Я привстал, но вдруг меня остановил пристальный взгляд Алека.
   — Э… я не могу. — Что?
   Я поднял мишку.
   — Я сторожу медведя.
   Она озадаченно посмотрела на меня, готовая вот-вот взорваться, но, увидев глаза Алека, сдержалась: — О, конечно.
   Я начинал понимать Би-Джей. Дети — самое важное. Что бы там ни было, дети прежде всего. Мы не знали, что им пришлось пережить, да и времени не хватало копаться в каждой судьбе. Надо было кормить их, купать, играть с ними, присматривать за ними, лечить их раны — физические и душевные — и делать все остальное, в чем они нуждались немедленно. Этим детям прежде всего была Необходима только одна вещь: уверенность в безопасноети. Каждое их желание должно было удовлетворяться сейчас, а не через неделю и даже не через час. Они не знали слова «потом». Не важно, что пришлось пережить каждому из них, но они боялись, что то еще продолжалось, что эта… эта иллюзия, которую мы называем Семьей, — только временная и нереальная Страна Оз и вскоре их всех отошлют обратно в пыльный, ураганный Канзас, к голодной беспросветной действительности. Они жадно хватали все, что мы могли им дать, ибо были чертовски напуганы, что это долго не продлится и им снова придется голодать дни напролет, или их могут побить, или у них не будет угла, где можно поспать в тепле или просто спрятаться. Но больше всего они боялись, что никто никогда не обнимет их и не скажет, что они хорошие и что все образуется, — даже если они знали, что все это не так. Ребятишки были умными — все дети умные. Они знают, когда дела плохи, но все равно им нужен родитель, который сказал бы, что все хорошо, — потому что само присутствие родителей исправляет любую беду; рядом должен находиться кто-то сильный, на кого можно положиться. В чем они нуждались больше всего, так это в человеке, который позаботится о них, возьмет на себя ответственность, пусть даже ненадолго. Ответственность за себя старит ребенка раньше времени, заставляет забыть, что такое смех и веселье. И если для его счастья надо сидеть и держать рассыпающегося на части медведя, в то время как на пол пролилось молоко по три двадцать за галлон, то надо сидеть и нянчить медведя. Молоко можно вытереть в любой момент. Алеку нужно, чтобы я держал его медведя. Это и означало «сейчас». И речь шла не о медведе, а об Алеке.
   Каким это обозначают словом? Проекция личности? Пусть даже и так. Учебник учебником, а здесь живой человек. Алек не мог позволить себе выказать свою слабость. Ни в коем случае. Поэтому в объятии сильных рук нуждался медведь. Поэтому я сидел и прижимал игрушку; к себе.
   Холли и Томми были заняты сандвичами. Алеку никак не удавалось справиться со своим, но тем не менее он отказался от помощи Холли. Я взял у малыша развалившийся сандвич — он соглашался только на мою помощь — и, сложив половинки, плотно сжал их обеими руками. Сандвич с тунцом и салатом был очень неудобный, но вкусный. Я облизал пальцы. Лишь недавно тунец вернулся из разряда деликатесов в разряд обычных продуктов. Я пропустил этот момент. Инфляция имела не только дурную сторону. Алек смотрел на меня: «От тебя ожидают, что ты его только поправишь, но не съешь».
   Сложив сандвич заново, на сей раз я исподтишка вытер руки о шорты. Заскочу на кухню и покормлю моего собственного медведя попозже.
   Би-Джей тихонько считала.
   — Семнадцать, — бормотала она как бы про себя. — Трех — в изолятор, четырнадцать — спать… Черт возьми. Ладно, Бетти-Джон, давай посчитаем, что тебе надо сделать до восьми. Купание — прямо сейчас. Пусть побултыхаются в ручье, а мы подпустим туда мыла. Понадобятся трусы, сандалии, рубашки, шорты и, конечно, бинты…
   Вдруг закричала какая-то маленькая девочка. Она вскочила на стул и рукой показывала на дверь.
