Страница:
собственных бесчестных целей.
Я обнаружил, что приспособления для разгрузки зерна в Остии никуда не
годятся. Надо сказать, что вопрос о снабжении Рима зерном вообще был очень
трудным. Калигула оставил государственные зернохранилища такими же пустыми,
как государственную казну. Только убедив хлебных торговцев приходить к нам с
грузом в любую погоду, даже с риском для их судов, мне удалось кое-как
перебиться зиму. И, разумеется, я должен был платить им втридорога за
потерянные суда, погибшую команду и зерно. Я твердо решил покончить с этим
раз и навсегда и сделать Остию безопасной в самую плохую погоду; поэтому я
послал за строителями, чтобы они ознакомились с местом и представили мне
план новой гавани.
Первые настоящие неприятности за пределами Рима начались в Египте. С
молчаливого согласия Калигулы александрийские греки позволяли себе чинить
любую расправу над александрийскими евреями за их отказ поклоняться ему как
божеству. Грекам не разрешалось носить на улице оружие -- это была
прерогатива римлян,-- но, несмотря на это, они ухитрялись самыми разными
способами применять по отношению к евреям физическое насилие. Евреи, многие
из которых были откупщики и, естественно, не пользовались особой симпатией
членов греческой колонии, не таких расчетливых и не таких богатых, ежедневно
подвергались унижениям и угрозам. Будучи малочисленней, чем греки, они не
могли оказать должного сопротивления, а их старейшины были в тюрьме. Евреи
послали известие об этом своим родичам в Палестине, Сирии и даже Парфии,
сообщая, в какое трудное положение они попали и умоляя о помощи деньгами,
оружием и людьми. Их единственной надеждой было вооруженное восстание.
Помощь не замедлила прийти, и не малая. Мятеж был назначен на день прибытия
в Египет Калигулы, когда греки в праздничных одеждах соберутся в порту
приветствовать его; римский гарнизон тоже будет там в почетном карауле, и
город останется без защиты. Известие о смерти Калигулы привело к тому, что
восстание началось раньше времени, причем недостаточно решительно и не
достигло своей цели. Но губернатор Египта испугался и срочно прислал в Рим
просьбу отправить в Александрию дополнительные войска: в самом городе их
было слишком мало. Однако на следующий же день он получил мое письмо,
написанное ему за две недели до того, где я уведомлял его о моем восшествии
на трон и приказывал освободить из тюрьмы алабарха с другими еврейскими
старейшинами, а также приостановить действие религиозных эдиктов Калигулы и
его указа о преследовании евреев до тех пор, пока я не буду в состоянии
уведомить его об их полной отмене. Евреи ликовали, и даже те, кто раньше не
принимал участия в восстании, решили, что теперь, когда император оказал им
свое благоволение, они могут с лихвой отплатить грекам. Было убито немалое
число самых ярых антисемитов. Тем временем я ответил губернатору Египта,
приказав ему навести в городе порядок, даже, если понадобится, пустить в ход
оружие, но добавил, что, учитывая мое предыдущее письмо, которое, как я
надеюсь, оказало успокаивающее действие, я не считаю нужным слать
подкрепление. Возможно, поступки евреев были спровоцированы, и теперь,
будучи разумными людьми и зная, что их обиды будут постепенно заглажены, они
прекратят всякие враждебные действия.
Это положило конец беспорядкам; и еще через несколько дней,
посовещавшись с сенатом, я окончательно отменил декреты Калигулы и вернул
евреям все привилегии, которыми они пользовались при Августе. Но некоторые
молодые евреи, все еще страдавшие от чувства несправедливости, устраивали
шествия по улицам Александрии, неся знамена с надписями: "Лишить наших
преследователей всех гражданских прав", что было нелепо, или: "Равные права
всем евреям империи", что было далеко не так нелепо. Я издал эдикт
следующего содержания:
"Тиберий Клавдий Нерон Цезарь Август Германик, великий понтифик,
защитник народа, консул, избранный на второй срок, выпускает следующий
декрет:
Сим я исполняю с охотой ходатайство царя Агриппы и его брата, царя
Ирода, выдающихся людей, к которым я отношусь с глубочайшим уважением, о
том, чтобы я даровал всем евреям, проживающим в Римской империи, такие же
права и привилегии, какие я даровал, вернее вернул, евреям Александрии. Я
оказываю им эту милость, не только чтобы удовлетворить просьбу вышеназванных
лиц, но и потому, что считаю евреев достойными этих прав и привилегий: они
всегда были верными друзьями Римской республики. Однако я считаю
несправедливым лишить (как предлагалось) какой бы то ни было греческий город
прав и привилегий, дарованных ему Августом (ныне обожествленным), так же как
было несправедливо лишить еврейскую колонию в Александрии -- что сделал мой
предшественник -- всех ее прав и привилегий. Что справедливо для евреев,
справедливо для греков, и наоборот. Посему я решил дозволить всем евреям
империи без какой-либо помехи соблюдать обычаи их праотцов, если это не
будет во вред Риму. В то же время я требую, чтобы они не злоупотребляли
оказанной им милостью, выказывая презрение к верованиям и обычаям других
народов: пусть удовольствуются возможностью соблюдать свой собственный
закон. По моему соизволению решение это должно быть высечено на каменных
плитах под ответственность правителей всех царств, городов, колоний и общин
как в Италии, так и за ее пределами, независимо от того, кто там правит --
римский губернатор или местный властитель, находящийся в союзе с Римом;
плиты эти должны быть выставлены на всеобщее обозрение на видном месте, на
такой высоте, чтобы слова были хорошо видны с земли, и стоять там целый
месяц, чтобы их прочитали все жители до одного".
