Страница:
Бетти-Джон продолжала: — Лейтенант Джеймс Эдвард Маккарти, действующий командир полуострова, согласны ли вы принять в свое ведение обвиняемых?
Я повернулся к Бетти-Джон: — Согласен, — Благодарю вас. На этом заседание суда закрывается. Я подошел к барьеру и встал напротив Деландро.
— Как часы, Джеймс, как часы, — сказал он. — Машинка работает исправно. Тик-так. Тик-так.
Я ничего не ответил на это, готовясь к разговору. Нужно было кое-что выяснить. Повернувшись к пленникам, я спросил очень спокойно: — Где Лули? Ее не было в лагере. Ответа не последовало.
Я поднял глаза и увидел, что Джейсон изучающе смотрит на меня.
Я перевел взгляд на Джесси. Она смотрела с горечью, злобой и — торжеством.
— Где она? Джесси фыркнула: — Тебе не понять.
— Я постараюсь.
— У нее было Откровение.
— И?..
— И она отдалась Орри.
— Она что?..
Джесси улыбнулась.
— Я же говорила, что тебе не понять, — Ошибаешься. Я слишком хорошо понял. Ревилеци-онисты пожирают свою молодежь.
Я быстро отвернулся от них, подошел к Большой Айви, командовавшей охраной, и распорядился: — Выводи.
Пленников выстроили в затылок и через боковую дверь вывели на автостоянку. Широкое пространство было отгорожено от газона натянутыми веревками.
— Постройте их в шеренгу, — приказал я.
Люди из Семьи выходили через главный ход и, свора-. чивая за угол, присоединялись к нам. Детей увели. Остались только взрослые и подростки.
Солнце стояло в зените. День был теплый и ясный. Прекрасный день.
Я подождал, пока пленников снова поставят на колени, взял мегафон, включил его и сказал: — Двадцать восемь месяцев назад Конгресс принял закон о вынужденной эвтаназии. Он определяет обстоятельства, при которых становится законной терминация человеческих жизней, если они имеют повреждения, несовместимые с выздоровлением. — Я кивнул Большой Айви. — Прочитайте, пожалуйста, соответствующий раздел. — И передал мегафон ей.
Она вынула из нагрудного кармана рубашки листок бумаги, развернула его и начала читать текст закона. Пока она читала, я смотрел на лица оставшихся в живых членов Семьи.
Они были мрачными.
Процедура была отвратительная, но необходимая.
Большая Айви закончила читать и вернула мне мегафон.
— Наделенный законной властью Конгрессом Соединенных Штатов Америки и главнокомандующим Вооруженными силами Соединенных Штатов, настоящим я принимаю на себя ответственность за решение о термина-ции. — Я повернулся к Большой Айви: — Бумаги готовы?
Она махнула одной из молоденьких девушек, и та подошла с папкой. Я подписал все семь документов.
— Джим!
Я поднял голову. Это была Марси. Я подошел к ней.
— Да?
— Я беременна. Можешь спросить у вашего врача.
Она осмотрела меня вчера вечером и в курсе.
— И?
— Ребенок — он заслуживает шанса, разве нет?
— Ты просишь пересмотреть твое дело?
Она быстро взглянула на Джейсона. Его лицо по-прежнему оставалось бесстрастным. Потом посмотрела на меня.
— Да, прошу, — сказала она. — Это твой ребенок.
Я не отрываясь смотрел ей в глаза. Она была испугана.
— Мне жаль, Марси, но слишком поздно. Ты уже сделала выбор. У меня нет права возобновить суд. Единственное, что в моей власти, — это решить, безвозвратно ты повреждена или нет. У тебя внутри есть шанс.
— Но я не знала, что ты собираешься так…
— Нет, знала. У тебя был выбор. Мы определили его достаточно ясно.
— Это твой ребенок! — повторила она.
— Нет, не мой. Чей бы он ни был, это монстр. И ты используешь его, чтобы повлиять на меня. Не выйдет.
— Джим, пожалуйста…
Я наклонился к самому ее лицу.
— Марси, — мягко сказал я. — Замолчи. Это говорит твоя запрограммированность на выживание. Я не собираюсь ее слушать, потому что знаю: она — не то, что ты есть на самом деле.
— Ты — сукин сын.
— У меня был хороший учитель.
Я отошел от нее и включил мегафон.
— Я хочу подчеркнуть одну вещь. Когда животное, болеет, его избавляют от боли. Человеческое существо заслуживает такого же милосердия. То, ради чего мы собрались здесь, не месть. Месть — это преступление против нас самих. Наша акция — это дезинфекция. Не считайте ее жестокой, думайте об этом как об удалении раковой опухоли. Тех, кто чувствует, что не выдержит этого зрелища, прошу уйти. Те, кто пришел сюда ради мести, тоже уйдите. Те, кто находится здесь, чтобы оплакать потерю еще одной частички человечества, останьтесь и разделите с ними свою печаль.
Я повернулся к семерым членам ревилеционистского Племени Джейсона Деландро и надолго задумался. Нет. Больше мне нечего сказать. Все уже сказано.
Джейсон посмотрел на меня.
— Нам предоставят последнее слово?
— Это не казнь. Это терминация. Последнее слово больше соответствует процедуре. Но если хотите молоть языком, никто не будет вас останавливать.
Он не захотел говорить.
Я вынул пистолет из кобуры. Обошел шеренгу сзади.
Подошел к первому из них. Не знаю, кем был этот мужчина с рыжими волосами. Я подумал о Холли, Банг.
Шаг в сторону. Волосы женщины были гладко причесаны и уложены в пучок. Я подумал об Алеке. Банг.
Шаг в сторону. Джордж. Чудовище Франкенштейна. Мне было жаль его. Чудовище всегда жаль. Тем хуже. Банг.
Шаг в сторону. Нервный парень в очках с толстыми стеклами. Мы познакомились в первый мой вечер в лагере Деландро. Он радовался моему появлению. Я подумал о Томми. Банг.
Шаг в сторону. Марси.
— Джим, пожалуйста… — прохныкала она. Я нагнулся и положил ее руки обратно на затылок.
— Ты меня удивляешь. Я и не представлял, что твоя вера настолько слаба. — Я понизил голос до шепота, так, чтобы только она могла слышать меня. — Мои дети мертвы. Какого дьявола я должен заботиться о твоем?
Банг.
Шаг в сторону. Джесси. Женщина, отдавшая свое дитя червю. Среди них не было человеческих существ. Банг.
Я остановился, чтобы перезарядить пистолет. Вставил новую обойму, обошел Деландро и направил пистолет ему в лицо.
