Страница:
Я знал, что игра сработает.
Испытал это на себе. И продолжал испытывать снова и снова.
Проклятье!
Я знал, что со мной происходит.
Я лишился круга. Потерял любовь. И лишился того хорошего, что было в Племени.
Я не хотел, чтобы Семья стала Племенем, но мечтал о чувстве семьи, какое у меня было там.
К вечеру я вернулся с работы с таким задумчивым видом, что Би-Джей остановила меня: — Что с тобой?
— А что со мной?
— Ну, твой вид.
— А? Да нет, ничего. Я думал о сегодняшнем вечере.
— Ну и что надумал?
Я понял, что она проверяет меня, нет, подталкивает ко все большей и большей ответственности — как делала это с детьми. Как поступал со мной Джейсон. Как муштровал меня Дыок. И все остальные тоже. Это раздражало.
«Почему я не могу сам выбрать скорость, с которой иду по жизни?» — хотелось мне спросить, но я лишь кивнул.
— Хочу устроить соревнование, кто громче расшумится.
— Выглядит абсолютно сумасбродно, — улыбнулась Бетти-Джон, — но детям понравится. — Я хотел рассказать об остальном, но она опередила меня: — У меня сейчас абсолютно нет времени, Джим.
— Но мне нужно, чтобы ты выслушала, Би-Джей. Я думаю, что у нас есть надежда на прорыв.
— Джим, я же говорю, у меня нет времени. — Она подтолкнула меня. — Я доверяю тебе. Иди и учи их кричать.
Так я и сделал.
После обеда я отвел детей в главный вестибюль. Мы все были в шортах и майках. Дневная жара еще не спала, даже вечером было еще нечем дышать.
В душе я испытывал нечто вроде боязни актера перед премьерой. Хотелось передумать. Я могу не справиться, но если уж не сумею я, тогда вообще никто не сумеет.
Ладно, черт с ним! Надо просто попробовать и посмотреть, что получится.
Мы протолкались в ярко освещенный зал. Алек, Хол-ли, Томми и я.
Всего двое или трое детей постарше могли помочь мне — Маленькая Айви, Триш и Майк. Все остальные должны были присутствовать на совете директоров, но эти были достаточно опытными помощниками. Каких-то особых трудностей не ожидалось. Я отвел их в сторонку и коротко объяснил, что собираюсь делать и за чем они должны следить.
— Вероятно, вам понадобятся бумажные салфетки. Некоторые начнут плакать. Я заранее объясню, что плакать можно и даже нужно. Чтобы победить в этой игре, надо как можно сильнее кричать и плакать. Так что успокаивать не нужно — пусть хорошенько накричатся, а если заплачут — пусть плачут. Все будет в порядке. Вы разберетесь, если кому-нибудь действительно станет плохо.
Я вышел на середину комнаты. Дети быстро образовали вокруг меня большой круг. Игра всегда начиналась с него.
— Итак, — начал я. — Сегодня мы поиграем в шум. В любой шум. Громкий, тихий, счастливый и даже несчастный. Для начала попрактикуемся. Давайте проверим, как громко мы можем шуметь. Поглядим, кто кричит громче всех.
И мы начали.
Ребята завывали, как привидения, улюлюкали, как дикие индейцы, выли, как сирены воздушной тревоги.
Айви улыбнулась мне. Маленьким чудовищам понравилась идея. Их постоянно просили не шуметь, а здесь взрослый разрешает им устроить бедлам. И уж они постарались!
— Должно быть, я туговат на ухо! — выкрикнул я, Приходилось орать во все горло. — Но я вас не слышу!
Уровень шума поднялся по крайней мере на десять децибел.
— Вот теперь кое-что слышно, но почему молчит Алек? — Я выждал, когда шум слегка пошел на убыль, и опустился перед Алеком на одно колено. — Ты можешь не кричать, если не хочешь. Но твой медведь не умеет разговаривать. Так, может, покричишь за медведя?
Мальчик отрицательно покачал головой.
— Даже за медведя?
Алек, казалось, очень расстроился. Я не хотел сильно давить на него, но нужно, чтобы он пошумел хоть чуть-чуть.
— Знаешь, — нарочито небрежно сказал я, — спроси медведя, не хочет ли он, чтобы ты пошумел? Если хочет, тогда покричи. Если нет — ну что ж…
Алек кивнул.
— Ну, давай. Спрашивай.
Алек отвернулся и склонился над дырой в шее игрушки. Я ждал, но, вероятно, его медведь не отличался болтливостью.
— Отлично. — Я выпрямился и обратился ко всем: Мы неплохо размялись. Теперь закричим по-настоящему. Теперь давайте кричать по-настоящему. Пусть они нас услышат — там, в большом доме.
На этот раз дети вложили в крик всю душу. Как только они поняли, что не возбраняется вывернуть наизнанку легкие, были отпущены все тормоза. Я заметил, что со стен посыпалась штукатурка, а на некоторых деревьях за окном кора пошла пузырями.
Я дирижировал рукой, как пропеллером, чтобы крик не ослабевал как можно дольше. Лица детей покраснели я лоснились. Все они подпрыгивали от возбуждения и орали изо всех сил. Отлично! Мне было нужно, чтобы они достигли пика возбуждения непосредственно перед гем, как выдохнуться. Требовался еще один хороший крик.
— Прекрасно, это то, что надо. Еще разок, последний, — распорядился я. — Самый главный.
Бросив взгляд на Алека, я увидел, что он кричит. Сначала мне показалось, что все идет хорошо и наконец-то удалось заставить его издать хоть какой-то звук. Но по-юм сообразил, что малыш, уронив медведя, заходится в — амом настоящем шоке.
О-хо-хо…
Инстинктивно я обхватил его и крепко прижал к гру-ди. Он задеревенел и никак не мог остановиться. Напротив, вопль его становился все неистовее, неистовее и неистовее. Он не слышал меня и не мог прервать свой крик. Остальные дети понемногу утихомирились и смотре-ли на Алека и меня. Лица были озадаченны, неуверенны. Что это, тоже элемент игры? Я дал сигнал Маленькой Айви — описал пальцем круг в воздухе, мол, пусть еще немного покричат — и вышел на улицу с попрежнему кричащим Алеком на руках. Широкими шагами я пере-сек темную лужайку, сбросив на ходу туфли, и, подойдя к бассейну, не останавливаясь, шагнул прямо в воду вместе с малышом.
Мы вынырнули, ловя ртом воздух. Правой рукой я по-прежнему держал Алека, загребая по-собачьи и колотя по воде как сумасшедший. Мальчик все еще пытался кри-чать, но, совершенно застигнутый врасплох, в основное кашлял и отплевывался. .
— Все хорошо, Алек, все просто прекрасно. Я люблю тебя, маленький. Ты все сделал правильно. Просто ты за-был, как надо остановиться.
