Герролд Дэвид. Ярость мщения

   Я взвесил мешочки на ладони.
   — Запечатаны на редкость прочно. Не понимаю, какая от них польза.
   — Они предназначены не для детей, Джим.
   — Но цианид?..
   — Ты знаешь ребенка, который мог бы принять его? Ха-ха. Я и фруктовые таблетки не каждому могу всучить. Они не хотят принимать их. Мне хватает гоблинов, что живут на холме — с кошмарами насчет червей я не желаю иметь дела. Цианид — для хторров, как и бактерии, и стекло. Если червь сожрет ребенка с амулетом, это будет последний ребенок, которого он сожрет. Мы надеемся.
   Я посмотрел на Би-Джей. Потом на маленькие мешочки. Потом снова на нее.
   — Ужасная черствость…
   — Это приказ. Если мы хотим получать дотации, то должны защищать наших детей. Кто-то в Денвере предложил надеть на них амулеты. По их теории, хторране не прирожденные людоеды, но время от времени кто-нибудь из них входит во вкус, как тигр. А дети — наживка.
   — Я… э… не вижу логики.
   — Тебе это не нравится, не так ли? Я покачал головой: — Я не такой дурак, чтобы воспринимать это всерьез. Она кивнула: — Я тоже, но все-таки надень их на детей, ладно?
   Я надел, а потом отправился к своему терминалу и вошел в центральную базу данных. И копался там до тех пор, пока не нашел несколько предварительных отчетов по амулетам. Материал был секретный, но я пустил в ход пароли Спецсил. Тайны охранялись, но делалось это из рук вон плохо, потому что компьютер выдал на экран все.
   Амулеты содержали в себе не только толченое стекло, цианид и иммобилизованные бактерии, но этот набор довольно близко отражал их начинку. По теории, ткани хторран были очень прочными снаружи и внутри. Толченое стекло должно было их разрезать, чтобы иммобилизованные бактерии проникли в кровяное русло и убили зверя.
   Но в одном Бетти-Джон ошибалась. Там был не цианид, а нервно-паралитический газ — и он предназначался для детей. На хторран газ действует иначе, чем на людей. Эти твари страдают только легким недомоганием, но, раздавив своими челюстями грудь ребенка, хторр выпускал достаточно газа, чтобы ребенок не мучился. Они все продумали. Оставалось только убедить червей раскусывать амулет, когда они пожирают детей.
   В отчетах имелась серьезная логическая неувязка. Тигры-людоеды бродили по Индии и Пакистану годами, но ни одному тамошнему правительству даже в голову не приходило навесить своим гражданам подобные амулеты. Чтобы оправдать такую меру, людоедов не хватало. Число смертей за год не превышало «приемлемого» уровня. Однако тот же самый довод наше правительство использовало и в отношении хторран: они не прирожденные людоеды и их слишком мало, чтобы принимать такие экстраординарные меры. Но тогда зачем ладанки?
   Почему их в обязательном порядке должны носить все военнослужащие, гражданские и правительственные чиновники? Почему они продаются населению по себестоимости? Это чертовски много говорило о том, как серьезно правительство относится к хторрам. А так как наше правительство всегда реагировало на события по меньшей мере с двухлетним опозданием, то было ясно, насколько серьезно хторранское заражение. Число смертей за год стало «неприемлемым», и амулеты являлись последним оружием отчаяния.
   Примечания тоже не были лишены интереса. Скрученные спирали с ферментами, растворяющими соединительные ткани, отвергли по причине их опасности для носителя амулета. Так же как и радиоактивные элементы и токсины. Старые добрые методы, кажется, не устаревали. И пусть живых хторров в неволе не хватало, чтобы провести лабораторные испытания, правительство ожидало, что использование большой части населения в качестве подопытных кроликов покажет, какой тип ладанок наиболее эффективен. Наша Семья попала в Северо-Западный регион. Мы испытывали состав О5Х-13.
   Потрясающе! Я усыновил и удочерил не детей. Под родительскую опеку я взял живцов.

