Страница:
— Знаю. Мне много чего нужно. . Усталым жестом она потерла лоб и на какой-то миг показалась мне старой. Я не знал, о чем говорить.
— Довольно хорошие дети, те, что приехали, да? Она лишь хмыкнула в ответ.
— Они не так плохи, как я ожидал. Ты рассказывала о психозах, и я думал, что они будут совсем некоммуникабельными.
Би-Джей покачала головой: — Только не эти дети. Большинство из них были хоть под каким-то надзором взрослых. Они пока еще люди. По крайней мере, чутьчуть.
— О! — Я допил лимонад и поставил стакан на стол. — Откуда они приехали? Алек, например, — тот малыш с медведем?
— Не знаю. Все они сироты. Если уничтожить три четверти человечества, все выжившие неизбежно станут сиротами. У кого сейчас остались родственники? — Она шмыгнула носом. — Их бумаги еще не прислали телеграфом. И бог знает когда пришлют. А они ой как нужны! Вроде бы с детьми уже поработала группа социальной помощи, и нам необходимы отчеты. Но их нет, и придется все выяснять заново. — Она смерила меня взглядом. — С каждым из них что-то происходит, Джим, не сомневайся. Не важно, что дети хорошо выглядят. Они пришиблены так же сильно, как и все мы после эпидемий и их последствий, даже, наверное, сильнее. Мы обречены прожить с этим остаток жизни, и несколько последующих поколений — тоже, если это вообще придет в норму.
Раны не всегда очевидны, а порой вообще незаметны; но они существуют, поэтому мы должны быть сверхосторожны. Мы можем сыпать на них соль, даже не подозревая об этом. Вот почему я не настаивала, чтобы они вымыли руки и умылись перед завтраком. Лучше завоевать доверие детей, накормив их, чем оттолкнуть еще одними обязательными правилами приличия. Они могли увидеть в умывании условие получения еды, а вместо этого увидели перед собой просто завтрак — и нашу любовь — без всяких условий. Кстати, не своди глаз с Алека. Удивительно, что его вообще прислали сюда.
— Ну, Томми и Холли сторожат его не хуже собачек.
— М-да, может быть. Он явно зомби. Наверное, его направили сюда, чтобы ненароком не травмировать Томми и Холли. Думали не о малыше, а об этих двоих. Черт! Как мне нужны бумаги!
— Послушай, хорошо бы забрать у Алека его медвежонка, чтобы отмыть его с порошком. А может, зашить и приделать новую голову?
— Даже и не пытайся, — отрезала Би-Джей.
— Почему?
— Ты пришьешь голову, а малыш его не узнает. Это будет уже не его мишка. Лучше все оставить как есть, проверить, по крайней мере, насколько он ему дорог. Мальчик очень сильно травмирован, Джим, надо быть готовым изолировать его, если не будет другого выхода.
— Изолировать?
— Или отослать обратно.
— Обратно?
— Джим, — терпеливо объяснила она, — бывают дети, впавшие в кататонию, аутизм или, хуже того, одичавшие. Ты их видел. Мы даже не пытаемся достучаться до них. Похоже, твой Алек такой же.
— Мы можем достучаться, — упрямо сказал я. Би-Джей промолчала.
— Надо попробовать.
— И пренебречь остальными шестнадцатью? И не обращать внимания еще на сто семнадцать, за которых мы уже несем ответственность?
— Нет, конечно, но…
— В сутках лишь двадцать четыре часа, Джим, а дел невпроворот. Мы даже минуту не можем терять впустую. Детей надо кормить, купать, одевать, укрывать, лечить — но прежде всего почаще обнимать. Им надо снова обрести уверенность в себе. Мы не можем заводить любимчиков, не имеем права…
— Я уже слышал подобные проповеди, Би-Джей, — перебил я. — Ты кое о чем забываешь. Алек уже присутствует как постоянная в данном социальном уравнении. Холли и Томми уже выбраны. Он реагирует на них. И на меня. Тебе придется иметь дело с Холли, Томми и со мной, если решишь отослать его отсюда.
— Ладно, — согласилась она. Слишком легко согласилась.
— А?
— Я сказала, ладно.
— Ты не собираешься спорить? — Нет.
— Ты не собираешься перечислять все доводы против?
— Нет. Ты же сказал, что он должен остаться. Мы вынуждены жить со всеми этими психованными сиротами, включая большого отвратительного сироту, сидящего в моем кабинете и лакающего мой лимонад. Я способна вынести и его психоз. Хочешь нести за него ответственность? Не возражаю.
— Да, — сказал я. — Хочу.
— Хорошо. На следующей неделе я подготовлю бумаги на усыновление. Думаю, что с подписью доктора Бер-ди проблем не будет.
— Эй, подожди, я ведь даже не заикался об этом.
— Еще как заикался. Ты сказал, что возьмешь его под свою ответственность.
— Но это не значит…
— Значит. Мы оба знаем английский, не так ли?
— Нет, подожди минуту, Би-Джей! Ты хочешь куда-то меня втравить. Я еще не готов.
— Хорошо, тогда подумай и реши, чего ты хочешь?
— Э… — Я осекся на полуслове. — Не знаю.
— Так я и думала. — Она сбросила ноги на пол. Налила лимонад в стаканы; лед позвякивал, как маленькие колокольчики. Скривила губы. — Боже, как хочется сахару!
— Помешай. Может быть, мед осел на дно.
— Не то. — Она отпила из стакана и снова поморщилась. Потом вернулась к нашему разговору: — Послушай, Джим, я никуда тебя не втравливаю. Просто хочу, чтобы ты понял, что такое ответственность за ребенка.
— Ладно…
— Нет, дай мне закончить. Алек не уедет. По крайней мере, пока. Но я просто не хочу, чтобы ты слишком привязывался к кому-нибудь из детей, если только сам не захочешь. И не допускай, чтобы они привязывались к тебе. Возможно, тебе просто хочется поиграть в семью, но для них это больше чем игра, и, когда тебе надоест, ты нанесешь им еще большую травму. Ребенок может пережить потерю одних родителей, но сомневаюсь, что после повторной утраты у него хватит сил остаться здоровым. Так что не распускай нюни, если у тебя нет твердых намерений.
— Прости, я не знал.
— Скажу тебе больше, Джим: почти все время ты путаешься у нас под ногами. Ничего по-настоящему полезного не делаешь, а ешь ужасно много. Тебя здесь многие терпеть не могут. Иногда и я тоже. И тогда мне приходится напоминать себе, что ты — тоже один из наших детей, еще одна потерянная душа, которая нуждается в семейном тепле. Просто очередная проклятая сирота. Вот мы и возимся с тобой. Балуем. Пытаемся убирать весь эмоциональный мусор, что сыплется из тебя. И делаем это в память о твоей матери. Лично тебе мы ничего не должны.
