Страница:
214
пошлю… Шатайся, пожалуй, а дела в деревне запустишь…
1А ведь хорошо и за границей… – думал он, – в самом деле хорошо: и на Волге уж не то, что здесь,
2а в Италии?… Во Франции увижу Лувр, Версаль, Трианон, там, где жили
3Людовики, [где] в Германии, в узких улицах, в высоких почерневших домах, башнях
4еще не [угасл‹и›] стерлись следы Средних веков… а в Швейцарии, в горах, послушать [па‹стушеский› горн] мотив пастушеской песни – [не то что] Кеттли – на родной сцене… а… Как же я без Захара? Я его возьму, непременно возьму.
5Сапог, говорят, [надо бы] надо взять: там дрянные. Завтра закажу три пары… Но как же, – вдруг потом опять спрашивал себя, – сегодня здесь, завтра там: тут не опоздай, там спеши, вдруг с моря [да на] на железную дорогу: говорят, недавно поезд свалился куда-то в овраг… [Да и не высидишь] И не высидишь целый день… Нет, Андрей, нет, – ты так ‹л. 72› только, ты пошутил… – приговаривал Обломов, сбрасывая туфли и скидывая халат. – Ведь, между нами сказать, [ты воспитан] ты не нежного воспитания, ты… вон этот… «другой», как Захар называет: тебе что?… А я… Да нет, ты пошутил… ты завтра опомнишься, пожалеешь меня… У меня и дорожного платья никакого нет… А слово? – вдруг опять придет ему в голову, – и грозная необходимость ехать являлась ему как близкая наступающая действительность – и лоб покрывался потом… – Боже мой! какая неосторожность! Что я наделал! – говорил он. – Душенька, милый Андрей! – шептал он умоляющим голосом, – скажи, что ты пошутил… что ехать не надо и зачем…
6
215
Он вздохнул и начал забываться сном…
– Утро вечера мудренее… – [заключил он и заснул] говорил он. – Обломов… щина… обломовщина…
1– вот оно что! Какое слово: точно клеймо, жжется… Прочь, прочь, обломовщина! – И заснул. ‹л. 72 об.›
Первоначальная редакция начала главы V части второй
[«Теперь или никогда!» – являлись грозные слова, как Бальтасару на пиру.
2[Все‹часно?›] [Ежечасно и утром] Утром он читал их на своих брошенных в угол книгах, на пыльных стенах и занавесках,
3[в пустых] [в пустой чернильн‹ице›] на [своем] изношенном халате, на [апат‹ичном› тупом лице Захара. Ночью они огнем горели в его воображении, напоминая о
4пройденной половине жизни
5и угрожая перспективой тяжелого [и горь‹кого›], пустого существования, без горя и без радости, без дела и без отрадного отдыха, без цели, без желаний. «Что ты делал, что делаешь, что будешь делать? – снилось ему беспрестанно, – вставай – теперь или никогда!»
Никогда так живо не начертались ему эти слова, как в одном доме, куда
6вечером завез его Штольц, где он прожил четыре-пять часов тою жизнию, какою некогда жил в Кудрине, в дни своей молодости, где под животворным огнем женской сферы ]
216
«Теперь или никогда!» – явились Обломову грозные слова.
1Он встал с постели, прошелся [по комнате] три раза по комнате, заглянул в гостиную: Штольц сидит и пишет.
2[Он] Обл‹омов› подошел к своему запыленному столу, сел, взял перо, [по‹макал›] обмакнул в чернильницу, но чернил не было, поискал бумаги, ее не было. Он [подумал] задумался и машинально пальцем по пыли написал:
3«Обломовщина».
4Это слово снилось ему ночью, написанное огнем на стенах, как Бальтасару на пиру. Вошел
5Захар и, не найдя Обломова на постели, [тупо и] мутно поглядел на барина. На тупом лице написано было: «Обломовщина!» «Одно слово, – думал он, – а какое… ядовитое! А что в нем: ничего такого нет!…» Захар, по обыкновению, взял гребенку, щетку и полотенце и подошел было причесывать его.
6
– Поди ты к черту! – сердито сказал Обломов и вышиб из рук Захара щетку, а Захар сам уже уронил и гребенку.
7
– Не ляжете, что ли, опять? – спросил Захар. – Так я бы поправил постель.
– Принеси мне чернил и бумаги, – отвечал Обломов.
Он, [приподнял] приподнимая голову, прислушивался с содроганием, [с содроганием] с беспокойством к этому отчаянному последнему зову разума и силы, [сидел, по‹грузившись›] тотчас погружался в глубокое раздумье и снова взвешивал и приводил,
8что у него осталось еще в остатке силы воли и куда он понесет, во что положит этот скудный остаток некогда богатого капитала. После [болезненной и] мучительной думы [голова его снова тяжело падала на подушки, и [гл‹аза›]
217
[и влаж‹ные›] только влажные глаза свидетельствовали ]как мучительна была исповедь его перед самим собою и как неудовлетворителен оказывался, после поверки, итог сил и воли. «Боже! – говорил он, – что я сделал с собой!» [пошли мне вновь «Ангела наставника, хранителя душ и телес наших».] Он хватался за волосы, рвал рубашку и [торопил] сжимал в руках полы халата…
1
«Воротиться или падать глубже,
2[разве это не гамлетовский] забываясь в животном сне, покое и неге?»