 

   «Старых дам и престарелых мужчин

   Или масонов, но чтоб побольше морщин».

   На вопрос, кого она предпочитает,

   Наша молодежь так отвечает

   (И несколько солидарных с нею меньшинств).

ТОММИ

   Не буди спящую ложь.

Соломон Краткий

 
   Другая неприятность произошла ночью.
   Я уложил Алека и Холли на двуспальной кровати, а потом отправил спать Томми, Поскольку он был постарше, то заслуживал отдельной спальни.
   Знаете, если бы я был более искушен в жизни, то распознал бы признаки еще в первый вечер, когда переставлял мебель. Томми настаивал, чтобы Алек спал с ним, и объяснил: — Потому что он мой.
   Я был настолько наивен, что сказал: — Не волнуйся, я знаю, что вы долгое время были вместе. Никто не отнимает его у тебя. Просто я думаю, что тебе уже пора иметь собственную комнату.
   Мальчик, казалось, согласился, но на следующее утро я нашел его с двумя младшими в их постели. Тогда я ничего не понял, просто воспринял это как еще один признак пережитого ими.
   А потому не стал спорить: пусть остается как есть.
   Но теперь я — их законный отец, и в мои обязанности входит помогать им взрослеть. Итак, я отправил Томми обратно в его комнату, сказав при этом, что он не может спать с Алеком всю жизнь и я, как отец, хочу, чтобы отныне он привыкал к своей кровати.
   Потом отправился спать и сам.
   Я пролежал минут пятнадцать, стараясь расслабиться — заставляя себя расслабиться, — и под тихое гудение кондиционера размышлял, можно ли обзавестись семьей, не имея жены. Я уже пришел к выводу, что если дети нуждаются во мне, то это не важно, как вдруг кто-то босиком вошел в комнату.
   — Томми, это ты?
   Скрипнула кровать, когда он забрался ко мне под простыню.
   — Томми?
   — Я хочу спать здесь. Света я не включил.
   — Что происходит?
   — Ничего. Просто я хочу спать с тобой. — Он придвинулся ближе и обнял меня рукой. Крепко обнял. Для тринадцатилетнего пацана он был достаточно силен. — Ты теперь мой папа.
   — Угу. — Я обнял его в ответ и взъерошил ему волосы. — Но ты теперь большой мальчик и — эй! — Я быстро натянул простыню и сел. — Какого черта ты делаешь?
   И сразу же пожалел о вопле. В темноте был виден его силуэт — мальчик дрожал. И голос его дрожал тоже.
   — Ты не хочешь меня?
   У меня чуть не вывалилась прямая кишка, когда я сообразил, о чем речь.
   — Я думал, что ты хочешь меня. Разве не поэтому ты стал папой?
   — Я усыновил тебя, Томми, потому что люблю тебя. Он недоверчиво хмыкнул.
   — Я правда люблю тебя, — настаивал я. Мозг работал на полных оборотах, пытаясь найти правильный выход. — Действительно люблю. — Он, казалось, почти успокоился и снова стал подбираться ко мне. — Но я имею в виду не это. Томми, ты меня любишь?
   — Ты не пускаешь меня!
   — Я о другом. Существует масса видов любви…
   — Чего ты хочешь? — закричал он и заплакал, всхлипывая, как маленькая девочка. Я начал понимать, что он предлагал мне единственную вещь, которую имел, — свое тело, — а я отверг подарок. Как я могу любить, если не разрешаю ему проявить ответное чувство?
   — Томми…
   Мне хотелось взять его на руки и прижать к себе, но я не осмелился и вместо этого слез с кровати.
   — Не вставай, — проворчал я и, прошлепав в гостиную, включил телефон.
