. Люди — в особенности; можно было разглядеть, как они думают. Когда они говорили, ты слышал, что они подразумевали, когда ты отвечал, они оборачивались к тебе со светом в глазах и слушали то, что ты говорил. Действительно слушали.
Таким ощущался мир.
Он воспринимался связанным со всем во Вселенной, со всем сразу: Форманом, и Лиз, и небом, и травой — и даже с червями. Как удивительно! Даже с червями. Это напоминало песнь червей.
Таким чувством хотелось поделиться.
Но это было единственной неправильной вешью в мире. Ты не мог им поделиться. Не мог подарить его. Ты не мог даже рассказать о нем, иначе тебя сочли бы сумасшедшим. Не знаю почему, но эта мысль показалась мне ужасно смешной. Я потихоньку хихикал по пути из столовой в тренировочный зал.
Когда я поднялся обратно на платформу, Форман задумчиво посмотрел на меня и кивнул. Я узнал этот кивок — он подтверждал, что что-то уже произошло.
— Вы видите, да? — спросил я.
— Весь мир это видит, Джим. У тебя на лице улыбка блаженного идиота. — Он усадил меня в кресло и начал тихо юворить: — Джим, ты не похож на человека, который собирается умереть. Какой-нибудь сторонний наблюдатель, не имеющий. отношения к нашей тренировке, посмотрит на тебя и удивится, решив, что ты ненормальный, так как ты находишься на расстоянии уймы световых лет от того, что большинство людей называет нормой.
Я хочу поговорить о том, что находится по ту сторону выживания. Хочешь узнать об этом? Я кивнул. Да, пусть расскажет.
— Ты думаешь, что это — чувство радости и умиротворения, не так ли?, Кивок.
— Нет. Это чувство — а я вижу, что сейчас ты ощущаешь его;. весь зал видит, то чувство — лишь малая часть того, о чем я говорю.
То, что находится по ту сторону выживания, называется служением. Пожертвованием. Ты делаешь что-то для других по одной-единственной причине — чтобы просто сделать это для них. Не думая о признательности или вознаграждении. Без всякой мысли о личной выгоде или о каких-то преимуществах.
Служение — это качество, недоступное для большинства людей на планете. Они даже не знают, что означает это слово. Многие, рассуждая о служении, подразумевают при этом то, чего ожидают от других. Они говорят о том, на что они, по их мнению, имеют право, или о том, за что, как они думают, они заплатили. Большинство людей на этой планете никогда не задумываются о службе как о чем-то, что они способны делать сами, не говоря уж об обязанности. Почему? Да потому, что большинство не слышит слова «служба» — они слышат «слуга» и считают, что быть слугой означает находиться на самой низшей ступеньке.
Я же утверждаю, что служба — это высшее состояние, что нет ничего более великого, чем служить своим собратьям. Под служением я понимаю деятельность, приносящую пользу другим, помощь им без оглядки на свои собственные интересы. И конечно, я не имею в виду отказ от всех своих обязанностей и превращение в нечто вроде монаха или послушника. Я говорю об обычной жизни, в которой вы делаете что-то не ради собственной выгоды, а для других. Я толкую о разнице между простым выполнением работы и достижением идеала.
Позволь мне привести пример. Техники, готовящие твое снаряжение перед тем, как ты уходишь на задание, обслуживают не тебя — задание. Служба — это улица с двухсторонним движением. Ты тоже можешь служить им, сделав так, чтобы они не сомневались в своей причастности к победе, чтобы они знали: ты справился, потому что твое снаряжение было в порядке. Это вселяет в них гордость.
Служба, — продолжал Форман, — начинается с понимания главной цели и преданности этой цели — прежде всего и во всем. Цель сердцевинной группы проста: конструировать будущее человечества. Ты понимаешь, какую невероятную ответственность подразумевает такая цель? Мы не будем ждать, когда наступит будущее, мы станем источником, причиной нашей собственной судьбы. Кстати, ты понимаешь, в чем шутка? Мы вынуждены верить, что человечество выживет. Выживание — часть процесса. Оно — часть всего. Но ты понимаешь, что служение — больше чем просто выживание?
Мы состоим на службе у всего человечества. Это ядро сердцевинной группы. В уставе записано, что наша работа — созидать будущее. Любой, кто хочет стать частичкой сердцевинной группы, должен быть готов служить всем планете. Вот в чем смысл данной тренировки.