— Мне жаль тебя, Джеймс. Тебе предстоит жить, чтобы увидеть свои ошибки. Я прощаю тебя.
— Черт с тобой.
Закрыв глаза, я нажал на спуск.
Оставалось завершить начатое.
Дорога заняла три часа. Не так долго, как я думал.
Старое пижонское ранчо было сожжено дотла. Некоторые деревья и кусты поблизости тоже сгорели, но дальше огонь не пошел.
Я въехал на широкую проплешину, служившую стоянкой для автомашин, и заглушил мотор.
Потом включил громкоговоритель.
— Прррт? — сказал я в мегафон. — Пррт?
День безмолвствовал.
Я открыл дверцу и вылез наружу. Обошел автобус и достал огнемет. Потом вернулся к радиатору машины.
Орри как раз подходил к руинам конюшни. Я предвидел это. Он должен был вернуться.
Он разыскивал детенышей. Он искал свою семью, свое племя.
— Орри! — крикнул я. — Это я, Джим! Иди сюда! — Нужно было, чтобы он приблизился на расстояние выстрела.
Червь остановился и посмотрел на меня. Подозрительно скосил большие черные глаза, вращающиеся независимо друг от друга.
— Подойди сюда, Орри, я отправлю тебя к Джейсону!
— Прррт? — спросил он.
— Пррт, — ответил я, опускаясь на одно колено. — Иди сюда, детка. Иди к Джимми.
Это сработало. Орри скользнул навстречу. Но в последний момент заколебался. — Прр-рррт?
— Все в порядке, детка. Я знаю. Они ушли и бросили тебя одного. Ты голоден, да?
Он наполовину приподнялся. Бросает вызов?
Нет, скорее это вопрос.
Хторр опустился на землю, решив довериться мне.
И заскользил вперед.
На какую-то долю секунды я испытал искушение — отложить огнемет, подойти к червю, обнять и почесать позади глаз. Какую-то долю секунды я снова любил его.
А потом я все-таки поднял огнемет — и отправил его прямиком в ад.
Орри вздохнул, взвизгнул от удивления и ярости, потрясенный предательством. Пламя с ревом окутало его. Он кричал. Он корчился, и катался, и визжал, и умер. В какой-то момент его крики стали почти человеческими. В какой-то момент я почти пожалел о том, что сделал.
Но это чувство прошло.
Долг был уплачен.
Я по-прежнему не знал, что случилось с Томми. И не думал, что когда-нибудь узнаю.
Я закинул огнемет за спину и пошел к автобусу, оставив позади сгоревшее тело Орри.
Через двадцать минут я был уже на скоростной автостраде.
Я пролетел две сотни миль, прежде чем съехал на обочину, остановился и дал наконец волю слезам.
Сидел, и плакал, и жалел, что у меня не хватает мужества вышибить и свои мозги тоже.
Через какое-то время я перестал плакать. Слез оставалось еще много, очень много, но для них еще не пришло время.
Это не имело значения. Я знал, чем займусь. Я собирался ехать и убивать червей, ехать и убивать — пока один из них не убьет меня.
Хоть какое-то дело.
А потом, закончив с торгом, мы погрузились в печаль.
В депрессию.
Эта часть процесса была ограничена строгими рамками. Форман попросил нас отодвинуть стулья к стенам и ходить по кругу в центре зала. Меня он отослал к остальным курсантам.
Некоторые, проходя мимо, дружески хлопали меня по плечу. Другие отводили глаза. От стыда? Испуга? Не знаю.
Мы медленно кружили по залу. Круг за кругом, круг за кругом. Не слышалось никаких звуков, кроме шарканья подошв. Таково было условие — просто ходить, не пытаясь понять зачем. Не думать. Не разговаривать. Просто походить некоторое время по кругу и дать возможность своим чувствам выйти на поверхность.
Я заметил, что свет потускнел. Ненамного, но теперь в зале было уже не так светло.
— А теперь, — сказал Форман, — вы можете выпустить это из себя. Наград не будет, если вы удержите это в себе. Всю вашу ярость. Всю печаль. Все горести.
И продолжал: — Помните, вам говорили: «Ты недостаточно хорош», или «Мне жаль, но тебе просто не повезло», или «Разве мы не можем быть просто друзьями?». Что вы при этом чувствовали? Вспомните.
В чем смысл?
— Подумайте о возможностях, которые вы упустили. О девушках или юношах, которым вы не сделали предложения. Об упущенных шансах. Об акциях, которые вы не купили. О деньгах, которые не сберегли. Об учебе, которую вы бросили, об экзаменах, на которых вы провалились, о продвижении по службе, обошедшем вас стороной.
Кое-кто заплакал. Один или два причитали. В этом и состоит смысл? Ходить кругами и плакать от души?
— Это ваша жизнь, — говорил Форман. — Выпустите это из себя. Все выпустите. Подумайте о людях, которых вы знали и которые умерли или забыли вас. Что вы при этом чувствуете? Нет ощущения, что вас предали? Мама умерла и оставила вас в одиночестве. Отец ушел навсегда. Дедушка и бабушка. Или, может быть, брат, сестра или кто-нибудь еще покинул вас. Может быть, это был один-единственный человек, которого вы любили, и после его ухода вы поняли, что вам никогда не полюбить так сильно. Нет, прошло уже много времени. Зачем продолжать мучить себя? Вы хотите, чтобы они оставили вас в покое, верно? Вам это удалось! Больше никто вас не потревожит. Каждый остался наедине с самим собой. Что вы при этом чувствуете? Какую цену вы заплатили?
Его слова терзали нас, и мы кружились и плакали. Слезы текли по нашим щекам. Из моей груди вырывались рыдания. Я видел лица из моего прошлого. Кении, который покончил с собой, и никто никогда так и не узнал, почему он это сделал. Стив, умерший в своей машине. Отец Майка, которого нашли во дворе дома. Эд, которого убили. Бабушка, умершая в доме для престарелых. Мой отец…
Я поймал себя на том, что все они — мужчины. Да, конечно, бабушка. Но все остальные… Что это означает? Неужели не было ни одной женщины, смерть которой заставила бы меня грустить? Я подумал о матери. О Боже!
Я вспомнил обо всех этих походах в больницу, когда я был маленьким. У меня постоянно болели уши. И зубы тоже. Мать любила указывать на скобки на моих зубах и укорять: «Это — мой новый „кадиллак“. Это было еще до первого бестселлера отца. Будь оно все проклято!