Это лишь попытка отплатить ей за все добро. Ладно, сегодня ты решил, что хочешь быть родителем. Хорошо. Но ты обязан понять, что это навсегда. Я буду только рада иметь одним ребенком меньше и одним родителем больше, но возврат невозможен. Однажды приняв на себя ответственность за этих ребятишек, нельзя в один прекрасный день отказаться от нее. Это означает, Джим, что никто больше не будет нянчиться с тобой. У нас и так не хватает времени, так что придется тебе управляться самому.
— Я все делал о'кей.
— Это твое мнение. Я так не считаю. — Би-Джей сделала паузу, пронзив меня жестким взглядом. — Такие вот дела. Ну что, готовить бумаги на усыновление или нет?
— Я не думал, что здесь разрешается усыновлять или удочерять.
— Почему?
— Не знаю. Наверное, из-за здешней структуры — как в большой коммуне.
— А если бы ты знал, что мы поощряем приемное ро-дительство, что тогда?
— Э, наверное, нет. Ведь это не обязательно, не так ли?
— Это ты мне говоришь?
— Послушай, — медленно сказал я. — Все куда проще: я мог бы на некоторое время взять на себя заботу о Хол-ли, Томми и Алеке и тем самым снять какую-то часть груза с остальных. Я и не представлял, что ты хочешь взвалить на меня такую большую ответственность. Скорее, я готов стать им старшим братом, чем отцом.
— Им не нужен старший брат. В отце они нуждаются сильнее. — Она снова шмыгнула носом. — Вот дерьмо! Надеюсь, что я ничего не подцепила. Понимаешь, Джим, такой расширенной семьи, как наша, им мало. Боже, сколько раз я мечтала об этом, но уже с самого начала стало ясно, что этого никогда не хватит! Каждому ребенку нужен собственный родитель — свой человек, на которого он может положиться. У нас есть такие люди, не удивляйся. Мы не смешиваем понятия «родительство» и «собственность». Присмотрись: здесь есть Джек и Дав, Няня Айви и Маленькая Айви, и Кэти, Берди и Тина, и Мышка, и другие. Детям нужны все мы. Мы отдаем им себя целиком и даже немного больше.
— Не думаю, что я готов к этому, — осторожно заметил я.
— Согласна, но я не стала бы тебя останавливать, если бы ты настаивал. Ведь я могу ошибаться.
— Ладно, что я должен делать?
— Сколько у тебя комнат?
— Три спальни, кабинет, гостиная…
— Вполне достаточно. Хорошо, я согласна. У нас не хватает кроватей. Ты заберешь Алека, Холли и Томми к себе. Пусть пока живут по общему распорядку. Несколько дней не пытайся быть им ни братом, ни отцом, просто посмотри, что это значит — отвечать за них. Детям скажешь, что это временно. Попробуй это на вкус — путь к отступлению остается. Дети понимают, что такое «временно», и не привяжутся к тебе, пока им не скажут, что все устроилось. Во всяком случае, сильно не привяжутся. За неделю — максимум за две — сам поймешь, можешь ты стать родителем или нет. Не думаю, что это травмирует детей, а уж тебе точно больно не будет.
— Я не беру на себя никакой ответственности, правильно я понимаю?
— Ни малейшей. Но если решишь остаться, тогда уж ответственности будет с избытком. Тогда от тебя будут ожидать, что ты усыновишь и удочеришь их.
— Если я решу остаться?
— Джим, если ты решишь, что не можешь или не хочешь стать родителем, тебе нет смысла оставаться в Семье, согласен? Ведь ты знаешь наши цели. Мы ждали, когда ты притрешься к нам, — вот удобный случай. В противном случае отчаливай и освобождай место, договорились? Ты мне нравишься, но дело важнее.
Мне было больно это слышать. Некоторое время я смотрел на свои ботинки, которые не мешало почистить. А, ладно.
— Хорошо.
— Хочешь еще лимонаду?
— Угу, только мед приторный.
— Не размешивай.
— Би-Джей. — Да?
— Куда могут отослать Алека? Она задумчиво поцыкала зубом.
— Есть одно место для безнадежных детей. Для диких.
— Диких?
— Тех, что одичали, как Тарзан или Маугли. Только тем двоим повезло: за Тарзаном ухаживали обезьяны, а Маугли воспитали волки, — к тому же в сказках все кончается хорошо. В реальной же жизни дикие дети обделены, поэтому в них остается слишком мало от человека. Они — животные в человеческом облике. Их никогда не научить говорить, и они никогда не захотят учиться: окно для обучения в них закрыто. Они не могут ходить прямо — их тела утратили такую способность. И способность логически мыслить у них снижена. Они не доверяют людям; часто страдают серьезными нарушениями осанки, авитаминозами и так далее. Обычно они долго не живут. — Она снова поцыкала зубом. — Ну и конечно, среди них есть больные кататонией, аутизмом, сумасшедшие с устойчивыми нарушениями психики, находящиеся в шоке.
— Но их не запирают в сумасшедший дом?
— Нет, конечно, не запирают. — Ее голос прозвучал странно. — О них заботятся.
— Ну, слава Богу… — Тут до меня дошла странность ее тона. — Погоди, как о них заботятся? Даже у нас не хватает рук…
— О них заботятся, Джим. — Она сделала паузу и продолжала более тихим голосом: — Помнишь, как в Сан-Диего и Лос-Анджелесе закрыли зоопарки и заказники?
— Да, не хватало обслуги, но…
— Что тогда сделали со львами?
— Усыпили; не было другого выхода…
— Правильно. Потому что за ними некому было ухаживать, и зверям пришлось бы заботиться самим о се-бе. — Би-Джей поставила стакан на стол, поднялась и убрала остатки лимонада в маленький холодильник. — Более гуманного выхода они не придумали, — пробормо-тала она. — Сволочи.
Холли упала и ободрала себе коленку. Она сдержала слезы, изо всех сил стараясь не разреветься, и быстро вскочила на ноги, как будто ничего не случилось. Меня она не заметила, утерла нос и пошла дальше, слегка прихрамывая.
— Эй, хромоножка, — позвал я.
Девочка удивленно повернулась. Она и не подозревала, что я здесь.
— С тобой все в порядке? — УгуХолли убрала волосы, падавшие на глаза. На лице ее застыло выражение, какое бывает у детей, остановленных взрослыми и ждущих, когда их отпустят заниматься дальше ребячьими делами.
— О-о! — протянул я. — У Би-Джей осталось малиновое мороженое, и я подумал: не предложить ли тебе полакомиться им вместе со мной?
Она отрицательно мотнула головой. В глазах застыли слезы. Я видел, как хочется девочке расплакаться или, по крайней мере, прижаться к кому-нибудь, но она была слишком гордой, чтобы признаться в этом.