3Этот обломовский вопрос был для него глубже гамлетовского.
4«Воротиться
5– это значит вдруг [стряхнуть с] сбросить [с] [хала‹т›] [замасленный] широкий халат, сбросить его
6с души, с ума, вместе с пылью и паутиной со стен смести паутину с глаз и прозреть! [Воротить‹ся› – значит… как воротиться?] Какой первый шаг сделать к тому? С чего начать? Не знаю, не могу… Нет… ‹л. 73› лукавлю: знаю и…
7кажется, могу… Но как? "А вот как, – говорил ему вдруг какой-то бодрый голос,
8– в неделю набросать подробную инструкцию поверенному и отправить его в деревню, Обломовку заложить, прикупить земли [оброчных], послать [к] план построек, квартиру сдать, взять паспорт и ехать на полгода за границу, сбыть на водах
9лишний жир, сбросить тяжесть, освежить душу тем воздухом, о котором мечтал некогда с другом,
10посмотреть на процесс
218
деятельной жизни в Париже и Лондоне, [взглянуть на] взглянуть [ум‹ным› разумным взглядом и полюбить порядок, тишину, правильное, невозмутимое отправление жизни в мыслящей и хозяйственной Германии,
1потом… потом… ехать в Обломовку,
2приложить свой ум и глаз к рукам крестьян, свои мысли смешать с их трудовым потом и, деля время между глубоко деловой, заботливой жизнью на нивах, на мельницах, в лесу, [потом в] на [городских] выборах и [между] среди новых и старых писателей, не прерывать связи с миром, не бегать где-то сильно разыгрывающегося и будто чужого нам, но занимающего других людей вопроса… жить, жить долгие годы, [не] с вечным клеймом заботы на лице, с вечной, ни на минуту не угасающей мыслью, с вечно поднятой рукой на [тр‹удЮ] [деятельность] труд, с вечно бьющимся perpetuum mobile в целом организме, во всей нравственной природе… и [пр‹иготовлять?›] готовить к такой же жизни семью…" Вот что значит воротиться!
3
[А не воротиться, а падать] Остаться – значит [прожить] надевать рубашку наизнанку, слушать прыганье Захаровых ног с лежанки, значит утопить всякую живую мысль [в], убить чувство наедине с Тарантьевым и
219
с Алексеевым,
1не дочитать до конца "Путешествия в Африку", состареться
2на квартире у кумы Тарантьева, опротиветь всем…
3"Теперь или никогда, быть или не быть"».
Обломов приподнялся было [с постели], встал одной ногой с постели,
4но не попал сразу
5в туфлю и [при‹лег›] сел опять. ‹л. 73 об.›
Через неделю
6Штольц уже уехал в ненавистную для Обломова Австрию,
7взяв с него слово приехать [в Пар‹иж›] прямо в Париж. У Ильи Ильича уже и паспорт был готов, он уже заказал себе дорожное пальто, купил фуражку
8и не поленился
9написать, что взять с собой и что оставить на квартире. Мебель и прочие вещи поручено Тарантьеву отвезти к куме, на Выборгскую сторону, запереть их в трех комнатах и хранить до возвращения из-за границы. Уже знакомые Обломова, иные с недоверчивостью, другие со смехом, а третьи с каким-то испугом, говорили: «Едет, представьте, Обломов сдвинулся с места!»
10
220
Но Обломов не… уехал ни через месяц, ни через три.
1
Вот уж август, Штольц давно в Париже, пишет к нему неистовые письма и получает каждый раз ответ, но не с робким оправданием, а в каком-то торжественном тоне, то с необыкновенным, то тревожным, то возвышенным настроением.
2
Послания эти повергали [Ан‹дрея›] Штольца в совершенное недоумение; наконец он потребовал
3объяснения и получил в ответ такое письмо:
«Ты мучаешься, бедный мой Андрей, догадками, что со мной: удивляюсь тебе! Ты, такой проницательный, ты [не] по десяти письмам не догадываешься, что… Совестно сказать: мне тридцать семь лет – как я выговорю? Я влю… не могу, договори сам. Договорил? Ну и я повторю: я влюблен, следовательно, цель твоя увенчана успехом. [Да я] Ты не узнал бы теперь своего друга: во-первых, я живу на даче, в двенадцати верстах от города, у меня хорошенькая квартира, без паутины, без пыли, [с] вся в зелени, в цветах; я не в халате, а в элегантном летнем пальто, письменный стол, этажерка завалены книгами‹вышли, пожалуйста, Гейне [последнее] [новое] сочинение да Мишле второй том, а если еще что-то появилось, так и то; да нет ли новых порядочных романов, английских или франц‹узских›, – не для меня›, перья, бумага, чернила – всё в порядке, окна все настежь, Тарантьев был во всё лето всего один раз попросить денег "на содержание моей мебели на квартире у его кумы", Алексеев бывает часто для переписки моих (слышишь, моихбумаг) и для отправления их в деревню. Захар… только Захар
221
неизменен [в своей наружности]: ни бакенбард остричь, ни серого жилета скинуть не соглашается и на мое предложение мыть руки [твердит] уверяет, что они чистые. Зато – подивись – он женился на Анисье, кухарке, не знаю, что за перемена, разрыв ли с soi-disante*
1кумой или внезапный пламень к Анисье, только однажды утром, еще в городе, – он угрюмо, она усмехаясь и стыдясь, – пришли ко мне и попросили благословения и денег на свадьбу. Вот отчего у меня теперь больше порядка в доме. ‹л. 74› Но я не о Захаре хотел писать к тебе. Я влюблен, следовательно, проснулся и воскрес. Но это только половина и самая неважная. Другая половина дела лучше, хотя мне еще труднее сказать тебе… Fatuit?