   — О, это всего лишь старая Лентяйка, — улыбнулась Бетти-Джон. — Она не кусается.
   Лентяйка была чесоточной, костлявой — все ребра налицо — старой желтой собакой с языком, свисавшим почти до земли. Казалось, она была собрана из случайных фрагментов разных собак: дурацкая ухмылка, узловатые суставы, вывернутые наружу лапы, большие коричневые глаза, бегающие туда-сюда в ожидании подачки или хотя бы дружеской ласки, и заплетающаяся Неуклюжая походка, глядя на которую оставалось только Удивляться, как она не наступает на собственные уши. Голова ее ныряла и моталась, словно держалась на одной нитке. Доктор Франкенштейн, должно быть, начинал свои эксперименты на четвероногих тварях.
   Маленькая девочка уже билась чуть ли не в истерике, большинство других детей тоже встревожились, по-видимому думая: «Правильно ли она делает? Не завизжать ли и нам тоже?» Лентяйка вывалила язык, повращала глазами и вразвалку затрусила по комнате. Девочка завизжала.
   Би-Джей схватила ее на руки.
   — Лентяйка хорошая. Это просто собака.
   — Собака! — крикнула девочка. — Собака!
   Ага, все верно: ребенок не видит в собаке дружественное существо. Собаки — большие, злобные, они могут укусить тебя и утащить твою еду. Готов спорить: я знаю, что пришлось пережить этой девочке.
   — Она не обидит тебя.
   — Я ее прогоню, Би-Джей. — Это была Маленькая Айви.
   — Нет! Лентяйка тоже член Семьи. Здесь мы все друзья. Мы с Пэтти поедим в задней комнате, а Лентяйка познакомится с новыми друзьями. — Не переставая говорить, она двинулась с места. — Пошли, Пэтти.
   — Нет! Я не хочу уходить.
   — Тогда мы останемся здесь. — Нет!
   — Ну, чего же ты тогда хочешь?
   — Пусть она уходит!
   — Гм. — Бетти-Джон была непреклонна. — Нет, милая. Лентяйка — член нашей Семьи. Она не обидит тебя — так же как не обижу я, или старый уродина Джим, или кто-нибудь еще. У нас нельзя выгонять кого-нибудь. Мы этого никогда не сделаем — точно так же, как никогда не прогоним тебя.
   Девочка как-то странно посмотрела на нее.
   — Ты хочешь доесть свой завтрак? — Бетти-Джон оставалась непреклонной.
   Девочка кивнула.
   — Здесь? — Угу.
   — Если я пообещаю, что Лентяйка тебя не тронет, ты будешь сидеть спокойно?
   — Ла… дно…
   Лентяйка кружила по комнате, обнюхивала и облизывала осторожно протянутые руки, благодарно принимая ласку. По пути она инспектировала пол, слизывая случайные крошки. Правило под номером К-9: все, что упало, по закону принадлежит мне. Она даже ухитрялась жевать с закрытым ртом; для собаки у нее были исключительные манеры. Она даже подошла и познакомилась с мишкой.
   Алек напрягся и, когда собака облизывала его медведя — на самом деле из-за крошечного кусочка тунца, прилипшего к нему, — смотрел на нее с подозрением.
   — Он укусит? — Для Алека любая собака была «он», а любая кошка наверняка «она».
   — Нет, — сказал я, — она только пробует его на вкус. Мне кажется, она любит медведей.
   — А сейчас он его не укусит?
   — Нет. Эта собака не кусается. Он… она только облизывает. Вот так. — Я нагнулся и лизнул его в щеку. — М-м-м, вкусно. Суп.
   Алек хихикнул и утерся ладошкой. Холли удивленно встрепенулась.
   — Эй, он смеется! Я повернулся к ней: — Что же здесь удивительного?
   — Он и говорил мало. И никогда не смеялся.
   — Даже когда его щекотали? — серьезно поинтересовался я.
   Она запрокинула голову и недоверчиво уставилась на меня.
   — Ты что, можешь нас пощекотать?
   — Могу.
   — Но ведь щекотаться нельзя.
   — Кто это сказал? — Э… Я.
   — Что ж, давай проверим…
   Оказалось, что Холли боится щекотки. И Алек тоже. И даже Томми, слегка. Кроме того, они могли даже п смеяться при этом, правда немножко. Мишка и тот чуточку повеселел, по крайней мере, для существа без голо-вы он выглядел намного лучше.