Наша работа, Джим, имеет три уровня: остановить хторранское заражение, создать безопасную среду обитания для людей и сохранить столько земной экологии, сколько мы сможем. Существует множество разных путей для их решения, и это бесконечно важнее того, кто будет президентом, или какой флаг будет развеваться на флагштоке, или на каком языке мы будем говорить, или какое правительство получит доверие. Цена в данном случае значения не имеет. Мы можем позволить себе заплатить любую цену. Сколько бы людских резервов это ни потребовало, мы пойдем и на это. Сколько бы времени это ни заняло, столько мы и будем ждать. Мы доделаем работу. И дело не в нашей правоте, а в том, чтобы работа была сделана. И я обещаю тебе, что удовлетворение, радость и восторг, которые ты испытаешь — даже при самых ужасных и враждебных обстоятельствах, — будут потрясающими, если ты не забудешь, в чем состоит твоя работа — в служении своим собратьям.
Я кивнул.
— Кстати, есть еще одно дельце…
БЭНГ!
Я ошеломленно поднял голову.
Как и все остальные.
Форман держал в вытянутой руке пистолет. Из дула вился дымок. Единственный патрон он разрядил в стену.
Тишина в зале превратилась в рев, и он оглушил меня.
Форман положил пистолет на столик и поднял руку, призывая к тишине.
— Не обманывайте себя! Процесс еще не закончился! — сказал он. — Он будет продолжаться, пока Маккарти не умрет. Он продолжается, пока не умрет каждый из вас. Вы продолжите «Процесс выживания» день за днем всю жизнь — каждая минута будет посвящена одному, и только одному, — вашему выживанию. Разница в том, что начиная с сего дня в вашем сознании неизгладимо запечатлелось, что вы — в «Процессе». Можете вы находиться где-либо еще? Нет. Все есть выживание.
Не обманывайте себя! Не совершайте ошибку, считая, что, находясь в служении, вы делаете что-то другое. Нет. Служение — это способ превратить выживание из повседневной заботы в потрясающий вызов.
Форман понизил голос. Нам приходилось напрягаться, чтобы слышать его.
— В этом и заключался смысл всего упражнения: привести вас к осознанию этого. Слова ничего не значат, но опыт пережитого неизгладим. Цель упражнения — раскрыть вас для возможности служения. До того самого момента, пока я не выстрелил, вы думали, что ваша служба — просто часть того, что позволяет вам выжить. Я выстрелил, чтобы сломать эту парадигму. Теперь в вас сохранится мнемонический сигнал, нечто, постоянно напоминающее об этом.
А теперь слушайте новую парадигму. Вы — в «Процессе выживания», но выживание — лишь самая малая часть служения. Знать одно это достаточно, чтобы изменить остаток своей жизни. Знание будет заставлять вас понимать снова и снова, что у вас нет иного места и, что бы вы ни делали на этом месте, все, без исключения, изменяет мир.
Форман встал за моей спиной, Его руки лежали на моих плечах, а голос слышался у меня над головой.
— Так жизнь выглядит изнутри. Начиная с этого момента вы знаете, что каждая секунда вашей жизни будет выбором между выживанием и служением. Гарантирую, вы не сможете этого забыть. Теперь, осознав наличие выбора, вы имеете возможность выбирать. Отныне, зная цену вкладываемой вами в выживание энергии, вы можете сопоставить ее с ценой той энергии, которую вы вкладываете в служение. Что сулит выживание? Дальнейшие мучения? Что вы получите от служения? Этому будет посвящена остальная часть тренировки.
Форман отпустил мои плечи и шагнул к краю платформы.
— И еще одна вещь. Я подразумевал ее, когда говорил: «Не обманывайте себя». Я не лгал вам. Процесс не закончен. Он продолжается до тех пор, пока вы живы. Я не вводил вас в заблуждение. Вы сами сбивали себя с правильного пути. Я лишь сказал: «Я выстрелю из пистолета. Процесс будет продолжаться, пока Маккарти не умрет». Я никогда не утверждал, что Маккарти умрет сегодня, но вы все были настолько скованы своим традиционным мышлением, озабочены исключительно выживанием, что увидели ложные связи, которых не было. Да, я намеренно сыграл на этих ложных связях — я позволил вам считать, будто знаю, о чем вы думаете. Но обратите внимание: вы меня не слушали. Если бы хоть один из вас внимательно прислушался к тому, что я говорил, нам бы пришлось пойти совсем другим путем. Некоторые из вас собираются до своего смертного часа помнить, как я сыграл с ними злую шутку. Не попадайтесь в эту ловушку! Тогда вы упустите смысл всего упражнения. Вы по-прежнему находитесь в «Процессе выживания». Он продолжается, пока вы не умрете.
