Страница:
Я нетерпеливо махнул рукой.
— Все это мне известно, Берди. Давай вернемся непосредственно к делу, хорошо?
Она развернулась в кресле, придвинула его вплотную к моим коленям и, подавшись вперед, сказала: — То, к чему я клоню, заключается в следующем: для человека, много видевшего и много испытавшего за последние два года, ты самый напыщенный, самодовольный и неприятный изувер, с каким только я имела несчастье иметь дело. Ты мне нравишься, но тем не менее сохраняешь очень дурную привычку не слышать того, что в действительности тебе говорят. И сейчас ты не слышишь меня. Тебя больше занимают гоблины на холмах, чем воспитание детей, за которых ты якобы отвечаешь. При первых же признаках беды ты готов отказаться от ребенка. Ну и что, если он голубой? Тогда ему вдвойне нужна твоя любовь, потому что в противном случае ему придется иметь дело с остальными неизлечимыми уродами, сорвавшимися с цепи.
— Ну, будет, будет. В нравоучениях я не нуждаюсь.
— Не нуждаешься, — согласилась Берди. — Ты нуждаешься в том же, что и Томми: в понимании того, что этот путь любви не таит ничего дурного.
— Только не это! — Я сам испугался, как громко это у меня вышло, и понизил голос.
Она вопросительно подняла бровь.
— Кто тебя обидел?
— А?
— Ты слышал. Кто тебя обидел? Где-то в прошлом ты что-то решил. Что это было? Твой отец никогда тебя не обнимал?
— Какая разница.
— Абсолютно никакой, если не считать того, что он — единственный человек, у которого ты мог научиться отцовству. Твой отец когда-нибудь обнимал тебя?
Я задумался, попытался вспомнить. Хотелось ответить «да», — но я не мог припомнить ни одного случая, когда он обнял меня. Ни одного.
Однажды… Я собирался в поход, впервые уходил из дома один. Гордый тем, что родители доверяют мне, я обнял маму, и она обняла меня, а когда я обнимал отца, он только напрягся.
Он не обнял меня.
Берди смотрела на меня.
— О чем ты? — спросила она. — А?
— У тебя такое выражение лица! Что ты вспомнил?
— Ничего.
— Угу. Он не часто обнимал тебя, не так ли? Я ответил: — Вообще никогда, насколько я помню. — И добавил: — Он любил меня, это точно. Просто не любил нежностей.
— Угу. — Она кивнула. — Значит, ты считаешь, что это не имеет отношения к твоей реакции на Томми?
Я разозлился.
— Ты хочешь сказать, что я не способен воспитать своих собственных детей?
Она улыбнулась.
— Да, хочу. Знаешь, я могла бы сказать то же самое о девяноста девяти процентах людей, которых встречала. Сделать ребенка может каждый, для этого много ума не требуется. Маленькая Айви родила двоих, но разве это делает ее мудрой матерью? Скажи мне.
Я отрицательно покачал головой.
— Яснее ясного. Но она-то считает, что все в порядке, потому что не знает ничего другого. По сути, девочка делает максимум того, что может сделать, как и все остальные родители на свете. В том-то и фокус. Родительское чувство настолько сильно, настолько абсолютно, что люди отдаются ему на сто процентов. Я видела, как семьи обрекали себя на разорение, лишь бы выторговать лишний год жизни для своего безнадежно больного ребенка. Вот так, Джим: ты делаешь все, о чем знаешь, потому что не знаешь, что еще можно сделать. А моя работа состоит в том, чтобы ты знал о других возможностях. И они всегда есть.
Я скрестил руки на груди.
— Очень мило. Только, понимаешь, я ненавижу подобный треп. На словах все всегда выходит гладко.
Верди явно расстроилась.
— Ты замкнулся в собственной раковине. Там мало места даже для тебя, не говоря уже о Томми. — Жестом она остановила меня. — Нет, я не собираюсь поучать. — Она потерла переносицу, потом взъерошила и без того лохматые волосы. — Джим, я не знаю, что с тобой происходит и откуда ты вырвался. Можешь не рассказывать, если не хочешь, но из тебя торчит масса больших красных кнопок, которые только и ждут, чтобы на них нажали. И каждый раз, когда это происходит, ты взвиваешься, как ракета.
Я мог бы рассказать ей о Джейсоне и Племени — но она не просила, а навязываться мне не хотелось.
Почему?
Да потому, что я не хотел, чтобы кто-нибудь узнал, чем я был и что делал.
Должно быть, это читалось на моем лице, так как Бер-ди вдруг сменила тон.
— Хорошо, давай попробуем по-другому. Ты считаешь, что хорошо разбираешься в хторрах, не так ли?
— Да. — К чему это она клонит?
— Потому что у тебя есть сведения из первых рук о том, что дело обстоит совсем иначе, чем все думают, верно?
— Вернее не бывает.
— Хорошо. Но почему ты отказываешь приемному сыну в праве сомневаться, тогда как сам делаешь это?
— А?
— Не кажется ли тебе, что к человеческим слабостям и прочим странным повадкам ты должен относиться столь же беспристрастно? Ты грешишь предубеждениями не меньше, чем те люди в Денвере, которых ты в этом обвиняешь.
— Берди, я получил старомодное воспитание…
— Отлично. Прекрасное оправдание. Тебе его хватит на всю оставшуюся жизнь. Не хочешь чего-нибудь делать — и оправдание под рукой.
Я открыл было рот, чтобы ответить, и закрыл его. Почувствовал себя потерянным. Хотелось ударить Берди, хотелось заплакать. Как же я дошел до такого?
— Черт побери, Берди! Мне казалось, что задача родителя — помочь ребенку стать хорошим человеком.
— А кто утверждает обратное?
— Тогда о чем мы спорим?
— А я не спорю, Джим. Из нас двоих этим занимаешь-cя ты.
Я замолчал. Берди была права.
— Понимаешь, Джим, ты путаешь воспитание с программированием. Не надо делать из ребенка собственную копию. Не будь дураком — этим ты обречешь его на провал. Он никогда не сможет быть точно таким же, как ты. Смешно, но в том, что из него получится, твоей заслуги не будет. Это лежит целиком на нем.
— Прости, Берди, но я не понимаю.
— Хорошо, я спрошу по-другому. Имеют ли твои родители отношение к тому, что из тебя получилось?
— Э… нет.
— Правильно. Они лишь создавали условия для того, чтобы ты рос. А взрослел ты сам. Тебе было довольно одиноко, не так ли?
— Да.