 
   Странный больной (он пришел из Сиракуз)

   Неравномерно сох и опухал, как флюс.

   Так усох его конец,

   Что исчез он наконец,

   Зато мошонка раздулась размером с арбуз.




ТОРГ



   Еще никто никогда не умирал дурной смертью. Просто их рабочий день заканчивался, не так ли?

Соломон Краткий




 
   Следующий этап — торг — казалось, никогда не закончится.
   Но торговался не я, а все остальные. Я решил, что не буду в этом участвовать.
   Я был слишком горд.
   Все это напоминало сцены из фильмов, где убийца собирается застрелить когонибудь, а жертва умоляет о пощаде, но потом все равно получает пулю. Все, чего ей удается добиться, — это потерять достоинство.
   А я этого не хотел.
   Я твердо решил, что не буду ни умолять, ни просить, ни пытаться договориться. Хотя не исключено, что именно это и было целью процесса: я достигну такого состояния, когда стремление выжить станет настолько неважным, что я перестану думать о нем. Что ж, если так, то я — на правильном пути.
   Но умолять я не собирался. Только не после того, через что я уже прошел. Прошу прощения. Только не я.
   Вместо этого я сидел и слушал.
   Остальные курсанты торговались.
   Довод первый: человеческая жизнь будет израсходована зря.
   Реакция Формана: — Согласен. Да, человек попусту лишится жизни, с этим я не спорю. Но именно это и подразумевал данный процесс с самого начала.
   — Каждая человеческая жизнь бесценна.
   — Разве? До эпидемий на планете жило десять с половиной миллиардов людей. По самым оптимистичным оценкам, осталось три, и спад продолжается. Но даже если на Земле всего три миллиарда людей, не имеет значения, будет их на одного больше или на одного меньше. Все мы рано или поздно умрем. Какая разница, когда это произойдет — сегодня или на следующей неделе?
   И так далее.
   Довод второй: это жестокая и неестественая смерть.
   Ответ Формана: — Неестественная? Статистика говорит об обратном. Смерть от огнестрельного оружия, к несчастью, очень естественна. Жестокая? Сомневаюсь. Она моментальна. И безболезненна. Я могу допустить, что разбрызгать мозги Джима по стенке неопрятно, но жестоко и необычно? Нет.
   Довод третий: для успешной тренировки в этом нет Необходимости. Форман: — Вы — дипломированный специалист по модулирующей тренировке?
   — Нет.
   — А я — да. Копия моего диплома — на экране. Я буду решать, что необходимо для успеха тренировки. У вас здесь нет права голоса.
   Довод четвертый: разве нет другого способа достичь того же результата?
   — Нет.
   Довод пятый: чего вы от нас добиваетесь, что нам нужно сказать или сделать, чтобы предотвратить насилие?
   — Ничего. Я абсолютно ничего не добиваюсь. Вам не надо ничего делать. Ничего особенного не должно слу-читься. Но, может быть, вам будет интересно узнать истинный смысл вашей просьбы? Совершенно очевидно, что вам кажется, будто наше общение имеет целью выну-дить кого-то сделать что-то.
   Если вы действительно так думаете, тогда все неиз бежно сводится к тривиальной угрозе: вот, мол, у меня пистолет, и я выстрелю, если кто-то чего-то не сделает! Вы думаете, что это сейчас и происходит? Ошибаетесь, Меня не интересует, что сделает или скажет Маккартн или кто-то еще. Процесс будет продолжаться, пока Мак-карти не умрет, независимо от этого. Однако обратите внимание: все вы настолько увязли в состоянии, которой называется «торговлей», что будете говорить все, что угодно, и делать все, что угодно, только бы добиться своего. Жить — правильно. А умирать — неправильно. Вы настолько крепко держитесь за эту парадигму, что вынуждены торговаться, уговаривать, просить, льстить, умолять, вымогать, требовать, протестовать — вы пойдете на все, чего от вас потребуют, только бы остаться в живых. — При последних словах Форман повернулся ко мне. — Совершенно очевидно, что Маккарти выбрал тактику стоического молчания. Так называемое пассивно-агрессивное поведение. Это тоже одна из форм торговли, ибо он думает, что таким поведением можно заста-вить меня сделать то, что будет больше соответствовать его стремлению выжить. — Какое-то время Форман внимательно смотрел на меня, потом объявил на весь зал: — Но я так не думаю.