Как то раз в личной беседе с Иродом я сказал:
-- Все дело в том, что ум евреев и ум греков устроен по-разному и
конфликты между ними неизбежны. Евреи -- серьезны и горды, греки --
тщеславны и насмешливы, евреи привержены к старому, неугомонные греки вечно
ищут нового, евреи независимы и самонадеянны, греки держат нос по ветру и
легко приспосабливаются. Я могу утверждать, что мы, римляне, понимаем греков
-- мы знаем их потенциальные возможности и их пределы и делаем из греков
полезных слуг, но я никогда не возьмусь утверждать, будто мы понимаем
евреев. Мы победили их благодаря превосходящим военным силам, но мы отнюдь
не чувствуем себя их владыками. Мы сознаем, что они сохраняют древние
добродетели своего народа, а мы свои древние добродетели потеряли, и поэтому
нам перед ними стыдно.
Ирод спросил:
-- Тебе знакома еврейская версия Девкалионова потопа? Еврейского
Девкалиона звали Ной. У него было три женатых сына, которые, когда потоп
кончился, вновь населили землю. Старшего сына звали Сим, среднего -- Хам и
младшего -- Иафет. Хам был наказан за то, что насмехался над отцом, когда
тот однажды напился и сорвал с себя одежды,-- он был обречен служить своим
двум братьям, которые вели себя более пристойно. Хам -- родоначальник всех
африканских народов, Иафет -- родоначальник греков и италийцев, а Сим --
родоначальник евреев, сирийцев, финикийцев, арабов, идумеев, халдеев,
ассирийцев и родственных им народов. Существует очень старое пророчество,
где говорится, что стоит Симу и Иафету оказаться под одной крышей как
начинаются пререкания и стычки. И так оно и есть. Александрия -- яркий тому
пример. Если бы из всей Палестины изгнать греков, которым здесь не место,
было бы куда легче ею управлять. То же можно сказать о Сирии.
-- Легче? Кому? Только не римскому губернатору,-- улыбнулся я.--
Римляне произошли не от Сима и рассчитывают на поддержку греков. Вам бы
пришлось тогда изгнать и нас тоже. Но я с тобой согласен в том, что лучше бы
Рим вообще не завоевывал Востока. Было бы куда разумней ограничиться
потомками Иафета. Александр и Помпей -- вот кто в ответе за это. Оба
получили титул "великий" за свои восточные завоевания, но я не вижу, чтобы
это пошло во благо их странам.
-- Все уладится, цезарь, в свое время,-- задумчиво сказал Ирод,-- если
у нас хватит терпения.
Затем я рассказал Ироду, что собираюсь помолвить свою дочь Антонию,
которая скоро достигнет брачного возраста, с молодым Помпеем, потомком
Помпея Великого. Калигула отобрал у молодого Помпея этот титул, сказав, что
он слишком великолепен для мальчика его лет, да и к тому же во всем мире
теперь есть лишь один "Великий". Незадолго до нашего разговора я вернул
Помпею этот титул так же, как все прочие титулы, забранные Калигулой у
знатных римских родов, а вместе с ними и семейные отличия, вроде ожерелья
Торкватов и Цинциннатова золотого завитка. Ирод не высказал никаких взглядов
по этому вопросу. Я и предположить не мог, что будущие политические
отношения между Симом и Иафетом настолько занимали тогда его ум, что он не
мог думать ни о чем другом.
Когда Ирод прочно посадил меня на трон и указал, каким путем идти
дальше,-- уверен, что именно так он рассматривал всю ситуацию,-- и получил
взамен ряд милостей, он сказал, что должен наконец покинуть Рим, если только
у меня нет для него действительно важного дела, с которым не справится никто
другой. Я не мог придумать предлога, чтобы его задержать, к тому же
чувствовал бы себя обязанным возмещать все новыми землями каждый месяц,
который Ирод провел со мной, поэтому после роскошного пира я его отпустил.
Должен признаться, что в тот вечер мы были достаточно пьяны, и я ронял слезы
при мысли о его отъезде. Мы вспоминали дни своей совместной учебы, и когда
никто, по-видимому, не мог нас услышать, я перегнулся через стол и обратился
к Ироду, назвав его старым прозвищем.