   Бетти-Джон еще не спала — в такой-то час. Она ответила после второго гудка.
   — Кто это?
   — Джим. У меня возникла проблема.
   — А до утра твоя проблема не подождет?
   — Нет, не подождет. Би-Джей, бумаги на детей еще не пришли?
   — Нет, а в чем дело?
   — Да просто Томми попытался залезть ко мне в постель. Я хотел узнать, откуда?..
   — Это все?
   — Может быть, я выразился недостаточно ясно, Би-Джей? Он хотел большего, чем просто спать со мной.
   — Я поняла. Это все?
   — Би-Джей!..
   — Джим, мы уже сталкивались с подобными случаями. Это происходит очень часто, и я удивлена, что ты не в курсе. Мог бы сообразить, увидев, как он обращается с Алеком.
   — Ладно, пусть я не сообразил. Сейчас не время кружить вокруг да около. Я просто не знаю, что делать.
   — Лечь обратно в постель. Сказать Томми, что ты его любишь.
   — Уже пробовал. Не помогает.
   — Я же говорю: скажи ему, что ты его любишь. Скажи так, чтобы он понял.
   — Бетти-Джон… Ее тон стал резким.
   — Ладно, объясняю доступно. Многих детей подобрали в маленьких городах или там, где не было порядка или мало-мальски действенной социальной помощи. Они выжили не благодаря наследственной склонности к выживанию. Это не дикие дети, напротив, они в достаточной мере цивилизованны, чтобы стать предельно беззащитными. Такие при крахе общества умирают первыми, а те, что выжили, заучили, что их выживание зависит от благосклонности других людей. Иногда они вынуждены платить за благосклонность именно такую цену. Прости, что шокирую тебя, Джим, но я думала, что ты знаешь. Множество детей выжило лишь благодаря проституции. Таковы правила игры, во всяком случае, они так считают. Их нельзя переубедить за одну ночь — они просто не поймут, что ты стараешься втолковать. Слишком дорого они заплатили, чтобы заучить правила. Отталкивая от себя ребенка, ты тем самым говоришь ему, что он нелюбим.
   — Но это неправда…
   — Но он думает так, потому что не знает ничего другого. Джим, подумай об этом. Мы видим перед собой лучших из выживших. Что, по-твоему, произошло с некрасивыми детьми, с теми, кто не был достаточно симпатичен для секса?
   Я не ответил.
   Бетти-Джон без обиняков заявила: — Джим, только что ты сказал Томми, что он должен Умереть, так как безразличен тебе.
   — Но он должен быть умнее, — возразил я.
   — Должен? Три года его учили обратному. Можно раз-РУШить его убеждения за шесть недель?
   — Пожалуй, нет. Но я думал…
   — Ты усыновил этих детей на горе и на радость. Так вот это — горе. Он хотел расплатиться с тобой единственной монетой, которая у него была. Ты должен сделать одно из двух: либо принять плату, либо научить его, что существует множество других способов возвратить долг. Если не можешь сделать сегодня ночью второе — а я думаю, что можешь, — ты обязан сделать первое. И не надо приводить мне доводы о морали и гуманизме — только не в такой поздний час. Их сразу можно разбить первой заповедью нашей Семьи: мы должны общаться с детьми на их уровне, если хотим, чтобы они нас поняли. — Она помолчала. — Я виновата, что заранее не предупредила тебя, но мне казалось, что ты держишь ситуацию под контролем.
   — Ты знала?
   — С первого дня. Берди проверила Томми на триппер. Алека тоже.
   — Алека?..