Положив мотыгу — я окучивал помидоры, — я присел перед ней на корточки.
— Что случилось, малышка?
— Ничего.
— Ты меня обнимешь? Она снова мотнула головой.
— Ладно. — Иногда лучше всего ничего не предпринимать. — Ты мне не поможешь?
Она шмыгнула носом и кивнула.
— Отлично. Пойди и возьми такую же мотыгу. — Я поднял и показал ей свою.
— А где они лежат?
— Вон в том сарае. Холли повернулась. — А…
— Пойди и возьми. Она колебалась.
— Ну, иди.
Девочка хотела что-то сказать, но лишь покачала головой.
— Что с тобой? — спросил я.
Она промолчала и нехотя потащилась к сараю; по мере приближения к нему она шла все медленнее и медленнее и перед открытой дверью остановилась, глядя внутрь. Даже издали было заметно, как она дрожит, — В чем дело?
— Там темно! — сказала она.
По тому, как она это сказала, я понял, что для нее это было больше чем просто темнота.
Во мне нарастало раздражение. Хотелось прикрикнуть на нее, но я вовремя остановился. Что-то здесь не так.
— Холли!
Она не слышала меня, стояла и не отрываясь смотрела внутрь, как загипнотизированная птичка. Какую змею она там видела?
— Холли!
Ее начало трясти.
Сработали мои армейские рефлексы: я пригнулся и бросился вперед, но не прямо, а забирая в сторону и держа на всякий случай наготове мотыгу.
В сарае никого не оказалось. Я не знал, радоваться мне или расстраиваться.
Я повернулся к Холли. Она почти что впала в катато-нию. Отшвырнув в сторону мотыгу, я упал перед ней на колени и схватил за плечи — она одеревенела.
— Холли? Никакого ответа.
— Что за?..
Я обнял ее, крепко прижав к груди, поднял и понес прочь от сарая, за дом, чтобы она вообще его не видела. Однако девочка по-прежнему не расслаблялась.
— Успокойся, Холли, все уже хорошо. Джим с тобой. — Я присел на каменный заборчик, отделявший заасфальтированный внутренний дворик. Посадив ее на колени и обхватив покрепче, я успокаивал ее как умел: — Все хорошо, миленькая, все хорошо. Большой Джим с тобой. Все в порядке.
Она что-то пробормотала.
— Что ты говоришь?
— Простите, — всхлипывала она. — Пожалуйста, не бейте меня.
— Что? Я и не собираюсь.
— Я больше не буду. Честное слово.
— Послушай, детка… Все хорошо. Я — Джим, ты помнишь? — Она все еще цепенела от страха. Я отодвинул ее, чтобы она могла рассмотреть мое лицо. — Это же Джим, большой некрасивый Джим. Ты помнишь меня?
Она моргнула и ошеломленно уставилась на меня.
А потом не выдержала и разрыдалась.
Она забралась обратно ко мне на колени, я прижал ее к груди, и гладил по голове, и покачивал, и не переставая говорил, что все будет хорошо. Я обнимал ее, я любил ее, я дал ей выплакаться у меня на груди. Холли тихонько всхлипывала, время от времени икая. Теперь она не пыталась сдержаться. Один раз она было вытерла слезы, но я снова прижал ее к груди и велел выплакать все.
— Не удерживай их, моя радость, пусть все они вытекут. Это легче, чем носить их с собой повсюду. Плачь, Холли, плачь, моя девочка.
Постепенно всхлипывания стали затихать, и девочка безвольно обмякла в моих руках — крошечный тряпичный человечек, такой худой, такой ужасно худой и маленький.
Какая она хрупкая!
Не вставая с забора, я осторожно, едва дыша, устроился поудобнее; ее руки сразу же напряглись и обхватили меня.
Наконец она заговорила: — Я так испугалась.
— Знаю, — сказал я. — Я видел.
— Но теперь я не боюсь.
— Ты хорошая девочка, — И погладил Холли по голове.
— Когда ты со мной, я не боюсь.
— М-м, ты вообще не должна больше бояться. Она шмыгнула носом и вытерла его о мою рубашку.
— Я думала, что ты уходишь.
— Нет, я никуда не уйду, пока нужен тебе.
— Но я подумала…
— Ш-ш-ш. — Я обнял ее. — Как же я могу бросить такую красивую и такую хорошую девочку? Но это была ложь.
Как я мог обещать такое ребенку, когда нарушал каждое свое второе слово?
Дезертировал из армии, предал Джейсона и Племя. Не очень-то хороший тянется за мной след. Я могу предать и этих детей, не успеет петух трижды прокукарекать. Тем более что есть хороший повод.
Холли отдыхала, положив голову мне на грудь и вцепившись в мою руку. Бедный глупенький ребенок, она верила в меня больше, чем я сам. О черт!
Погладив ее волосы, я вспомнил, как мы любили детей в племени Джейсона. Или не любили? Мы сделали их маленькими рабами. Мы заставляли их прислуживать за столом, мыть посуду, стирать, мыть полы, спать с нами, оправдывая все это тем, что якобы «воспитываем в них ответственность».
Не отрицаю, они были очень счастливы. Они смеялись, пели и играли так весело, что, глядя на них, я почти забывал о катастрофическом положении человека на этой планете.
Нет сомнения, что те дети были любимы, но… втом-то и дело. Как их любили? Думаю, в том была и моя вина.
Я не хотел, действительно не хотел, сначала не хотел. Но все настаивали, даже дети утверждали, что им это нравится, что в этом нет ничего постыдного, что надо отбросить стыд как глупый предрассудок, когда развлекаешься с кем-нибудь в постели. Вскоре все стало очень просто, так просто было чувствовать себя членом их Племени.
Со временем это вовсе не казалось чгм-то неправильным.
Но что, если они ошибались? И если они ошибались, кто же тогда я? Дезертир. Ренегат. Растлитель детей.
Эти мысли мешали мне держать Холли так близко от себя. Я хотел обнимать ее, потому что детям это необходимо, но боялся…
… потому что Джейсон и его Племя верили, что детям и подросткам полезно заниматься сексом между собой и со взрослыми с обоюдного согласия. Что, если я забуду, где и с кем нахожусь? Нельзя обидеть кого-нибудь из этих детей — они и так достаточно обижены.
Все предельно просто: я не тот человек, кому можно доверить детей, как бы я ни любил их.
И нельзя признаться Бетти-Джон, потому что они больше нуждались в моей помощи, чем в страшной правде обо мне.
Мы долго молчали. Я сидел, думал и гладил девочку по голове, что-то воркуя и время от времени целуя ее в макушку.
Мне показалось, что я уже вижу дальнейшее. Надо бежать отсюда.
Так будет лучше для всех.
— Джим?
— Да, хромоножка?
— Я тебя люблю.