-- Разбойник,-- тихо сказал я,-- я всегда думал, что ты будешь царем,
но если бы кто-нибудь сказал мне, что я стану твоим императором, я назвал бы
того сумасшедшим.
-- Мартышечка,-- ответил он, тоже понизив голос.-- Ты -- дурак, как я
всегда говорил тебе. Но дуракам -- счастье. И счастье обычно не изменяет им.
Ты будешь богом на Олимпе, а я всего лишь мертвым героем; да-да, не красней,
так оно именно и будет, хотя нет сомнения в том, кто из нас умней.
Как приятно было слышать, что Ирод снова разговаривает со мной в своей
обычной манере. Последние три месяца он обращался ко мне самым официальным
образом, подчеркивая разделявшую нас дистанцию, ни разу не забыв назвать
меня Цезарь Август и выразить глубочайший восторг по поводу любого моего
мнения, даже если он, как ни прискорбно, был вынужден не согласиться с ним.
"Мартышечка" (Cercopithecion) было прозвище, данное мне Афинодором. Я
попросил Ирода, когда он будет писать мне из Палестины, класть в конверт
вместе с официальным письмом, подписанным всеми его новыми титулами,
неофициальное, с подписью "Разбойник", и сообщать в нем все новости как
частное лицо. Он согласился при условии, что я буду отвечать ему тем же и
подписываться "Cercopithecion". Мы скрепили договор рукопожатием, и тут Ирод
пристально посмотрел мне в глаза и сказал:
-- Мартышечка, хочешь получить еще один из моих превосходных плутовских
советов? И причем даром на этот раз.
-- Будь так добр, дорогой Разбойник.
-- Мой совет тебе, старина, таков: никогда никому не доверяй. Не
доверяй самому преданному вольноотпущеннику, закадычному другу, любимейшему
ребенку, любезной сердцу жене или союзнику, скрепившему союз с тобой самыми
священными клятвами. Полагайся только на самого себя. Или хотя бы на свое
дурацкое счастье, если чувствуешь в глубине души, что и на самого себя
положиться не можешь.
Тон его был так серьезен, что развеял винные пары, туманившие мне
голову, и пробудил мое внимание.
-- Почему ты так говоришь, Ирод? -- резко спросил я.-- Разве ты не
доверяешь Киприде? Не доверяешь своему другу Силе? Не доверяешь молодому
Агриппе, своему сыну? Не доверяешь Тавмасту и своему вольноотпущеннику
Марсию, который раздобыл для тебя в Акре деньги, а потом носил еду в тюрьму?
Не доверяешь мне, твоему союзнику? Почему ты так сказал, Ирод? Против кого
ты меня предостерегаешь?
Ирод засмеялся глупым смехом:
-- Не обращай на меня внимания, Мартышечка. Я пьян, пьян в стельку. А
когда я пьян, я болтаю самые невероятные вещи. Тот тип, что утверждал, будто
истина в вине, видно хорошо налакался, когда утверждал это. Знаешь, что на
днях я сказал своему мажордому? "Послушай, Тавмаст, я не желаю, чтобы за
моим столом подавали молочного поросенка, фаршированного трюфелями и
орехами. Слышишь?" "Очень хорошо, ваше величество, больше это не
повторится",-- ответил он. Однако если есть на всем свете блюдо, которое я
предпочитаю всем другим, так это жареный молочный поросенок, фаршированный
трюфелями и орехами. Что это я тебе только что наболтал? Не доверять
союзникам? Смешно, да? Я на минуту забыл, что мы с тобой тоже союзники.
Поэтому я выбросил его слова из головы, но снова вспомнил о них на
следующий день, когда, стоя у окна, смотрел, как коляска Ирода удаляется по
направлению к Брундизию; я спрашивал себя, что он имел в виду, и у меня
стало тревожно на душе.
Ирод был не единственным царем, присутствовавшим на этом прощальном
пиру; там был также его брат Ирод Поллион, царь Халкиды, и Антиох, которому
я вернул его царство Коммагену на северо-востоке от Сирии, отобранное у него
Калигулой, и Митридат, которого я сделал царем Крыма; кроме того, там был
царь Малой Армении и царь Осроены; оба они все эти годы били баклуши при
дворе Калигулы, полагая, что безопаснее жить в Риме, чем в собственных
владениях, -- меньше шансов вызвать подозрение, будто они злоумышляют против
императора. Я отправил их всем скопом по домам.