Поднялся лес машущих рук, но Форман сначала повернулся ко мне.
— Маккарти, что вы чувствуете? Я расхохотался.
— Я растерян. Хочу сказать, что почти приготовился к смерти. Я уже начал… Сам не знаю, что я начал. Я чувствую себя последним кретином. — Я хохотал и не мог остановиться. — Наверное, я должен испытывать такую, черт бы ее побрал, злобу, что захочу свернуть вам шею — но в то же время мне очень хорошо. Знаете, что я сейчас чувствую? Я чувствую себя более живым, чем когда-либо в своей жизни!
По моим щекам побежали слезы. Форман нагнулся и похлопал меня по руке.
— Вы знаете, что я чувствую? — захлебывался я. — Я испытываю все возможные чувства, все сразу. Радость, бодрость, легкость — и печаль, о Боже, я так несчастен, — и страх, и отчаяние, что смерть так цепко держала меня в своих лапах, и злобу, и ярость из-за того, что вы довели меня до этого. И… о Господи, это невыносимо!
Форман держал меня за руку.
— Все правильно, Джим, все хорошо. Сейчас ты испытываешь ярость рождения. Ты никогда не замечал, как злятся дети, когда они появляются на свет? Вглядись в их лица. Сейчас то же самое происходит с тобой. И все смешано с любопытством, удивлением и радостью — точно так же, как у младенцев. Ты в порядке. С тобой все хорошо.
Я ненавидел его и любил.
Почти как Джейсона.
Но это было другое чувство.
Потому что здесь в богов играли мы — а не черви. Это было нечто большее. Форман и я спустились с помоста, и мы все уселись на пол и стали разговаривать. Мы говорили об ответственности человеческих существ друг перед другом и о том, каково находиться в ловушке своего тела.
Мы говорили о том, о чем действительно хотели говорить.
И я знаю, что сейчас это звучит глупо и слезливо — но под всем этим мы начали обнаруживать, как заботимся и даже любим друг друга.
Не так, как большинство людей понимают любовь, но тем не менее любим.
Салли-Джо вела курс сексуальной коррекции.
Она велела студентам достигнуть эрекции.
«Корешок мне суньте в рот,
Двиньте к югу и наоборот —
Чувству пространства посвящается лекция».
Занятия, что вела она в этой школе,
Были чуть более чем недозволенные:
«Влейте мне с исподу
Ложку клеверного меду
И булки мои месите, я не чувствую боли.
Потом получше завернитесь в одеяло.
Я сяду сверху, и чтоб у вас стояло.
Я на вас надену ради смеха
Украшенье с перьями и мехом
И стану задом ерзать как попало.
Теперь, когда пальцы у вас липкие,
Завяжите меня в узелки гибкие,
Ну-ка, жару поддайте,
За титьки меня пощипайте,
А сейчас мы с вами прилипнем.
Забудьте о кнуте и наморднике,
Закажите себе, греховники,
Чистого вазелина,
И батут из резины,
И другую сбрую у шорника.
А теперь, когда пружины скрипят
И начинаю я потихоньку стонать,
Слезьте с моего брюха
И вложите мне в ухо,
Я послушаю, что он хочет сказать».
«Я не знаю, сколько это может стоить, —
Сказал студент, себя не в силах успокоить.
За какие такие провинности
Я лишился невинности?
Хотя, честно сказать, того это стоит!»
ГРЯЗНЫЕ ЛИМЕРИКИ
Не удивительно ли, как много могут получить два человека, просто сияв свою одежду?
Соломон Краткий
Разумеется, мы закончили вечер в постели.
Она распустила свои темно-рыжие волосы, и они водопадом заструились по ее плечам. Она сняла блузку и бюстгальтер, и я увидел, какая жемчужно-гладкая у нее кожа. Ее груди были розовые и твердые. Она сняла трусики, и я начал давиться от смеха: попку покрывали веснушки.
У нее были самые ДЛИННЫЕ ноги.
Я не возражал бы провести между ними остаток жизни.
Она пустила меня в постель и в свое тело. Я вообще перестал думать и отдался течению. Я растворился в веснушчатом розовом лице, в нежных красных поцелуях.