   Его тон рассмешил всех, даже меня.
   Однако торг продолжался.
   Довод шестой: не будет ли Маккарти более полезен живой, чем мертвый?
   — Речь идет не о ценности Маккарти, а о его смерти. Довод седьмой: ладно, если вы настроены убить Маккарти, то почему до сих пор тяняте?
   — Потому что мы еще не прошли через все этапы. Всего их пять: отрицание, злость, торговля, депрессия и смирение. Они проявляются не всегда так явно и отчетливо, как здесь, и не всегда в таком порядке. Бывает, что они сильно перекрывают друг друга. Иногда вы какое-то время мечетесь туда-сюда между двумя состояниями. А иногда проскакиваете через одно из них так быстро, что даже не замечаете его. Но здесь, где процессом управляют, вы последовательно испытаете все пять состояний. Тише, тише, не надо сердиться…
   Довод восьмой: это несправедливо.
   — Вот как? Что вы имели в виду?
   Довод девятый: какой смысл убивать только Маккарти? Кто участвует в процессе? Один Маккарти или все остальные тоже? Если все, как вы говорите, то не угрожаете ли вы всем нам?
   Довод вызвал в зале некоторую панику.
   — Забудьте эту идею! — выкрикнул кто-то.
   Другие восприняли ситуацию еще серьезнее: они боялись, что Форман расширит круг мишеней.
   Форман подождал, пока все успокоятся, и лишь потом ответил: — Процесс касается всех нас. Каждый в этом зале за-нят «Процессом выживания». Вы занимаетесь этим. Я занимаюсь этим. Куратор курса делает то же самое. И Маккарти. А что касается вопроса, сколько человек должно или не должно умереть сегодня, то для данного упражнения вполне достаточно одного Маккарти. Расширять круг нет нужды. Каждый умирает в одиночку — такова горькая правда.
   Я заметил кое-какие изменения: в Формане, в его манере говорить, да и в аудитории, в том, как теперь реагировал каждый на его слова. Мы все чрезвычайно посерьезнели. Не слышалось больше шуток, метких замечаний, забавных отклонений от темы.
   Теперь мы говорили о смерти всерьез.
   Она реально присутствовала в зале.
   Процесс будет продолжаться, пока я не умру.
   В этот момент встал рыжий парнишка лет восем-надцати.
   Форман посмотрел на него: — Да, Пейрент!
   — Я хочу занять место Маккарти.
   — В самом деле? — Да.
   — Зачем? Чего вы надеетесь добиться?
   — Маккарти не хочет умирать, а мне все равно. Все, ради чего я жил, уничтожено.
   — Нежелание Маккарти умирать — только предположение, правда справедливое. Однако его мнение ничего не значит. У него нет права голоса. Равно как и у вас. Вы умрете, когда придет ваша очередь. Сядьте.
   Но Пейрент не сел.
   — Вы же сами говорили, что не важно, кто именно находится в центре процесса. Я настаиваю, чтобы вы заменили его мной. Я хочу умереть. А Маккарти не хочет. Так, по крайней мере, справедливее, разве нет?
   — Справедливость здесь ни при чем. Чего вы добиваетесь?
   — Я хочу только одного. Вы согласились с тем, что это несправедливо, что жизнь бесценна, что каждый человек неповторим. Значит, каждый обязан сделать все возможное, чтобы процесс стал хоть чуточку справедливее. Кое на что мы все-таки можем повлиять. Кое-что все же зависит от нас.
   Форман задумчиво кивнул. Было заметно, что слова Пейрента что-то в нем задели. Он согласился: — Частично да. Вы начинаете понимать. Но, во-первых, я никогда не соглашался, что это несправедливо. Смерть весьма справедлива. Она забирает всех. Молодых. Старых. Богатых. Бедных. Разве это не справедливость?