— Я тебя тоже люблю.
— Прости меня за… сарай. Я испугалась.
— Это бывает, милая. Я тоже иногда пугаюсь. В сарае такие страшные грабли.
— Угу. — Она не стала ничего объяснять.
Почему-то мне вспомнился доктор Дэвидсон, его спокойный терпеливый голос. Он мог спросить о чем угодно, и вы не боялись ответить. Хотелось, чтобы он знал о вас все. Хотелось, чтобы он понимал вас.
Хорошо бы снова поговорить с ним.
Хорошо бы и Холли с ним пообщаться. Черт, я хочу, чтобы Холли поговорила со мной. Изо всех сил стараясь воспроизвести тон доктора Дэвидсона, я спросил: — Кто тебя бил?
— Мама, — тихо прошептала она.
— Мама? — Я изобразил удивление. — Почему?
— Потому что я не могла сидеть в шкафу. Мама велела мне спрятаться там и тихо сидеть; я так и сделала — но потом я вся испугалась и… — Холли замолчала, чтобы еще раз вытереть нос о мою рубашку, Она громко засопела, и я было решил, что девочка опять заплачет, но она сдержалась и зачастила: — Я открыла дверцу и стала спрашивать, можно ли мне вылезти, если игра закончилась, а мама больно шлепнула меня и изо всех сил толкнула обратно в шкаф и сказала, чтобы я заткнулась, а потом захлопнула дверцу и заперла ее или подперла чем-то, потому что я не могла открыть ее и вылезти. Я старалась, изо всех сил старалась и кричала тоже изо всех сил, но никто меня не слышал и не приходил, а потом… — Холли с трудом перевела дух. — А потом я услышала, как закричала мама. Она очень страшно кричала, мистер. Будто с ней делали что-то очень страшное. И другая штука тоже кричала, такая большая красная штука. Я стучала в дверь и кричала, чтобы меня выпустили, чтобы я могла помочь моей маме, но никто не пришел. И я не могла вылезти из шкафа. Он был весь поломан. Я очень долго сидела в шкафу — два или три месяца, точно не знаю. Там было так темно, мистер. Пожалуйста, скажите, с моей мамой все в порядке? Могу я увидеть ее?
— Ш-ш, моя девочка, ш-ш. — Я обнимал ее, гладил по голове, качал на колене и говорил: — Ш-ш, теперь с тобой Джим. Джим здесь.
Это объясняло поведение Холли и ее боязнь сарая, и шкафов в доме, и всех остальных замкнутых темных мест в этом мире.
Неожиданно она подняла личико: — Ты не уйдешь?
— Я люблю тебя, милая. — Это была правда. Я любил ее.
Но даже если и нет, как можно бросить ее сейчас?
Сорок три дня спустя (это могло произойти и раньше, но Бетти-Джон должна была убедиться) я стал отцом. Более скорое разрешение от бремени в хрониках не упоминается. И более плодоносное: Томми, Холли, Алек и медведь. Так в газетах и сообщили: три ребенка и одно тряпичное животное.
К присяге меня привела Берди, а Би-Джей так и светилась от гордости. Дети, отмытые и начищенные, с серьезными мордашками, стояли рядом со мной в новых рубашках и шортах (ради такого случая Би-Джей не поскупилась), не совсем понимая, что все это означает, но чувствуя важность события.
Я объяснил им очень осторожно: мол, они будут постоянно жить со мной, теперь я их папа и буду заботиться о них. Томми мрачно кивнул, не сказав ни слова. Холли поинтересовалась, не станет ли она мамой. Я спросил, не согласится ли она взамен быть маленькой девочкой, но она сказала: нет, мамой. На время пришлось уступить. Алек долго молчал, но потом все-таки сумел выдавить: — И медведь тоже?
— Конечно, и медведь тоже. — Так я усыновил и мишку.
Получить соответствующие бумаги оказалось несложно. Бетти-Джон начала их готовить по истечении третьей недели, а Берди осторожно, исподволь опрашивала детей (я думаю, они ее искренне интересовали). Единственное, что меня удивило, так это неоходимость подписать отказ от приданого — хотя Конгресс давно одобрил закон о наследовании, бюрократическая машина еще работала по старинке. Я поюшгся, что сочетаюсь с детьми не ради их денег, ведь если они не имеют их сейчас, то могут унаследовать в дальнейшем, и так далее, и тому подобное.
Я уже был знаком с родительской присягой, но тем не менее внимательно просмотрел ее еще раз в поисках лазеек, двусмысленностей, юридических крючков и ловушек. Не нашел ничего и гордо ее принес. Мое «я согласен» было одной из самых приятных вещей, которые я когда-либо делал в своей жизни.
Только две неприятности омрачили этот день. Одна небольшая, а другая — она чуть не сорвала мое родитель-ство.
Сначала с небольшой.
Во время тихого часа после полудня Бетти-Джон зашла ко мне с небольшой коробочкой в руках. Чересчур счастливой она не выглядела.
— Что ты мне принесла, Добрая Фея? Она не улыбнулась.
— Это для тебя и твоих детей.
— Еще подарки?
— Не совсем…
Я открыл коробку. Там было четыре маленьких кожаных мешочка с ремешками, чтобы носить на шее.
— Что это?
— Ладанки на счастье, — сказала она по-прежнему без улыбки. . Я попытался развязать один, но мешочек был застрочен наглухо и сверху еще залит пластиковым клеем.
— Такие же наденут все наши дети. Их прислали вчера.
— Не слишком ли много — со всеми этими биперами, собачьими бляхами, медицинскими картами, аварийными свистками и всем прочим? Я хочу сказать, не достаточно ли разной дряни уже болтается на шеях наших ребятишек? Почему бы не надеть еще и блошиные ошейники?
— Это идея не моя, а правительства. Это амулеты против червей, о которых я тебе говорила.
— Что в них?. Бетти-Джон пожала плечами.
— Государственная тайна. — Потом добавила: ~~ Толченое стекло, цианид и споры бактерий. Каких — неизвестно.
— Откуда ты знаешь?
— Один из них оказался открытым. К счастью, это обнаружилось в лаборатории, когда Берди стерилизовала мешочки.
— О! — вырвалось у меня. — А вдруг теперь одного не хватит?
— Нет, их прислали с запасом. Во всяком случае, этот предназначался для Билли Джеймисона.
Билли, один из двух младенцев, прибывших тем же автобусом, что Томми, Холли и Алек, умер полтора месяца назад. Пневмония. У нас не оказалось лекарств, чтобы спасти его.
— Довольно хорошие дети, те, что приехали, да? Она лишь хмыкнула в ответ.
— Они не так плохи, как я ожидал. Ты рассказывала о психозах, и я думал, что они будут совсем некоммуникабельными.