— Да, — повторила она. — Это естественное для человека состояние — одиночество. Запомни. Поэтому мы и делаем то, что делаем. Итак, если твои родители не имели никакого отношения к тому, каким ты вырос, то почему ты уверен, что должен заботиться о том, какими вырастут твои дети?
— Я слышу, что ты говоришь. Понимаю твои слова, но не улавливаю суть. В этом нет никакого смысла.
— Конечно нет. Просто вспомни свое детство. Теперь улавливаешь, Джим? Не стоит учить ребенка тому, чему он может научиться сам. Максимум, на что ты способен, — создать ему возможность для этого. Быть родителем не значит быть собственником. Тебе доверена ответственность научить его отвечать за себя, и не более того. Ты просто помогаешь взрослому, который еще не закончил взрослеть, и помощь эта состоит в том, что ты создаешь ему постоянную возможность для самовыражения и проявления его собственных способностей. Что он делает с ними — его личное дело. В лучшем случае ты можешь служить примером. Он будет учиться на том, что ты делаешь, а не что говоришь. — Берди улыбнулась. — Это создает массу неудобств. Приходится следить за собой.
— Отдает махровым эгоизмом.
— Это и есть эгоизм, — согласилась она. — Послушай, единственное, что ты можешь дать детям, — это свое собственное благосостояние. Они должны видеть в тебе источник всех благ во Вселенной. Если этого не произойдет, они не узнают, что такое возможно. Многие родители буквально сходят с ума, не понимая этого. Они считают, что их предназначение — жертвовать собой ради детей. Не делай этого, Джим. Ты доведешь до сумасшествия и детей, особенно если начнешь думать, что они обязаны тебе. Не жди отдачи, потому что ты все равно ее не получишь. Взросление — тяжелая работа. Дети не собираются задумываться над тем, что с ними станется. Предоставь им идти своим путем, потому что они чертовски уверены, что другого пути просто нет.
— Значит, ты считаешь, что нет проблемы в… поведении Томми?
Берди пожала плечами.
— Ему тринадцать, может, четырнадцать лет. Ты знаешь способ, как его изменить?
— Нет.
— И я нет.
— Что же тогда делать?
Она посмотрела на меня отсутствующим взглядом.
— Ничего. Вообще ничего. Томми вполне устраивает его нынешнее состояние. — И продолжала: — Пойми, дело не в нем, а в тебе. В твоих убеждениях. Они — результат твоего стремления отвечать за него. С Томми все в порядке, он-то как раз не делает проблемы из своего гомосексуализма — если он вообще голубой. Может быть, и нет. Мы не узнаем, пока он сам не скажет. Но кем бы он ни был, для него проблемы не существует. Ее создаешь ты. И если ты не будешь осторожен, то взвалишь ее на Томми. Сейчас ты говоришь мальчику, что не любишь его.
— Но я люблю!
— Я знаю, иначе бы не беседовала с тобой.
— Но ты говоришь, что ничего нельзя поделать!
— Правильно. Ты и так наделал больше, чем надо. Сейчас время перестать делать и начать быть.
— Как?
— Ты повсюду таскаешь с собой целую коллекцию предрассудков насчет того, каким должен быть отец. Они сбивают тебя с правильного пути. Ты уже отец. А за всеми твоими красивыми рассуждениями прячется всего-навсего твое собственное «я». Ведь тебя мучает какая-то ущербность мужского достоинства, правильно?
— Э… — Она во многом была права.
— Правильно? — продолжала давить Берди. — Да.
— А известно ли тебе, что то же самое чувствуют большинство мужчин? С тобой все в порядке. Ты просто такой же чокнутый, как все остальные. Так что постарайся не взваливать это на Томми.
— Я понимаю, что ты имеешь в виду.
— И на том спасибо. Послушай, ты взял на себя огромную ответственность, и сейчас разговор идет о ней. О том, что ты хочешь хорошо воспитать детей, так?
— Да — Отлично. Тогда позволь сказать следующее; ты все равно не сумеешь. Что бы ты ни сделал, ты все испортишь. Твои дети обвинят тебя точно так же, как ты обвинял своих родителей и, возможно, продолжаешь это делать. Единственный показатель родительского успеха — насколько быстро дети простят тебя.
— Поистине вдохновляющие новости.
— Хорошие новости.
— Тогда я не думаю, что мне хочется услышать плохие новости.
— У тебя нет выбора. Послушай, с Томми все в порядке. Он поймет что к чему, и довольно быстро. Так или иначе разберется. Он живучий и уже доказал это. Сейчас мальчик готов переступить через грань просто выживания. Научи его, как общаться с другими людьми, и твоя задача будет выполнена. Кстати, об Алеке. Он должен научиться быть независимым. Ни ты, ни Томми не будете заботиться о нем всю жизнь, он станет самостоятельным гораздо раньше, чем вы думаете, — так всегда бывает. Он — твоя настоящая проблема, Джим.
Я даже не вспоминал о нем последнее время. Алек был настолько пассивен, так легко соглашался со всем, что я воспринимал это как само собой разумеющееся. Он помалкивал, и я считал, что все в порядке, ведь он вообще редко разговаривал.
— Что ты имеешь в виду, Берди?
— Этого ребенка надо научить общению с другими людьми. Он очень задержался в развитии.
— Ты права. У меня просто не хватало времени, чтобы…
— Ты просто не хотел. Дело не в отсутствии времени, Джим.
— Ладно. — Я поднял руки, сдаваясь. — Что ты предлагаешь?
— Я бы рекомендовала вам всем Жизненные Игры три раза в неделю.
— Ты шутишь.
— Ничуть. Если хочешь, я распоряжусь, назначу как процедуру для поддержания твоего душевного равновесия, и тебе придется там присутствовать. И детям тоже. По крайней мере, побудь помощником ведущего Игры в ближайший вечер.
— У меня нет желания участвовать в этой ч… этом мероприятии.
— У меня тоже. И у Би-Джей. Но мы играем каждый вечер. Это разнообразит жизнь детей, Джим.
Я вздохнул.
— Вы ведете грязную игру, леди. Когда прикажете прибыть туда?
— Да, игра грязная, — согласилась Берди. — Но она приносит результаты. Приходите в семь тридцать. В удобной одежде. — Она было повернулась к микроскопу, но остановилась и снова посмотрела на меня. — О, ты по-прежнему хочешь соорудить забор против червей? Не передумал?
— А? Нет, не передумал.
— Хорошо. Бетти-Джон и я в очередной раз обсуждали эту идею на прошлой неделе, когда прислали амулеты. Я, как и ты, считаю это неплохой мыслью, но БиДжей не хочет занимать рабочие руки. Однако если желаешь потрудиться сам, я поговорю с ней, и мы обсудим это на следующем собрании руководства.