Он сердито посмотрел на меня, но я обнял его и крепко поцеловал. Тут Алек обозлился по-настоящему. Злость хорошая примета. Она гораздо лучше безразличия. Этот человек, по крайней мере, живет. Я поплыл с ним к мелкому концу бассейна, где была лесенка.
Когда мы вернулись в большую комнату, с нас обоих текло ручьями, я смеялся, а Алек безуспешно пытался прийти в себя. Он и сердился на меня, и в то же время не хотел отпускать. И еще ему хотелось снова закричать, а вот бассейн его не привлекал.
Маленькая Айви уже заворачивала нас в полотенца Такое случалось и раньше — время от времени кто-нибудь получал сеанс водной терапии. Близость бассейна была одной из причин, почему мы проводили игры в главном вестибюле.
Мы сняли с Алека мокрую одежду, и он сидел голый, завернувшись в три больших толстых полотенца. Где-то были и купальные халаты, но Маленькая Айви не нашла их. а останавливать игру было нельзя.
Дети по-прежнему образовывали круг, только теперь они сидели на полу, а Маленькая Айви для пущей таинственности притушила свет. Ради безопасности я посадил Алека к себе на колени.
— Хорошо, — сказал я. — А теперь давайте вспомним о самом печальном на свете. Я начну. Самое печальное нз свете — это добрый старина Вэг, оставшийся без ужина. Разве это не ужасно?
Некоторые с серьезным видом закивали. Многие любили старика Вэга. Я задал вопрос: Кто может придумать что-нибудь еще более печальное?
Одна маленькая девочка подняла руку: — А если все останутся без ужина?
— Хорошая мысль, — одобрил я. — Это намного печальнее. А что еще хуже?
Один из подростков предположил: — Все останутся без ужина, потому что не будет никакой еды?
— И никто не знает, где моя мама, — добавил маленький Тоби-Джой Кристофер.
Следовало быть предельно осторожным с этим упражнением, так как мне не хотелось, чтобы они раньше времени перешли в следующую стадию. Я быстро сказал: — О да, это ужасно печально. Господи, как это печально, мне даже хочется плакать.
Я закрыл лицо ладонями и притворился, будто плачу. Алек удивленно смотрел на меня.
— Но давайте подумаем о еще более печальных вещах, — предложил я. — Кто может вспомнить что-то еще более печальное?
— Моя мама ушла, — напомнил Тоби-Джой.
— А у меня никогда не было мамы, — вмешалась маленькая девочка.
— Моя мама умерла, — сообщила другая. Отлично. Теперь они сравнивают печали.
— А моя мама сказала, что вернется. Я просто жду ее здесь. — Малышка была почти что надменна. Этим она ставила себя как бы выше игры: я, мол. не отношусь к вам, я здесь временный гость.
Ответом ей было несколько недоверчивых взглядов. Дети неглупы. Каждый понимал: если уж ты тут, значит, тебе больше некуда податься и никто за тобой не придет. Это было правдой даже для большинства взрослых. Упорно ходили слухи, что Джека Балабана разыскивают за убийство в Ирландии. Ерунда, конечно, — что-нибудь вроде ста сорока семи взломов автомашин в Чикаго было бы гораздо ближе к истине, — но сплетня всегда интереснее правды.
Внезапно в комнате наступило молчание. Все дети неожиданно оказались наедине со своими печалями.
Я сказал; — Итак, все думают о чем-то печальном. Если кому-то не о чем печалиться, пусть придумает что-нибудь очень грустное, самое печальное на свете. А теперь напрягитесь и представьте себе, как нам сейчас плохо. Если хотите, закройте глаза.
Большинство уткнулись лицами в ладошки. Мы уже переиграли множество игр на воображение, и эта мало чем отличалась, разве что была более напряженной.
— Господи, — сказал я. — Как мне грустно. Я чувствую такую ужасную печаль. Давайте поплачем. Если кто-то не может плакать по-настоящему, можно притвориться. Разрешите себе побыть печальными. Прочувствуйте, насколько вам жалко себя. Это бывает: можно потерять маму и папу, и всех своих друзей по школе, и любимого учителя, и свою собаку или кошку, или свою любимую куклу, или игрушку, или любимую передачу по телевизору, или бабушку с дедушкой — что угодно. Просто подумайте о чем-нибудь, чего вы лишились. Пусть вам станет понастоящему грустно. Это может быть даже ваша любимая еда. Пожалейте о ней. Я плачу…
Я закрыл лицо руками и начал громко всхлипывать. Некоторые дети занялись тем же — одни притворно, а кое-кто по-настоящему. Один или два захихикали от собственного притворства, некоторые украдкой подглядывали сквозь щелки между пальцами, но, увидев, что другие относятся к этому всерьез, снова прятались под защиту ладоней. Спустя минуту большинство тихо заплакали.
Алек сидел у меня коленях. Я посмотрел на него сверху вниз и, очень осторожно взяв его руки в свои, поцеловал его ладошки, а потом прижал их к его глазам, положив свои ладони поверх. Мы вместе тихонько всхлилывали. Его всхлипы были почти неразличимы, их чувствовали только мои руки, и от этого мне стало тепло. Я не мог припомнить, чтобы Алек когда-нибудь плакал, — Плачут все, — повторил я как можно мягче. — Все думают о самом-самом печальном, что только есть на свете, и не удерживают слез. Все идет хорошо. Просто плачьте до тех пор, пока слезы сами не перестанут течь. Плачьте, как я. Как Маленькая Айви.
Две девочки продолжали хихикать. Они все еще думали, что это только представление, не понимая, как это серьезно — заплакать.
Через некоторое время плач стих, и Маленькая Айви стала обходить комнату, вытирая глаза и носы. Мы все переглядывались; у детей был такой серьезный вид, что мне пришлось улыбнуться.
— Ничего, что вы грустите, — успокоил я их. — При утратах всегда так бывает, а их никто не может избежать. Поэтому, когда печаль прошла, можно снова улыбнуться. Внимание! Все обнимаются со всеми, — распорядился я. — Не останавливайтесь, пока крепко-накрепко не переобнимаете всех в этой комнате.
Дети любили игры с обниманием, и уже спустя несколько минут все снова смеялись. А потом они набросились на меня, образовав большую кучу-малу, и все мы повалились на пол. Алек и я оказались в самом низу.
Через минуту мы продолжили игру.
Следующим был испуг.
Я попросил всех вернуться на свои места.
— Когда я был маленьким мальчиком, — начал я, — мы часто ходили по ночам в лес и рассказывали друг другу самые страшные истории, чтобы проверить, как мы можем напугать самих себя. Кто из вас знает страшную историю? — Я обвел взглядом комнату. Никто не поднял руку. — О, тогда слушайте! Я расскажу вам сказку об эльфах и пингвине.