Би-Джей покачала головой: — Только не эти дети. Большинство из них были хоть под каким-то надзором взрослых. Они пока еще люди. По крайней мере, чутьчуть.
— О! — Я допил лимонад и поставил стакан на стол. — Откуда они приехали? Алек, например, — тот малыш с медведем?
— Не знаю. Все они сироты. Если уничтожить три четверти человечества, все выжившие неизбежно станут сиротами. У кого сейчас остались родственники? — Она шмыгнула носом. — Их бумаги еще не прислали телеграфом. И бог знает когда пришлют. А они ой как нужны! Вроде бы с детьми уже поработала группа социальной помощи, и нам необходимы отчеты. Но их нет, и придется все выяснять заново. — Она смерила меня взглядом. — С каждым из них что-то происходит, Джим, не сомневайся. Не важно, что дети хорошо выглядят. Они пришиблены так же сильно, как и все мы после эпидемий и их последствий, даже, наверное, сильнее. Мы обречены прожить с этим остаток жизни, и несколько последующих поколений — тоже, если это вообще придет в норму.
Раны не всегда очевидны, а порой вообще незаметны; но они существуют, поэтому мы должны быть сверхосторожны. Мы можем сыпать на них соль, даже не подозревая об этом. Вот почему я не настаивала, чтобы они вымыли руки и умылись перед завтраком. Лучше завоевать доверие детей, накормив их, чем оттолкнуть еще одними обязательными правилами приличия. Они могли увидеть в умывании условие получения еды, а вместо этого увидели перед собой просто завтрак — и нашу любовь — без всяких условий. Кстати, не своди глаз с Алека. Удивительно, что его вообще прислали сюда.
— Ну, Томми и Холли сторожат его не хуже собачек.
— М-да, может быть. Он явно зомби. Наверное, его направили сюда, чтобы ненароком не травмировать Томми и Холли. Думали не о малыше, а об этих двоих. Черт! Как мне нужны бумаги!
— Послушай, хорошо бы забрать у Алека его медвежонка, чтобы отмыть его с порошком. А может, зашить и приделать новую голову?
— Даже и не пытайся, — отрезала Би-Джей.
— Почему?
— Ты пришьешь голову, а малыш его не узнает. Это будет уже не его мишка. Лучше все оставить как есть, проверить, по крайней мере, насколько он ему дорог. Мальчик очень сильно травмирован, Джим, надо быть готовым изолировать его, если не будет другого выхода.
— Изолировать?
— Или отослать обратно.
— Обратно?
— Джим, — терпеливо объяснила она, — бывают дети, впавшие в кататонию, аутизм или, хуже того, одичавшие. Ты их видел. Мы даже не пытаемся достучаться до них. Похоже, твой Алек такой же.
— Мы можем достучаться, — упрямо сказал я. Би-Джей промолчала.
— Надо попробовать.
— И пренебречь остальными шестнадцатью? И не обращать внимания еще на сто семнадцать, за которых мы уже несем ответственность?
— Нет, конечно, но…
— В сутках лишь двадцать четыре часа, Джим, а дел невпроворот. Мы даже минуту не можем терять впустую. Детей надо кормить, купать, одевать, укрывать, лечить — но прежде всего почаще обнимать. Им надо снова обрести уверенность в себе. Мы не можем заводить любимчиков, не имеем права…
— Я уже слышал подобные проповеди, Би-Джей, — перебил я. — Ты кое о чем забываешь. Алек уже присутствует как постоянная в данном социальном уравнении. Холли и Томми уже выбраны. Он реагирует на них. И на меня. Тебе придется иметь дело с Холли, Томми и со мной, если решишь отослать его отсюда.
— Ладно, — согласилась она. Слишком легко согласилась.
— А?
— Я сказала, ладно.
— Ты не собираешься спорить? — Нет.
— Ты не собираешься перечислять все доводы против?
— Нет. Ты же сказал, что он должен остаться. Мы вынуждены жить со всеми этими психованными сиротами, включая большого отвратительного сироту, сидящего в моем кабинете и лакающего мой лимонад. Я способна вынести и его психоз. Хочешь нести за него ответственность? Не возражаю.
— Да, — сказал я. — Хочу.
— Хорошо. На следующей неделе я подготовлю бумаги на усыновление. Думаю, что с подписью доктора Бер-ди проблем не будет.
— Эй, подожди, я ведь даже не заикался об этом.
— Еще как заикался. Ты сказал, что возьмешь его под свою ответственность.
— Но это не значит…
— Значит. Мы оба знаем английский, не так ли?
— Нет, подожди минуту, Би-Джей! Ты хочешь куда-то меня втравить. Я еще не готов.
— Хорошо, тогда подумай и реши, чего ты хочешь?
— Э… — Я осекся на полуслове. — Не знаю.
— Так я и думала. — Она сбросила ноги на пол. Налила лимонад в стаканы; лед позвякивал, как маленькие колокольчики. Скривила губы. — Боже, как хочется сахару!
— Помешай. Может быть, мед осел на дно.
— Не то. — Она отпила из стакана и снова поморщилась. Потом вернулась к нашему разговору: — Послушай, Джим, я никуда тебя не втравливаю. Просто хочу, чтобы ты понял, что такое ответственность за ребенка.
— Ладно…
— Нет, дай мне закончить. Алек не уедет. По крайней мере, пока. Но я просто не хочу, чтобы ты слишком привязывался к кому-нибудь из детей, если только сам не захочешь. И не допускай, чтобы они привязывались к тебе. Возможно, тебе просто хочется поиграть в семью, но для них это больше чем игра, и, когда тебе надоест, ты нанесешь им еще большую травму. Ребенок может пережить потерю одних родителей, но сомневаюсь, что после повторной утраты у него хватит сил остаться здоровым. Так что не распускай нюни, если у тебя нет твердых намерений.
— Прости, я не знал.
— Скажу тебе больше, Джим: почти все время ты путаешься у нас под ногами. Ничего по-настоящему полезного не делаешь, а ешь ужасно много. Тебя здесь многие терпеть не могут. Иногда и я тоже. И тогда мне приходится напоминать себе, что ты — тоже один из наших детей, еще одна потерянная душа, которая нуждается в семейном тепле. Просто очередная проклятая сирота. Вот мы и возимся с тобой. Балуем. Пытаемся убирать весь эмоциональный мусор, что сыплется из тебя. И делаем это в память о твоей матери. Лично тебе мы ничего не должны.
Это лишь попытка отплатить ей за все добро. Ладно, сегодня ты решил, что хочешь быть родителем. Хорошо. Но ты обязан понять, что это навсегда. Я буду только рада иметь одним ребенком меньше и одним родителем больше, но возврат невозможен. Однажды приняв на себя ответственность за этих ребятишек, нельзя в один прекрасный день отказаться от нее. Это означает, Джим, что никто больше не будет нянчиться с тобой. У нас и так не хватает времени, так что придется тебе управляться самому.