   — Алек подхватил его от Томми. С девочкой все в порядке. С каким бы уродом они ни имели дело, ее он не тронул.
   Я присел на ледяной пуфик.
   — Мне… Не знаю, что делать. Слушай. Может быть, отказаться от всего этого?
   — Только через твой труп, теплый и подрагивающий, Я предупреждала, что обратного пути не будет.
   — Я и не хочу обратно, но, черт возьми, я не могу уладить это!
   — Нет, можешь. Я читала медицинскую карту. Твоя половая индивидуальность изобилует всеми возможными извращениями. Порог их проявления чрезвычайно низок — ладно, не обращай внимания. По крайней мере, у тебя все-таки есть половая индивидуальность, у большинства в наши дни она вовсе отсутствует.
   — Бетти-Джон, — взмолился я. — Ты не знаешь, что мне пришлось испытать…
   — Ты прав, не знаю — и меня это мало интересует. Меня волнуют только дети. Джим, перестань отнимать у меня время. Я знаю, что с тобой происходит. Ты хочешь остаться чистеньким. Все хотят. Твоя беда в том, что ты всегда боялся, что о тебе могут подумать. Господи! Ты даже не представляешь себе, как это раздражает. Из всех твоих пороков этот — самый невыносимый.
   — Я, конечно, виноват…
   — А это — еще один. Я знаю, что ты можешь справиться, иначе ни за что не подписала бы документы. Сейчас самое главное — предоставить Томми достаточно любви, воспитания и ухода, чтобы появился сырец, из которого можно вылепить настоящего человека. И плевать, чем пахнет это воспитание, до тех пор пока Томми не научится быть самостоятельной личностью. По крайней мере, он все равно будет на порядок выше, чем все эти зомби, о которых надо заботиться всю жизнь. Ты знаешь, что делать, так что приподнимай свою чертову задницу, отправляйся к нему и будь отцом.
   — Би-Джей, но я не знаю, с чего начать. Я не знаю, как…
   — Нет, знаешь. Я видела тебя с детьми, Джим. Ты обращался с ними как с маленькими людьми. Как ты думаешь, почему они тебя любят? Ты уже делаешь то, что им необходимо больше всего. Так что забудь всю чушь насчет разницы между взрослым и ребенком. Это глупость, из-за которой мы создаем из себя врагов собственного вида. Перестань думать о собственности или Даже о великой ответственности. Просто отнесись к детям с тем же уважением, с каким ты отнесся бы к другой личности — ты это иногда делаешь, — и все будет прекрасно, потому что это единственое, что им действительно требуется. Пойди и поговори с ним. Просто поговори или, еще лучше, дай ему выговориться. Пусть расскажет, чего хочет и в чем нуждается. Тогда и поймешь, что можно сделать. Начни с того, что тебе тоже необходимо кого-нибудь обнять, и все станет гораздо проще.
   Би-Джей бросила трубку. Я знаю, что с электронным телефоном это невозможно, но сигнал отбоя прозвучал примерно так.
   Я вернулся в спальню. Мальчика там не было.
   Томми не оказалось ни в его постели, ни в кровати Алека и Холли. Они оба свернулись калачиком около чисто вымытого (но по-прежнему неполноценного) медведя.
   Томми нигде не было.
   Я хотел было снова броситься к телефону и позвонить Би-Джей — но на это не хватало времени. Возможно, я еще успею догнать его. Схватив одежду, я босиком выбежал в темноту.