— Берди, такой забор не поставить в одиночку…
— Я понимаю. Попробую выпросить тебе в помощь полтора человека.
— Полтора?
— Джека Балабана и Голубчика. Не делай такое лицо. Голубчик будет на подхвате, а Джек — хороший работник. Возьмешь еще Томми. Ему нужен пример мужской работы, кстати.
— Это Джек-то и Голубчик — пример?
— Опять демонстрируешь свое высокомерие, ниггер?
— Э… виноват. Я попробую.
— Не попробуешь, а сделаешь. Может, хоть после этого ты повзрослеешь.
Я вышел из кабинета, чувствуя облегчение. Небольшое, но все-таки облегчение.
Потому что Берди была права почти во всем. Она упустила только одну вещь.
Я хотел заниматься любовью с Томми так же сильно, как и он. Но мне было стыдно. И я стыдился того, что мне стыдно.
Если я больше не принадлежу к миру Джейсона, то не должен жить по его законам. Хорошо бы разобраться, принадлежу ли я к этому миру.
Интересно, как долго я смогу держать Томми на расстоянии, прежде чем однажды ночью сдамся и уступлю.
Жизненные Игры придумала Бетти-Джон специально для детей. И для взрослых тоже.
Предполагалось — как объясняла сама Би-Джей, — что из-за эпидемий и всего остального мы забыли, как надо жить. Мы настолько глубоко погружены во всевозможные печали и настолько заняты борьбой за выживание, что пребываем где угодно, только не здесь.
— Одни потерялись в прошлом, другие просто потерялись, третьи вообще пребывают где-то, а тех, кто живет в реальном времени и месте, можно пересчитать по пальцам.
По теории Би-Джей, нам необходимо переучиваться и нас нужно переучивать. Только вот школ, где бы учили жить и быть человеком, не существует.
— Считайте, что вы при рождении не получили книжечку с инструкциями, как жить. Или получили, но измазанную таким слоем дерьма, что невозможно понять, что в ней еще соответствует реальности, а что — уже нет.
В тот момент Би-Джей поразительно напоминала Джейсона, но я понимал, что она хочет сказать, и потому все шло нормально.
— Чтобы осознать ту или иную вещь, надо поиграть с ней, как делают это дети, примерить ее на себя и посмотреть, подходит она или нет. Эти дети никогда не имели возможности играть в жизнь. Они были слишком заняты элементарным выживанием.
Идея Би-Джей состояла в том, чтобы подготовить детей к настоящей жизни исподволь, превращая все в игру.
В известном смысле это не очень отличалось от некоторых упражнений, которыми мы занимались в Племени, на кругу. И в то же время все было по-другому. Игры Джейсона были нацелены на сам процесс игры; игры Би-Джей — на победу.
Например, Джейсон однажды предложил: — Все обнимаются друг с другом. Процесс продолжается до тех пор, пока вы не станете единым целым. Останавливаться нельзя, пока вы не почувствуете полного умиротворения.
Упражнение продолжалось часами. Можно было переобниматься со всеми и все же не ощутить единения. Бетти-Джон вела игру иначе: — Давайте разделимся на команды и посмотрим, какая из них обнимется большее число раз.
Я понимаю, что при таком сравнении может сложиться впечатление, будто метод Би-Джей ошибочный, более механический, что ли, и более принудительный — некая разновидность проституирования объятиями. Но Джейсон имел дело с людьми поистине живыми, бодрствующими и готовыми к следующему шагу. А Бетти-Джон окружали дети, еще не вышедшие из оцепенения, и она пыталась пробудить в них интерес к их собственной жизни.
Люди Джейсона умели общаться, а Би-Джей только пыталась установить контакт, и для нее, на данный момент, объятия и поцелуи были наиболее действенной и непосредственной формой общения. Количество было важнее качества, потому что она старалась перекрыть некую очень мощную запрограммированность новым набором реакций, я в первую очередь — соревновательным инстинктом. Победа была важнее всего, а постоянное повторение помогало вдолбить урок. Взрослых опекунов не хватало, так что детей следовало научить быть взрослыми для самих себя и заботиться о себе, причем как можно быстрее. А состраданию и любви можно научиться потом. Если вообще будет это «потом».
Детей было слишком много, а средств и времени всегда не хватало. Мы были вынуждены как-то управляться, ибо альтернативы не существовало. Подход БеттиДжон, похоже, был единственно разумным и соответствующим нашим возможностям. Пусть грубый и механический, но он худо-бедно работал, позволяя нам выжить.
И мы играли в Жизненные Игры.
Иногда мы соревновались, сколько тарелок можно вымыть, или сколько отжать выстиранного белья, или сколько мусора подобрать с земли. Вопрос об обязательном выполнении повседневных хозяйственных дел никогда не ставился. Если что-то оставалось недоделанным, никто не говорил ни слова. Речь шла не о повседневной рутине, не о работе. Целью была победа. Всегда только победа.
Бетти-Джон и Берди любили время от времени поговорить с нами о «победе в другой войне, войне взрослых».
— Еще никто не выиграл войну случайно, — часто повторяла Бетти-Джон. — Победить по привычке нельзя, нужен настрой. Это образ жизни. Все, что вы делаете, пусть это даже мытье посуды, протирание полов или подметание мусора, — это игра, в которой надо победить. И никакая это не обуза, не нудная обязанность, а захватывающий вызов с конкретной целью. Достигнув ее, вы побеждаете. Игра заключается в том, чтобы привыкнуть к вкусу победы. Только таким путем мы сможем выиграть большую войну. Мы должны научиться выигрывать маленькие битвы между «сейчас» и «потом», «здесь» и «там». Заверяю вас, что мыть тарелки, убирать за собой, чистить зубы и сгребать листья — все это маленький вклад в победу в большой войне.
Все очень просто, — говорила Бетти-Джон. — Каждую минуту каждого дня надо жить так, словно от настроя на победу зависит окончательный исход всей войны. То, что я делаю, — победа над хаосом в любом его проявлении.
И дети это проглотили.
Еще бы!
Я — тоже. Это стало мантрой. Не останавливайся. Это — частица победы.
Время от времени Большая Айви играла отдельно с девочками, а Джек Балабан — с мальчиками. Когда я поинтересовался, Бетти-Джон объяснила, что на этих занятиях речь идет о теле. Их собственном и других людей. А также о стыде, любопытстве и страхах. Да, элемент нудизма присутствовал. Позже, если понадобится, игры будут посвящены онанизму и даже сексуальным извращениям. О деталях я расспрашивать не стал.