Пожалуй, самым правильным будет продолжить сейчас историю Ирода Агриппы
и довести отчет о том, что произошло в Александрии до логического конца
прежде, чем вернуться к описанию событий, происходивших в Риме, и хотя бы
вскользь упомянуть о том, что случилось на Рейне, в Марокко и на других
границах. Ирод вернулся в Палестину с еще большей помпой и славой, чем в
прошлый раз. Прибыв в Иерусалим, он снял со стены храмовой сокровищницы
железную цепь, которую повесил там раньше в дар Иегове, и заменил ее
золотой, пожалованной ему Калигулой; теперь, когда Калигула умер, он мог это
сделать, не вызывая обиды. Первосвященник приветствовал его с глубоким
уважением, но после того, как они обменялись положенными любезностями,
позволил себе попенять Ироду на то, что тот отдал старшую дочь за своего
брата: ничего хорошего, сказал он, из этого не выйдет. Ирод был не такой
человек, чтобы выслушивать упреки какого-то священнослужителя, даже самого
праведного, какой бы пост тот ни занимал. Он спросил первосвященника --
звали его Ионафан,-- согласен ли тот с тем, что он, царь Агриппа, сослужил
хорошую службу богу и евреям, отговорив Калигулу осквернять храм и уговорив
меня подтвердить законность всех религиозных привилегий александрийских
евреев и даровать такие же права всем евреям, проживающим в империи. Ионафан
отвечал, что он поступил превосходно. Тогда Ирод рассказал ему притчу.
Однажды богач увидел на обочине дороги нищего, который простирал к нему
руки, моля подать ему милостыню и сказав при этом, что они будто бы в
родстве. Богач ответил: "Мне жаль тебя, нищий, и я сделаю для тебя все, что
смогу, раз мы в родстве. Если ты завтра придешь в банк, то увидишь, что тебя
ждут там десять мешков с золотом, в каждом -- две тысячи золотых в местной
монете". "Если ты не обманываешь меня, -- сказал нищий, -- да вознаградит
тебя Господь". Нищий пришел в банк, и действительно ему вручили мешки с
золотом. Как он был рад, как благодарен! Но один из его родных братьев,
священнослужитель, который никак и ничем не помог ему, когда он был в беде,
на следующий день явился в дом богача. "Это что -- шутка? -- возмущенно
спросил он.-- Ты поклялся дать своему бедному родичу двести тысяч золотых в
государственной монете, и он поверил тебе, а ты его обманул. Я пришел к
нему, чтобы помочь пересчитать деньги, и что же? В первом же мешке я нашел
парфянский золотой! Ты же не станешь утверждать, будто парфянские деньги у
нас в ходу. Честно это -- сыграть такую шутку над бедным человеком?"
Но Ионафан ничуть не смутился. Он сказал Ироду, что со стороны богача
было глупо портить свой дар, если он это действительно сделал, включив в
него парфянский золотой. И добавил, что Ирод не должен забывать: даже
величайшие цари -- лишь орудия провидения и получают от Бога награду в
зависимости от того, как преданно они Ему служат.
-- А первосвященники? -- спросил Ирод.
-- Первосвященники достаточно награждены за свою преданность Ему,
которая выражается, в частности, в порицании ими всех евреев, которые плохо
исполняют свои обязанности перед Богом; их награда -- право, надев священное
облачение, раз в году входить в Святая Святых, где Он пребывает сам по себе,
в неизмеримой Силе и Славе.
-- Прекрасно,-- сказал Ирод,-- если я орудие в Его руках, как ты
говоришь, я смещаю тебя с твоей должности. Кто-нибудь другой наденет
священное облачение на Пасху в этом году. Это будет тот, кто разбирается,
когда можно, а когда нельзя докучать упреками.
Ионафана сместили, и Ирод назначил нового первосвященника, который
через некоторое время тоже вызвал неудовольствие Ирода, заявив, что не
положено самаритянину быть царским шталмейстером, у царя евреев должны быть
в услужении только евреи. Самаритяне не произошли от Авраамова семени, они
самозванцы. Шталмейстер, о котором шла речь, был не кто иной, как Сила, и
ради него Ирод сместил первосвященника и предложил этот пост тому же
Ионафану.
Ионафан отказался, хотя и выразил благодарность, он сказал, что ему
было достаточно один раз войти в Святая Святых и что вторичное посвящение в
сан не будет столь же священной церемонией, как первое. Если Бог дал Ироду
власть его сместить, это, верно, было в наказание за гордыню, и если сейчас
Бог снизошел к нему, он ликует, но не будет больше рисковать, а то вновь Его
прогневит. Поэтому он хотел бы предложить на пост первосвященника брата
своего Матиаса -- такого богобоязненного и благочестивого человека не найти
во всем Иерусалиме. Ирод согласился на это.
Ирод устроил свою резиденцию в Иерусалиме в той его части, которая
называлась Безета, или Новый Город, что крайне меня удивило, ведь у него
было теперь несколько прекрасных городов, построенных в роскошном
греко-римском стиле, любой из которых он мог сделать своей столицей. Время
от времени Ирод наносил в эти города официальные визиты и обходился весьма
любезно с их обитателями, но единственный город, говорил он, где должен жить
и править еврейский царь -- это Иерусалим. Он пользовался огромной
популярностью у жителей Иерусалима не только из-за даров в храм и наведения
красоты в городе, но и из-за отмены налога на недвижимую собственность, что
сократило его доходы на сто тысяч золотых ежегодно. Однако даже за вычетом
этих денег Ирод получал в целом за год полмиллиона золотых. Еще больше меня
удивляло то, что Ирод каждый день ходил молиться в храм и очень строго
соблюдал закон,-- я прекрасно помнил, с каким презрением он отзывался об
"этом святоше, распевающем псалмы",-- его благочестивом брате Аристобуле, а
судя по его частным письмам, которые он всегда вкладывал в официальные
депеши, не было видно, чтобы в Ироде произошла духовная перемена.