— Я все делал о'кей.
— Это твое мнение. Я так не считаю. — Би-Джей сделала паузу, пронзив меня жестким взглядом. — Такие вот дела. Ну что, готовить бумаги на усыновление или нет?
— Я не думал, что здесь разрешается усыновлять или удочерять.
— Почему?
— Не знаю. Наверное, из-за здешней структуры — как в большой коммуне.
— А если бы ты знал, что мы поощряем приемное ро-дительство, что тогда?
— Э, наверное, нет. Ведь это не обязательно, не так ли?
— Это ты мне говоришь?
— Послушай, — медленно сказал я. — Все куда проще: я мог бы на некоторое время взять на себя заботу о Хол-ли, Томми и Алеке и тем самым снять какую-то часть груза с остальных. Я и не представлял, что ты хочешь взвалить на меня такую большую ответственность. Скорее, я готов стать им старшим братом, чем отцом.
— Им не нужен старший брат. В отце они нуждаются сильнее. — Она снова шмыгнула носом. — Вот дерьмо! Надеюсь, что я ничего не подцепила. Понимаешь, Джим, такой расширенной семьи, как наша, им мало. Боже, сколько раз я мечтала об этом, но уже с самого начала стало ясно, что этого никогда не хватит! Каждому ребенку нужен собственный родитель — свой человек, на которого он может положиться. У нас есть такие люди, не удивляйся. Мы не смешиваем понятия «родительство» и «собственность». Присмотрись: здесь есть Джек и Дав, Няня Айви и Маленькая Айви, и Кэти, Берди и Тина, и Мышка, и другие. Детям нужны все мы. Мы отдаем им себя целиком и даже немного больше.
— Не думаю, что я готов к этому, — осторожно заметил я.
— Согласна, но я не стала бы тебя останавливать, если бы ты настаивал. Ведь я могу ошибаться.
— Ладно, что я должен делать?
— Сколько у тебя комнат?
— Три спальни, кабинет, гостиная…
— Вполне достаточно. Хорошо, я согласна. У нас не хватает кроватей. Ты заберешь Алека, Холли и Томми к себе. Пусть пока живут по общему распорядку. Несколько дней не пытайся быть им ни братом, ни отцом, просто посмотри, что это значит — отвечать за них. Детям скажешь, что это временно. Попробуй это на вкус — путь к отступлению остается. Дети понимают, что такое «временно», и не привяжутся к тебе, пока им не скажут, что все устроилось. Во всяком случае, сильно не привяжутся. За неделю — максимум за две — сам поймешь, можешь ты стать родителем или нет. Не думаю, что это травмирует детей, а уж тебе точно больно не будет.
— Я не беру на себя никакой ответственности, правильно я понимаю?
— Ни малейшей. Но если решишь остаться, тогда уж ответственности будет с избытком. Тогда от тебя будут ожидать, что ты усыновишь и удочеришь их.
— Если я решу остаться?
— Джим, если ты решишь, что не можешь или не хочешь стать родителем, тебе нет смысла оставаться в Семье, согласен? Ведь ты знаешь наши цели. Мы ждали, когда ты притрешься к нам, — вот удобный случай. В противном случае отчаливай и освобождай место, договорились? Ты мне нравишься, но дело важнее.
Мне было больно это слышать. Некоторое время я смотрел на свои ботинки, которые не мешало почистить. А, ладно.
— Хорошо.
— Хочешь еще лимонаду?
— Угу, только мед приторный.
— Не размешивай.
— Би-Джей. — Да?
— Куда могут отослать Алека? Она задумчиво поцыкала зубом.
— Есть одно место для безнадежных детей. Для диких.
— Диких?
— Тех, что одичали, как Тарзан или Маугли. Только тем двоим повезло: за Тарзаном ухаживали обезьяны, а Маугли воспитали волки, — к тому же в сказках все кончается хорошо. В реальной же жизни дикие дети обделены, поэтому в них остается слишком мало от человека. Они — животные в человеческом облике. Их никогда не научить говорить, и они никогда не захотят учиться: окно для обучения в них закрыто. Они не могут ходить прямо — их тела утратили такую способность. И способность логически мыслить у них снижена. Они не доверяют людям; часто страдают серьезными нарушениями осанки, авитаминозами и так далее. Обычно они долго не живут. — Она снова поцыкала зубом. — Ну и конечно, среди них есть больные кататонией, аутизмом, сумасшедшие с устойчивыми нарушениями психики, находящиеся в шоке.
— Но их не запирают в сумасшедший дом?
— Нет, конечно, не запирают. — Ее голос прозвучал странно. — О них заботятся.
— Ну, слава Богу… — Тут до меня дошла странность ее тона. — Погоди, как о них заботятся? Даже у нас не хватает рук…
— О них заботятся, Джим. — Она сделала паузу и продолжала более тихим голосом: — Помнишь, как в Сан-Диего и Лос-Анджелесе закрыли зоопарки и заказники?
— Да, не хватало обслуги, но…
— Что тогда сделали со львами?
— Усыпили; не было другого выхода…
— Правильно. Потому что за ними некому было ухаживать, и зверям пришлось бы заботиться самим о се-бе. — Би-Джей поставила стакан на стол, поднялась и убрала остатки лимонада в маленький холодильник. — Более гуманного выхода они не придумали, — пробормо-тала она. — Сволочи.
Леди с Мадагаскара, очень дама чудная,
На нос сумку надевала, зачем, я не знаю.
И, кажись, бутылку виски
Прятала под сиськой.
Впрочем, стойте здесь, я сбегаю узнаю.
ТЕМНЫЕ МЕСТА
Дети — единственное меньшинство, которое вырастает в своих собственных угнетателей.
Соломон Краткий
Холли упала и ободрала себе коленку. Она сдержала слезы, изо всех сил стараясь не разреветься, и быстро вскочила на ноги, как будто ничего не случилось. Меня она не заметила, утерла нос и пошла дальше, слегка прихрамывая.
— Эй, хромоножка, — позвал я.
Девочка удивленно повернулась. Она и не подозревала, что я здесь.
— С тобой все в порядке? — УгуХолли убрала волосы, падавшие на глаза. На лице ее застыло выражение, какое бывает у детей, остановленных взрослыми и ждущих, когда их отпустят заниматься дальше ребячьими делами.
— О-о! — протянул я. — У Би-Джей осталось малиновое мороженое, и я подумал: не предложить ли тебе полакомиться им вместе со мной?
Она отрицательно мотнула головой. В глазах застыли слезы. Я видел, как хочется девочке расплакаться или, по крайней мере, прижаться к кому-нибудь, но она была слишком гордой, чтобы признаться в этом.