— Неужели они так далеко зашли? Бетти-Джон кивнула: — Некоторые — да. Я надеюсь, что занятия помогут им отыскать путь назад, и для этого я не побрезгую никакими средствами. — Она, вероятно, заметила, как изменилось мое лицо. — Успокойся, Джим, речь идет в основном о довольно невинных вещах. Девочкам надо рассказать о менструациях и правилах личной гигиены. А мальчишки должны знать, что эрекция не означает приближение смерти. Вспомни бедного Марти Кристиана.
Марти Кристиан был бы уморителен, если бы не был столь жалок. Классический пример личности, мозг которой строит ложные связи между фактами.
Я участвовал в играх сначала неохотно, потом с некоторой долей заинтересованности, которая частично была притворной, и наконец с настоящим желанием, потому что увидел, как важны эти игры для детей.
Однажды Би-Джей попросила меня провести вечернюю игру. Я попытался было увильнуть, но она настаивала.
— Джим, в ближайший четверг заседает совет директоров, не забыл?
— Да, верно.
— Может быть, ты и не задумываешься, но мы — организация с собственным бюджетом, расходами, налогами, кучей входящих и исходящих бумаг.
О заборе она не упомянула, но и так все ясно. Один черт, уговорит.
— Би-Джей, я не представляю, во что играть.
— Очень даже представляешь.
— Я не знаю, что делать!
— Придумай что-нибудь. Все так делают. Просто поставь какую-нибудь очевидную цель, чтобы, достигнув ее, каждый увидел, что он победил. Только не очень простую. Победа не приносит удовлетворения, если дается слишком легко или слишком трудно.
Я тяжело вздохнул. Подумал о своем заборе. Неужели это еще одна проверка?
— Ладно, — сдался я.
Большую часть дня я провел, выкорчевывая кусты на перешейке, где хотел поставить заграждение от червей. Это было не самое узкое место, я бы предпочел основание полуострова, но оно слишком каменистое. Там трудно даже просто карабкаться по скалам, не говоря уж о том, чтобы вбивать столбы. С газовым молотком работа сильно упростилась бы, но, видно, придется использовать некое подобие коловорота и копать ямы вручную.
Работая, я пытался придумать, во что бы такое поиграть с детьми. Хотелось чего-то посерьезнее, чем мытье тарелок или уборка мусора. Хотелось дать им нечто такое, чего они не смогут получить больше нигде. Черт возьми, даже просто возможность выкричать свое отчаяние стала бы для них долгожданной разрядкой.
Пыхтя над особо неподатливым кустом, я вдруг заметил маленького мальчика, наблюдающего за мной. Не знакомого — я еще не знал в лицо всех детей, — но наверняка нашего, раз он был здесь один.
Перед нами постоянно маячила проблема некоторых детей, недостаточно социализированных, чтобы привя заться конкретно к кому нибудь или чему-нибудь. Некоторые были почти дикими и постоянно бродили по ок рестностям. Мы знали их и держали на коротком повод ке, но этот парнишка, похоже, был из новеньких.
— Приветик, — сказал я.
— И тебе приветик, — отозвался он.
Ему было лет восемь, а может, десять — трудно сказать. Короткие штаны были ему малы, а свитер висел мешком. И подстричься бы не мешало. Волосы черные Щербатый.
— Что ты делаешь? — спросил он.
— Не видишь? Кусты выдергиваю.
— Зачем? Ты что, не любишь кустов?
— Почему? Очень люблю. Просто они мешают.
— О! Чему мешают?
— Мы строим здесь забор. Большой и прочный. Про тив червей. Чтобы по ночам спать спокойно.
— О, — протянул мальчик. Некотрое время он молча наблюдал за мной, потом спросил: — Вы что, правда боитесь червей?
— Все боятся, — не задумываясь, ответил я.
— Я не боюсь.
Я снисходительно улыбнулся. Чисто мальчишеская бравада. «Посмотрим, как ты заноешь, когда повстречаешь хотя бы одного». Но Бетти-Джон совершенно не переносила, когда детей запугивали без всяких на то оснований.
Без всяких оснований? — Гм.
Интересная мысль.. Мальчишке же я сказал: — Иди-ка домой, а то пропустишь завтрак. По-моему, Маленькая Айви приготовила сегодня на сладкое «Шоколадное Несчастье».
— Я не люблю шоколад. Как тебя зовут?
— Джим, а тебя?
— Какой Джим?
— Джим Маккарти. Слушай, тебе действительно пора идти. Наверное, тебя уже обыскались. Пошли, я провожу-Я протянул ему руку.
— Обойдусь. — Мальчик попятился.
— Ладно. — Я раскрыл ладони, показывая, что не собираюсь причинить ему никакого вреда. — Иди сам.
И снова занялся кустом. Ну вот, он уже и напугался. Когда я разогнулся, мальчишки и след простыл. Ладно, никуда не денется.
Как и я. Мне надо было поразмышлять.
У меня возникла идея насчет игры.
Не исключено, что мы не могли расхлебать все наши беды потому, что дети слишком напуганы. Собаками, темнотой, людьми, червями, своим собственным телом — сплошная психопатология, а не ребятишки. Те, кто понимал, чего боится, были счастливчиками, остальные же боялись таких вещей, которые можно найти разве что в каталоге Безымянных Страхов. (Хотя как их там расположишь по алфавиту?) Сомневаюсь, что наши дети боялись чего-то конкретного, дело обстояло гораздо хуже: они боялись испугаться.
Если бы можно было сделать так, чтобы дети осознали, насколько они напуганы, это стало бы самым честным переживанием в их жизни и положило бы начало настоящему общению.
Вот в чем фокус. Мы должны заставить их говорить.
Теперь я знал, что делать.
Это было одно из упражнений Джейсона.
Он часто повторял: — То, чему ты противишься, сопротивляется в ответ. Оно черпает энергию из твоего сопротивления.
Правильно. Если противишься своему страху, тебя охватывает ужас. Если хочешь подавить в себе злость, приходишь в ярость. Если стараешься перебороть печаль, погружаешься в безысходное отчаяние.
— Не сопротивляйтесь, — всегда говорил Джейсон. — Злитесь, бойтесь, печальтесь, делайте что угодно. Само чувство не ранит так больно, как нежелание его испытать. Как только вы даете ему волю, оно тут же покидает вас. Дайте ему выйти, и оно исчезнет навсегда.
— Все это мне известно, Берди. Давай вернемся непосредственно к делу, хорошо?