2не к лицу мне, но перед тобой я являюсь без маски и потому скажу: я… любим! Понял ли ты, отчего я теперь не в Париже, а в окрестностях Петербурга? Но цель твоя достигнута, ты творец моего превращения, потому что я узнал ее через тебя: ты познакомил меня в доме, ты потрудился
3открыть немного перед ней грубую завесу, под которой, правду сказать, ничего и не таилось особенного, кроме
4неизменно любящего тебя, а теперь и ее – сердца.
Однако я говорю "она, ее, ей, о ней", а кто – не сказал. Да Ольга, Боже мой, [у] к которой ты привел меня весной вечером и там оставил до ночи, а сам уехал. А я обезумел в этот
5вечер, и [воротясь к себе] на другой никогда и нигде так ясно не звучали мне твои слова "теперь или никогда". "Теперь, теперь", – повторяло мне сердце, – да, нужно было, Андрей, чтобы не ум, даже твой, а сердце или, лучше сказать, чтоб ее взгляд сказал мне: "Теперь!". И он сказал так повелительно, так неотразимо, что [я, уснув] [для меня] я мгновенно проснулся и вот уже стою на возвратном пути с моей темной тропинки – опять к свету, к блеску, к счастью, к жизни. Я знаю, ты обрадуешься: что тебе за дело, что я начал не с того конца, что иду в храм
222
с боковой двери, или [лучше] что они вдруг все открылись передо мной. Вот мой план: мы женимся и поедем вместе за границу.
Я опять принялся за Винкельмана [и Рим‹ские›], твержу "Римские элегии", письма из Рима, не знаю, за что схватиться, – и, бросив всё, бегу туда, в парк, в голубой павильон, там в известные часы никого нет, мы одни. Тетка ее часто уезжает зачем-то в Кроншта‹д›т: она добра, [ласкова со м‹ной›], ты ее знаешь, ласкова со мной, но я, кажется, не кажусь ей выгодной партией. Она прочит Ольгу за какого-то барона,
1но это не пугает меня, Ольга – олицетворенная [лю‹бовь›] энергия, воля, любовь. Она то покорна (мне, то есть любви своей), как пансионерка, то непреклонна и властолюбива,
2естественна, проста, как… [цвето‹к›] полевой цветок, – кажется, только и умеет [дышать], что [ей] указано природой: дышать теплым воздухом, питаться росой и окрашиваться лучами и скромно свертываться в сумрак, – а иногда она ужасает меня [здрав‹ым смыслом?›] глубиной ума, верностью и разумностью понимания… Но прощай: я слышу ее шаги по дорожке – и это она…
3она…»
4‹л. 74 об.›
223
Первоначальная редакция окончания главы XII части второй
Он замолчал. Она глядела на него строго и почти с унынием.
– Теперь всё! – робко сказал он.
– Нет, не всё: что-то есть, – сказала она, – но я вас [больше] не спрашиваю. Мне
1ничего не нужно,
2– сказала она и накинула на плеча мантилью,
3потом
4достала с ветки косынку, завязала голову
5и взяла зонтик.
– Куда вы
6так рано? – с изумлением спросил он.
– [Пусти] [Вон] Домой, – сказала она, – вон тут ходят чужие: нас могут увидеть… ‹л. 111 об.›
– Ах, никто не увидит.
– А совесть?
– Молчит: ты
7ее успокоила, – говорил он, мешая ей руками идти.
– Пустите,
8– говорила она, устраняя его руки, – моя просыпается…
9Вы мне даете другой урок, третьего я не стану дожидаться.
224
– Нет, нет, нет, Ольга, не пущу: опять горизонт ясен, опять я счастлив, буря улеглась в сердце.
1Я тебя не пущу, нет, нет.
2
– Никаких бурь нет, – сказала она. – Вы их [все вы‹думали›] выдумываете сами. Я молода, неопытна, вы просто играете со мной в любовь, Илья Ильич. Вам хотелось испытать, можете ли вы внушить ее,
3вы успели
4и уснули на лаврах. Вам скучно, и вы выдумываете бури, тревоги.
5Самолюбие польщено, вы начинаете скучать. Любовь не пища вашей жизни, а [забавы] забава… Но помните, mr Обломов, что
6я [недар‹ом›] тоже пользуюсь этими уроками – и плакать больше не стану. Прощайте.
– Как ты, Ольга… можешь думать… Ольга, Ольга.
7Она уходила.
8
– Ольга Сергеевна! – в отчаянье крикнул он. Она двигалась [уходила] [шагала] проворно, песок сухо трещал под ее ботинками.