Маленькая Айви притворно застонала.
— Нет, не надо! — закричала она в ужасе. — Все, угодно, только не это. Пусть кто-нибудь другой расска-жет свою историю.
— Я знаю одну, — послышался тоненький голос принадлежащий маленькой девочке, которую мы звали Хрусталочкой — такой она казалась нежной и хрупкой.
— Ты расскажешь ее нам? Она колебалась.
— Ладно, потом, когда будешь готова, — ослабил нажим. — Маленькая Айви, а ты знаешь какую-нибудь страшную историю?
Та с готовностью кивнула.
— Однажды я видела… жирного… фиолетового… красного…
Она развела руки примерно на четверть метра и по-смотрела мне прямо в глаза с проказливым выражением — Айви! — начал было я…
— … бегемота! — закончила она, широко разведя руки и засмеявшись.
— Это нестрашно, — сказал Томми. — Кроме того никаких бегемотов больше нет. Вот если бы ты увидела огромную жирную и мохнатую, с фиолетовым и красным мехом гусеницу, тогда было бы страшно.
— А ты видел?
Он быстро кивнул. Очень серьезно.
— Страшно было?
Томми кивнул даже еще быстрее, словно не желал признать это.
Я обвел взглядом комнату и, понизив голос, спросил: — Кто еще видел больших мохнатых фиолетово-красных гусениц?
Лишь немногие подняли руки. Возможно, некоторые лгали или выдумывали, но это ничего не значило.
— Ладно, — сказал я, крепко обхватив Алека. — Да — вайте закричим так, будто мы испугались больших жир-ных мохнатых красных гусениц. Подождите! Сейчас крикне обязательно должен быть громким, но такой ужасный, будто вы испугались на самом деле.
Раздался звук, от которого мурашки побежали по коже: полсотни детей стонали, визжали, выли и плакали. Даже притворные стенания, плач и крики звучали ужасно.
Я уже начал сомневаться в плодотворности своей идеи. Но, начав, необходимо было пройти весь путь до конца. Не мог же я остановить их посередине страха. Испытание должно завершиться.
— Отлично. У кого еще есть страшная история?
— Я испугалась темноты, — сказала Холли, ее тонкий голосок прозвучал совсем рядом. Я потянулся и похлопал ее по руке, удивляясь ее присутствию. Я считал, что она сидит рядом с Маленькой Айви.
— Кто еще боится темноты? — спросил я. Поднялись почти все руки. Моя тоже. Алек зашевелился у меня на коленях и поднял единственную лапу медведя.
— Темнота — хорошая страшилка. Давайте послушаем, как мы боимся темноты.
На этот раз звуки были другие, но не менее жуткие. Маленькая Айви перестала улыбаться. Она не понимала, куда я клоню.
— А я не боюсь темноты, — сказал Дейви Холмс.
Он и Крис Хинчли сидели бок о бок. Крис был немного бледен и крепко держался за руку Дейви.
— Угу, — подтвердил Крис. — Страшно только тех, кто прячется в темноте.
— Больших волосатых людей с длинными черными волосами и колючими бородами, — подхватил Дейви. — Это они прячутся. Я их не люблю. Боюсь, что, когда вырасту, я стану похожим на них.
— Там низенькие круглые жирные человечки с красными лицами, — сказал Крис. — Я не люблю маленьких круглых человечков, которые говорят неприятные веши.
— Большие — это женщины, которые кричат на тебя, — откликнулся Тоби-Джой. — Я их боюсь.
— А я боюсь, что моя мама не вернется, — вступила маленькая пухленькая девочка, которую мы звали Пони.
— А я боюсь, что моя вернется, — сказала Хрусталоч-ка. — Я боюсь маму.
Неожиданно наступила тишина. Страх принял иные размеры, и от этого детям стало явно не по себе. Как будто почувствовав, что такого объяснения недостаточно, Хрусталочка добавила: — А моя мама хотела сделать мне больно. У нее был большой нож, но я убежала и спряталась от нее.
— Моя мама заперла меня в темном шкафу, — предложила Холлй свой вариант. По сравнению с Хрусталочки-ным он выглядел жалким, но для Холли это было самое страшное. — Моя мамочка ударила меня и заперла в темноте.
На Хрусталочку это не произвело впечатления.
— Моя мать обещала меня изуродовать, если поймает меня. Она сказала, что мне бесполезно прятаться. Би-Джей говорит, что спрячет меня от нее, но я-то знаю, что мать не успокоится, пока не найдет меня, она всегда находит все, что ищет.
Такая возможность заставила некоторых детей нервно оглянуться. Черт, я и сам хотел того же, но подавил это желание. Моя догадка оказалась правильной: эти дети — просто виртуозы по запугиванию самих себя. Проклятье! Они пугали и меня.
Тогда заговорила Ким по прозвищу Кимми Ковырялка. Я заметил, что она крепко прижимает к себе руку Ника.
— Я боюсь чужих, — призналась она. — Особенно чужих детей. Особенно Ричарда.
Я ничего не понял. Кто такой Ричард? Здесь, в Семье, никаких Ричардов не было. Тем не менее Маленькая Айви за ее спиной что-то отчаянно застрочила в своем блокноте. На ее лице читалось мрачное удовлетворение. Многое сейчас всплывало на поверхность. И многое должно было последовать за этим.
— Фостер, — тихо произнес Томми. — Я не хочу воз-ращаться к Фостеру. Он затаскивал меня в постель и делал мне больно. Я кричал, и он кричал и обещал, что больше не будет этого делать. Но делал.
Алек не шевелился, но я ощутил, как он напрягся и внимательно слушает. Я опустил на него глаза. Он прижимал к себе медведя — маленькая копия меня самого. Неужели он снова уходит в себя? Я почувствовал, как сильно сжимаю его, и ослабил руки. Может, он тоже отпустит своего медведя? Интересно, не придавливаем ли мы его все скопом? Может быть, ему необходимо свободное пространство, чтобы шагнуть навстречу нам? Я не знал. Что, если мы ошибаемся? Я погладил Алека по голове и легонько поцеловал в макушку.
— Все это очень страшно, таких страшных вещей я еще не слышал, — сказал я. И сказал абсолютно искренне. Все, что мог придумать я, не было страшнее того, что пришлось пережить этим детям. Но я лишь слегка царапнул самую поверхность. Дальше этого предела они меня просто не допускали. — Хорошо, — сказал я. — Теперь я хочу, чтобы вы знали: бояться — нормально. Иногда действительно происходят вещи, которые пугают. Ничего ужасного в том, чтобы их пугаться, нет. Но иногда мы носим в себе страх еще очень долго после того, как страшные вещи уже исчезли. И знаете что? Мы забываем закричать. А это необходимо. Когда я дам знак, но не раньше, мы все закричим и зашумим, как будто нам страшно, как будто мы перепуганы до смерти, договорились? Все готовы? У всех есть что-нибудь страшное, о чем можно думать? Отлично, тогда закройте глаза, если хотите, и испускайте все испуганные звуки, какие можете.