Она развернулась в кресле, придвинула его вплотную к моим коленям и, подавшись вперед, сказала: — То, к чему я клоню, заключается в следующем: для человека, много видевшего и много испытавшего за последние два года, ты самый напыщенный, самодовольный и неприятный изувер, с каким только я имела несчастье иметь дело. Ты мне нравишься, но тем не менее сохраняешь очень дурную привычку не слышать того, что в действительности тебе говорят. И сейчас ты не слышишь меня. Тебя больше занимают гоблины на холмах, чем воспитание детей, за которых ты якобы отвечаешь. При первых же признаках беды ты готов отказаться от ребенка. Ну и что, если он голубой? Тогда ему вдвойне нужна твоя любовь, потому что в противном случае ему придется иметь дело с остальными неизлечимыми уродами, сорвавшимися с цепи.
— Ну, будет, будет. В нравоучениях я не нуждаюсь.
— Не нуждаешься, — согласилась Берди. — Ты нуждаешься в том же, что и Томми: в понимании того, что этот путь любви не таит ничего дурного.
— Только не это! — Я сам испугался, как громко это у меня вышло, и понизил голос.
Она вопросительно подняла бровь.
— Кто тебя обидел?
— А?
— Ты слышал. Кто тебя обидел? Где-то в прошлом ты что-то решил. Что это было? Твой отец никогда тебя не обнимал?
— Какая разница.
— Абсолютно никакой, если не считать того, что он — единственный человек, у которого ты мог научиться отцовству. Твой отец когда-нибудь обнимал тебя?
Я задумался, попытался вспомнить. Хотелось ответить «да», — но я не мог припомнить ни одного случая, когда он обнял меня. Ни одного.
Однажды… Я собирался в поход, впервые уходил из дома один. Гордый тем, что родители доверяют мне, я обнял маму, и она обняла меня, а когда я обнимал отца, он только напрягся.
Он не обнял меня.
Берди смотрела на меня.
— О чем ты? — спросила она. — А?
— У тебя такое выражение лица! Что ты вспомнил?
— Ничего.
— Угу. Он не часто обнимал тебя, не так ли? Я ответил: — Вообще никогда, насколько я помню. — И добавил: — Он любил меня, это точно. Просто не любил нежностей.
— Угу. — Она кивнула. — Значит, ты считаешь, что это не имеет отношения к твоей реакции на Томми?
Я разозлился.
— Ты хочешь сказать, что я не способен воспитать своих собственных детей?
Она улыбнулась.
— Да, хочу. Знаешь, я могла бы сказать то же самое о девяноста девяти процентах людей, которых встречала. Сделать ребенка может каждый, для этого много ума не требуется. Маленькая Айви родила двоих, но разве это делает ее мудрой матерью? Скажи мне.
Я отрицательно покачал головой.
— Яснее ясного. Но она-то считает, что все в порядке, потому что не знает ничего другого. По сути, девочка делает максимум того, что может сделать, как и все остальные родители на свете. В том-то и фокус. Родительское чувство настолько сильно, настолько абсолютно, что люди отдаются ему на сто процентов. Я видела, как семьи обрекали себя на разорение, лишь бы выторговать лишний год жизни для своего безнадежно больного ребенка. Вот так, Джим: ты делаешь все, о чем знаешь, потому что не знаешь, что еще можно сделать. А моя работа состоит в том, чтобы ты знал о других возможностях. И они всегда есть.
Я скрестил руки на груди.
— Очень мило. Только, понимаешь, я ненавижу подобный треп. На словах все всегда выходит гладко.
Верди явно расстроилась.
— Ты замкнулся в собственной раковине. Там мало места даже для тебя, не говоря уже о Томми. — Жестом она остановила меня. — Нет, я не собираюсь поучать. — Она потерла переносицу, потом взъерошила и без того лохматые волосы. — Джим, я не знаю, что с тобой происходит и откуда ты вырвался. Можешь не рассказывать, если не хочешь, но из тебя торчит масса больших красных кнопок, которые только и ждут, чтобы на них нажали. И каждый раз, когда это происходит, ты взвиваешься, как ракета.
Я мог бы рассказать ей о Джейсоне и Племени — но она не просила, а навязываться мне не хотелось.
Почему?
Да потому, что я не хотел, чтобы кто-нибудь узнал, чем я был и что делал.
Должно быть, это читалось на моем лице, так как Бер-ди вдруг сменила тон.
— Хорошо, давай попробуем по-другому. Ты считаешь, что хорошо разбираешься в хторрах, не так ли?
— Да. — К чему это она клонит?
— Потому что у тебя есть сведения из первых рук о том, что дело обстоит совсем иначе, чем все думают, верно?
— Вернее не бывает.
— Хорошо. Но почему ты отказываешь приемному сыну в праве сомневаться, тогда как сам делаешь это?
— А?
— Не кажется ли тебе, что к человеческим слабостям и прочим странным повадкам ты должен относиться столь же беспристрастно? Ты грешишь предубеждениями не меньше, чем те люди в Денвере, которых ты в этом обвиняешь.
— Берди, я получил старомодное воспитание…
— Отлично. Прекрасное оправдание. Тебе его хватит на всю оставшуюся жизнь. Не хочешь чего-нибудь делать — и оправдание под рукой.
Я открыл было рот, чтобы ответить, и закрыл его. Почувствовал себя потерянным. Хотелось ударить Берди, хотелось заплакать. Как же я дошел до такого?
— Черт побери, Берди! Мне казалось, что задача родителя — помочь ребенку стать хорошим человеком.
— А кто утверждает обратное?
— Тогда о чем мы спорим?
— А я не спорю, Джим. Из нас двоих этим занимаешь-cя ты.
Я замолчал. Берди была права.
— Понимаешь, Джим, ты путаешь воспитание с программированием. Не надо делать из ребенка собственную копию. Не будь дураком — этим ты обречешь его на провал. Он никогда не сможет быть точно таким же, как ты. Смешно, но в том, что из него получится, твоей заслуги не будет. Это лежит целиком на нем.
— Прости, Берди, но я не понимаю.
— Хорошо, я спрошу по-другому. Имеют ли твои родители отношение к тому, что из тебя получилось?
— Э… нет.
— Правильно. Они лишь создавали условия для того, чтобы ты рос. А взрослел ты сам. Тебе было довольно одиноко, не так ли?
— Да.
— Да, — повторила она. — Это естественное для человека состояние — одиночество. Запомни. Поэтому мы и делаем то, что делаем. Итак, если твои родители не имели никакого отношения к тому, каким ты вырос, то почему ты уверен, что должен заботиться о том, какими вырастут твои дети?