   А что касается бесценности жизни, то на этой планете жизни в изобилии. Сама природа транжирит ее. Жизнь настолько обильна, что имеет возможность пожирать самое себя. Все живое питается исключительно за счет чьей-то смерти, потому смерть так же обильна, как и жизнь. Миф об уникальности и бесценности чьей-то жизни — не более чем непонимание природы вещей. Уникальность каждой жизни — это всего-навсего проявление того, что природе необходимо поддерживать максимальное разнообразие; сам же факт уникальности не дает никаких особых благ и привилегий. Любая жизнь вынуждена состязаться с одной и той же враждебной Вселенной. Тот, кто выигрывает это состязание, одновременно выигрывает право передать свои гены дальше. Таково вкратце положение дел, не вдаваясь в детали. Игры, в которые жизнь играет сама с собой, чтобы гарантировать тому или иному набору генов возможность репродуцирования, — тема другого семинара. Но если посмотреть с социобиологической точки зрения, даже то, чем мы занимаемся сейчас, — не более чем эволюция в действии. Мы просто снимем с общего генома груз генов, которым не повезло.
   По его тону было ясно, что он не шутил.
   Пейрент все еще стоял.
   — «Со смертью каждого человека умирает что-то во мне», — процитировал он.
   — А, Джон Донн[8]. «Поэтому не спрашивай, по ком звонит колокол, он звонит и по тебе». Ну и что? — спросил Форман.
    Если вы собираетесь убить Маккарти, то вам придется убить и меня. — Пейрент был непоколебим.
   Раздались несмелые аплодисменты.
   Они становились все громче.
   А потом внезапно зааплодировал весь зал.
   Рядом с Пейрентом, не прекращая аплодировать, встала женщина. Потом поднялся еще кто-то, и еще, и еще.
   Они аплодировали Пейренту. Они аплодировали мне. Они аплодировали самим себе.
   Я был тронут. По щекам бежали слезы. Я не могу передать, что это было за чувство. Может, радость, хотя никто никогда не ощущает радости перед лицом смерти. Скорее… единство.
   Я тоже встал и захлопал вместе со всеми.
   Форман был не прав.
   А потом, после того как прошло несколько радостных столетий, аплодисменты начали замирать.
   Форман подождал, пока это не закончится. Он даже не пытался остановить нас или немного успокоить. Он позволил энергии запертых внутри чувств высвободиться в столь экстравагантном порыве, — Спасибо, — сказал он, но сесть не предложил. — Спасибо за эту демонстрацию единства. Но… — Теперь он говорил задумчиво. — Но как мне ее понимать? Вы согласны с позицией Пейрента? Или просто рады, что все остальные теперь соскочили с крючка? Я вижу три возможных объяснения. Первое: вам наплевать. Вы лишь воспользовались случаем, чтобы встать и немного размяться.
   Кое-кто засмеялся.
   — Но вряд ли, — решил Форман. — Второй вариант: на вас произвело впечатление мужество Пейрента, его готовность принять вызов. Он должен стать героем, а я заочно приговорен к роли злодея. Хорошую свинью он мне подложил! Он прав, а я не прав. Но это ничего не меняет. Пейрент выглядит героем, вы стоите и хлопаете в ладоши, выражая свое одобрение. Но все осталось по-прежнему. Процесс продолжается, и Маккарти все равно умрет. И мне кажется, мы уже настолько продвинулись, что вы это понимаете. Я думаю, и Пейрент тоже понимает. Но говорил он абсолютно серьезно и искренне, поэтому я исключаю и этот вариант, ибо он унижает нас. Всех до одного.
   Следовательно, остается вариант номер три. Вы все встали^ так как думали, что демонстрация единства способна изменить результаты. Она произвела на меня впечатление, но результаты останутся неизменными.
   Пейрент сказал: — Я повторяю, доктор Форман: если вы убьете Маккарти, вам придется убить и меня. Вот почему я стою.