   Далеко искать не пришлось. Стояло полнолуние. Томми сидел во внутреннем дворике, обхватив колени руками; в лунном свете его ночная рубашка казалась почти прозрачной. Мальчик тихонько плакал.
   Я присел рядом.
   — Томми, что ты делаешь?
   — Ничего. — Потом: — Думаю, куда бы мне уйти. — Уйти?
   — Не могу больше оставаться здесь.
   — А как же Алек и Холли?
   — Они теперь ваши.
   — И твои тоже.
   — Нет. Теперь вы их отец.
   — А ты не думаешь, что небезразличен им?
   — Это не важно. Наверное, я теперь слишком старый. Как Микки.
   — Какой Микки?
   — Мой брат. Мой настоящий брат. Он был… — Мальчик нахмурился, пытаясь припомнить. — Он старше меня, но я не помню на сколько. Когда он стал слишком старым, Фостер разлюбил его, и ему пришлось уйти.
   — Кто такой Фостер?
   — Наш последний отец.
   — Он любил тебя? Томми кивнул.
   У меня пересохло в горле.
   — Как… он любил тебя?
   — Он разрешал нам спать с ним и делал разные вещи… — Томми поднял голову. — Он правда был хороший, даже если иногда нам не нравилось, что он делает. Он часто нас купал. И мы никогда не голодали.
   — Что с ним случилось?
   — Он умер. Наверное. Однажды он не вернулся. Через несколько дней нас нашли и отправили сюда.
   — Почему ты не рассказывал об этом раньше?
   — Рассказывал. Я думал, вы знаете. Мы рассказали обо всем леди в… где же это было? Они сказали, что сообщат вам.
   — Не хочешь вернуться в дом? — Нет.
   — Почему?
   — Потому.
   Я придвинулся к нему и положил руку на худое плечо.
   Мальчик напрягся.
   — Томми, я был не прав. Я не знал, что это тебе необходимо. Там, где я вырос, это считали неправильным — мужчины не занимаются любовью с другими мужчинами.
   — А Фостер говорил, что занимаются. — Голос Томми был ясным и невинным. — Он говорил, что это благородно и… и платонически, и еще много разных слов.
   Даже не зная этого человека, я бы с радостью убил его. Зрелые юноши — одно дело, а невинные дети — совсем Другое.
   — Хорошо, — медленно произнес я. — Наверное, в одних местах занимаются этим, а в других нет.
   — А это какое место?
   Я уже открыл рот, чтобы ответить, но что-то остановило меня, Какой-то отдаленный звук. Чувство. Вместо этого я спросил: — А чего ты хочешь?
   Он немного подумал. Я поймал себя на том, что вновь слышу тот звук, очень слабый и очень далекий. Наконец Томми сказал: — Иногда там было хорошо. Фостер говорил, что любит меня больше, чем других. Мне это нравилось. Он говорил, что я — хорошенький маленький мальчик, и всегда покупал мне игрушки, разные вещи и даже красивую одежду. Хорошие были времена. Он любил, чтобы я был красивый и нравился ему, а я хотел, чтобы было хорошо ему.
   Я ничего не ответил. Не знал, что сказать, не был уверен в своих чувствах. Злость — не на Томми, а на того человека, который использовал его, — печаль, жалость, гнев, проникновение, да, потрясающее проникновение. Все, чего хотел Томми, — делать добро окружающим. Я отчетливо понимал это.
   — Теперь вы меня не любите, да? — спросил он. Я обнял его за плечи и притянул к себе.
   — На самом деле, — сказал я, — сейчас я люблю тебя еще больше, потому что ты честен со мной. Теперь я понимаю многое, чего не понимал раньше. Хорошо, что ты рассказал.
   — Правда?
   — Правда.
   Некоторое время мы сидели молча. Потом Томми сказал: — Я хочу, чтобы это было место, где меня любят. Вот так. Такой ответ.