— Я слышу, что ты говоришь. Понимаю твои слова, но не улавливаю суть. В этом нет никакого смысла.
— Конечно нет. Просто вспомни свое детство. Теперь улавливаешь, Джим? Не стоит учить ребенка тому, чему он может научиться сам. Максимум, на что ты способен, — создать ему возможность для этого. Быть родителем не значит быть собственником. Тебе доверена ответственность научить его отвечать за себя, и не более того. Ты просто помогаешь взрослому, который еще не закончил взрослеть, и помощь эта состоит в том, что ты создаешь ему постоянную возможность для самовыражения и проявления его собственных способностей. Что он делает с ними — его личное дело. В лучшем случае ты можешь служить примером. Он будет учиться на том, что ты делаешь, а не что говоришь. — Берди улыбнулась. — Это создает массу неудобств. Приходится следить за собой.
— Отдает махровым эгоизмом.
— Это и есть эгоизм, — согласилась она. — Послушай, единственное, что ты можешь дать детям, — это свое собственное благосостояние. Они должны видеть в тебе источник всех благ во Вселенной. Если этого не произойдет, они не узнают, что такое возможно. Многие родители буквально сходят с ума, не понимая этого. Они считают, что их предназначение — жертвовать собой ради детей. Не делай этого, Джим. Ты доведешь до сумасшествия и детей, особенно если начнешь думать, что они обязаны тебе. Не жди отдачи, потому что ты все равно ее не получишь. Взросление — тяжелая работа. Дети не собираются задумываться над тем, что с ними станется. Предоставь им идти своим путем, потому что они чертовски уверены, что другого пути просто нет.
— Значит, ты считаешь, что нет проблемы в… поведении Томми?
Берди пожала плечами.
— Ему тринадцать, может, четырнадцать лет. Ты знаешь способ, как его изменить?
— Нет.
— И я нет.
— Что же тогда делать?
Она посмотрела на меня отсутствующим взглядом.
— Ничего. Вообще ничего. Томми вполне устраивает его нынешнее состояние. — И продолжала: — Пойми, дело не в нем, а в тебе. В твоих убеждениях. Они — результат твоего стремления отвечать за него. С Томми все в порядке, он-то как раз не делает проблемы из своего гомосексуализма — если он вообще голубой. Может быть, и нет. Мы не узнаем, пока он сам не скажет. Но кем бы он ни был, для него проблемы не существует. Ее создаешь ты. И если ты не будешь осторожен, то взвалишь ее на Томми. Сейчас ты говоришь мальчику, что не любишь его.
— Но я люблю!
— Я знаю, иначе бы не беседовала с тобой.
— Но ты говоришь, что ничего нельзя поделать!
— Правильно. Ты и так наделал больше, чем надо. Сейчас время перестать делать и начать быть.
— Как?
— Ты повсюду таскаешь с собой целую коллекцию предрассудков насчет того, каким должен быть отец. Они сбивают тебя с правильного пути. Ты уже отец. А за всеми твоими красивыми рассуждениями прячется всего-навсего твое собственное «я». Ведь тебя мучает какая-то ущербность мужского достоинства, правильно?
— Э… — Она во многом была права.
— Правильно? — продолжала давить Берди. — Да.
— А известно ли тебе, что то же самое чувствуют большинство мужчин? С тобой все в порядке. Ты просто такой же чокнутый, как все остальные. Так что постарайся не взваливать это на Томми.
— Я понимаю, что ты имеешь в виду.
— И на том спасибо. Послушай, ты взял на себя огромную ответственность, и сейчас разговор идет о ней. О том, что ты хочешь хорошо воспитать детей, так?
— Да — Отлично. Тогда позволь сказать следующее; ты все равно не сумеешь. Что бы ты ни сделал, ты все испортишь. Твои дети обвинят тебя точно так же, как ты обвинял своих родителей и, возможно, продолжаешь это делать. Единственный показатель родительского успеха — насколько быстро дети простят тебя.
— Поистине вдохновляющие новости.
— Хорошие новости.
— Тогда я не думаю, что мне хочется услышать плохие новости.
— У тебя нет выбора. Послушай, с Томми все в порядке. Он поймет что к чему, и довольно быстро. Так или иначе разберется. Он живучий и уже доказал это. Сейчас мальчик готов переступить через грань просто выживания. Научи его, как общаться с другими людьми, и твоя задача будет выполнена. Кстати, об Алеке. Он должен научиться быть независимым. Ни ты, ни Томми не будете заботиться о нем всю жизнь, он станет самостоятельным гораздо раньше, чем вы думаете, — так всегда бывает. Он — твоя настоящая проблема, Джим.
Я даже не вспоминал о нем последнее время. Алек был настолько пассивен, так легко соглашался со всем, что я воспринимал это как само собой разумеющееся. Он помалкивал, и я считал, что все в порядке, ведь он вообще редко разговаривал.
— Что ты имеешь в виду, Берди?
— Этого ребенка надо научить общению с другими людьми. Он очень задержался в развитии.
— Ты права. У меня просто не хватало времени, чтобы…
— Ты просто не хотел. Дело не в отсутствии времени, Джим.
— Ладно. — Я поднял руки, сдаваясь. — Что ты предлагаешь?
— Я бы рекомендовала вам всем Жизненные Игры три раза в неделю.
— Ты шутишь.
— Ничуть. Если хочешь, я распоряжусь, назначу как процедуру для поддержания твоего душевного равновесия, и тебе придется там присутствовать. И детям тоже. По крайней мере, побудь помощником ведущего Игры в ближайший вечер.
— У меня нет желания участвовать в этой ч… этом мероприятии.
— У меня тоже. И у Би-Джей. Но мы играем каждый вечер. Это разнообразит жизнь детей, Джим.
Я вздохнул.
— Вы ведете грязную игру, леди. Когда прикажете прибыть туда?
— Да, игра грязная, — согласилась Берди. — Но она приносит результаты. Приходите в семь тридцать. В удобной одежде. — Она было повернулась к микроскопу, но остановилась и снова посмотрела на меня. — О, ты по-прежнему хочешь соорудить забор против червей? Не передумал?
— А? Нет, не передумал.
— Хорошо. Бетти-Джон и я в очередной раз обсуждали эту идею на прошлой неделе, когда прислали амулеты. Я, как и ты, считаю это неплохой мыслью, но БиДжей не хочет занимать рабочие руки. Однако если желаешь потрудиться сам, я поговорю с ней, и мы обсудим это на следующем собрании руководства.
— Берди, такой забор не поставить в одиночку…
— Я понимаю. Попробую выпросить тебе в помощь полтора человека.