   — Меня тоже, — сказал кто-то, кого я не разглядел.
   — И меня.
   — И меня тоже.
   И уже весь зал закричал: — И меня тоже! Форман терпеливо ждал.
   Он отошел к своему столику и выпил воды, прежде чем продолжать. Я поразился, какого невероятного физического напряжения требует от него работа — и, несмотря на это, он продолжал оставаться самым живым человеком в зале.
   Он снова повернулся к продолжающей кричать аудитории. Подождав еще немного, поднял руку. Он ничуть не расстроился. Напротив — улыбался.
   — Я ценю вашу непосредственность. — Он вздохнул, глубоко и громко. — Но, пожалуй, это уже слишком — не замечать ее контрпродуктивности. Это не выход из положения. Можете сесть.
   Никто не сел. Ни один. Ни один! Великолепное непослушание!
   Форман не проявил никакого недовольства. Чувствовалось, что он предвидел такую реакцию.
   — Послушайте, — начал он. — В том, чтобы умереть скопом, нет никакой доблести. Напротив, это довольно глупо. Более логично, более рационально создать как. можно больше трудностей для любого, кто покушается; на вашу жизнь, — в этом и заключается процесс выживания. Но обратите внимание: то, чем вы сейчас заняты, называется действиями «ради принципа». Большинство, если подобрать им правильный принцип и правильные обстоятельства, умрет за них. Мы называем это «мученичеством». Великий путь — быть правым. Ваше тело может умереть, но принцип останется.
   Это бывает, когда ваш мозг приходит в замешательство, когда он начинает строить ложные связи, когда он вкладывает значительную часть своей индивидуальности в такие понятия, как «семья», «нация» или «человечество». Особенно явно это проявляется, когда мозг идентифицирует себя с благородными идеями и принципами. Неожиданно выживание отвлеченного понятия становится более важным, чем выживание конкретного человека. Так называемая моральная победа.
   Вы все готовы умереть, чтобы быть правыми. Неужели вы не видите, какую шутку только что сыграл с вами ваш мозг? Каждый столько вкладывает в свою личность, что готов умереть как индивидуум, только бы выжило то, с чем вы связываете свою личность. Разберитесь в себе.
   Форман искоса скептически посмотрел на нас. Подобный взгляд заставляет усомниться, застегнута ли у вашей философии ширинка.
   — Значит, вы утверждаете, что умереть за такие принципы, как семья и нация, неправильно? — крикнул кто-то обвинительным тоном.
   — Ничего подобного. Я сказал, что ваш мозг столько вкладывает в сохранность вашей личности, что вы скорее умрете, чем позволите ее разрушить. Вы идентифицируете с ней ваши принципы, семью, нацию и принадлежность к человеческому роду. Правильно это или нет, не имеет абсолютно никакого значения — вы все равно это делаете. Так вы поступали до того, как пришли сюда. Так будете поступать, когда уйдете. Только тогда вы уже будете знать почему. Исчезнет непонимание — а это, в свою очередь, повлияет на принимаемые вами решения. Они предстанут перед вами совсем в ином свете.
   — Все равно, — стоял на своем Пейрент, — если вы убьете Маккарти, вам придется убить и меня.
   — У нас нет такой возможности, — спокойно заметил Форман. Он взял револьвер и, вытряхнув патрон, поднял его, чтобы все видели. — У нас только одна пуля. — Он обвел взглядом аудиторию. — Можете сесть. Вы свое мнение высказали, но вы не можете изменить того, что не в ваших силах. Вселенной все равно. Скала твердая. Вода мокрая. Ну и что? Жизнь тяжелая. Потом вы умрете. Вас засыплют землей. Единственный выбор, который у вас есть, — это признавать или не признавать, что именно так и устроена Вселенная.
   Этот процесс продолжается, пока вы не умрете. Пейрент неохотно опустился на стул — и я снова остался в одиночестве.