У меня никогда не было возможности сказать «прощай» — ни одному из них! Бог, твоя Вселенная так чертовски несправедлива! Я ничего не имею против смерти. Я возражаю против незавершенности! Я ни разу не получил возможность попрощаться! Со всеми ними…
Я упал на колени, не в состоянии идти. Это нечестно. У меня никогда не было случая сказать маме, как на самом деле я люблю ее…
… и всех их, с того самого момента. Шорти. Лэрри. Луиса. Дьюка. Томми. Алека. Холли. Я кричал. Ругался. Рыдал. Давился. Кто-то поставил меня на ноги.
— Пошли, Джим. Не останавливайся. Все хорошо. Не сдерживай себя. Ты все делаешь прекрасно. Только не останавливайся.
Два человека поддерживали меня с обеих сторон. Я вцепился в обоих.
— Это и есть то самое, — слышался голос вездесущего Формана. — Это — ваша жизнь. Это то, как все обернулось. Это ясно написано на ваших лицах. Ваше тело сейчас выражает то, что вы есть. Все ваше тело. Как вы идете, как вы говорите, как несете себя, как видят вас другие.
Это и есть вы. Усвойте это. Вот оно! Это то, как вы использовали предоставленные вам возможности. Как распорядились собой.
Усвойте это! — кричал Форман. — Вы не станете в конце концов коронованной особой! Вас не выберут президентом. Вы не будете кинозвездой. Не выйдете замуж за принца. А кого это волнует? Вот главное!
Это было ужасно.
А потом тон Формана изменился. Больше он не кричал, и мы поняли, что теперь он жалеет нас.
— Свою грусть вы повсюду несете с собой, куда бы вы ни пошли. Вы тащите за собой по жизни своих мертвецов. Ну и что? Что вы от этого получаете? Ничего. Так зачем вы делаете это? Подумайте, какую цену вы платите. Посмотрите, как это будит в вас ярость и жажду мщения. Посмотрите, как это отталкивает вас от людей, которые вам не безразличны. Посмотрите, как это удерживает вас от того, чтобы покончить раз и навсегда с мертвыми.
Голос Формана согревал нас.
— Единственная вещь, на которую вы способны, — это выживать. Но даже этого вы толком не умеете, потому что энергия, которую вы тратите на печаль, ярость и отмщение, не может быть использована больше ни на что. Так войну уж точно не выиграть. Послушайте меня. Есть еще кое-что — по ту сторону выживания. Это нечто большее, чем просто выживание. Нет, я не скажу, что это такое. Вы должны понять это сами. И поймете, обещаю вам.
Выпустите из себя печаль. Она держит вас, как якорь. Не держитесь за нее. Вам больше не нужно таскать это за собой.
А потом, спустя некоторое время, когда вытекла последняя капля грусти, мы сели на пол у стен. Мы были выжаты до конца. Кто-то продолжал тихонько всхлипывать, но на лицах уже появились улыбки, а слезы были слезами облегчения и радости.
А потом наступило время обеда.
А после обеда…
Я устал.
Устал сражаться. Устал убегать. Устал жить.
Я смотрел на бетонные опоры моста и думал о том, как было бы просто покончить с болью раз и навсегда. Быстрое движение руля — и все закончится.
Только закончится ли?
С моим везением я, пожалуй, выживу.
Возможно, я просто сшибу пролет моста своей башкой; считается, что армейские фургоны прочны, как танки. А если нет?..
Пока я размышлял о прочности машины, мост промелькнул мимо…
… и я понял, как был близок к тому, чтобы и в самом деле крутануть баранку в сторону.
Я съехал на обочину.
Нет, только не здесь. Автострада открыта со всех сторон. Слишком незащищенное место.
Я не мог останавливаться — и не мог ехать дальше. Кто это сказал однажды, что ад так же бесконечен, как скоростные автострады? Наверное, такая мысль приходила в голову многим. Слишком уж это очевидно.
Двадцать минут спустя шоссе сузилось до четырех полос и свернуло к предгорьям.
Здесь.
Я притормозил возле площадки для отдыха. Если включить детекторы, никто не подъедет, не подав сигнал тревоги.
Съехав с шоссе, я с трудом открыл дверцу и почти что вывалился наружу. Мои руки дрожали от изнеможения. Я лег, уткнувшись лицом в траву, просто дыша зеленью. И розоватостью. Пахло хорошо — сахарной пудрой.
А потом, когда зрение сфокусировалось, я увидел маленькие розовые ростки, проклевывающиеся то здесь, то там. И голубые тоже. Так вот что я нюхаю! Я сел и огляделся. На будущий год здесь вообще не останется; зелени.
Я встал. Обошел автобус. Отошел в сторону. Я начг нервничать. Вернулся. Может быть, следовало прихватить винтовку? Нет, наверное, не стоит. Если меня собирались сожрать, пусть жрут.
Я не знал, чего я хочу: жить или умереть.
— Ты знаешь, чем хторранин предпочитает нюхать обделавшегося человека? — спросил я у себя.
— Нет. А чем хторранин предпочитает нюхать обделавшегося человека?
— Своим желудком. Это было не смешно.
Я засунул руки в карманы. Вынул их. Было тревожно. Хотелось есть, даже подташнивало. Хотелось бежать. Спрятаться. Дело во мне или виновато все то розовое, голубое, красное и оранжевое, что я видел вокруг? Не выделяют ли хторранские растения в воздух такое, отчего люди сходят с ума?
Такое объяснение было не хуже других. Я пошел прочь от автобуса — только бы что-то сделать.
— Ты никогда не замечал, — обратился я к себе, — что люди всегда ищут хорошую причину, объясняющую их сумасшествие. Это всегда оправдывает. Виноват кто-то еще, только не ты. Если не родители, то армия или правительство. Или коммунисты. Теперь у нас есть хторране, на которых можно все свалить. Хторранская экология сводит меня с ума. Идиотизм! Разве люди не сходят с ума, потому что хотят этого? Просто ради смеха?
Я хочу сказать, что сумасшествие — отличный повод привлечь к себе внимание, не отвечая при этом ни за что. За тобой приходят и отвозят тебя в приятную, обитую войлоком комнату, а потом постоянно заботятся о тебе. Быть сумасшедшим — отличнейший способ удрать от ответственности. Пожалуй, я стану сумасшедшим.
Я не знал, плакать мне или смеяться. Ведь я уже сумасшедший. Я сумасшедший уже многие годы.
— Мы все рождаемся чокнутыми, — сказал мне кто-то. — Большую часть жизни мы пытаемся стать нормальными, потому и остаемся сумасшедшими. Если бы мы просто расслабились и были ненормальными, все шло бы прекрасно.
— А? — удивился я. Голос продолжал: — Пытаться доказать, что ты нормальный, и есть сумасшествие. Если ты чокнутый, то и будь им. Это здравое поведение.