Лиз была алым океаном, штормовым, волнистым. Меня поднимало на гребень и опускало вниз. Я чувствовал себя как человек, застигнутый ураганом. Мое сердце билось как сумасшедшее. Я мог умереть прямо сейчас. но это ничего не значило. Приподнявшись, я согнул ее колени, прижал их к ее груди и продвинулся еще глубже. Она обвила меня ногами и начала задыхаться, смеяться и плакать. Когда она кончила, по ее телу пробежала легкая дрожь наслаждения, а потом она сжала меня еще сильнее, обняла еще крепче, и держала, и держала. Я чувствовал, как она содрогается и трепещет подо мной, вокруг меня, и я взорвался в нее.
А потом мы обрушились друг на друга и перекатились на бок. Я по-прежнему оставался в ней.
Я разрешил себе заглянуть в ее глаза. Они сияли.
— Привет, — сказала она.
— Привет, — ответил я.
Мы лежали и глубоко дышали.
— Теперь я знаю, — засмеялся я.
— Что знаешь?
— Каково это — поиметь полковника. Раньше мне всегда приходилось пускаться в обход.
Она расхохоталась.
— Поверь мне, поиметь капитана гораздо забавнее.
— В самом деле?
— Будь уверен. Сам увидишь, когда станешь полковником, — М-м, я люблю, когда ты говоришь гадости. — Я сменил позу, она улыбнулась. — Теперь скажи: «Генерал».
— Бригадный, — прошептала она.
— О, я не могу. Она усмехнулась.
— Хочешь знать одну вещь?
— Какую?
— Я искал тебя.
— Я тебя тоже.
— Ты хочешь сказать, что я был не просто пристанищем на одну ночь?
— Нет, был, но кто сказал, что пристанища на одну ночь не могут быть приятными и нежными? И не обязательно влюбляться,
— Беда в том. что я-то как раз влюбился.
— М-м. — Она помолчала. — Вот уж не думала, что ты вернешься с задания.
— Никто не думал. — Я повернулся, чтобы можно было смотреть ей прямо в лицо. — Знаешь, я часто представлял себе, как это выглядит — заниматься с тобой любовью.
— Правда? — Ее голос смягчился. — Ну и что ты представлял?
— М-м… — Я старался вспомнить, но не смог и снова засмеялся.
— Что?
— Я забыл.
— Нет, не забыл. Просто не хочешь говорить.
— Честно, забыл.
— Капитан, я могу вам приказать.
— Полковник, все, что я могу рассказать, обернется для меня большими неприятностями.
— Тогда я приказываю рассказать.
— Нет, сэр!
Она перекатила меня на спину и оказалась сверху. Она была удивительно сильной.
— В чем это ты не хочешь признаваться? Говори! — Увидев выражение, мелькнувшее на моем лице, она набросилась на меня. — Вот оно! Говори.
— Я люблю тебя.
Она моргнула.
— Что ты сказал?
— Я люблю тебя. Видишь, я же говорил, что мне это принесет одни неприятности.
Она шмыгнула носом, сдерживая слезы.
— Нет… просто… ты застиг меня врасплох. — Она снова шмыгнула. — В армии неодобрительно смотрят на капитанов, которые влюбляются в своих полковников. И между прочим, на тех, что спят с ними, тоже. Я догадываюсь почему. — Она улыбнулась сквозь слезы. — Наверное, вид плачущего начальника подрывает боевой дух.
Я притянул ее к себе и поцеловал. Ей стало хорошо, и мне тоже.
Отстранившись, я посмотрел ей в лицо и сказал: — Понимаешь, это правда. Я действительно люблю тебя. И ты приказала мне сказать об этом.
— Знаю. Мне надо винить себя.
— За что?
Она мотнула головой, и ее рыжие волосы накрыли нас обоих.
— Не обращай внимания.
— Нет, продолжай…
Она снова мотнула головой.
— На этот раз я приказываю.
Она посмотрела на меня с ехидным самодовольством.
— Ты не можешь мне приказывать. Я выше по чину.
— Ты не хочешь снять свой чин в постели?
— Зачем?
— Ну, для одной вещи… — Теперь я смотрел на нее сверху вниз. — Ты сняла мундир. Откуда я знаю, что ты полковник?
— Я трахаюсь, как полковник, — чопорно заявила она.
— Для меня это пустой звук. Я никогда не трахался с другими полковниками.
— Ты хочешь, чтобы я подождала, пока ты это сделаешь?
— Нет, я хочу, чтобы ты ответила на вопрос.
— Какой вопрос?
— Которого ты пытаешься избежать. Чего ты не хочешь говорить? Я признался, теперь твоя очередь.