Одно письмо, которое он мне прислал, почти целиком было посвящено Силе.
Вот что он писал:
"Мартышечка, мой старый друг, хочу рассказать тебе на редкость
печальную и на редкость смешную историю; она касается Силы, этого "верного
Ахата" твоего друга разбойника Ирода Агриппы. Высокоученый Мартышечка, не
можешь ли ты порыться в своем огромном запасе редких исторических сведений и
сказать, докучал ли твоему благочестивому предку Энею его верный Ахат до
такой степени, до какой Сила докучает мне? Есть ли что-нибудь по этому
поводу у комментаторов Вергилия? Дело в том, что я имел глупость назначить
Силу своим шталмейстером, как я, по-моему, уже тебе писал. Первосвященник не
одобрил это назначение, так как Сила самаритянин; самаритяне в свое время
разгневали иерусалимских евреев, вернувшихся из вавилонского плена, разрушая
за ночь стены, которые те строили днем; евреи им этого не простили. Мне
пришлось ради Силы сместить первосвященника. Сила с каждым днем все больше
важничал и давал все больше доказательств своей пресловутой прямоты: что,
мол, у него на уме, то и на языке. Смещение первосвященника побудило его
напустить на себя еще большую важность. Поверь моему слову, иногда вновь
прибывшие ко двору не могли решить, кто из нас царь, а кто -- всего лишь
шталмейстер. Однако стоило мне намекнуть, что он злоупотребляет моей
дружбой, он сразу же мрачнел, и моя милая Киприда упрекала меня за
бессердечие и напоминала обо всем, что он сделал для нас. Мне приходилось
снова угождать ему и чуть ли не просить прощения за неблагодарность.
Худшей его привычкой было без конца рассказывать о моих прошлых бедах
-- причем в смешанном обществе -- и приводить самые неловкие для меня
подробности того, как он спас меня от той или иной опасности, каким верным
другом мне был, какими превосходными его советами я пренебрег, а сам он,
мол, никогда не искал никакой другой награды, кроме моей дружбы в дождь и
ведро и бурю -- таков уж у самаритян характер.
В конце концов он перегнул палку. Я находился в Тивериаде на
Галилейском озере, где некогда был судьей при Антипе, и пригласил на пир
важнейших людей Сидона. Ты помнишь о моей размолвке с сидонцами, когда я был
советчиком Флакка в Антиохии? Можешь не сомневаться, так ужасно Сила себя
никогда не вел, да еще на такой важной политической встрече. Первое, что он
сказал Гасдрубалу, начальнику порта в Сидоне, человеку очень влиятельному в
Финикии, было: "Мне знакомо твое лицо. Тебя не Гасдрубал ли зовут? Да,
конечно, ты был в числе делегации, которая прибыла к царю Агриппе девять лет
назад с просьбой использовать его влияние на Флакка в пользу Сидона во время
спора с Дамаском насчет границ. Я хорошо помню, что советовал Ироду не брать
ваших подарков, так как принимать взятки сразу у обеих сторон опасно и он
наверняка попадет в беду. Но он, как всегда, только смеялся надо мной".
Гасдрубал -- человек тактичный, поэтому он сказал, что не может
припомнить такого случая; он уверен, что Сила ошибается. Но Силу разве
остановишь? "Неужели у тебя такая плохая память,-- настаивал он.-- Да ведь
именно из-за этого Ироду пришлось бежать из Антиохии под видом погонщика
верблюдов -- я достал ему все, что нужно,-- оставив жену и детей. Мне
пришлось тайком посадить их на корабль, чтобы увезти из города, а он лишь
кружным путем через сирийскую пустыню добрался до Идумеи. Он ехал на
украденном верблюде. Нет, если ты хочешь спросить меня насчет верблюда,-- я
не крал его, его украл сам царь Ирод Агриппа".
Меня бросало в жар и в холод, но отрицать основные факты этой истории
было бесполезно. Я сделал все возможное, чтобы замаскировать их веселым
рассказом о том, как однажды во мне взыграла кровь моих предков-кочевников,
мне надоела цивилизованная жизнь в Антиохии и я не мог устоять перед
побуждением покинуть город и пересечь необъятную пустыню, чтобы повидаться с
родичами в Идумее. Зная, что Флакк попытается меня задержать -- он не мог
обойтись без моей помощи в политических вопросах,-- я был вынужден тайно
покинуть город и договорился с Силой, что воссоединюсь с семьей в порту
Антедона, когда мои приключения подойдут к концу. Они оказались на редкость
увлекательными. А в Антедоне меня встретил императорский курьер -- он не
смог найти меня в Антиохии -- с письмом от императора Тиберия, где тот
приглашал меня в Рим в качестве советчика, чтобы мои таланты не пропадали
зря в провинции.