Какая-то чушь.
— Заткнись, — велел я голосу. — От этой погони за здравым рассудком у меня шарики за ролики заходят.
— Вот и ты понял.
— Ничего я не понял.
— Правильно. И это ты понял. Что здесь нечего понимать…
— Заткнись, мать твою! — закричал я небесам. — Все оставьте меня в покое!
Я вспомнил одну вещь, которую однажды видел. Это было давно. Мы навещали мою бабушку в Лос-Анджелесе. В сумерках мы проехали Вентуру и ехали по автостраде дальше на запад, как вдруг в небе появился яркий-яркий свет. Слишком яркий даже для звезды. Потом он начал выпускать длинные узкие языки зарева на фоне мглистого неба. Они становились все шире и шире. Движение на шоссе замедлилось.
— Что это? — спросила моя мать. Отец промолчал.
— Началась война? — спросила Мэгги, Отец ответил: — Должно быть, это всетаки запуск ракеты. Ванденберг[10] расположен на побережье. Но какой-то странный запуск, правда?
Он включил радио, и через несколько минут диктор подтвердил, что был осуществлен пробный запуск, но ракета сбилась с курса и была уничтожена.
Почему я вспомнил об этом сейчас?
Где-то в самой глубине шевельнулось то же самое чувство конца света, чувство собственной ничтожной малости и беспомощности.
Так и было. Теперь я всегда и повсюду носил это чувство с собой.
Я шел без цели. Отныне мне все было безразлично.
Выхода все равно не было. Сквозь зеленую траву пробивались розовые и голубые ростки. Повсюду были пуховики. Они летели над землей и запутывались в волосах, одежде, слепили глаза. От них постоянно хотелось чихать.
Повсюду виднелись следы червей. Кругом шастали тысяченожки. Иной раз нельзя было шагу шагнуть, не наступив на ершиков — глупых хторранских насекомых. Хторранская очистная система работала повсюду. Деться было некуда.
Это займет побольше времени, чем проникающая радиация, но все равно произойдет. Я стал свидетелем конца света.
Сначала эпидемии. Теперь постепенное отмирание. Что дальше? Самоубийства? О да, мы уже предвидели и такую эпидемию. Следовало ожидать, что в течение ближайших трех лет примерно один человек из десяти умрет от причин, вызванных им самим. Предполагалось, что это секретные данные, но о них знали все. Это, как говорили, реакция на выход окружающей среды из-под контроля человека.
Я уже пережил нечто похожее — однажды в школе мы попробовали «порошок». Мы не боялись, потому что знали, как с ним обращаться. Я тоже нюхнул. И стены комнаты начали вздуваться, качаться и вибрировать. Мир стал разваливаться. Помимо воли я закричал от ужаса, потому что мне показалось, что я единственный удерживаю Вселенную от разрушения. Если я отойду, она рухнет…
Когда это было?
Как раз перед самыми эпидемиями, не так ли? Я отошел, и конец света наступил. Это моя вина.
Между прочим, где я?
Моя жизнь затуманилась. Я не помнил, кто я и какой сейчас год. Отвоевали мы Землю? О да, мы уже победили. Просто еще не поняли этого.
Что это значит? Что вообще все это значит?
Я моргнул и очнулся. Где я нахожусь?
Местность была мне незнакома.
Я медленно повернулся.
В отдалении на вершине холма виднелся мой фургон. Незаметно для себя я отошел от него на добрых полмили. Зелень почти исчезла, здесь царили другие цвета.
Они пахли так… интересно.
Я опустился на четвереньки, чтобы получше все рассмотреть.
Трава еще виднелась. Под всем остальным. Я решил, что это растения, но возможно, что и не растения. Они выглядели как маленькие серебристые нити, ползущие вверх по каждой травинке. Там, где они прикасались к травяным стеблям, зеленый цвет исчезал — трава становилась странного белого цвета и ломалась от прикосновения, крошилась, как старые листья.
Нити слегка поблескивали. Более тонкие нити были белыми. По мере того как они становились… старше? — да, старше — и толще, они розовели. Там, где они окончательно утверждались, земля приобретала пастельный оттенок.
Зелень пожиралась розовым.
Естественно.
Розовые ростки выглядели гладкими и чистыми, как макаронины, тогда как голубые были тощими и колючими. Они напоминали лапки насекомых, обвившиеся вокруг розовых спагетти и сосущие из них соки.
Хотел бы я знать, сколько здесь эволюционных уровней.
Паразит питался травой. Растение это или животное? Или в нем понемногу и от того, и от другого? А на нем паразитирует следующий вид. Кто тут следующий? Как безжалостна хторранская экология!
Подожди немного, и сам увидишь.
Заткнись, внутренний голос. Убирайся прочь.
Я схожу с ума? Нет, просто я по-прежнему сумасшедший.
Я или эти растения?
Перестань и понаблюдай. Нет, все-таки я. Я узнавал свою ненормальность. Сколько времени я сумасшедший, кстати?
Всю свою жизнь.
Розовые существа имели корни. Значит, могли питаться сами. Но они жрали зеленое. Разумно. Если у них возникала необходимость зарабатывать на пропитание самостоятельно, они это и делали. Но предпочитали дармовщинку.
А как насчет голубых?
Я примял землю пальцами. Она была податливой, как губка. Внезапно моя голова стала огромной пещерой, в которой я снова услышал эхо своих мыслей.
Заморгав, я выпрямился.
Что произошло? Я вышел из автобуса…
У меня галлюцинации. Или что-то вроде. Я устал — и прилег на траву. В траве было… Ах да, розовое и голубое.
Розовое я узнал. Знал и голубое. Я видел их раньше. Мне показывал их Джейсон.
Кондитерская — вот что это такое.
Всевозможные фруктово-сахарные оттенки розового и терпкие лавандовые цвета переливались под солнцем. Воздух был густым от приторно-сладкого запаха. Здесь росли хохолки — голубовато-белые, как облака, и белые, как зефир, — красные леденцовые палочки стеблей, проплешины глазури «снежка» и лепешки пудинга. Все это тянулось за горизонт и терялось в желтом мареве бесконечности.
Я повернулся к Бетти-Джон: — Согласен, — Благодарю вас. На этом заседание суда закрывается. Я подошел к барьеру и встал напротив Деландро.
— Как часы, Джеймс, как часы, — сказал он. — Машинка работает исправно. Тик-так. Тик-так.
Я ничего не ответил на это, готовясь к разговору. Нужно было кое-что выяснить. Повернувшись к пленникам, я спросил очень спокойно: — Где Лули? Ее не было в лагере. Ответа не последовало.