Низкий стон, всхлипы, плач на высокой ноте, визг, крики, хныканье.
Целая симфония. Какофония. Хор мучительных криков.
Изливающиеся эмоции были невероятно черными и неистовыми, они кипели и бурлили, как вулкан. Страх становился все более и более мучительным, словно забивали ледяной кол в позвоночник, в сердце и в основание черепа, и он выходил наружу со стонами, криками, вздохами, визгами…
Они становились все громче и громче, и мне начало казаться, что мы сходим с ума…
А потом, очень быстро, рев ослаб, поколебался, на какой-то миг собрался с новыми силами, а затем — пресытился, захлебнулся, истратил себя, истощился — и пошел на убыль. Первыми замерли визги и крики, а потом, словно испугавшись сами себя, стали затихать и рыдания, лишь то там, то здесь в круге слышалось тихое всхлипыванье.
Я обвел всех взглядом. Дети выглядели ошеломленными, оцепеневшими, испуганными, измученными.
И в то же время — более живыми, чем когда-либо. Словно рассылалась стена бесчувственности, за которой они прятались.
— Я не хочу больше играть в эту игру, — заявила Хол-ли. — Она неинтересная.
— Мы почти закончили, — успокоил я ее. — И обещаю тебе, что последняя часть будет намного интереснее.
Дети очень нервничали. Следовало поспешить.
— Хорошо, слушайте. Мы почти добрались до конца. Осталась только одна вещь. Я хочу, чтобы вы опять закрыли глаза и снова притворились. Только на этот раз притворитесь, что вы — самая страшная вещь в мире, что все боятся вас, все чудовища, и плохие люди, и те, что прячутся в темноте, — все вас боятся! Закройте глаза и представьте, что они улепетывают от вас во все лопатки, только для этого вы должны испугать их, хорошо? Готовы? Пусть все будут большими, сильными и страшными и пугают всех плохих чудовищ в мире. Ну, давайте!
Этот звук был самым громким — и самым радостным, Бетховен позавидовал бы такому вдохновенному хору. Он был нестройный, и прекрасный, и отвратительно громкий, и я любил каждый звенящий децибел его вызова.
— Злитесь на чудовиш! — кричал я. — Скажите им, что вы о них думаете. Велите им убираться ко всем чертям! Скажите им, пусть подавятся сами собой!
Пожалуй, я и сам немного увлекся, но дети не возражали. Они смеялись, и кричали, и ликовали, и вскоре уже прыгали — растворяясь в смехе, и в счастливых слезах, и в объятиях, и в поцелуях, и в глупо-грустных улыбках, и все было прекрасно, и какой-то миг они почти что выглядели нормальными детьми.
Они выглядели даже счастливыми.
Мы обнимались, и смеялись, и кончили тем, что попрыгали в бассейн и устроили самое грандиозное морское сражение в мире, и это была самая счастливая летняя ночь в моей жизни — и в их тоже.
Я ухмылялся, как шизофреник, от удовольствия. Это сработало. Я справился!
Разумеется, Бетти-Джон устроила мне головомойку.
— Ради всего святого, ты хоть подумал, что делаешь? — спрашивала она. — Кимми Ковырялку до сих пор мучают ночные кошмары. Симона все время плачет. Алли и Дей-ви боятся спать одни. И поверь мне, тебе не захочется узнать, что натворил Джим Полей!
Половину детей ты превратил в Плаксу Вилли, а ос-тальные стали такими непоседливыми, что Берди поду-мывает посадить всю группу на успокоительное. Разве ты не видишь, что творится? Те, кто не ударяется в слезы, каждые две минуты, переживают такой приступ слабо-умия, что это наверняка психопатическая реакция; они постоянно хихикают, как будто вокруг сплошной цирк Они носятся повсюду, как спятившие горгульи, корчат рожи и пытаются напугать друг друга до усрачки — включая тех, кто стал настолько пуглив, что им опять впору вернуться к пеленкам. Господи, Джим! Так-то ты отплатил за все добро? Я здесь сражаюсь за твои чертовы заборы, а ты там затеваешь с детьми игры, задевающие их психику. Большинство из них так охрипли, что не могут говорить, у шестерых воспалилось горло, а трех пришлось положить на обследование в психиатрическое отделение.
Я выслушал все молча.
Собственно, ничего больше и не требовалось. Это было еще одним, чему Джейсон учил меня, учил всех нас. Когда человек передает тебе информацию, ты не должен ничего с ней делать. Просто выслушай и убедись, что воспринял ее. «Ответь на вопросы, убедись, что понял собеседника; это и есть основа настоящего общения. И больше не делай ничего. Все остальное к общению не относится».
Таким образом, я позволил Бетти-Джон высказать все, что она хотела, будучи в душе уверенным, что меня это никак не касается. Это была ее проблема, а не моя. Я слушал, сочувствовал ее негодованию, но как личный выпад это не воспринимал, потому что — в моих ушах звучал голос Джейсона — она злилась не на мой поступок, а на свой страх. Я лишь спровоцировал его проявление. Поэтому сейчас моя задача состояла в том, чтобы не препятствовать ей излить злобу и освободиться от нее.
Если начать спорить, Би-Джей останется озлобленной. Если попытаться оправдать свои действия, ей придется доказывать самой себе, что она права, а я нет. Она будет вынуждена наказать меня. Вот почему я не должен ничего делать — только слушать. Когда злость выйдет, ей уже нечего будет сказать или сделать.
Это заняло некоторое время, но в конце концов она выдохлась.
— О'кей, — сказала она. — Говори, я жду. Чего ты хотел добиться этим маленьким упражнением по истерике?
— Дети чувствуют себя прекрасно, — заметил я самым осторожным тоном. Очень важно, чтобы она опять не взорвалась. — То, что ты наблюдаешь сейчас, — высвобождение энергии. Все идет нормально. Это естественно. И для здоровья полезно. Это хороший признак. Я знаю, что со стороны это выглядит расстройством — все правильно, — но это расстройство в правильном направлении. Поверь мне.
Би-Джей посмотрела на меня самым скептическим взглядом.
— Я уже слышала подобную чушь раньше, Джим, от теоретиков растления несовершеннолетних: «Ребенку тоже нравится».
Мне не хотелось спорить с ней. Слишком много воспоминаний возникало о Лули — и это увело бы беседу далеко в сторону. Мне нужно было вернуть Бетти-Джон к теме.
Испытал это на себе. И продолжал испытывать снова и снова.
Проклятье!
Я знал, что со мной происходит.