— Полтора?
— Джека Балабана и Голубчика. Не делай такое лицо. Голубчик будет на подхвате, а Джек — хороший работник. Возьмешь еще Томми. Ему нужен пример мужской работы, кстати.
— Это Джек-то и Голубчик — пример?
— Опять демонстрируешь свое высокомерие, ниггер?
— Э… виноват. Я попробую.
— Не попробуешь, а сделаешь. Может, хоть после этого ты повзрослеешь.
Я вышел из кабинета, чувствуя облегчение. Небольшое, но все-таки облегчение.
Потому что Берди была права почти во всем. Она упустила только одну вещь.
Я хотел заниматься любовью с Томми так же сильно, как и он. Но мне было стыдно. И я стыдился того, что мне стыдно.
Если я больше не принадлежу к миру Джейсона, то не должен жить по его законам. Хорошо бы разобраться, принадлежу ли я к этому миру.
Интересно, как долго я смогу держать Томми на расстоянии, прежде чем однажды ночью сдамся и уступлю.
Один неугомонный парень стойко
Имел обед раздетым в койке:
Кашу поимел и супчика,
Со сметаной голубчика…
(Крошки он выбросил на помойку.)
ЖИЗНЬ — ВСЕГО ЛИШЬ КРИК
Табу — это чье-то правило насчет того, что можно и чего нельзя делать со своим собственным телом.
Соломон Краткий
Жизненные Игры придумала Бетти-Джон специально для детей. И для взрослых тоже.
Предполагалось — как объясняла сама Би-Джей, — что из-за эпидемий и всего остального мы забыли, как надо жить. Мы настолько глубоко погружены во всевозможные печали и настолько заняты борьбой за выживание, что пребываем где угодно, только не здесь.
— Одни потерялись в прошлом, другие просто потерялись, третьи вообще пребывают где-то, а тех, кто живет в реальном времени и месте, можно пересчитать по пальцам.
По теории Би-Джей, нам необходимо переучиваться и нас нужно переучивать. Только вот школ, где бы учили жить и быть человеком, не существует.
— Считайте, что вы при рождении не получили книжечку с инструкциями, как жить. Или получили, но измазанную таким слоем дерьма, что невозможно понять, что в ней еще соответствует реальности, а что — уже нет.
В тот момент Би-Джей поразительно напоминала Джейсона, но я понимал, что она хочет сказать, и потому все шло нормально.
— Чтобы осознать ту или иную вещь, надо поиграть с ней, как делают это дети, примерить ее на себя и посмотреть, подходит она или нет. Эти дети никогда не имели возможности играть в жизнь. Они были слишком заняты элементарным выживанием.
Идея Би-Джей состояла в том, чтобы подготовить детей к настоящей жизни исподволь, превращая все в игру.
В известном смысле это не очень отличалось от некоторых упражнений, которыми мы занимались в Племени, на кругу. И в то же время все было по-другому. Игры Джейсона были нацелены на сам процесс игры; игры Би-Джей — на победу.
Например, Джейсон однажды предложил: — Все обнимаются друг с другом. Процесс продолжается до тех пор, пока вы не станете единым целым. Останавливаться нельзя, пока вы не почувствуете полного умиротворения.
Упражнение продолжалось часами. Можно было переобниматься со всеми и все же не ощутить единения. Бетти-Джон вела игру иначе: — Давайте разделимся на команды и посмотрим, какая из них обнимется большее число раз.
Я понимаю, что при таком сравнении может сложиться впечатление, будто метод Би-Джей ошибочный, более механический, что ли, и более принудительный — некая разновидность проституирования объятиями. Но Джейсон имел дело с людьми поистине живыми, бодрствующими и готовыми к следующему шагу. А Бетти-Джон окружали дети, еще не вышедшие из оцепенения, и она пыталась пробудить в них интерес к их собственной жизни.
Люди Джейсона умели общаться, а Би-Джей только пыталась установить контакт, и для нее, на данный момент, объятия и поцелуи были наиболее действенной и непосредственной формой общения. Количество было важнее качества, потому что она старалась перекрыть некую очень мощную запрограммированность новым набором реакций, я в первую очередь — соревновательным инстинктом. Победа была важнее всего, а постоянное повторение помогало вдолбить урок. Взрослых опекунов не хватало, так что детей следовало научить быть взрослыми для самих себя и заботиться о себе, причем как можно быстрее. А состраданию и любви можно научиться потом. Если вообще будет это «потом».
Детей было слишком много, а средств и времени всегда не хватало. Мы были вынуждены как-то управляться, ибо альтернативы не существовало. Подход БеттиДжон, похоже, был единственно разумным и соответствующим нашим возможностям. Пусть грубый и механический, но он худо-бедно работал, позволяя нам выжить.
И мы играли в Жизненные Игры.
Иногда мы соревновались, сколько тарелок можно вымыть, или сколько отжать выстиранного белья, или сколько мусора подобрать с земли. Вопрос об обязательном выполнении повседневных хозяйственных дел никогда не ставился. Если что-то оставалось недоделанным, никто не говорил ни слова. Речь шла не о повседневной рутине, не о работе. Целью была победа. Всегда только победа.
Бетти-Джон и Берди любили время от времени поговорить с нами о «победе в другой войне, войне взрослых».
— Еще никто не выиграл войну случайно, — часто повторяла Бетти-Джон. — Победить по привычке нельзя, нужен настрой. Это образ жизни. Все, что вы делаете, пусть это даже мытье посуды, протирание полов или подметание мусора, — это игра, в которой надо победить. И никакая это не обуза, не нудная обязанность, а захватывающий вызов с конкретной целью. Достигнув ее, вы побеждаете. Игра заключается в том, чтобы привыкнуть к вкусу победы. Только таким путем мы сможем выиграть большую войну. Мы должны научиться выигрывать маленькие битвы между «сейчас» и «потом», «здесь» и «там». Заверяю вас, что мыть тарелки, убирать за собой, чистить зубы и сгребать листья — все это маленький вклад в победу в большой войне.
Все очень просто, — говорила Бетти-Джон. — Каждую минуту каждого дня надо жить так, словно от настроя на победу зависит окончательный исход всей войны. То, что я делаю, — победа над хаосом в любом его проявлении.
И дети это проглотили.
Еще бы!
Я — тоже. Это стало мантрой. Не останавливайся. Это — частица победы.
Время от времени Большая Айви играла отдельно с девочками, а Джек Балабан — с мальчиками. Когда я поинтересовался, Бетти-Джон объяснила, что на этих занятиях речь идет о теле. Их собственном и других людей. А также о стыде, любопытстве и страхах. Да, элемент нудизма присутствовал. Позже, если понадобится, игры будут посвящены онанизму и даже сексуальным извращениям. О деталях я расспрашивать не стал.