Я поднял глаза и увидел, что Джейсон изучающе смотрит на меня.
Я перевел взгляд на Джесси. Она смотрела с горечью, злобой и — торжеством.
— Где она? Джесси фыркнула: — Тебе не понять.
— Я постараюсь.
— У нее было Откровение.
— И?..
— И она отдалась Орри.
— Она что?..
Джесси улыбнулась.
— Я же говорила, что тебе не понять, — Ошибаешься. Я слишком хорошо понял. Ревилеци-онисты пожирают свою молодежь.
Я быстро отвернулся от них, подошел к Большой Айви, командовавшей охраной, и распорядился: — Выводи.
Пленников выстроили в затылок и через боковую дверь вывели на автостоянку. Широкое пространство было отгорожено от газона натянутыми веревками.
— Постройте их в шеренгу, — приказал я.
Люди из Семьи выходили через главный ход и, свора-. чивая за угол, присоединялись к нам. Детей увели. Остались только взрослые и подростки.
Солнце стояло в зените. День был теплый и ясный. Прекрасный день.
Я подождал, пока пленников снова поставят на колени, взял мегафон, включил его и сказал: — Двадцать восемь месяцев назад Конгресс принял закон о вынужденной эвтаназии. Он определяет обстоятельства, при которых становится законной терминация человеческих жизней, если они имеют повреждения, несовместимые с выздоровлением. — Я кивнул Большой Айви. — Прочитайте, пожалуйста, соответствующий раздел. — И передал мегафон ей.
Она вынула из нагрудного кармана рубашки листок бумаги, развернула его и начала читать текст закона. Пока она читала, я смотрел на лица оставшихся в живых членов Семьи.
Они были мрачными.
Процедура была отвратительная, но необходимая.
Большая Айви закончила читать и вернула мне мегафон.
— Наделенный законной властью Конгрессом Соединенных Штатов Америки и главнокомандующим Вооруженными силами Соединенных Штатов, настоящим я принимаю на себя ответственность за решение о термина-ции. — Я повернулся к Большой Айви: — Бумаги готовы?
Она махнула одной из молоденьких девушек, и та подошла с папкой. Я подписал все семь документов.
— Джим!
Я поднял голову. Это была Марси. Я подошел к ней.
— Да?
— Я беременна. Можешь спросить у вашего врача.
Она осмотрела меня вчера вечером и в курсе.
— И?
— Ребенок — он заслуживает шанса, разве нет?
— Ты просишь пересмотреть твое дело?
Она быстро взглянула на Джейсона. Его лицо по-прежнему оставалось бесстрастным. Потом посмотрела на меня.
— Да, прошу, — сказала она. — Это твой ребенок.
Я не отрываясь смотрел ей в глаза. Она была испугана.
— Мне жаль, Марси, но слишком поздно. Ты уже сделала выбор. У меня нет права возобновить суд. Единственное, что в моей власти, — это решить, безвозвратно ты повреждена или нет. У тебя внутри есть шанс.
— Но я не знала, что ты собираешься так…
— Нет, знала. У тебя был выбор. Мы определили его достаточно ясно.
— Это твой ребенок! — повторила она.
— Нет, не мой. Чей бы он ни был, это монстр. И ты используешь его, чтобы повлиять на меня. Не выйдет.
— Джим, пожалуйста…
Я наклонился к самому ее лицу.
— Марси, — мягко сказал я. — Замолчи. Это говорит твоя запрограммированность на выживание. Я не собираюсь ее слушать, потому что знаю: она — не то, что ты есть на самом деле.
— Ты — сукин сын.
— У меня был хороший учитель.
Я отошел от нее и включил мегафон.
— Я хочу подчеркнуть одну вещь. Когда животное, болеет, его избавляют от боли. Человеческое существо заслуживает такого же милосердия. То, ради чего мы собрались здесь, не месть. Месть — это преступление против нас самих. Наша акция — это дезинфекция. Не считайте ее жестокой, думайте об этом как об удалении раковой опухоли. Тех, кто чувствует, что не выдержит этого зрелища, прошу уйти. Те, кто пришел сюда ради мести, тоже уйдите. Те, кто находится здесь, чтобы оплакать потерю еще одной частички человечества, останьтесь и разделите с ними свою печаль.
Я повернулся к семерым членам ревилеционистского Племени Джейсона Деландро и надолго задумался. Нет. Больше мне нечего сказать. Все уже сказано.
Джейсон посмотрел на меня.
— Нам предоставят последнее слово?
— Это не казнь. Это терминация. Последнее слово больше соответствует процедуре. Но если хотите молоть языком, никто не будет вас останавливать.
Он не захотел говорить.
Я вынул пистолет из кобуры. Обошел шеренгу сзади.
Подошел к первому из них. Не знаю, кем был этот мужчина с рыжими волосами. Я подумал о Холли, Банг.
Шаг в сторону. Волосы женщины были гладко причесаны и уложены в пучок. Я подумал об Алеке. Банг.
Шаг в сторону. Джордж. Чудовище Франкенштейна. Мне было жаль его. Чудовище всегда жаль. Тем хуже. Банг.
Шаг в сторону. Нервный парень в очках с толстыми стеклами. Мы познакомились в первый мой вечер в лагере Деландро. Он радовался моему появлению. Я подумал о Томми. Банг.
Шаг в сторону. Марси.
— Джим, пожалуйста… — прохныкала она. Я нагнулся и положил ее руки обратно на затылок.
— Ты меня удивляешь. Я и не представлял, что твоя вера настолько слаба. — Я понизил голос до шепота, так, чтобы только она могла слышать меня. — Мои дети мертвы. Какого дьявола я должен заботиться о твоем?
Банг.
Шаг в сторону. Джесси. Женщина, отдавшая свое дитя червю. Среди них не было человеческих существ. Банг.
Я остановился, чтобы перезарядить пистолет. Вставил новую обойму, обошел Деландро и направил пистолет ему в лицо.
— Мне жаль тебя, Джеймс. Тебе предстоит жить, чтобы увидеть свои ошибки. Я прощаю тебя.
— Черт с тобой.
Закрыв глаза, я нажал на спуск.
Джейми Мак-Биза уговаривать бесполезно,
В своей правоте убежден он железно.
Он говорит: «Не стыдись,
Что поймал, тем и гордись».
Он, конечно, имеет в виду венерические болезни.
ОРРИ
Иисус предвидел, что это войдет в моду. Фарисейство всегда прибивают гвоздями.
Соломон Краткий
Оставалось завершить начатое.
Дорога заняла три часа. Не так долго, как я думал.