Я лишился круга. Потерял любовь. И лишился того хорошего, что было в Племени.
Я не хотел, чтобы Семья стала Племенем, но мечтал о чувстве семьи, какое у меня было там.
К вечеру я вернулся с работы с таким задумчивым видом, что Би-Джей остановила меня: — Что с тобой?
— А что со мной?
— Ну, твой вид.
— А? Да нет, ничего. Я думал о сегодняшнем вечере.
— Ну и что надумал?
Я понял, что она проверяет меня, нет, подталкивает ко все большей и большей ответственности — как делала это с детьми. Как поступал со мной Джейсон. Как муштровал меня Дыок. И все остальные тоже. Это раздражало.
«Почему я не могу сам выбрать скорость, с которой иду по жизни?» — хотелось мне спросить, но я лишь кивнул.
— Хочу устроить соревнование, кто громче расшумится.
— Выглядит абсолютно сумасбродно, — улыбнулась Бетти-Джон, — но детям понравится. — Я хотел рассказать об остальном, но она опередила меня: — У меня сейчас абсолютно нет времени, Джим.
— Но мне нужно, чтобы ты выслушала, Би-Джей. Я думаю, что у нас есть надежда на прорыв.
— Джим, я же говорю, у меня нет времени. — Она подтолкнула меня. — Я доверяю тебе. Иди и учи их кричать.
Так я и сделал.
После обеда я отвел детей в главный вестибюль. Мы все были в шортах и майках. Дневная жара еще не спала, даже вечером было еще нечем дышать.
В душе я испытывал нечто вроде боязни актера перед премьерой. Хотелось передумать. Я могу не справиться, но если уж не сумею я, тогда вообще никто не сумеет.
Ладно, черт с ним! Надо просто попробовать и посмотреть, что получится.
Мы протолкались в ярко освещенный зал. Алек, Хол-ли, Томми и я.
Всего двое или трое детей постарше могли помочь мне — Маленькая Айви, Триш и Майк. Все остальные должны были присутствовать на совете директоров, но эти были достаточно опытными помощниками. Каких-то особых трудностей не ожидалось. Я отвел их в сторонку и коротко объяснил, что собираюсь делать и за чем они должны следить.
— Вероятно, вам понадобятся бумажные салфетки. Некоторые начнут плакать. Я заранее объясню, что плакать можно и даже нужно. Чтобы победить в этой игре, надо как можно сильнее кричать и плакать. Так что успокаивать не нужно — пусть хорошенько накричатся, а если заплачут — пусть плачут. Все будет в порядке. Вы разберетесь, если кому-нибудь действительно станет плохо.
Я вышел на середину комнаты. Дети быстро образовали вокруг меня большой круг. Игра всегда начиналась с него.
— Итак, — начал я. — Сегодня мы поиграем в шум. В любой шум. Громкий, тихий, счастливый и даже несчастный. Для начала попрактикуемся. Давайте проверим, как громко мы можем шуметь. Поглядим, кто кричит громче всех.
И мы начали.
Ребята завывали, как привидения, улюлюкали, как дикие индейцы, выли, как сирены воздушной тревоги.
Айви улыбнулась мне. Маленьким чудовищам понравилась идея. Их постоянно просили не шуметь, а здесь взрослый разрешает им устроить бедлам. И уж они постарались!
— Должно быть, я туговат на ухо! — выкрикнул я, Приходилось орать во все горло. — Но я вас не слышу!
Уровень шума поднялся по крайней мере на десять децибел.
— Вот теперь кое-что слышно, но почему молчит Алек? — Я выждал, когда шум слегка пошел на убыль, и опустился перед Алеком на одно колено. — Ты можешь не кричать, если не хочешь. Но твой медведь не умеет разговаривать. Так, может, покричишь за медведя?
Мальчик отрицательно покачал головой.
— Даже за медведя?
Алек, казалось, очень расстроился. Я не хотел сильно давить на него, но нужно, чтобы он пошумел хоть чуть-чуть.
— Знаешь, — нарочито небрежно сказал я, — спроси медведя, не хочет ли он, чтобы ты пошумел? Если хочет, тогда покричи. Если нет — ну что ж…
Алек кивнул.
— Ну, давай. Спрашивай.
Алек отвернулся и склонился над дырой в шее игрушки. Я ждал, но, вероятно, его медведь не отличался болтливостью.
— Отлично. — Я выпрямился и обратился ко всем: Мы неплохо размялись. Теперь закричим по-настоящему. Теперь давайте кричать по-настоящему. Пусть они нас услышат — там, в большом доме.
На этот раз дети вложили в крик всю душу. Как только они поняли, что не возбраняется вывернуть наизнанку легкие, были отпущены все тормоза. Я заметил, что со стен посыпалась штукатурка, а на некоторых деревьях за окном кора пошла пузырями.
Я дирижировал рукой, как пропеллером, чтобы крик не ослабевал как можно дольше. Лица детей покраснели я лоснились. Все они подпрыгивали от возбуждения и орали изо всех сил. Отлично! Мне было нужно, чтобы они достигли пика возбуждения непосредственно перед гем, как выдохнуться. Требовался еще один хороший крик.
— Прекрасно, это то, что надо. Еще разок, последний, — распорядился я. — Самый главный.
Бросив взгляд на Алека, я увидел, что он кричит. Сначала мне показалось, что все идет хорошо и наконец-то удалось заставить его издать хоть какой-то звук. Но по-юм сообразил, что малыш, уронив медведя, заходится в — амом настоящем шоке.
О-хо-хо…
Инстинктивно я обхватил его и крепко прижал к гру-ди. Он задеревенел и никак не мог остановиться. Напротив, вопль его становился все неистовее, неистовее и неистовее. Он не слышал меня и не мог прервать свой крик. Остальные дети понемногу утихомирились и смотре-ли на Алека и меня. Лица были озадаченны, неуверенны. Что это, тоже элемент игры? Я дал сигнал Маленькой Айви — описал пальцем круг в воздухе, мол, пусть еще немного покричат — и вышел на улицу с попрежнему кричащим Алеком на руках. Широкими шагами я пере-сек темную лужайку, сбросив на ходу туфли, и, подойдя к бассейну, не останавливаясь, шагнул прямо в воду вместе с малышом.
Мы вынырнули, ловя ртом воздух. Правой рукой я по-прежнему держал Алека, загребая по-собачьи и колотя по воде как сумасшедший. Мальчик все еще пытался кри-чать, но, совершенно застигнутый врасплох, в основное кашлял и отплевывался. .
— Все хорошо, Алек, все просто прекрасно. Я люблю тебя, маленький. Ты все сделал правильно. Просто ты за-был, как надо остановиться.