Она увидела, что я не шучу, и ее глаза стали печальными.
— Я тоже люблю тебя.
— Правда?
— Угу.
У меня от изумления открылся рот. Она взяла меня за подбородок и закрыла его.
— Правда, — прошептала она.
— Я… я… — Теперь наступил мой черед волноваться. Рот снова открылся, и оттуда выскочило: — Почему?..
— Убей меня, но если бы мне требовался любовник, то, вероятно, хуже тебя не найти.
— Спасибо.
— Нет, слушай. — Она прижала палец к моим губам. — Джим, ты один из самых сердечных, самых искренних и самых преданных мужчин, которых мне доводилось встречать…
— Но?
— Никаких «но». Именно твоя искренность и преданность постоянно доставляют тебе столько несчастий. И я знаю, что хлебну с тобой горя.
— Я не просил тебя влюбляться.
— Ну и что? Я тоже не просила тебя влюбляться, однако ты влюбился. — Ее голос был печальным. — Вот к чему мы пришли.
— Ладно, не расстраивайся ты так. Я слышал, что, когда два человека влюбляются друг в друга, получается очень радостная штука.
— О да. Я просто забыла. — Она улыбнулась. — Хочешь, еще потрахаемся?
Я не мог удержаться от смеха, — Я люблю тебя и соглашусь со всем, что придет тебе в голову.
— Неужели? Могу я дать волю рукам? Она дала им волю.
— Да?
Я опустил глаза.
— Я обдумываю ответ.
Она проследила за моим взглядом.
— Мне нравится твой ответ.
— М-м, нравится?
— Я склоняюсь к этому.
— Ну, тогда я склонен поторопить события… Телефон прервал наш смех. Мы дружно выругались: — Дерьмо!
— Подожди минуту, — сказала Лиз. — Попробую дотянуться до него…
— Я буду двигаться с тобой.
— Не думаю, что у нас получится.
— Получится. Двигай свою…
— О черт. Ладно, мы пытались… — Она откатилась от меня и схватила с ночного столика телефон. — Тирелли слушает.
Ее лицо затуманилось.
— Повторите… Зачем? — спросила она с досадой. — Ладно, я буду здесь. Да, возможно, всю ночь. Спасибо. — Она выключила телефон.
— Кто это был?
— Диспетчерская. — Она не прижалась ко мне снова. Я убрал руку с ее плеча. Она вдруг стала маленькой и грустной. Вздохнув, она сказала: — Они разозлились. Я отключила свой бипер, а меня искали. — Она легла лицом ко мне, но ее глаза были где-то далеко. Она потерла нос. — Они приказали, чтобы я оставалась здесь, но не объяснили зачем.
Я ничего не ответил, просто ждал. Здесь было что-то еще.
Она похлопала меня по спине.
— Думаю, я могу. Давай? — Ее голос помягчел. — Мне кажется, мы можем чтонибудь придумать, правда?
— Как насчет того, чтобы я просто обнял тебя?
— Хорошо бы.
Мы замолчали. Все остальное было не важно. Это могло и подождать.
У нее была гладчайшая кожа.
Прикасаться к ней — наслаждение.
Я почувствовал себя юношей по имени О'Квинн, которого очень тревожило, есть ли отверстие в коже…
Спустя некоторое время я снова рассмеялся.
Лиз приподнялась на локте, другой рукой убирая волосы с лица.
— Что?
— Лимерики.
— Лимерики?
— Ага, лимерики.
Она недоуменно моргнула.
— Мне говорили, Джим, что ты ненормальный, но…
— Все правильно. Я ненормальный. Полностью затра-ханный. Я слышу голоса и галлюцинирую с тех пор, как три года назад на меня упал червь.
— Но тогда все сошли с ума. Это нормально, а потому не может служить оправданием. Почему лимерики?
— Сам не знаю. Я просто думаю лимериками. Она схватила мою руку и заломила назад пальцы.
— Почему сейчас?
— Ой! Хорошо, хорошо. Я вспомнил тот, что сочинил о тебе.
— Ты сочинил обо мне лимерик?
Я пожал плечами, испытывая нечто вроде смущения. — Да.
— До сих пор еще никто не посвящал мне стихи. — Лиз нагнулась и поцеловала меня.
— Мне кажется, что сначала ты должна послушать, а уж потом благодарить.
— Здравая мысль… — Ее глаза затуманились. Она подозрительно нахмурилась. — Что ж, давай послушаем твой лимерик.