225
– Ольга, Ольга. Я не всё сказал… Не слышит – идет.
– Ради Бога! – отчаянным подавляемым голосом кричал он, протягивая к ней руки. – Если в тебе была капля любви, если тебе жаль меня… Не бросай… воротись, воротись!
1
Он сел на траву, сжал кулаки и приложил к лицу – через минуту уже не слышно стало и шагов. Он в отчаянье поднял глаза
2– Ольга перед ним: он задрожал.
– Ах, ты здесь, не ушла!
3– в радостном трепете [он] схватил ее за руку.
– Ты сумасшедший, ты ребенок! – говорила она, – и я точно ребенок с тобой. Ну, сядь здесь и успокойся.
4
– Ты не уйдешь, не расстанешься? – спрашивал он, держа ее за руку. – Не уходи: ведь ты, Ольга, одно звено, которое связывает меня с жизнью.
5Пойми, что, если ты уйдешь, – я мертвый человек.
– А если другие скажут, что надо расстаться? – сказала она, упирая на слове «другие».
6‹л. 114).
– Никто не узнает.
– А совесть, а бездна, – говорила она, ласково глядя на него.
7
– Нет, нет! – [есть] всё замолчит, я не всё сказал, ты увидишь, как хорошо мне, что ты воротилась,
226
Ольга, как я люблю тебя! – говорил он, целуя ей руки. – Как обидно, больно, нестерпимо, что ты
1в этом невольном стремлении бежать ‹от› тебя видишь какое-то пресыщение самолюбия, а не ужас примешать к чистоте моего чувства что-нибудь грубое. Ты права, что я не примешаю, не могу, это не в моей натуре, но ты не поняла боязни, чтобы другие не смели подумать нечисто и грубо.
2Ты не поняла, что я не ищу бурных страстей любовника, а хочу тихого вечного счастья,
3– ты, со своим умом, инстинктом, не поняла, не оценила.
4
– Не поняла! – сказала она, улыбнувшись.
5– А отчего ж я воротилась! Ужели ты думаешь, что одни твои слезы да крик воротили меня? Нет, в этом отчаянном крике
6и слезах я слышала и слышу: так не плачут, не любя! Ты любишь меня, – сказала она, взяв его обеими руками за голову и целуя его, – как только может желать сердце,
7чтоб любили его.
8Прости же и ты меня, что я
9дала волю гордости, не выслушала тебя и вспылила…
– Да, ты не выслушала до конца, а ведь я не всё досказал.
10
– Я знаю, – сказала она.
11
– Что ж ты знаешь, говори,
12– спросил он.
– Ни за что.
– Почему?
– Потому же, почему ты, помнишь, не хотел сказать [мне], отчего тебе так нравится ветка сирени. Тебе надо говорить.
13
227
– Я хотел сказать, что в этом счастье, которым мы наслаждаемся, есть какая-то пустота, на дне его лежит грусть…
1Есть только один путь к прямому счастью.
[Она глядела на] Он остановился и смотрел на нее. У ней на лице написано было всё, что он говорил, так что она могла бы подсказывать ему, но она молчала…
– Ты как думаешь? – спросил он.
– Как ты, – отвечала она.
2
Вдруг [его что-то] в нем шевельнулась какая-то странная мысль.
– Отчего не другой?
3– спросил он.
– А тебе бы хотелось другого? – спросила она его с такой складкой над бровью, что он струсил.
– Нет, – твердо сказал он.
– Что же заставило тебя сделать этот вопрос, скажи откровенно?
– Дай подумать, – сказал он.
Она с любопытством, но ясно глядела на него [как видно, чем-то].
228
– Самолюбие, – сказал он.
Она поцеловала его в лоб.
– Ну так я скажу тебе в ответ, что, если б не было прямого ‹л. 114 об.› и покойного пути к счастью, я решилась бы…
Она остановилась и покраснела.
– Ну? – с нетерпением спросил он.
– На всякий! – сказала она.
1
– Как? Ты решилась бы снести [шепот] лукавые взгляды, язвительный шепот, холодную мину добродетельных женщин?
2Ты подумай, Ольга, что Соничка, которая не стоит твоего мизинца, Соничка вдруг не узнала бы тебя при встрече…
Ольга изменилась в лице.
3А Обломов увлекся
4упоением
5самолюбия допроситься жертв у сердца Ольги и упиться этим.
– Представь, что мужчины, подходя к тебе, не опускали бы с робким уважением глаз, а смотрели бы на тебя [лукаво] с смелой и лукавой улыбкой… [Ольга вздрогнула.] [Она оставалась покойна.]
6Ты вошла бы в залу, и несколько чепцов пошевелились бы от негодования, какой-нибудь один пересел бы от тебя…
7
– Перестань, – сказала она, а у самой грудь [приподня‹лась›] сильно приподнялась и опустилась.
8
229
– Показалась ли бы тогда эта любовь долгом тебе, снесла ли бы ты всё это… Ведь не казнь страшна, Ольга: умереть один раз – что такое, а пытка в цвету годов, а приготовления к ней. И так умереть, с каким-то отчуждением, за что?