Он сердито посмотрел на меня, но я обнял его и крепко поцеловал. Тут Алек обозлился по-настоящему. Злость хорошая примета. Она гораздо лучше безразличия. Этот человек, по крайней мере, живет. Я поплыл с ним к мелкому концу бассейна, где была лесенка.
Когда мы вернулись в большую комнату, с нас обоих текло ручьями, я смеялся, а Алек безуспешно пытался прийти в себя. Он и сердился на меня, и в то же время не хотел отпускать. И еще ему хотелось снова закричать, а вот бассейн его не привлекал.
Маленькая Айви уже заворачивала нас в полотенца Такое случалось и раньше — время от времени кто-нибудь получал сеанс водной терапии. Близость бассейна была одной из причин, почему мы проводили игры в главном вестибюле.
Мы сняли с Алека мокрую одежду, и он сидел голый, завернувшись в три больших толстых полотенца. Где-то были и купальные халаты, но Маленькая Айви не нашла их. а останавливать игру было нельзя.
Дети по-прежнему образовывали круг, только теперь они сидели на полу, а Маленькая Айви для пущей таинственности притушила свет. Ради безопасности я посадил Алека к себе на колени.
— Хорошо, — сказал я. — А теперь давайте вспомним о самом печальном на свете. Я начну. Самое печальное нз свете — это добрый старина Вэг, оставшийся без ужина. Разве это не ужасно?
Некоторые с серьезным видом закивали. Многие любили старика Вэга. Я задал вопрос: Кто может придумать что-нибудь еще более печальное?
Одна маленькая девочка подняла руку: — А если все останутся без ужина?
— Хорошая мысль, — одобрил я. — Это намного печальнее. А что еще хуже?
Один из подростков предположил: — Все останутся без ужина, потому что не будет никакой еды?
— И никто не знает, где моя мама, — добавил маленький Тоби-Джой Кристофер.
Следовало быть предельно осторожным с этим упражнением, так как мне не хотелось, чтобы они раньше времени перешли в следующую стадию. Я быстро сказал: — О да, это ужасно печально. Господи, как это печально, мне даже хочется плакать.
Я закрыл лицо ладонями и притворился, будто плачу. Алек удивленно смотрел на меня.
— Но давайте подумаем о еще более печальных вещах, — предложил я. — Кто может вспомнить что-то еще более печальное?
— Моя мама ушла, — напомнил Тоби-Джой.
— А у меня никогда не было мамы, — вмешалась маленькая девочка.
— Моя мама умерла, — сообщила другая. Отлично. Теперь они сравнивают печали.
— А моя мама сказала, что вернется. Я просто жду ее здесь. — Малышка была почти что надменна. Этим она ставила себя как бы выше игры: я, мол. не отношусь к вам, я здесь временный гость.
Ответом ей было несколько недоверчивых взглядов. Дети неглупы. Каждый понимал: если уж ты тут, значит, тебе больше некуда податься и никто за тобой не придет. Это было правдой даже для большинства взрослых. Упорно ходили слухи, что Джека Балабана разыскивают за убийство в Ирландии. Ерунда, конечно, — что-нибудь вроде ста сорока семи взломов автомашин в Чикаго было бы гораздо ближе к истине, — но сплетня всегда интереснее правды.
Внезапно в комнате наступило молчание. Все дети неожиданно оказались наедине со своими печалями.
Я сказал; — Итак, все думают о чем-то печальном. Если кому-то не о чем печалиться, пусть придумает что-нибудь очень грустное, самое печальное на свете. А теперь напрягитесь и представьте себе, как нам сейчас плохо. Если хотите, закройте глаза.
Большинство уткнулись лицами в ладошки. Мы уже переиграли множество игр на воображение, и эта мало чем отличалась, разве что была более напряженной.
— Господи, — сказал я. — Как мне грустно. Я чувствую такую ужасную печаль. Давайте поплачем. Если кто-то не может плакать по-настоящему, можно притвориться. Разрешите себе побыть печальными. Прочувствуйте, насколько вам жалко себя. Это бывает: можно потерять маму и папу, и всех своих друзей по школе, и любимого учителя, и свою собаку или кошку, или свою любимую куклу, или игрушку, или любимую передачу по телевизору, или бабушку с дедушкой — что угодно. Просто подумайте о чем-нибудь, чего вы лишились. Пусть вам станет понастоящему грустно. Это может быть даже ваша любимая еда. Пожалейте о ней. Я плачу…
Я закрыл лицо руками и начал громко всхлипывать. Некоторые дети занялись тем же — одни притворно, а кое-кто по-настоящему. Один или два захихикали от собственного притворства, некоторые украдкой подглядывали сквозь щелки между пальцами, но, увидев, что другие относятся к этому всерьез, снова прятались под защиту ладоней. Спустя минуту большинство тихо заплакали.
Алек сидел у меня коленях. Я посмотрел на него сверху вниз и, очень осторожно взяв его руки в свои, поцеловал его ладошки, а потом прижал их к его глазам, положив свои ладони поверх. Мы вместе тихонько всхлилывали. Его всхлипы были почти неразличимы, их чувствовали только мои руки, и от этого мне стало тепло. Я не мог припомнить, чтобы Алек когда-нибудь плакал, — Плачут все, — повторил я как можно мягче. — Все думают о самом-самом печальном, что только есть на свете, и не удерживают слез. Все идет хорошо. Просто плачьте до тех пор, пока слезы сами не перестанут течь. Плачьте, как я. Как Маленькая Айви.
Две девочки продолжали хихикать. Они все еще думали, что это только представление, не понимая, как это серьезно — заплакать.
Через некоторое время плач стих, и Маленькая Айви стала обходить комнату, вытирая глаза и носы. Мы все переглядывались; у детей был такой серьезный вид, что мне пришлось улыбнуться.
— Ничего, что вы грустите, — успокоил я их. — При утратах всегда так бывает, а их никто не может избежать. Поэтому, когда печаль прошла, можно снова улыбнуться. Внимание! Все обнимаются со всеми, — распорядился я. — Не останавливайтесь, пока крепко-накрепко не переобнимаете всех в этой комнате.
Дети любили игры с обниманием, и уже спустя несколько минут все снова смеялись. А потом они набросились на меня, образовав большую кучу-малу, и все мы повалились на пол. Алек и я оказались в самом низу.
Через минуту мы продолжили игру.
Следующим был испуг.
Я попросил всех вернуться на свои места.
— Когда я был маленьким мальчиком, — начал я, — мы часто ходили по ночам в лес и рассказывали друг другу самые страшные истории, чтобы проверить, как мы можем напугать самих себя. Кто из вас знает страшную историю? — Я обвел взглядом комнату. Никто не поднял руку. — О, тогда слушайте! Я расскажу вам сказку об эльфах и пингвине.
Маленькая Айви притворно застонала.
— Нет, не надо! — закричала она в ужасе. — Все, угодно, только не это. Пусть кто-нибудь другой расска-жет свою историю.