Гасдрубал слушал с вежливым интересом, восхищаясь моей
изобретательностью, ведь он знал эту историю не хуже, чем Сила. Когда я
кончил, он спросил: "Могу я узнать у вашего величества, было ли это ваше
первое посещение Эдома? Насколько мне известно, идумеи -- благородный,
гостеприимный и храбрый народ и относятся к роскоши и легкомыслию с
непримиримым презрением, которым мне легче восхищаться, чем брать его за
образец".
Но этому идиоту Силе обязательно надо было снова вмешаться в разговор.
"О нет, Гасдрубал, это не было первым посещением Идумеи. Я был единственным
-- не считая госпожи Киприды и двух старших детей,-- кто сопровождал царя
Ирода во время первого посещения. Это было в тот год, когда убили сына
Тиберия. Царю Ироду из-за этого пришлось бежать от римских кредиторов, а
Идумея была единственным безопасным убежищем. Ирод влез постепенно в
огромные долги, несмотря на мои предупреждения, что рано или поздно наступит
день расплаты. Сказать по правде, он терпеть не мог Идумею и задумал
покончить с собой, но госпожа Киприда спасла его: она поступилась своей
гордостью и написала смиренное письмо своей невестке Иродиаде, с которой
перед тем поссорилась. Царя Ирода пригласили после того в Галилею, и Антипа
назначил его судьей низшего суда в этом самом городе. Его годовой доход был
всего семьсот золотых".
Только Гасдрубал открыл рот, чтобы выразить удивление и недоверие, как
на выручку мне неожиданно пришла Киприда. Она ничего не имела против
Я обнаружил, что приспособления для разгрузки зерна в Остии никуда не
годятся. Надо сказать, что вопрос о снабжении Рима зерном вообще был очень
трудным. Калигула оставил государственные зернохранилища такими же пустыми,
как государственную казну. Только убедив хлебных торговцев приходить к нам с
грузом в любую погоду, даже с риском для их судов, мне удалось кое-как
перебиться зиму. И, разумеется, я должен был платить им втридорога за
потерянные суда, погибшую команду и зерно. Я твердо решил покончить с этим
раз и навсегда и сделать Остию безопасной в самую плохую погоду; поэтому я
послал за строителями, чтобы они ознакомились с местом и представили мне
план новой гавани.
Первые настоящие неприятности за пределами Рима начались в Египте. С
молчаливого согласия Калигулы александрийские греки позволяли себе чинить
любую расправу над александрийскими евреями за их отказ поклоняться ему как
божеству. Грекам не разрешалось носить на улице оружие -- это была
прерогатива римлян,-- но, несмотря на это, они ухитрялись самыми разными
способами применять по отношению к евреям физическое насилие. Евреи, многие
из которых были откупщики и, естественно, не пользовались особой симпатией
членов греческой колонии, не таких расчетливых и не таких богатых, ежедневно
подвергались унижениям и угрозам. Будучи малочисленней, чем греки, они не
могли оказать должного сопротивления, а их старейшины были в тюрьме. Евреи
послали известие об этом своим родичам в Палестине, Сирии и даже Парфии,
сообщая, в какое трудное положение они попали и умоляя о помощи деньгами,
оружием и людьми. Их единственной надеждой было вооруженное восстание.
Помощь не замедлила прийти, и не малая. Мятеж был назначен на день прибытия
в Египет Калигулы, когда греки в праздничных одеждах соберутся в порту
приветствовать его; римский гарнизон тоже будет там в почетном карауле, и
город останется без защиты. Известие о смерти Калигулы привело к тому, что
восстание началось раньше времени, причем недостаточно решительно и не
достигло своей цели. Но губернатор Египта испугался и срочно прислал в Рим
просьбу отправить в Александрию дополнительные войска: в самом городе их
было слишком мало. Однако на следующий же день он получил мое письмо,
написанное ему за две недели до того, где я уведомлял его о моем восшествии
на трон и приказывал освободить из тюрьмы алабарха с другими еврейскими
старейшинами, а также приостановить действие религиозных эдиктов Калигулы и
его указа о преследовании евреев до тех пор, пока я не буду в состоянии
уведомить его об их полной отмене. Евреи ликовали, и даже те, кто раньше не
принимал участия в восстании, решили, что теперь, когда император оказал им
свое благоволение, они могут с лихвой отплатить грекам. Было убито немалое
число самых ярых антисемитов. Тем временем я ответил губернатору Египта,
приказав ему навести в городе порядок, даже, если понадобится, пустить в ход
оружие, но добавил, что, учитывая мое предыдущее письмо, которое, как я
надеюсь, оказало успокаивающее действие, я не считаю нужным слать
подкрепление. Возможно, поступки евреев были спровоцированы, и теперь,
будучи разумными людьми и зная, что их обиды будут постепенно заглажены, они
прекратят всякие враждебные действия.