   — Хорошо, — согласился я. — Думаю, нам обоим надо повзрослеть. Ты должен мне помочь. — Я прижал его покрепче, он не сопротивлялся. — Хочешь спать со мной сегодня?
   — Если вы этого хотите, — безучастно ответил мальчик.
   — Нет. Только если этого хочешь ты. Разреши мне объяснить правила секса. Они очень простые. Секс — это радость, которую ты получаешь с человеком, который тебе нравится. С людьми, которые тебе не нравятся, сексом не занимаются. И не делают этого, если другой человек не хочет. Это самое важное. Если не хочешь, об этом можно сказать.
   — Правда?
   — Правда.
   — О, тогда хорошо, — вздохнул Томми.
   Он получил информацию, а усвоил или нет — ну, ведь это только начало.
   — Да, — неожиданно сказал он.
   — Что да? — Я не был уверен, что он имеет в виду.
   — Я хочу спать с тобой сегодня ночью.
   Может быть, мальчику необходимо лишь обрести уверенность, сказал я себе, потому что уверенность — единственное, что он мог понять, а может быть, и понимал. А может быть, он действительно хотел спать со мной? А может быть… Можно гадать всю ночь напролет, но пора кончать с бесполезными рассуждениями насчет того, что я должен и чего не должен делать.
   — Хорошо. — Я взял Томми на руки; мальчик еще был достаточно маленьким для этого. Прижал его к себе. — Я очень очень сильно люблю тебя, Томми. Можешь любить меня как тебе хочется. Хорошенько запомни, что не нужно ничего делать, если не хочется, не считая, конечно, умывания. Понял?
   Он смотрел мне прямо в глаза; щеки были мокрыми от слез.
   — Я хочу. Хочу сделать тебе хорошо. Ладно?
   — Мне и так хорошо. Этот спор мне не выиграть.
   — Ладно, — решил я.
   Будь что будет.
   — Мы идем обратно в постель?
   — Конечно. — Я перебирал в уме все, что сказал, и гадал, что же упущено. — Сегодня ночью я хочу просто об-| нимать тебя, а другую вещь мы не будем делать, договорились?
   Будь ты проклят, Фостер! Томми растерялся, но все же кивнул.
   Я начал подниматься, по-прежнему держа мальчш на руках, но это было неудобно, и я опустил его. Он обнял меня за талию, а я его за плечи, чувствуя себя очень странно, неловко и неуверенно. Будто ступил на незнакомую территорию, а все карты оказались неверными.
   В дверях я остановился. Опять тот же звук. На этот раз я его узнал.
   Хторры. Охотятся.
   Я дотронулся до амулета. Долго проверял все окна и двери — как будто это имело какое-то значение, потом пошел в постель.
   Я прижал мальчика к себе, потому что это было то, чего он хотел, а спустя некоторое время это стало тем, чего хотел и я. И все, что я говорил Томми, стало абсолютно верным и для меня. Мне не нужно было делать того, чего я не хотел делать.
   Черт с ними, со всеми остальными. Их не было с нами в постели.
   Я был одинок, испуган и тоже хотел, чтобы меня любили.
   И Томми хотел. Но я не давал себе воли не потому, что это неправильно, — я больше не знал, что правильно, а что нет, — просто не хотелось походить на Фостера. Поэтому мы ничего не сделали.
   Утром я обнаружил Томми в кровати Алека, Холли спала в другой комнате. За завтраком она сообщила, что ушла туда, потому что ей хотелось спать. Я не стал продолжать тему. Лед был еще слишком тонок.