Старое пижонское ранчо было сожжено дотла. Некоторые деревья и кусты поблизости тоже сгорели, но дальше огонь не пошел.
Я въехал на широкую проплешину, служившую стоянкой для автомашин, и заглушил мотор.
Потом включил громкоговоритель.
— Прррт? — сказал я в мегафон. — Пррт?
День безмолвствовал.
Я открыл дверцу и вылез наружу. Обошел автобус и достал огнемет. Потом вернулся к радиатору машины.
Орри как раз подходил к руинам конюшни. Я предвидел это. Он должен был вернуться.
Он разыскивал детенышей. Он искал свою семью, свое племя.
— Орри! — крикнул я. — Это я, Джим! Иди сюда! — Нужно было, чтобы он приблизился на расстояние выстрела.
Червь остановился и посмотрел на меня. Подозрительно скосил большие черные глаза, вращающиеся независимо друг от друга.
— Подойди сюда, Орри, я отправлю тебя к Джейсону!
— Прррт? — спросил он.
— Пррт, — ответил я, опускаясь на одно колено. — Иди сюда, детка. Иди к Джимми.
Это сработало. Орри скользнул навстречу. Но в последний момент заколебался. — Прр-рррт?
— Все в порядке, детка. Я знаю. Они ушли и бросили тебя одного. Ты голоден, да?
Он наполовину приподнялся. Бросает вызов?
Нет, скорее это вопрос.
Хторр опустился на землю, решив довериться мне.
И заскользил вперед.
На какую-то долю секунды я испытал искушение — отложить огнемет, подойти к червю, обнять и почесать позади глаз. Какую-то долю секунды я снова любил его.
А потом я все-таки поднял огнемет — и отправил его прямиком в ад.
Орри вздохнул, взвизгнул от удивления и ярости, потрясенный предательством. Пламя с ревом окутало его. Он кричал. Он корчился, и катался, и визжал, и умер. В какой-то момент его крики стали почти человеческими. В какой-то момент я почти пожалел о том, что сделал.
Но это чувство прошло.
Долг был уплачен.
Я по-прежнему не знал, что случилось с Томми. И не думал, что когда-нибудь узнаю.
Я закинул огнемет за спину и пошел к автобусу, оставив позади сгоревшее тело Орри.
Через двадцать минут я был уже на скоростной автостраде.
Я пролетел две сотни миль, прежде чем съехал на обочину, остановился и дал наконец волю слезам.
Сидел, и плакал, и жалел, что у меня не хватает мужества вышибить и свои мозги тоже.
Через какое-то время я перестал плакать. Слез оставалось еще много, очень много, но для них еще не пришло время.
Это не имело значения. Я знал, чем займусь. Я собирался ехать и убивать червей, ехать и убивать — пока один из них не убьет меня.
Хоть какое-то дело.
Слегка гинеколог хватил лишку,
Дома забыл очки и, похоже, башку.
Даму лишил он заднего доступа,
Перевязав ей сослепу
Вместо фаллопиевых труб прямую кишку.
ПЕЧАЛЬ
Бессмертие — это проще простого. Остановите часы, которые делают вас старше (а также ограничьте острое после ста семидесяти лет).
Соломон Краткий
А потом, закончив с торгом, мы погрузились в печаль.
В депрессию.
Эта часть процесса была ограничена строгими рамками. Форман попросил нас отодвинуть стулья к стенам и ходить по кругу в центре зала. Меня он отослал к остальным курсантам.
Некоторые, проходя мимо, дружески хлопали меня по плечу. Другие отводили глаза. От стыда? Испуга? Не знаю.
Мы медленно кружили по залу. Круг за кругом, круг за кругом. Не слышалось никаких звуков, кроме шарканья подошв. Таково было условие — просто ходить, не пытаясь понять зачем. Не думать. Не разговаривать. Просто походить некоторое время по кругу и дать возможность своим чувствам выйти на поверхность.
Я заметил, что свет потускнел. Ненамного, но теперь в зале было уже не так светло.
— А теперь, — сказал Форман, — вы можете выпустить это из себя. Наград не будет, если вы удержите это в себе. Всю вашу ярость. Всю печаль. Все горести.
И продолжал: — Помните, вам говорили: «Ты недостаточно хорош», или «Мне жаль, но тебе просто не повезло», или «Разве мы не можем быть просто друзьями?». Что вы при этом чувствовали? Вспомните.
В чем смысл?
— Подумайте о возможностях, которые вы упустили. О девушках или юношах, которым вы не сделали предложения. Об упущенных шансах. Об акциях, которые вы не купили. О деньгах, которые не сберегли. Об учебе, которую вы бросили, об экзаменах, на которых вы провалились, о продвижении по службе, обошедшем вас стороной.
Кое-кто заплакал. Один или два причитали. В этом и состоит смысл? Ходить кругами и плакать от души?
— Это ваша жизнь, — говорил Форман. — Выпустите это из себя. Все выпустите. Подумайте о людях, которых вы знали и которые умерли или забыли вас. Что вы при этом чувствуете? Нет ощущения, что вас предали? Мама умерла и оставила вас в одиночестве. Отец ушел навсегда. Дедушка и бабушка. Или, может быть, брат, сестра или кто-нибудь еще покинул вас. Может быть, это был один-единственный человек, которого вы любили, и после его ухода вы поняли, что вам никогда не полюбить так сильно. Нет, прошло уже много времени. Зачем продолжать мучить себя? Вы хотите, чтобы они оставили вас в покое, верно? Вам это удалось! Больше никто вас не потревожит. Каждый остался наедине с самим собой. Что вы при этом чувствуете? Какую цену вы заплатили?
Его слова терзали нас, и мы кружились и плакали. Слезы текли по нашим щекам. Из моей груди вырывались рыдания. Я видел лица из моего прошлого. Кении, который покончил с собой, и никто никогда так и не узнал, почему он это сделал. Стив, умерший в своей машине. Отец Майка, которого нашли во дворе дома. Эд, которого убили. Бабушка, умершая в доме для престарелых. Мой отец…
Я поймал себя на том, что все они — мужчины. Да, конечно, бабушка. Но все остальные… Что это означает? Неужели не было ни одной женщины, смерть которой заставила бы меня грустить? Я подумал о матери. О Боже!
Я вспомнил обо всех этих походах в больницу, когда я был маленьким. У меня постоянно болели уши. И зубы тоже. Мать любила указывать на скобки на моих зубах и укорять: «Это — мой новый „кадиллак“. Это было еще до первого бестселлера отца. Будь оно все проклято!