пошлю… Шатайся, пожалуй, а дела в деревне запустишь…
1А ведь хорошо и за границей… – думал он, – в самом деле хорошо: и на Волге уж не то, что здесь,
2а в Италии?… Во Франции увижу Лувр, Версаль, Трианон, там, где жили
3Людовики, [где] в Германии, в узких улицах, в высоких почерневших домах, башнях
4еще не [угасл‹и›] стерлись следы Средних веков… а в Швейцарии, в горах, послушать [па‹стушеский› горн] мотив пастушеской песни – [не то что] Кеттли – на родной сцене… а… Как же я без Захара? Я его возьму, непременно возьму.
5Сапог, говорят, [надо бы] надо взять: там дрянные. Завтра закажу три пары… Но как же, – вдруг потом опять спрашивал себя, – сегодня здесь, завтра там: тут не опоздай, там спеши, вдруг с моря [да на] на железную дорогу: говорят, недавно поезд свалился куда-то в овраг… [Да и не высидишь] И не высидишь целый день… Нет, Андрей, нет, – ты так ‹л. 72› только, ты пошутил… – приговаривал Обломов, сбрасывая туфли и скидывая халат. – Ведь, между нами сказать, [ты воспитан] ты не нежного воспитания, ты… вон этот… «другой», как Захар называет: тебе что?… А я… Да нет, ты пошутил… ты завтра опомнишься, пожалеешь меня… У меня и дорожного платья никакого нет… А слово? – вдруг опять придет ему в голову, – и грозная необходимость ехать являлась ему как близкая наступающая действительность – и лоб покрывался потом… – Боже мой! какая неосторожность! Что я наделал! – говорил он. – Душенька, милый Андрей! – шептал он умоляющим голосом, – скажи, что ты пошутил… что ехать не надо и зачем…
6
215
Он вздохнул и начал забываться сном…
– Утро вечера мудренее… – [заключил он и заснул] говорил он. – Обломов… щина… обломовщина…
1– вот оно что! Какое слово: точно клеймо, жжется… Прочь, прочь, обломовщина! – И заснул. ‹л. 72 об.›
Первоначальная редакция начала главы V части второй
(Т. 4, с. 185-188)
Гл‹ава›
[«Теперь или никогда!» – являлись грозные слова, как Бальтасару на пиру.
2[Все‹часно?›] [Ежечасно и утром] Утром он читал их на своих брошенных в угол книгах, на пыльных стенах и занавесках,
3[в пустых] [в пустой чернильн‹ице›] на [своем] изношенном халате, на [апат‹ичном› тупом лице Захара. Ночью они огнем горели в его воображении, напоминая о
4пройденной половине жизни
5и угрожая перспективой тяжелого [и горь‹кого›], пустого существования, без горя и без радости, без дела и без отрадного отдыха, без цели, без желаний. «Что ты делал, что делаешь, что будешь делать? – снилось ему беспрестанно, – вставай – теперь или никогда!»
Никогда так живо не начертались ему эти слова, как в одном доме, куда
6вечером завез его Штольц, где он прожил четыре-пять часов тою жизнию, какою некогда жил в Кудрине, в дни своей молодости, где под животворным огнем женской сферы ]
216
«Теперь или никогда!» – явились Обломову грозные слова.
1Он встал с постели, прошелся [по комнате] три раза по комнате, заглянул в гостиную: Штольц сидит и пишет.
2[Он] Обл‹омов› подошел к своему запыленному столу, сел, взял перо, [по‹макал›] обмакнул в чернильницу, но чернил не было, поискал бумаги, ее не было. Он [подумал] задумался и машинально пальцем по пыли написал:
3«Обломовщина».
4Это слово снилось ему ночью, написанное огнем на стенах, как Бальтасару на пиру. Вошел
5Захар и, не найдя Обломова на постели, [тупо и] мутно поглядел на барина. На тупом лице написано было: «Обломовщина!» «Одно слово, – думал он, – а какое… ядовитое! А что в нем: ничего такого нет!…» Захар, по обыкновению, взял гребенку, щетку и полотенце и подошел было причесывать его.
6
– Поди ты к черту! – сердито сказал Обломов и вышиб из рук Захара щетку, а Захар сам уже уронил и гребенку.
7
– Не ляжете, что ли, опять? – спросил Захар. – Так я бы поправил постель.
– Принеси мне чернил и бумаги, – отвечал Обломов.
Он, [приподнял] приподнимая голову, прислушивался с содроганием, [с содроганием] с беспокойством к этому отчаянному последнему зову разума и силы, [сидел, по‹грузившись›] тотчас погружался в глубокое раздумье и снова взвешивал и приводил,
8что у него осталось еще в остатке силы воли и куда он понесет, во что положит этот скудный остаток некогда богатого капитала. После [болезненной и] мучительной думы [голова его снова тяжело падала на подушки, и [гл‹аза›]
217
[и влаж‹ные›] только влажные глаза свидетельствовали ]как мучительна была исповедь его перед самим собою и как неудовлетворителен оказывался, после поверки, итог сил и воли. «Боже! – говорил он, – что я сделал с собой!» [пошли мне вновь «Ангела наставника, хранителя душ и телес наших».] Он хватался за волосы, рвал рубашку и [торопил] сжимал в руках полы халата…
1
«Воротиться или падать глубже,
2[разве это не гамлетовский] забываясь в животном сне, покое и неге?»