Это положило конец беспорядкам; и еще через несколько дней,
посовещавшись с сенатом, я окончательно отменил декреты Калигулы и вернул
евреям все привилегии, которыми они пользовались при Августе. Но некоторые
молодые евреи, все еще страдавшие от чувства несправедливости, устраивали
шествия по улицам Александрии, неся знамена с надписями: "Лишить наших
преследователей всех гражданских прав", что было нелепо, или: "Равные права
всем евреям империи", что было далеко не так нелепо. Я издал эдикт
следующего содержания:
"Тиберий Клавдий Нерон Цезарь Август Германик, великий понтифик,
защитник народа, консул, избранный на второй срок, выпускает следующий
декрет:
Сим я исполняю с охотой ходатайство царя Агриппы и его брата, царя
Ирода, выдающихся людей, к которым я отношусь с глубочайшим уважением, о
том, чтобы я даровал всем евреям, проживающим в Римской империи, такие же
права и привилегии, какие я даровал, вернее вернул, евреям Александрии. Я
оказываю им эту милость, не только чтобы удовлетворить просьбу вышеназванных
лиц, но и потому, что считаю евреев достойными этих прав и привилегий: они
всегда были верными друзьями Римской республики. Однако я считаю
несправедливым лишить (как предлагалось) какой бы то ни было греческий город
прав и привилегий, дарованных ему Августом (ныне обожествленным), так же как
было несправедливо лишить еврейскую колонию в Александрии -- что сделал мой
предшественник -- всех ее прав и привилегий. Что справедливо для евреев,
справедливо для греков, и наоборот. Посему я решил дозволить всем евреям
империи без какой-либо помехи соблюдать обычаи их праотцов, если это не
будет во вред Риму. В то же время я требую, чтобы они не злоупотребляли
оказанной им милостью, выказывая презрение к верованиям и обычаям других
народов: пусть удовольствуются возможностью соблюдать свой собственный
закон. По моему соизволению решение это должно быть высечено на каменных
плитах под ответственность правителей всех царств, городов, колоний и общин
как в Италии, так и за ее пределами, независимо от того, кто там правит --
римский губернатор или местный властитель, находящийся в союзе с Римом;
плиты эти должны быть выставлены на всеобщее обозрение на видном месте, на
такой высоте, чтобы слова были хорошо видны с земли, и стоять там целый
месяц, чтобы их прочитали все жители до одного".
Как то раз в личной беседе с Иродом я сказал:
-- Все дело в том, что ум евреев и ум греков устроен по-разному и
конфликты между ними неизбежны. Евреи -- серьезны и горды, греки --
тщеславны и насмешливы, евреи привержены к старому, неугомонные греки вечно
ищут нового, евреи независимы и самонадеянны, греки держат нос по ветру и
легко приспосабливаются. Я могу утверждать, что мы, римляне, понимаем греков
-- мы знаем их потенциальные возможности и их пределы и делаем из греков
полезных слуг, но я никогда не возьмусь утверждать, будто мы понимаем
евреев. Мы победили их благодаря превосходящим военным силам, но мы отнюдь
не чувствуем себя их владыками. Мы сознаем, что они сохраняют древние
добродетели своего народа, а мы свои древние добродетели потеряли, и поэтому
нам перед ними стыдно.
Ирод спросил:
-- Тебе знакома еврейская версия Девкалионова потопа? Еврейского
Девкалиона звали Ной. У него было три женатых сына, которые, когда потоп
кончился, вновь населили землю. Старшего сына звали Сим, среднего -- Хам и
младшего -- Иафет. Хам был наказан за то, что насмехался над отцом, когда
тот однажды напился и сорвал с себя одежды,-- он был обречен служить своим
двум братьям, которые вели себя более пристойно. Хам -- родоначальник всех
африканских народов, Иафет -- родоначальник греков и италийцев, а Сим --
родоначальник евреев, сирийцев, финикийцев, арабов, идумеев, халдеев,
ассирийцев и родственных им народов. Существует очень старое пророчество,
где говорится, что стоит Симу и Иафету оказаться под одной крышей как
начинаются пререкания и стычки. И так оно и есть. Александрия -- яркий тому
пример. Если бы из всей Палестины изгнать греков, которым здесь не место,
было бы куда легче ею управлять. То же можно сказать о Сирии.
-- Легче? Кому? Только не римскому губернатору,-- улыбнулся я.--
Римляне произошли не от Сима и рассчитывают на поддержку греков. Вам бы
пришлось тогда изгнать и нас тоже. Но я с тобой согласен в том, что лучше бы
Рим вообще не завоевывал Востока. Было бы куда разумней ограничиться
потомками Иафета. Александр и Помпей -- вот кто в ответе за это. Оба
получили титул "великий" за свои восточные завоевания, но я не вижу, чтобы
это пошло во благо их странам.