— Я знаю одну, — послышался тоненький голос принадлежащий маленькой девочке, которую мы звали Хрусталочкой — такой она казалась нежной и хрупкой.
— Ты расскажешь ее нам? Она колебалась.
— Ладно, потом, когда будешь готова, — ослабил нажим. — Маленькая Айви, а ты знаешь какую-нибудь страшную историю?
Та с готовностью кивнула.
— Однажды я видела… жирного… фиолетового… красного…
Она развела руки примерно на четверть метра и по-смотрела мне прямо в глаза с проказливым выражением — Айви! — начал было я…
— … бегемота! — закончила она, широко разведя руки и засмеявшись.
— Это нестрашно, — сказал Томми. — Кроме того никаких бегемотов больше нет. Вот если бы ты увидела огромную жирную и мохнатую, с фиолетовым и красным мехом гусеницу, тогда было бы страшно.
— А ты видел?
Он быстро кивнул. Очень серьезно.
— Страшно было?
Томми кивнул даже еще быстрее, словно не желал признать это.
Я обвел взглядом комнату и, понизив голос, спросил: — Кто еще видел больших мохнатых фиолетово-красных гусениц?
Лишь немногие подняли руки. Возможно, некоторые лгали или выдумывали, но это ничего не значило.
— Ладно, — сказал я, крепко обхватив Алека. — Да — вайте закричим так, будто мы испугались больших жир-ных мохнатых красных гусениц. Подождите! Сейчас крикне обязательно должен быть громким, но такой ужасный, будто вы испугались на самом деле.
Раздался звук, от которого мурашки побежали по коже: полсотни детей стонали, визжали, выли и плакали. Даже притворные стенания, плач и крики звучали ужасно.
Я уже начал сомневаться в плодотворности своей идеи. Но, начав, необходимо было пройти весь путь до конца. Не мог же я остановить их посередине страха. Испытание должно завершиться.
— Отлично. У кого еще есть страшная история?
— Я испугалась темноты, — сказала Холли, ее тонкий голосок прозвучал совсем рядом. Я потянулся и похлопал ее по руке, удивляясь ее присутствию. Я считал, что она сидит рядом с Маленькой Айви.
— Кто еще боится темноты? — спросил я. Поднялись почти все руки. Моя тоже. Алек зашевелился у меня на коленях и поднял единственную лапу медведя.
— Темнота — хорошая страшилка. Давайте послушаем, как мы боимся темноты.
На этот раз звуки были другие, но не менее жуткие. Маленькая Айви перестала улыбаться. Она не понимала, куда я клоню.
— А я не боюсь темноты, — сказал Дейви Холмс.
Он и Крис Хинчли сидели бок о бок. Крис был немного бледен и крепко держался за руку Дейви.
— Угу, — подтвердил Крис. — Страшно только тех, кто прячется в темноте.
— Больших волосатых людей с длинными черными волосами и колючими бородами, — подхватил Дейви. — Это они прячутся. Я их не люблю. Боюсь, что, когда вырасту, я стану похожим на них.
— Там низенькие круглые жирные человечки с красными лицами, — сказал Крис. — Я не люблю маленьких круглых человечков, которые говорят неприятные веши.
— Большие — это женщины, которые кричат на тебя, — откликнулся Тоби-Джой. — Я их боюсь.
— А я боюсь, что моя мама не вернется, — вступила маленькая пухленькая девочка, которую мы звали Пони.
— А я боюсь, что моя вернется, — сказала Хрусталоч-ка. — Я боюсь маму.
Неожиданно наступила тишина. Страх принял иные размеры, и от этого детям стало явно не по себе. Как будто почувствовав, что такого объяснения недостаточно, Хрусталочка добавила: — А моя мама хотела сделать мне больно. У нее был большой нож, но я убежала и спряталась от нее.
— Моя мама заперла меня в темном шкафу, — предложила Холлй свой вариант. По сравнению с Хрусталочки-ным он выглядел жалким, но для Холли это было самое страшное. — Моя мамочка ударила меня и заперла в темноте.
На Хрусталочку это не произвело впечатления.
— Моя мать обещала меня изуродовать, если поймает меня. Она сказала, что мне бесполезно прятаться. Би-Джей говорит, что спрячет меня от нее, но я-то знаю, что мать не успокоится, пока не найдет меня, она всегда находит все, что ищет.
Такая возможность заставила некоторых детей нервно оглянуться. Черт, я и сам хотел того же, но подавил это желание. Моя догадка оказалась правильной: эти дети — просто виртуозы по запугиванию самих себя. Проклятье! Они пугали и меня.
Тогда заговорила Ким по прозвищу Кимми Ковырялка. Я заметил, что она крепко прижимает к себе руку Ника.
— Я боюсь чужих, — призналась она. — Особенно чужих детей. Особенно Ричарда.
Я ничего не понял. Кто такой Ричард? Здесь, в Семье, никаких Ричардов не было. Тем не менее Маленькая Айви за ее спиной что-то отчаянно застрочила в своем блокноте. На ее лице читалось мрачное удовлетворение. Многое сейчас всплывало на поверхность. И многое должно было последовать за этим.
— Фостер, — тихо произнес Томми. — Я не хочу воз-ращаться к Фостеру. Он затаскивал меня в постель и делал мне больно. Я кричал, и он кричал и обещал, что больше не будет этого делать. Но делал.
Алек не шевелился, но я ощутил, как он напрягся и внимательно слушает. Я опустил на него глаза. Он прижимал к себе медведя — маленькая копия меня самого. Неужели он снова уходит в себя? Я почувствовал, как сильно сжимаю его, и ослабил руки. Может, он тоже отпустит своего медведя? Интересно, не придавливаем ли мы его все скопом? Может быть, ему необходимо свободное пространство, чтобы шагнуть навстречу нам? Я не знал. Что, если мы ошибаемся? Я погладил Алека по голове и легонько поцеловал в макушку.
— Все это очень страшно, таких страшных вещей я еще не слышал, — сказал я. И сказал абсолютно искренне. Все, что мог придумать я, не было страшнее того, что пришлось пережить этим детям. Но я лишь слегка царапнул самую поверхность. Дальше этого предела они меня просто не допускали. — Хорошо, — сказал я. — Теперь я хочу, чтобы вы знали: бояться — нормально. Иногда действительно происходят вещи, которые пугают. Ничего ужасного в том, чтобы их пугаться, нет. Но иногда мы носим в себе страх еще очень долго после того, как страшные вещи уже исчезли. И знаете что? Мы забываем закричать. А это необходимо. Когда я дам знак, но не раньше, мы все закричим и зашумим, как будто нам страшно, как будто мы перепуганы до смерти, договорились? Все готовы? У всех есть что-нибудь страшное, о чем можно думать? Отлично, тогда закройте глаза, если хотите, и испускайте все испуганные звуки, какие можете.