У меня никогда не было возможности сказать «прощай» — ни одному из них! Бог, твоя Вселенная так чертовски несправедлива! Я ничего не имею против смерти. Я возражаю против незавершенности! Я ни разу не получил возможность попрощаться! Со всеми ними…
Я упал на колени, не в состоянии идти. Это нечестно. У меня никогда не было случая сказать маме, как на самом деле я люблю ее…
… и всех их, с того самого момента. Шорти. Лэрри. Луиса. Дьюка. Томми. Алека. Холли. Я кричал. Ругался. Рыдал. Давился. Кто-то поставил меня на ноги.
— Пошли, Джим. Не останавливайся. Все хорошо. Не сдерживай себя. Ты все делаешь прекрасно. Только не останавливайся.
Два человека поддерживали меня с обеих сторон. Я вцепился в обоих.
— Это и есть то самое, — слышался голос вездесущего Формана. — Это — ваша жизнь. Это то, как все обернулось. Это ясно написано на ваших лицах. Ваше тело сейчас выражает то, что вы есть. Все ваше тело. Как вы идете, как вы говорите, как несете себя, как видят вас другие.
Это и есть вы. Усвойте это. Вот оно! Это то, как вы использовали предоставленные вам возможности. Как распорядились собой.
Усвойте это! — кричал Форман. — Вы не станете в конце концов коронованной особой! Вас не выберут президентом. Вы не будете кинозвездой. Не выйдете замуж за принца. А кого это волнует? Вот главное!
Это было ужасно.
А потом тон Формана изменился. Больше он не кричал, и мы поняли, что теперь он жалеет нас.
— Свою грусть вы повсюду несете с собой, куда бы вы ни пошли. Вы тащите за собой по жизни своих мертвецов. Ну и что? Что вы от этого получаете? Ничего. Так зачем вы делаете это? Подумайте, какую цену вы платите. Посмотрите, как это будит в вас ярость и жажду мщения. Посмотрите, как это отталкивает вас от людей, которые вам не безразличны. Посмотрите, как это удерживает вас от того, чтобы покончить раз и навсегда с мертвыми.
Голос Формана согревал нас.
— Единственная вещь, на которую вы способны, — это выживать. Но даже этого вы толком не умеете, потому что энергия, которую вы тратите на печаль, ярость и отмщение, не может быть использована больше ни на что. Так войну уж точно не выиграть. Послушайте меня. Есть еще кое-что — по ту сторону выживания. Это нечто большее, чем просто выживание. Нет, я не скажу, что это такое. Вы должны понять это сами. И поймете, обещаю вам.
Выпустите из себя печаль. Она держит вас, как якорь. Не держитесь за нее. Вам больше не нужно таскать это за собой.
А потом, спустя некоторое время, когда вытекла последняя капля грусти, мы сели на пол у стен. Мы были выжаты до конца. Кто-то продолжал тихонько всхлипывать, но на лицах уже появились улыбки, а слезы были слезами облегчения и радости.
А потом наступило время обеда.
А после обеда…
Один козопас по имени Джимми Фицхью
Милой сказал: «То место в тебе я люблю,
Где кожа влажная,
Остальное не важно,
А уж про коз я и не говорю».
ДОГОРАНИЕ
Никто никогда ни к чему не готов. В противном случае не имело бы смысла переживать это.
Соломон Краткий
Я устал.
Устал сражаться. Устал убегать. Устал жить.
Я смотрел на бетонные опоры моста и думал о том, как было бы просто покончить с болью раз и навсегда. Быстрое движение руля — и все закончится.
Только закончится ли?
С моим везением я, пожалуй, выживу.
Возможно, я просто сшибу пролет моста своей башкой; считается, что армейские фургоны прочны, как танки. А если нет?..
Пока я размышлял о прочности машины, мост промелькнул мимо…
… и я понял, как был близок к тому, чтобы и в самом деле крутануть баранку в сторону.
Я съехал на обочину.
Нет, только не здесь. Автострада открыта со всех сторон. Слишком незащищенное место.
Я не мог останавливаться — и не мог ехать дальше. Кто это сказал однажды, что ад так же бесконечен, как скоростные автострады? Наверное, такая мысль приходила в голову многим. Слишком уж это очевидно.
Двадцать минут спустя шоссе сузилось до четырех полос и свернуло к предгорьям.
Здесь.
Я притормозил возле площадки для отдыха. Если включить детекторы, никто не подъедет, не подав сигнал тревоги.
Съехав с шоссе, я с трудом открыл дверцу и почти что вывалился наружу. Мои руки дрожали от изнеможения. Я лег, уткнувшись лицом в траву, просто дыша зеленью. И розоватостью. Пахло хорошо — сахарной пудрой.
А потом, когда зрение сфокусировалось, я увидел маленькие розовые ростки, проклевывающиеся то здесь, то там. И голубые тоже. Так вот что я нюхаю! Я сел и огляделся. На будущий год здесь вообще не останется; зелени.
Я встал. Обошел автобус. Отошел в сторону. Я начг нервничать. Вернулся. Может быть, следовало прихватить винтовку? Нет, наверное, не стоит. Если меня собирались сожрать, пусть жрут.
Я не знал, чего я хочу: жить или умереть.
— Ты знаешь, чем хторранин предпочитает нюхать обделавшегося человека? — спросил я у себя.
— Нет. А чем хторранин предпочитает нюхать обделавшегося человека?
— Своим желудком. Это было не смешно.
Я засунул руки в карманы. Вынул их. Было тревожно. Хотелось есть, даже подташнивало. Хотелось бежать. Спрятаться. Дело во мне или виновато все то розовое, голубое, красное и оранжевое, что я видел вокруг? Не выделяют ли хторранские растения в воздух такое, отчего люди сходят с ума?
Такое объяснение было не хуже других. Я пошел прочь от автобуса — только бы что-то сделать.
— Ты никогда не замечал, — обратился я к себе, — что люди всегда ищут хорошую причину, объясняющую их сумасшествие. Это всегда оправдывает. Виноват кто-то еще, только не ты. Если не родители, то армия или правительство. Или коммунисты. Теперь у нас есть хторране, на которых можно все свалить. Хторранская экология сводит меня с ума. Идиотизм! Разве люди не сходят с ума, потому что хотят этого? Просто ради смеха?
Я хочу сказать, что сумасшествие — отличный повод привлечь к себе внимание, не отвечая при этом ни за что. За тобой приходят и отвозят тебя в приятную, обитую войлоком комнату, а потом постоянно заботятся о тебе. Быть сумасшедшим — отличнейший способ удрать от ответственности. Пожалуй, я стану сумасшедшим.