 
   Раз письмо рекомендательное

   Дама подделала невнимательно.

   Очень она потом

   Пожалела о том:

   Когда просклоняли ее в падеже дательном.




РОДИТЕЛИ



   Даже закон Мерфи не всегда срабатывает.

Соломон Краткий




 
   Позже, когда мы искупали детей в ручье и отправили спать, Бетти-Джон, еще мокрая после купания, подошла ко мне и облокотилась на мое плечо, уставшая, но веселая.
   Она снизу вверх посмотрела на меня: — Теперь ты начинаешь понимать, Джим, как надо обращаться с их психозами?
   — Думаю, да. Не знаю. Может быть.
   — Пошли, — сказала она. — Бар в моей конторе открыт. Я поставлю тебе стаканчик. Ты так глупо выглядел, когда пытался помыть лапу плюшевому медведю, стараясь при этом не намочить его.
   — А что было делать? Ты же видела, как Алек доверился мне.
   Мы поднялись на холм.
   «Стаканчик» оказался с лимонадом. Следовало бы догадаться.
   — Я бы приготовила чай со льдом, — сказала Би-Джей, ногой захлопнув дверцу крошечного холодильни-ка, стоявшего рядом с ее рабочим столом, — но цены просто нелепые. — Вздохнув, она взъерошила выгоревшие волосы, потом, сообразив, что делает, пригладила, их. — Глупо, правда? Следует заботиться о своей внешности. — Она снова пробормотала что-то насчет цен, сдвигая бумаги в сторону. — На черном рынке хлеб стоит всего девяносто пять центов за буханку, можешь себе представить? Есть даже говядина! Знаю, что не следует входить в такие расходы, но мы не ели жаркое уже… Представляешь, не могу вспомнить, когда мы его видели в последний раз. Но такие вещи, как чай, кофе и сахар, мы просто не можем себе позволить — ни с черного ни с белого рынка.
   — Неужели это так важно?
   — Очень, если ты привык. Дети не должны их лишать-ся. Один Бог знает, что они пережили. Так что для них это шажок вверх. Молоко, картофель, хлеб у нас есть, овощи мы выращиваем сами, так что с этим порядок; Нам должны были привезти грузовик консервов, собранных в Сакраменто, но он так и не приехал. Наверное, угнали, и на следующей неделе эти банки появятся на черном рынке..
   Она вздохнула и откинулась в кресле. Кресло тоже откинулось. Оно скрипнуло, крякнуло и на какое-то мгновение наклонилось так сильно, что мне показалось, будто она падает, но Би-Джей всего лишь положила ноги на стол. На обеих подметках ее туфель зияли дыры.
   — Тебе нужна новая обувь, — заметил я, отхлебывая маленькими глотками лимонад.