 

   У поэтессы величина гекзаметра

   Дюймов тридцать была в диаметре.

   От критика зависел размах:

   Набуханье в его штанах

   Аналогичных достигало параметров.

БЕРДИ

   У Вселенной есть лекарство против глупости. Только применяет она его, к сожалению, не всегда.

Соломон Краткий

 
   Я рассказал Берди о ночных криках хторров, и лицо ее посерело.
   — Хорошо. Поговорим об этом на совете в воскресенье.
   — Надо что-то делать сейчас же, — возразил я. Берди положила предметное стекло, которое рассматривала.
   — Что, например? — Взяв другое стекло, она искоса взглянула на него. — У нас уже есть амулеты. Между прочим, где твой?
   — О, я снял, когда принимал утром душ.
   — Не волнуйся, искусственная кожа не пропускает воду.
   — Честно говоря, я сомневался, что хторране застукают меня в ванной.
   Берди занялась следующим препаратом.
   — О? — удивилась она. — С каких это пор они назначают свидания?
   — Как бы то ни было, — сказал я, — амулеты не помогут, и, между нами, я бы заранее позаботился об обороне.
   — Конечно, ты прав. Тому, кто их носит, большой Пользы от амулетов не будет. У тебя есть какие-нибудь задумки?
   — Забор против червей. Она хмыкнула.
   — Этот вопрос обсуждался девять месяцев назад, и положили в долгий ящик.
   — Девять месяцев назад хторры не паслись на здеш-них холмах, — Передай мне вон то стеклышко. — Берди вложила в микроскоп последний препарат. Я ждал продолжения разговора, но вместо этого она с головой ушла в настрой-ку резкости. Включила ультрафиолет, потом снова верну-лась к лазерной подсветке. — Норма, черт бы ее побрал! А мне показалось, что здесь что-то есть.
   — Ну, так как насчет забора?
   — Такие заборы — дорогое удовольствие. И рабочих рук у нас нет.
   — Тройное бритвенное полотно и ежовая лента обес печат неплохой уровень безопасности. Берди, вы все здесь в рубашке родились. Это ведь настоящий «шведский стол» для хторран, без доплаты за обслуживание.
   — Скоро зима, Джим.
   — Тем больше причин побеспокоиться.
   — Я считала, что черви впадают в зимнюю спячку.
   — Виноват., это летом они вялые. Правда, не настоль-ко, чтобы заметила ты. В жару где-нибудь отлеживаются а ночью бодрствуют, но их аппетит от этого не ухудша-ется.
   Берди вставила следующий препарат и стала наводить резкость, переключилась на большее увеличение и кив-нула сама себе.
   — В газетах пишут другое.
   — Газеты врут. Я прослужил в Спецсилах почти два го-да. Мы жгли червей в норах, Самый опасный месяц — январь. Не знаю, почему правительство до сих пор про-должает прислушиваться к этому международному сборищу болванов, окопавшемуся высоко в горах в Денвере, но их сведения о поведении и образе жизни червей верны с точностью до наоборот.
   Берди постучала по клавишам, вводя картинку в память компьютера, и выключила микроскоп. Когда в комнате зажегся свет, она посмотрела на меня, вытирая руки полотенцем.
   — Джим, я понимаю твою… ах да, озабоченность по поводу червей, однако…
   — Ты считаешь, что у меня психоз, не так ли?
   — Если хочешь. Дело в том, что Бетти-Джон и я думаем, что тебе лучше сосредоточить внимание на детях. — Она пристально посмотрела на меня. — Между прочим, как у вас дела? — Это был не случайный вопрос.
   — Притираемся помаленьку, — осторожно ответил я.
   — Что это означает?
   — Ничего.
   Она ощупывала глазами мое лицо.
   — Сомневаюсь. Тебя видно насквозь, Джим. Сквозь тебя можно читать газету. Скажи правду.
   — С Томми… проблема.
   — Разумеется. И ты не хочешь позволить ему справиться с ней самостоятельно, не так ли?
   — А?
   — Из этой проблемы ты создаешь еще одну. Что с ним такое? — спросила Берди.
   Я набрал в грудь воздуха. Как лучше сказать об этом?
   — Ну, рожай, Джим.
   — Я люблю мальчишку. Но он… Я не хочу, чтобы он стал голубым.
   — Ну? Так в чем же проблема?
   — Берди!
   — Что «Берди»?
   — Он лезет ко мне в постель, а у меня сердце кровью обливается, когда приходится отталкивать его.
   — Так не отталкивай.
   — Я не гомик!
   Она вздрогнула.
   — Пожалуйста, Джим, здесь никто ни разу не назвал тебя ниггером, не так ли?
   — Я только на одну четверть черный, и это незаметно, — возразил я.
   — Верно, незаметно, — согласилась Берди.
   — Ты даже не можешь судить об этом по моей генной карте, — добавил я.
   — И даже по твоему менталитету, — закончила она. — Вероятно, это и спасло тебе жизнь во время эпидемий. По статистике, белые имеют наименьшую сопротивляемость хторранским микроорганизмам. А негры — наибольшую. Ты должен благодарить своего дедушку за то, что он не был расистом.
   — Спасибо за нравоучение, но мы говорили о Томми.
   — О нем и речь. Суть в том, что мы здесь не навешиваем отрицательные ярлыки.
   — Что?
   — Ну, обидные эпитеты. Грубые прозвища. Во-первых, наши гомики отличаются вспыльчивостью. — Берди показала мне на стул, и я сел. — Во-вторых, что у человека на уме, то и на языке. Ты канализируешь свои мысли словами, которые употребляешь. Отрицательные ярлыки служат барьером. Они не позволяют тебе прочувствовать общую картину.