3Этот обломовский вопрос был для него глубже гамлетовского.
4«Воротиться
5– это значит вдруг [стряхнуть с] сбросить [с] [хала‹т›] [замасленный] широкий халат, сбросить его
6с души, с ума, вместе с пылью и паутиной со стен смести паутину с глаз и прозреть! [Воротить‹ся› – значит… как воротиться?] Какой первый шаг сделать к тому? С чего начать? Не знаю, не могу… Нет… ‹л. 73› лукавлю: знаю и…
7кажется, могу… Но как? "А вот как, – говорил ему вдруг какой-то бодрый голос,
8– в неделю набросать подробную инструкцию поверенному и отправить его в деревню, Обломовку заложить, прикупить земли [оброчных], послать [к] план построек, квартиру сдать, взять паспорт и ехать на полгода за границу, сбыть на водах
9лишний жир, сбросить тяжесть, освежить душу тем воздухом, о котором мечтал некогда с другом,
10посмотреть на процесс
218
деятельной жизни в Париже и Лондоне, [взглянуть на] взглянуть [ум‹ным› разумным взглядом и полюбить порядок, тишину, правильное, невозмутимое отправление жизни в мыслящей и хозяйственной Германии,
1потом… потом… ехать в Обломовку,
2приложить свой ум и глаз к рукам крестьян, свои мысли смешать с их трудовым потом и, деля время между глубоко деловой, заботливой жизнью на нивах, на мельницах, в лесу, [потом в] на [городских] выборах и [между] среди новых и старых писателей, не прерывать связи с миром, не бегать где-то сильно разыгрывающегося и будто чужого нам, но занимающего других людей вопроса… жить, жить долгие годы, [не] с вечным клеймом заботы на лице, с вечной, ни на минуту не угасающей мыслью, с вечно поднятой рукой на [тр‹удЮ] [деятельность] труд, с вечно бьющимся perpetuum mobile в целом организме, во всей нравственной природе… и [пр‹иготовлять?›] готовить к такой же жизни семью…" Вот что значит воротиться!
3
[А не воротиться, а падать] Остаться – значит [прожить] надевать рубашку наизнанку, слушать прыганье Захаровых ног с лежанки, значит утопить всякую живую мысль [в], убить чувство наедине с Тарантьевым и
219
с Алексеевым,
1не дочитать до конца "Путешествия в Африку", состареться
2на квартире у кумы Тарантьева, опротиветь всем…
3"Теперь или никогда, быть или не быть"».
Обломов приподнялся было [с постели], встал одной ногой с постели,
4но не попал сразу
5в туфлю и [при‹лег›] сел опять. ‹л. 73 об.›
Через неделю
6Штольц уже уехал в ненавистную для Обломова Австрию,
7взяв с него слово приехать [в Пар‹иж›] прямо в Париж. У Ильи Ильича уже и паспорт был готов, он уже заказал себе дорожное пальто, купил фуражку
8и не поленился
9написать, что взять с собой и что оставить на квартире. Мебель и прочие вещи поручено Тарантьеву отвезти к куме, на Выборгскую сторону, запереть их в трех комнатах и хранить до возвращения из-за границы. Уже знакомые Обломова, иные с недоверчивостью, другие со смехом, а третьи с каким-то испугом, говорили: «Едет, представьте, Обломов сдвинулся с места!»
10
220
Но Обломов не… уехал ни через месяц, ни через три.
1
Вот уж август, Штольц давно в Париже, пишет к нему неистовые письма и получает каждый раз ответ, но не с робким оправданием, а в каком-то торжественном тоне, то с необыкновенным, то тревожным, то возвышенным настроением.
2
Послания эти повергали [Ан‹дрея›] Штольца в совершенное недоумение; наконец он потребовал
3объяснения и получил в ответ такое письмо:
«Ты мучаешься, бедный мой Андрей, догадками, что со мной: удивляюсь тебе! Ты, такой проницательный, ты [не] по десяти письмам не догадываешься, что… Совестно сказать: мне тридцать семь лет – как я выговорю? Я влю… не могу, договори сам. Договорил? Ну и я повторю: я влюблен, следовательно, цель твоя увенчана успехом. [Да я] Ты не узнал бы теперь своего друга: во-первых, я живу на даче, в двенадцати верстах от города, у меня хорошенькая квартира, без паутины, без пыли, [с] вся в зелени, в цветах; я не в халате, а в элегантном летнем пальто, письменный стол, этажерка завалены книгами‹вышли, пожалуйста, Гейне [последнее] [новое] сочинение да Мишле второй том, а если еще что-то появилось, так и то; да нет ли новых порядочных романов, английских или франц‹узских›, – не для меня›, перья, бумага, чернила – всё в порядке, окна все настежь, Тарантьев был во всё лето всего один раз попросить денег "на содержание моей мебели на квартире у его кумы", Алексеев бывает часто для переписки моих (слышишь, моихбумаг) и для отправления их в деревню. Захар… только Захар
221
неизменен [в своей наружности]: ни бакенбард остричь, ни серого жилета скинуть не соглашается и на мое предложение мыть руки [твердит] уверяет, что они чистые. Зато – подивись – он женился на Анисье, кухарке, не знаю, что за перемена, разрыв ли с soi-disante*
1кумой или внезапный пламень к Анисье, только однажды утром, еще в городе, – он угрюмо, она усмехаясь и стыдясь, – пришли ко мне и попросили благословения и денег на свадьбу. Вот отчего у меня теперь больше порядка в доме. ‹л. 74› Но я не о Захаре хотел писать к тебе. Я влюблен, следовательно, проснулся и воскрес. Но это только половина и самая неважная. Другая половина дела лучше, хотя мне еще труднее сказать тебе… Fatuit?