Я не знал, плакать мне или смеяться. Ведь я уже сумасшедший. Я сумасшедший уже многие годы.
— Мы все рождаемся чокнутыми, — сказал мне кто-то. — Большую часть жизни мы пытаемся стать нормальными, потому и остаемся сумасшедшими. Если бы мы просто расслабились и были ненормальными, все шло бы прекрасно.
— А? — удивился я. Голос продолжал: — Пытаться доказать, что ты нормальный, и есть сумасшествие. Если ты чокнутый, то и будь им. Это здравое поведение.
Какая-то чушь.
— Заткнись, — велел я голосу. — От этой погони за здравым рассудком у меня шарики за ролики заходят.
— Вот и ты понял.
— Ничего я не понял.
— Правильно. И это ты понял. Что здесь нечего понимать…
— Заткнись, мать твою! — закричал я небесам. — Все оставьте меня в покое!
Я вспомнил одну вещь, которую однажды видел. Это было давно. Мы навещали мою бабушку в Лос-Анджелесе. В сумерках мы проехали Вентуру и ехали по автостраде дальше на запад, как вдруг в небе появился яркий-яркий свет. Слишком яркий даже для звезды. Потом он начал выпускать длинные узкие языки зарева на фоне мглистого неба. Они становились все шире и шире. Движение на шоссе замедлилось.
— Что это? — спросила моя мать. Отец промолчал.
— Началась война? — спросила Мэгги, Отец ответил: — Должно быть, это всетаки запуск ракеты. Ванденберг[10] расположен на побережье. Но какой-то странный запуск, правда?
Он включил радио, и через несколько минут диктор подтвердил, что был осуществлен пробный запуск, но ракета сбилась с курса и была уничтожена.
Почему я вспомнил об этом сейчас?
Где-то в самой глубине шевельнулось то же самое чувство конца света, чувство собственной ничтожной малости и беспомощности.
Так и было. Теперь я всегда и повсюду носил это чувство с собой.
Я шел без цели. Отныне мне все было безразлично.
Выхода все равно не было. Сквозь зеленую траву пробивались розовые и голубые ростки. Повсюду были пуховики. Они летели над землей и запутывались в волосах, одежде, слепили глаза. От них постоянно хотелось чихать.
Повсюду виднелись следы червей. Кругом шастали тысяченожки. Иной раз нельзя было шагу шагнуть, не наступив на ершиков — глупых хторранских насекомых. Хторранская очистная система работала повсюду. Деться было некуда.
Это займет побольше времени, чем проникающая радиация, но все равно произойдет. Я стал свидетелем конца света.
Сначала эпидемии. Теперь постепенное отмирание. Что дальше? Самоубийства? О да, мы уже предвидели и такую эпидемию. Следовало ожидать, что в течение ближайших трех лет примерно один человек из десяти умрет от причин, вызванных им самим. Предполагалось, что это секретные данные, но о них знали все. Это, как говорили, реакция на выход окружающей среды из-под контроля человека.
Я уже пережил нечто похожее — однажды в школе мы попробовали «порошок». Мы не боялись, потому что знали, как с ним обращаться. Я тоже нюхнул. И стены комнаты начали вздуваться, качаться и вибрировать. Мир стал разваливаться. Помимо воли я закричал от ужаса, потому что мне показалось, что я единственный удерживаю Вселенную от разрушения. Если я отойду, она рухнет…
Когда это было?
Как раз перед самыми эпидемиями, не так ли? Я отошел, и конец света наступил. Это моя вина.
Между прочим, где я?
Моя жизнь затуманилась. Я не помнил, кто я и какой сейчас год. Отвоевали мы Землю? О да, мы уже победили. Просто еще не поняли этого.
Что это значит? Что вообще все это значит?
Я моргнул и очнулся. Где я нахожусь?
Местность была мне незнакома.
Я медленно повернулся.
В отдалении на вершине холма виднелся мой фургон. Незаметно для себя я отошел от него на добрых полмили. Зелень почти исчезла, здесь царили другие цвета.
Они пахли так… интересно.
Я опустился на четвереньки, чтобы получше все рассмотреть.
Трава еще виднелась. Под всем остальным. Я решил, что это растения, но возможно, что и не растения. Они выглядели как маленькие серебристые нити, ползущие вверх по каждой травинке. Там, где они прикасались к травяным стеблям, зеленый цвет исчезал — трава становилась странного белого цвета и ломалась от прикосновения, крошилась, как старые листья.
Нити слегка поблескивали. Более тонкие нити были белыми. По мере того как они становились… старше? — да, старше — и толще, они розовели. Там, где они окончательно утверждались, земля приобретала пастельный оттенок.
Зелень пожиралась розовым.
Естественно.
Розовые ростки выглядели гладкими и чистыми, как макаронины, тогда как голубые были тощими и колючими. Они напоминали лапки насекомых, обвившиеся вокруг розовых спагетти и сосущие из них соки.
Хотел бы я знать, сколько здесь эволюционных уровней.
Паразит питался травой. Растение это или животное? Или в нем понемногу и от того, и от другого? А на нем паразитирует следующий вид. Кто тут следующий? Как безжалостна хторранская экология!
Подожди немного, и сам увидишь.
Заткнись, внутренний голос. Убирайся прочь.
Я схожу с ума? Нет, просто я по-прежнему сумасшедший.
Я или эти растения?
Перестань и понаблюдай. Нет, все-таки я. Я узнавал свою ненормальность. Сколько времени я сумасшедший, кстати?
Всю свою жизнь.
Розовые существа имели корни. Значит, могли питаться сами. Но они жрали зеленое. Разумно. Если у них возникала необходимость зарабатывать на пропитание самостоятельно, они это и делали. Но предпочитали дармовщинку.
А как насчет голубых?
Я примял землю пальцами. Она была податливой, как губка. Внезапно моя голова стала огромной пещерой, в которой я снова услышал эхо своих мыслей.
Заморгав, я выпрямился.
Что произошло? Я вышел из автобуса…
У меня галлюцинации. Или что-то вроде. Я устал — и прилег на траву. В траве было… Ах да, розовое и голубое.
Розовое я узнал. Знал и голубое. Я видел их раньше. Мне показывал их Джейсон.
Кондитерская — вот что это такое.
Всевозможные фруктово-сахарные оттенки розового и терпкие лавандовые цвета переливались под солнцем. Воздух был густым от приторно-сладкого запаха. Здесь росли хохолки — голубовато-белые, как облака, и белые, как зефир, — красные леденцовые палочки стеблей, проплешины глазури «снежка» и лепешки пудинга. Все это тянулось за горизонт и терялось в желтом мареве бесконечности.