Низкий стон, всхлипы, плач на высокой ноте, визг, крики, хныканье.
Целая симфония. Какофония. Хор мучительных криков.
Изливающиеся эмоции были невероятно черными и неистовыми, они кипели и бурлили, как вулкан. Страх становился все более и более мучительным, словно забивали ледяной кол в позвоночник, в сердце и в основание черепа, и он выходил наружу со стонами, криками, вздохами, визгами…
Они становились все громче и громче, и мне начало казаться, что мы сходим с ума…
А потом, очень быстро, рев ослаб, поколебался, на какой-то миг собрался с новыми силами, а затем — пресытился, захлебнулся, истратил себя, истощился — и пошел на убыль. Первыми замерли визги и крики, а потом, словно испугавшись сами себя, стали затихать и рыдания, лишь то там, то здесь в круге слышалось тихое всхлипыванье.
Я обвел всех взглядом. Дети выглядели ошеломленными, оцепеневшими, испуганными, измученными.
И в то же время — более живыми, чем когда-либо. Словно рассылалась стена бесчувственности, за которой они прятались.
— Я не хочу больше играть в эту игру, — заявила Хол-ли. — Она неинтересная.
— Мы почти закончили, — успокоил я ее. — И обещаю тебе, что последняя часть будет намного интереснее.
Дети очень нервничали. Следовало поспешить.
— Хорошо, слушайте. Мы почти добрались до конца. Осталась только одна вещь. Я хочу, чтобы вы опять закрыли глаза и снова притворились. Только на этот раз притворитесь, что вы — самая страшная вещь в мире, что все боятся вас, все чудовища, и плохие люди, и те, что прячутся в темноте, — все вас боятся! Закройте глаза и представьте, что они улепетывают от вас во все лопатки, только для этого вы должны испугать их, хорошо? Готовы? Пусть все будут большими, сильными и страшными и пугают всех плохих чудовищ в мире. Ну, давайте!
Этот звук был самым громким — и самым радостным, Бетховен позавидовал бы такому вдохновенному хору. Он был нестройный, и прекрасный, и отвратительно громкий, и я любил каждый звенящий децибел его вызова.
— Злитесь на чудовиш! — кричал я. — Скажите им, что вы о них думаете. Велите им убираться ко всем чертям! Скажите им, пусть подавятся сами собой!
Пожалуй, я и сам немного увлекся, но дети не возражали. Они смеялись, и кричали, и ликовали, и вскоре уже прыгали — растворяясь в смехе, и в счастливых слезах, и в объятиях, и в поцелуях, и в глупо-грустных улыбках, и все было прекрасно, и какой-то миг они почти что выглядели нормальными детьми.
Они выглядели даже счастливыми.
Мы обнимались, и смеялись, и кончили тем, что попрыгали в бассейн и устроили самое грандиозное морское сражение в мире, и это была самая счастливая летняя ночь в моей жизни — и в их тоже.
Я ухмылялся, как шизофреник, от удовольствия. Это сработало. Я справился!
Мальчик с приветом по имени Джим
Синим красил попы пупсам надувным.
В ванну он лез ежечасно,
И любил мальчонка ужасно,
Чтоб голубенький плавал с ним.
КАПЛЯ АДА
Талия — самая ужасная вещь, о которой надо помнить.
Соломон Краткий
Разумеется, Бетти-Джон устроила мне головомойку.
— Ради всего святого, ты хоть подумал, что делаешь? — спрашивала она. — Кимми Ковырялку до сих пор мучают ночные кошмары. Симона все время плачет. Алли и Дей-ви боятся спать одни. И поверь мне, тебе не захочется узнать, что натворил Джим Полей!
Половину детей ты превратил в Плаксу Вилли, а ос-тальные стали такими непоседливыми, что Берди поду-мывает посадить всю группу на успокоительное. Разве ты не видишь, что творится? Те, кто не ударяется в слезы, каждые две минуты, переживают такой приступ слабо-умия, что это наверняка психопатическая реакция; они постоянно хихикают, как будто вокруг сплошной цирк Они носятся повсюду, как спятившие горгульи, корчат рожи и пытаются напугать друг друга до усрачки — включая тех, кто стал настолько пуглив, что им опять впору вернуться к пеленкам. Господи, Джим! Так-то ты отплатил за все добро? Я здесь сражаюсь за твои чертовы заборы, а ты там затеваешь с детьми игры, задевающие их психику. Большинство из них так охрипли, что не могут говорить, у шестерых воспалилось горло, а трех пришлось положить на обследование в психиатрическое отделение.
Я выслушал все молча.
Собственно, ничего больше и не требовалось. Это было еще одним, чему Джейсон учил меня, учил всех нас. Когда человек передает тебе информацию, ты не должен ничего с ней делать. Просто выслушай и убедись, что воспринял ее. «Ответь на вопросы, убедись, что понял собеседника; это и есть основа настоящего общения. И больше не делай ничего. Все остальное к общению не относится».
Таким образом, я позволил Бетти-Джон высказать все, что она хотела, будучи в душе уверенным, что меня это никак не касается. Это была ее проблема, а не моя. Я слушал, сочувствовал ее негодованию, но как личный выпад это не воспринимал, потому что — в моих ушах звучал голос Джейсона — она злилась не на мой поступок, а на свой страх. Я лишь спровоцировал его проявление. Поэтому сейчас моя задача состояла в том, чтобы не препятствовать ей излить злобу и освободиться от нее.
Если начать спорить, Би-Джей останется озлобленной. Если попытаться оправдать свои действия, ей придется доказывать самой себе, что она права, а я нет. Она будет вынуждена наказать меня. Вот почему я не должен ничего делать — только слушать. Когда злость выйдет, ей уже нечего будет сказать или сделать.
Это заняло некоторое время, но в конце концов она выдохлась.
— О'кей, — сказала она. — Говори, я жду. Чего ты хотел добиться этим маленьким упражнением по истерике?
— Дети чувствуют себя прекрасно, — заметил я самым осторожным тоном. Очень важно, чтобы она опять не взорвалась. — То, что ты наблюдаешь сейчас, — высвобождение энергии. Все идет нормально. Это естественно. И для здоровья полезно. Это хороший признак. Я знаю, что со стороны это выглядит расстройством — все правильно, — но это расстройство в правильном направлении. Поверь мне.
Би-Джей посмотрела на меня самым скептическим взглядом.
— Я уже слышала подобную чушь раньше, Джим, от теоретиков растления несовершеннолетних: «Ребенку тоже нравится».
Мне не хотелось спорить с ней. Слишком много воспоминаний возникало о Лули — и это увело бы беседу далеко в сторону. Мне нужно было вернуть Бетти-Джон к теме.