2не к лицу мне, но перед тобой я являюсь без маски и потому скажу: я… любим! Понял ли ты, отчего я теперь не в Париже, а в окрестностях Петербурга? Но цель твоя достигнута, ты творец моего превращения, потому что я узнал ее через тебя: ты познакомил меня в доме, ты потрудился
3открыть немного перед ней грубую завесу, под которой, правду сказать, ничего и не таилось особенного, кроме
4неизменно любящего тебя, а теперь и ее – сердца.
Однако я говорю "она, ее, ей, о ней", а кто – не сказал. Да Ольга, Боже мой, [у] к которой ты привел меня весной вечером и там оставил до ночи, а сам уехал. А я обезумел в этот
5вечер, и [воротясь к себе] на другой никогда и нигде так ясно не звучали мне твои слова "теперь или никогда". "Теперь, теперь", – повторяло мне сердце, – да, нужно было, Андрей, чтобы не ум, даже твой, а сердце или, лучше сказать, чтоб ее взгляд сказал мне: "Теперь!". И он сказал так повелительно, так неотразимо, что [я, уснув] [для меня] я мгновенно проснулся и вот уже стою на возвратном пути с моей темной тропинки – опять к свету, к блеску, к счастью, к жизни. Я знаю, ты обрадуешься: что тебе за дело, что я начал не с того конца, что иду в храм
222
с боковой двери, или [лучше] что они вдруг все открылись передо мной. Вот мой план: мы женимся и поедем вместе за границу.
Я опять принялся за Винкельмана [и Рим‹ские›], твержу "Римские элегии", письма из Рима, не знаю, за что схватиться, – и, бросив всё, бегу туда, в парк, в голубой павильон, там в известные часы никого нет, мы одни. Тетка ее часто уезжает зачем-то в Кроншта‹д›т: она добра, [ласкова со м‹ной›], ты ее знаешь, ласкова со мной, но я, кажется, не кажусь ей выгодной партией. Она прочит Ольгу за какого-то барона,
1но это не пугает меня, Ольга – олицетворенная [лю‹бовь›] энергия, воля, любовь. Она то покорна (мне, то есть любви своей), как пансионерка, то непреклонна и властолюбива,
2естественна, проста, как… [цвето‹к›] полевой цветок, – кажется, только и умеет [дышать], что [ей] указано природой: дышать теплым воздухом, питаться росой и окрашиваться лучами и скромно свертываться в сумрак, – а иногда она ужасает меня [здрав‹ым смыслом?›] глубиной ума, верностью и разумностью понимания… Но прощай: я слышу ее шаги по дорожке – и это она…
3она…»
4‹л. 74 об.›
223
Первоначальная редакция окончания главы XII части второй
(Т. 4, с. 283-287)
*
Он замолчал. Она глядела на него строго и почти с унынием.
– Теперь всё! – робко сказал он.
– Нет, не всё: что-то есть, – сказала она, – но я вас [больше] не спрашиваю. Мне
1ничего не нужно,
2– сказала она и накинула на плеча мантилью,
3потом
4достала с ветки косынку, завязала голову
5и взяла зонтик.
– Куда вы
6так рано? – с изумлением спросил он.
– [Пусти] [Вон] Домой, – сказала она, – вон тут ходят чужие: нас могут увидеть… ‹л. 111 об.›
– Ах, никто не увидит.
– А совесть?
– Молчит: ты
7ее успокоила, – говорил он, мешая ей руками идти.
– Пустите,
8– говорила она, устраняя его руки, – моя просыпается…
9Вы мне даете другой урок, третьего я не стану дожидаться.
224
– Нет, нет, нет, Ольга, не пущу: опять горизонт ясен, опять я счастлив, буря улеглась в сердце.
1Я тебя не пущу, нет, нет.
2
– Никаких бурь нет, – сказала она. – Вы их [все вы‹думали›] выдумываете сами. Я молода, неопытна, вы просто играете со мной в любовь, Илья Ильич. Вам хотелось испытать, можете ли вы внушить ее,
3вы успели
4и уснули на лаврах. Вам скучно, и вы выдумываете бури, тревоги.
5Самолюбие польщено, вы начинаете скучать. Любовь не пища вашей жизни, а [забавы] забава… Но помните, mr Обломов, что
6я [недар‹ом›] тоже пользуюсь этими уроками – и плакать больше не стану. Прощайте.
– Как ты, Ольга… можешь думать… Ольга, Ольга.
7Она уходила.