— Ладно, только потом не говори, что я тебя не предупреждал.
Она снова заломила мне пальцы. Я зачастил: Сумасшедшая летчица по имени Лиззи, Постоянный объект сексуальных коллизий, Могла сделать «петлю» и «бочку», Тебя вытряхнуть из твоей оболочки. Ее она оставляла висеть на карнизе.
— Почему на карнизе? — удивилась Лиз.
— Я не объясняю — просто сочиняю. Она хмыкнула.
— Почитай еще.
— Ладно.
Я прочитал о Чаке, который утку любил — такой был чудак, жареную и отварную, а больше всего заливную — и слезть с нее не мог никак.
Лиз посмотрела на меня пустым взглядом.
— Я не поняла.
— Ну, слезть с утки. Понимаешь, как в той шутке: «Ты можешь отпустить медведя?» — Ну?
— «Могу. Только он меня не отпускает».
— О. Это мило.
— Мило? — Я вздохнул. — Хорошо. Тогда попробуем другое: «А без утки кончал он в кулак».
Она изобразила ужас.
— «И однажды собрал он аншлаг».
— М-м. — Она помахала рукой, показывая сомнительность последнего варианта.
— Ладно, еще одна попытка: «Приправлял ее гарниром, еще теплым — из сортира, а майонез он делал…» В этот момент снова запикал телефон.
Лицо Лиз застыло.
Она потянулась и с испугом взяла аппарат.
— Тирелли.
Несколько секунд она внимательно слушала, потом лицо ее посерело.
— Она сделала это? Когда? — Лиз быстро села и включила свет, Я вопросительно посмотрел на нее. Она сделала знак, чтобы я молчал, и продолжала напряженно слушать. Лицо ее все мрачнело.
— Прямо сейчас? Неужели нельзя было предупредить заранее? О, даже так? У меня есть время принять душ?
Я не стал ждать. Скатился с кровати, прошлепал в ванную и встал под горячий, как кипяток, душ. Когда я вошел обратно в комнату, она говорила по телефону: — Он уже выехал? Хорошо, я встречу его внизу. Лиз положила трубку.
— Кого встретишь?
— Моего шофера. Собери мою одежду… — Она уже шла в ванную.
— Новую форму?
— Нет, комбинезон. У меня ночью вылет.
— Что происходит? — Я последовал за ней, надел на руку варежку и стад тереть ей спину — и ниже.
— Перестань, я спешу.
— Спешишь — куда?
— Я не могу сказать. — Она потянулась. — Увидишь по телевизору.
— Увижу — что?
— Десять минут назад указом президента столица официально перенесена на Гавайи.
— И ты везешь туда президента?
— О нет, у нее свой пилот, и они уже десять минут как в воздухе. Мне не сообщали приказ, пока корабль номер один Военно-воздушных сил не поднялся в воздух. — Лиз уже вышла из ванной и вытиралась полотенцем. — Сюда едет мой шофер. Вертушка заправлена и ждет.
— Кого ты повезешь?
Она не ответила. Просто покачала головой и прошла мимо.
Я последовал за ней в спальню и стал смотреть, как она одевается. Она быстро натянула комбинезон.
— Что происходит. Лиз?
Она выпрямилась и застегнула молнию. Когда она повернулась ко мне, ее лицо было пепельным. Неожиданно Лиз прижалась ко мне, она дрожала.
— Я не имею права говорить…
— Что?
— Тот болван, что звонил! В этом проклятом городе нет никаких секретов! Он сказал: «Не вздумайте сказать маленькому мальчику, с которым сейчас спите, куда ушла мамочка!»
— Я не маленький.
— Знаю. — Она шмыгнула носом и покрепче прижалась ко мне. — Ты правда любишь меня?
— Да, правда. — Я обнял ее так же крепко, как она меня. — Больше, чем коголибо когда-либо.
Я зарылся лицом в ее волосы. Я любил ее запах. Так мы стояли долго.
— Мне пора, — сказала Лиз, не двигаясь.
— Знаю. — Я не отпускал ее.
— Нет, в самом деле. — Она отстранилась и посмотре-ла на меня. — Я не знаю, сколько буду отсутствовать. Ты будешь меня ждать?
Я кивнул.
— Понадобится все ядерное оружие, чтобы выкурить меня из твоей постели.
Лиз побледнела.
— Зря ты так сказал.
Она поцеловала меня. Крепко. А потом ушла.
Только Эд в борозду сунется,
Только желанье сеять проклюнется,