Положив мотыгу — я окучивал помидоры, — я присел перед ней на корточки.
— Что случилось, малышка?
— Ничего.
— Ты меня обнимешь? Она снова мотнула головой.
— Ладно. — Иногда лучше всего ничего не предпринимать. — Ты мне не поможешь?
Она шмыгнула носом и кивнула.
— Отлично. Пойди и возьми такую же мотыгу. — Я поднял и показал ей свою.
— А где они лежат?
— Вон в том сарае. Холли повернулась. — А…
— Пойди и возьми. Она колебалась.
— Ну, иди.
Девочка хотела что-то сказать, но лишь покачала головой.
— Что с тобой? — спросил я.
Она промолчала и нехотя потащилась к сараю; по мере приближения к нему она шла все медленнее и медленнее и перед открытой дверью остановилась, глядя внутрь. Даже издали было заметно, как она дрожит, — В чем дело?
— Там темно! — сказала она.
По тому, как она это сказала, я понял, что для нее это было больше чем просто темнота.
Во мне нарастало раздражение. Хотелось прикрикнуть на нее, но я вовремя остановился. Что-то здесь не так.
— Холли!
Она не слышала меня, стояла и не отрываясь смотрела внутрь, как загипнотизированная птичка. Какую змею она там видела?
— Холли!
Ее начало трясти.
Сработали мои армейские рефлексы: я пригнулся и бросился вперед, но не прямо, а забирая в сторону и держа на всякий случай наготове мотыгу.
В сарае никого не оказалось. Я не знал, радоваться мне или расстраиваться.
Я повернулся к Холли. Она почти что впала в катато-нию. Отшвырнув в сторону мотыгу, я упал перед ней на колени и схватил за плечи — она одеревенела.
— Холли? Никакого ответа.
— Что за?..
Я обнял ее, крепко прижав к груди, поднял и понес прочь от сарая, за дом, чтобы она вообще его не видела. Однако девочка по-прежнему не расслаблялась.
— Успокойся, Холли, все уже хорошо. Джим с тобой. — Я присел на каменный заборчик, отделявший заасфальтированный внутренний дворик. Посадив ее на колени и обхватив покрепче, я успокаивал ее как умел: — Все хорошо, миленькая, все хорошо. Большой Джим с тобой. Все в порядке.
Она что-то пробормотала.
— Что ты говоришь?
— Простите, — всхлипывала она. — Пожалуйста, не бейте меня.
— Что? Я и не собираюсь.
— Я больше не буду. Честное слово.
— Послушай, детка… Все хорошо. Я — Джим, ты помнишь? — Она все еще цепенела от страха. Я отодвинул ее, чтобы она могла рассмотреть мое лицо. — Это же Джим, большой некрасивый Джим. Ты помнишь меня?
Она моргнула и ошеломленно уставилась на меня.
А потом не выдержала и разрыдалась.
Она забралась обратно ко мне на колени, я прижал ее к груди, и гладил по голове, и покачивал, и не переставая говорил, что все будет хорошо. Я обнимал ее, я любил ее, я дал ей выплакаться у меня на груди. Холли тихонько всхлипывала, время от времени икая. Теперь она не пыталась сдержаться. Один раз она было вытерла слезы, но я снова прижал ее к груди и велел выплакать все.
— Не удерживай их, моя радость, пусть все они вытекут. Это легче, чем носить их с собой повсюду. Плачь, Холли, плачь, моя девочка.
Постепенно всхлипывания стали затихать, и девочка безвольно обмякла в моих руках — крошечный тряпичный человечек, такой худой, такой ужасно худой и маленький.
Какая она хрупкая!
Не вставая с забора, я осторожно, едва дыша, устроился поудобнее; ее руки сразу же напряглись и обхватили меня.
Наконец она заговорила: — Я так испугалась.
— Знаю, — сказал я. — Я видел.
— Но теперь я не боюсь.
— Ты хорошая девочка, — И погладил Холли по голове.
— Когда ты со мной, я не боюсь.
— М-м, ты вообще не должна больше бояться. Она шмыгнула носом и вытерла его о мою рубашку.
— Я думала, что ты уходишь.
— Нет, я никуда не уйду, пока нужен тебе.
— Но я подумала…
— Ш-ш-ш. — Я обнял ее. — Как же я могу бросить такую красивую и такую хорошую девочку? Но это была ложь.
Как я мог обещать такое ребенку, когда нарушал каждое свое второе слово?
Дезертировал из армии, предал Джейсона и Племя. Не очень-то хороший тянется за мной след. Я могу предать и этих детей, не успеет петух трижды прокукарекать. Тем более что есть хороший повод.
Холли отдыхала, положив голову мне на грудь и вцепившись в мою руку. Бедный глупенький ребенок, она верила в меня больше, чем я сам. О черт!
Погладив ее волосы, я вспомнил, как мы любили детей в племени Джейсона. Или не любили? Мы сделали их маленькими рабами. Мы заставляли их прислуживать за столом, мыть посуду, стирать, мыть полы, спать с нами, оправдывая все это тем, что якобы «воспитываем в них ответственность».
Не отрицаю, они были очень счастливы. Они смеялись, пели и играли так весело, что, глядя на них, я почти забывал о катастрофическом положении человека на этой планете.
Нет сомнения, что те дети были любимы, но… втом-то и дело. Как их любили? Думаю, в том была и моя вина.
Я не хотел, действительно не хотел, сначала не хотел. Но все настаивали, даже дети утверждали, что им это нравится, что в этом нет ничего постыдного, что надо отбросить стыд как глупый предрассудок, когда развлекаешься с кем-нибудь в постели. Вскоре все стало очень просто, так просто было чувствовать себя членом их Племени.
Со временем это вовсе не казалось чгм-то неправильным.
Но что, если они ошибались? И если они ошибались, кто же тогда я? Дезертир. Ренегат. Растлитель детей.
Эти мысли мешали мне держать Холли так близко от себя. Я хотел обнимать ее, потому что детям это необходимо, но боялся…
… потому что Джейсон и его Племя верили, что детям и подросткам полезно заниматься сексом между собой и со взрослыми с обоюдного согласия. Что, если я забуду, где и с кем нахожусь? Нельзя обидеть кого-нибудь из этих детей — они и так достаточно обижены.
Все предельно просто: я не тот человек, кому можно доверить детей, как бы я ни любил их.
И нельзя признаться Бетти-Джон, потому что они больше нуждались в моей помощи, чем в страшной правде обо мне.
Мы долго молчали. Я сидел, думал и гладил девочку по голове, что-то воркуя и время от времени целуя ее в макушку.
Мне показалось, что я уже вижу дальнейшее. Надо бежать отсюда.
Так будет лучше для всех.
— Джим?
— Да, хромоножка?
— Я тебя люблю.
— Я тебя тоже люблю.