8
– Ольга Сергеевна! – в отчаянье крикнул он. Она двигалась [уходила] [шагала] проворно, песок сухо трещал под ее ботинками.
225
– Ольга, Ольга. Я не всё сказал… Не слышит – идет.
– Ради Бога! – отчаянным подавляемым голосом кричал он, протягивая к ней руки. – Если в тебе была капля любви, если тебе жаль меня… Не бросай… воротись, воротись!
1
Он сел на траву, сжал кулаки и приложил к лицу – через минуту уже не слышно стало и шагов. Он в отчаянье поднял глаза
2– Ольга перед ним: он задрожал.
– Ах, ты здесь, не ушла!
3– в радостном трепете [он] схватил ее за руку.
– Ты сумасшедший, ты ребенок! – говорила она, – и я точно ребенок с тобой. Ну, сядь здесь и успокойся.
4
– Ты не уйдешь, не расстанешься? – спрашивал он, держа ее за руку. – Не уходи: ведь ты, Ольга, одно звено, которое связывает меня с жизнью.
5Пойми, что, если ты уйдешь, – я мертвый человек.
– А если другие скажут, что надо расстаться? – сказала она, упирая на слове «другие».
6‹л. 114).
– Никто не узнает.
– А совесть, а бездна, – говорила она, ласково глядя на него.
7
– Нет, нет! – [есть] всё замолчит, я не всё сказал, ты увидишь, как хорошо мне, что ты воротилась,
226
Ольга, как я люблю тебя! – говорил он, целуя ей руки. – Как обидно, больно, нестерпимо, что ты
1в этом невольном стремлении бежать ‹от› тебя видишь какое-то пресыщение самолюбия, а не ужас примешать к чистоте моего чувства что-нибудь грубое. Ты права, что я не примешаю, не могу, это не в моей натуре, но ты не поняла боязни, чтобы другие не смели подумать нечисто и грубо.
2Ты не поняла, что я не ищу бурных страстей любовника, а хочу тихого вечного счастья,
3– ты, со своим умом, инстинктом, не поняла, не оценила.
4
– Не поняла! – сказала она, улыбнувшись.
5– А отчего ж я воротилась! Ужели ты думаешь, что одни твои слезы да крик воротили меня? Нет, в этом отчаянном крике
6и слезах я слышала и слышу: так не плачут, не любя! Ты любишь меня, – сказала она, взяв его обеими руками за голову и целуя его, – как только может желать сердце,
7чтоб любили его.
8Прости же и ты меня, что я
9дала волю гордости, не выслушала тебя и вспылила…
– Да, ты не выслушала до конца, а ведь я не всё досказал.
10
– Я знаю, – сказала она.
11
– Что ж ты знаешь, говори,
12– спросил он.
– Ни за что.
– Почему?
– Потому же, почему ты, помнишь, не хотел сказать [мне], отчего тебе так нравится ветка сирени. Тебе надо говорить.
13
227
– Я хотел сказать, что в этом счастье, которым мы наслаждаемся, есть какая-то пустота, на дне его лежит грусть…
1Есть только один путь к прямому счастью.
[Она глядела на] Он остановился и смотрел на нее. У ней на лице написано было всё, что он говорил, так что она могла бы подсказывать ему, но она молчала…
– Ты как думаешь? – спросил он.
– Как ты, – отвечала она.
2
Вдруг [его что-то] в нем шевельнулась какая-то странная мысль.
– Отчего не другой?
3– спросил он.
– А тебе бы хотелось другого? – спросила она его с такой складкой над бровью, что он струсил.
– Нет, – твердо сказал он.
– Что же заставило тебя сделать этот вопрос, скажи откровенно?
– Дай подумать, – сказал он.
Она с любопытством, но ясно глядела на него [как видно, чем-то].
228
– Самолюбие, – сказал он.
Она поцеловала его в лоб.
– Ну так я скажу тебе в ответ, что, если б не было прямого ‹л. 114 об.› и покойного пути к счастью, я решилась бы…
Она остановилась и покраснела.
– Ну? – с нетерпением спросил он.
– На всякий! – сказала она.
1
– Как? Ты решилась бы снести [шепот] лукавые взгляды, язвительный шепот, холодную мину добродетельных женщин?
2Ты подумай, Ольга, что Соничка, которая не стоит твоего мизинца, Соничка вдруг не узнала бы тебя при встрече…
Ольга изменилась в лице.
3А Обломов увлекся
4упоением
5самолюбия допроситься жертв у сердца Ольги и упиться этим.
– Представь, что мужчины, подходя к тебе, не опускали бы с робким уважением глаз, а смотрели бы на тебя [лукаво] с смелой и лукавой улыбкой… [Ольга вздрогнула.] [Она оставалась покойна.]
6Ты вошла бы в залу, и несколько чепцов пошевелились бы от негодования, какой-нибудь один пересел бы от тебя…
7
– Перестань, – сказала она, а у самой грудь [приподня‹лась›] сильно приподнялась и опустилась.
8
229
– Показалась ли бы тогда эта любовь долгом тебе, снесла ли бы ты всё это… Ведь не казнь страшна, Ольга: умереть один раз – что такое, а пытка в цвету годов, а приготовления к ней. И так умереть, с каким-то отчуждением, за что?