— Неужели они так далеко зашли? Бетти-Джон кивнула: — Некоторые — да. Я надеюсь, что занятия помогут им отыскать путь назад, и для этого я не побрезгую никакими средствами. — Она, вероятно, заметила, как изменилось мое лицо. — Успокойся, Джим, речь идет в основном о довольно невинных вещах. Девочкам надо рассказать о менструациях и правилах личной гигиены. А мальчишки должны знать, что эрекция не означает приближение смерти. Вспомни бедного Марти Кристиана.
Марти Кристиан был бы уморителен, если бы не был столь жалок. Классический пример личности, мозг которой строит ложные связи между фактами.
Я участвовал в играх сначала неохотно, потом с некоторой долей заинтересованности, которая частично была притворной, и наконец с настоящим желанием, потому что увидел, как важны эти игры для детей.
Однажды Би-Джей попросила меня провести вечернюю игру. Я попытался было увильнуть, но она настаивала.
— Джим, в ближайший четверг заседает совет директоров, не забыл?
— Да, верно.
— Может быть, ты и не задумываешься, но мы — организация с собственным бюджетом, расходами, налогами, кучей входящих и исходящих бумаг.
О заборе она не упомянула, но и так все ясно. Один черт, уговорит.
— Би-Джей, я не представляю, во что играть.
— Очень даже представляешь.
— Я не знаю, что делать!
— Придумай что-нибудь. Все так делают. Просто поставь какую-нибудь очевидную цель, чтобы, достигнув ее, каждый увидел, что он победил. Только не очень простую. Победа не приносит удовлетворения, если дается слишком легко или слишком трудно.
Я тяжело вздохнул. Подумал о своем заборе. Неужели это еще одна проверка?
— Ладно, — сдался я.
Большую часть дня я провел, выкорчевывая кусты на перешейке, где хотел поставить заграждение от червей. Это было не самое узкое место, я бы предпочел основание полуострова, но оно слишком каменистое. Там трудно даже просто карабкаться по скалам, не говоря уж о том, чтобы вбивать столбы. С газовым молотком работа сильно упростилась бы, но, видно, придется использовать некое подобие коловорота и копать ямы вручную.
Работая, я пытался придумать, во что бы такое поиграть с детьми. Хотелось чего-то посерьезнее, чем мытье тарелок или уборка мусора. Хотелось дать им нечто такое, чего они не смогут получить больше нигде. Черт возьми, даже просто возможность выкричать свое отчаяние стала бы для них долгожданной разрядкой.
Пыхтя над особо неподатливым кустом, я вдруг заметил маленького мальчика, наблюдающего за мной. Не знакомого — я еще не знал в лицо всех детей, — но наверняка нашего, раз он был здесь один.
Перед нами постоянно маячила проблема некоторых детей, недостаточно социализированных, чтобы привя заться конкретно к кому нибудь или чему-нибудь. Некоторые были почти дикими и постоянно бродили по ок рестностям. Мы знали их и держали на коротком повод ке, но этот парнишка, похоже, был из новеньких.
— Приветик, — сказал я.
— И тебе приветик, — отозвался он.
Ему было лет восемь, а может, десять — трудно сказать. Короткие штаны были ему малы, а свитер висел мешком. И подстричься бы не мешало. Волосы черные Щербатый.
— Что ты делаешь? — спросил он.
— Не видишь? Кусты выдергиваю.
— Зачем? Ты что, не любишь кустов?
— Почему? Очень люблю. Просто они мешают.
— О! Чему мешают?
— Мы строим здесь забор. Большой и прочный. Про тив червей. Чтобы по ночам спать спокойно.
— О, — протянул мальчик. Некотрое время он молча наблюдал за мной, потом спросил: — Вы что, правда боитесь червей?
— Все боятся, — не задумываясь, ответил я.
— Я не боюсь.
Я снисходительно улыбнулся. Чисто мальчишеская бравада. «Посмотрим, как ты заноешь, когда повстречаешь хотя бы одного». Но Бетти-Джон совершенно не переносила, когда детей запугивали без всяких на то оснований.
Без всяких оснований? — Гм.
Интересная мысль.. Мальчишке же я сказал: — Иди-ка домой, а то пропустишь завтрак. По-моему, Маленькая Айви приготовила сегодня на сладкое «Шоколадное Несчастье».
— Я не люблю шоколад. Как тебя зовут?
— Джим, а тебя?
— Какой Джим?
— Джим Маккарти. Слушай, тебе действительно пора идти. Наверное, тебя уже обыскались. Пошли, я провожу-Я протянул ему руку.
— Обойдусь. — Мальчик попятился.
— Ладно. — Я раскрыл ладони, показывая, что не собираюсь причинить ему никакого вреда. — Иди сам.
И снова занялся кустом. Ну вот, он уже и напугался. Когда я разогнулся, мальчишки и след простыл. Ладно, никуда не денется.
Как и я. Мне надо было поразмышлять.
У меня возникла идея насчет игры.
Не исключено, что мы не могли расхлебать все наши беды потому, что дети слишком напуганы. Собаками, темнотой, людьми, червями, своим собственным телом — сплошная психопатология, а не ребятишки. Те, кто понимал, чего боится, были счастливчиками, остальные же боялись таких вещей, которые можно найти разве что в каталоге Безымянных Страхов. (Хотя как их там расположишь по алфавиту?) Сомневаюсь, что наши дети боялись чего-то конкретного, дело обстояло гораздо хуже: они боялись испугаться.
Если бы можно было сделать так, чтобы дети осознали, насколько они напуганы, это стало бы самым честным переживанием в их жизни и положило бы начало настоящему общению.
Вот в чем фокус. Мы должны заставить их говорить.
Теперь я знал, что делать.
Это было одно из упражнений Джейсона.
Он часто повторял: — То, чему ты противишься, сопротивляется в ответ. Оно черпает энергию из твоего сопротивления.
Правильно. Если противишься своему страху, тебя охватывает ужас. Если хочешь подавить в себе злость, приходишь в ярость. Если стараешься перебороть печаль, погружаешься в безысходное отчаяние.
— Не сопротивляйтесь, — всегда говорил Джейсон. — Злитесь, бойтесь, печальтесь, делайте что угодно. Само чувство не ранит так больно, как нежелание его испытать. Как только вы даете ему волю, оно тут же покидает вас. Дайте ему выйти, и оно исчезнет навсегда.