— Прости меня за… сарай. Я испугалась.
— Это бывает, милая. Я тоже иногда пугаюсь. В сарае такие страшные грабли.
— Угу. — Она не стала ничего объяснять.
Почему-то мне вспомнился доктор Дэвидсон, его спокойный терпеливый голос. Он мог спросить о чем угодно, и вы не боялись ответить. Хотелось, чтобы он знал о вас все. Хотелось, чтобы он понимал вас.
Хорошо бы снова поговорить с ним.
Хорошо бы и Холли с ним пообщаться. Черт, я хочу, чтобы Холли поговорила со мной. Изо всех сил стараясь воспроизвести тон доктора Дэвидсона, я спросил: — Кто тебя бил?
— Мама, — тихо прошептала она.
— Мама? — Я изобразил удивление. — Почему?
— Потому что я не могла сидеть в шкафу. Мама велела мне спрятаться там и тихо сидеть; я так и сделала — но потом я вся испугалась и… — Холли замолчала, чтобы еще раз вытереть нос о мою рубашку, Она громко засопела, и я было решил, что девочка опять заплачет, но она сдержалась и зачастила: — Я открыла дверцу и стала спрашивать, можно ли мне вылезти, если игра закончилась, а мама больно шлепнула меня и изо всех сил толкнула обратно в шкаф и сказала, чтобы я заткнулась, а потом захлопнула дверцу и заперла ее или подперла чем-то, потому что я не могла открыть ее и вылезти. Я старалась, изо всех сил старалась и кричала тоже изо всех сил, но никто меня не слышал и не приходил, а потом… — Холли с трудом перевела дух. — А потом я услышала, как закричала мама. Она очень страшно кричала, мистер. Будто с ней делали что-то очень страшное. И другая штука тоже кричала, такая большая красная штука. Я стучала в дверь и кричала, чтобы меня выпустили, чтобы я могла помочь моей маме, но никто не пришел. И я не могла вылезти из шкафа. Он был весь поломан. Я очень долго сидела в шкафу — два или три месяца, точно не знаю. Там было так темно, мистер. Пожалуйста, скажите, с моей мамой все в порядке? Могу я увидеть ее?
— Ш-ш, моя девочка, ш-ш. — Я обнимал ее, гладил по голове, качал на колене и говорил: — Ш-ш, теперь с тобой Джим. Джим здесь.
Это объясняло поведение Холли и ее боязнь сарая, и шкафов в доме, и всех остальных замкнутых темных мест в этом мире.
Неожиданно она подняла личико: — Ты не уйдешь?
— Я люблю тебя, милая. — Это была правда. Я любил ее.
Но даже если и нет, как можно бросить ее сейчас?
Странный все-таки парень Чак!
Расстегнул он как-то пиджак,
Мы чуть не тронулись умом,
Увидев пазуху с дерьмом.
В уборную его он нес, чудак.
НА ЖИВЦА
Друг — это человек, который вместо того, чтобы любить себя, любит вас.
Соломон Краткий
Сорок три дня спустя (это могло произойти и раньше, но Бетти-Джон должна была убедиться) я стал отцом. Более скорое разрешение от бремени в хрониках не упоминается. И более плодоносное: Томми, Холли, Алек и медведь. Так в газетах и сообщили: три ребенка и одно тряпичное животное.
К присяге меня привела Берди, а Би-Джей так и светилась от гордости. Дети, отмытые и начищенные, с серьезными мордашками, стояли рядом со мной в новых рубашках и шортах (ради такого случая Би-Джей не поскупилась), не совсем понимая, что все это означает, но чувствуя важность события.
Я объяснил им очень осторожно: мол, они будут постоянно жить со мной, теперь я их папа и буду заботиться о них. Томми мрачно кивнул, не сказав ни слова. Холли поинтересовалась, не станет ли она мамой. Я спросил, не согласится ли она взамен быть маленькой девочкой, но она сказала: нет, мамой. На время пришлось уступить. Алек долго молчал, но потом все-таки сумел выдавить: — И медведь тоже?
— Конечно, и медведь тоже. — Так я усыновил и мишку.
Получить соответствующие бумаги оказалось несложно. Бетти-Джон начала их готовить по истечении третьей недели, а Берди осторожно, исподволь опрашивала детей (я думаю, они ее искренне интересовали). Единственное, что меня удивило, так это неоходимость подписать отказ от приданого — хотя Конгресс давно одобрил закон о наследовании, бюрократическая машина еще работала по старинке. Я поюшгся, что сочетаюсь с детьми не ради их денег, ведь если они не имеют их сейчас, то могут унаследовать в дальнейшем, и так далее, и тому подобное.
Я уже был знаком с родительской присягой, но тем не менее внимательно просмотрел ее еще раз в поисках лазеек, двусмысленностей, юридических крючков и ловушек. Не нашел ничего и гордо ее принес. Мое «я согласен» было одной из самых приятных вещей, которые я когда-либо делал в своей жизни.
Только две неприятности омрачили этот день. Одна небольшая, а другая — она чуть не сорвала мое родитель-ство.
Сначала с небольшой.
Во время тихого часа после полудня Бетти-Джон зашла ко мне с небольшой коробочкой в руках. Чересчур счастливой она не выглядела.
— Что ты мне принесла, Добрая Фея? Она не улыбнулась.
— Это для тебя и твоих детей.
— Еще подарки?
— Не совсем…
Я открыл коробку. Там было четыре маленьких кожаных мешочка с ремешками, чтобы носить на шее.
— Что это?
— Ладанки на счастье, — сказала она по-прежнему без улыбки. . Я попытался развязать один, но мешочек был застрочен наглухо и сверху еще залит пластиковым клеем.
— Такие же наденут все наши дети. Их прислали вчера.
— Не слишком ли много — со всеми этими биперами, собачьими бляхами, медицинскими картами, аварийными свистками и всем прочим? Я хочу сказать, не достаточно ли разной дряни уже болтается на шеях наших ребятишек? Почему бы не надеть еще и блошиные ошейники?
— Это идея не моя, а правительства. Это амулеты против червей, о которых я тебе говорила.
— Что в них?. Бетти-Джон пожала плечами.
— Государственная тайна. — Потом добавила: ~~ Толченое стекло, цианид и споры бактерий. Каких — неизвестно.
— Откуда ты знаешь?
— Один из них оказался открытым. К счастью, это обнаружилось в лаборатории, когда Берди стерилизовала мешочки.
— О! — вырвалось у меня. — А вдруг теперь одного не хватит?
— Нет, их прислали с запасом. Во всяком случае, этот предназначался для Билли Джеймисона.
Билли, один из двух младенцев, прибывших тем же автобусом, что Томми, Холли и Алек, умер полтора месяца назад. Пневмония. У нас не оказалось лекарств, чтобы спасти его.