-- Все уладится, цезарь, в свое время,-- задумчиво сказал Ирод,-- если
у нас хватит терпения.
Затем я рассказал Ироду, что собираюсь помолвить свою дочь Антонию,
которая скоро достигнет брачного возраста, с молодым Помпеем, потомком
Помпея Великого. Калигула отобрал у молодого Помпея этот титул, сказав, что
он слишком великолепен для мальчика его лет, да и к тому же во всем мире
теперь есть лишь один "Великий". Незадолго до нашего разговора я вернул
Помпею этот титул так же, как все прочие титулы, забранные Калигулой у
знатных римских родов, а вместе с ними и семейные отличия, вроде ожерелья
Торкватов и Цинциннатова золотого завитка. Ирод не высказал никаких взглядов
по этому вопросу. Я и предположить не мог, что будущие политические
отношения между Симом и Иафетом настолько занимали тогда его ум, что он не
мог думать ни о чем другом.
Когда Ирод прочно посадил меня на трон и указал, каким путем идти
дальше,-- уверен, что именно так он рассматривал всю ситуацию,-- и получил
взамен ряд милостей, он сказал, что должен наконец покинуть Рим, если только
у меня нет для него действительно важного дела, с которым не справится никто
другой. Я не мог придумать предлога, чтобы его задержать, к тому же
чувствовал бы себя обязанным возмещать все новыми землями каждый месяц,
который Ирод провел со мной, поэтому после роскошного пира я его отпустил.
Должен признаться, что в тот вечер мы были достаточно пьяны, и я ронял слезы
при мысли о его отъезде. Мы вспоминали дни своей совместной учебы, и когда
никто, по-видимому, не мог нас услышать, я перегнулся через стол и обратился
к Ироду, назвав его старым прозвищем.
-- Разбойник,-- тихо сказал я,-- я всегда думал, что ты будешь царем,
но если бы кто-нибудь сказал мне, что я стану твоим императором, я назвал бы
того сумасшедшим.
-- Мартышечка,-- ответил он, тоже понизив голос.-- Ты -- дурак, как я
всегда говорил тебе. Но дуракам -- счастье. И счастье обычно не изменяет им.
Ты будешь богом на Олимпе, а я всего лишь мертвым героем; да-да, не красней,
так оно именно и будет, хотя нет сомнения в том, кто из нас умней.
Как приятно было слышать, что Ирод снова разговаривает со мной в своей
обычной манере. Последние три месяца он обращался ко мне самым официальным
образом, подчеркивая разделявшую нас дистанцию, ни разу не забыв назвать
меня Цезарь Август и выразить глубочайший восторг по поводу любого моего
мнения, даже если он, как ни прискорбно, был вынужден не согласиться с ним.
"Мартышечка" (Cercopithecion) было прозвище, данное мне Афинодором. Я
попросил Ирода, когда он будет писать мне из Палестины, класть в конверт
вместе с официальным письмом, подписанным всеми его новыми титулами,
неофициальное, с подписью "Разбойник", и сообщать в нем все новости как
частное лицо. Он согласился при условии, что я буду отвечать ему тем же и
подписываться "Cercopithecion". Мы скрепили договор рукопожатием, и тут Ирод
пристально посмотрел мне в глаза и сказал:
-- Мартышечка, хочешь получить еще один из моих превосходных плутовских
советов? И причем даром на этот раз.
-- Будь так добр, дорогой Разбойник.
-- Мой совет тебе, старина, таков: никогда никому не доверяй. Не
доверяй самому преданному вольноотпущеннику, закадычному другу, любимейшему
ребенку, любезной сердцу жене или союзнику, скрепившему союз с тобой самыми
священными клятвами. Полагайся только на самого себя. Или хотя бы на свое
дурацкое счастье, если чувствуешь в глубине души, что и на самого себя
положиться не можешь.
Тон его был так серьезен, что развеял винные пары, туманившие мне
голову, и пробудил мое внимание.
-- Почему ты так говоришь, Ирод? -- резко спросил я.-- Разве ты не
доверяешь Киприде? Не доверяешь своему другу Силе? Не доверяешь молодому
Агриппе, своему сыну? Не доверяешь Тавмасту и своему вольноотпущеннику
Марсию, который раздобыл для тебя в Акре деньги, а потом носил еду в тюрьму?
Не доверяешь мне, твоему союзнику? Почему ты так сказал, Ирод? Против кого
ты меня предостерегаешь?
Ирод засмеялся глупым смехом:
-- Не обращай на меня внимания, Мартышечка. Я пьян, пьян в стельку. А
когда я пьян, я болтаю самые невероятные вещи. Тот тип, что утверждал, будто
истина в вине, видно хорошо налакался, когда утверждал это. Знаешь, что на
днях я сказал своему мажордому? "Послушай, Тавмаст, я не желаю, чтобы за
моим столом подавали молочного поросенка, фаршированного трюфелями и
орехами. Слышишь?" "Очень хорошо, ваше величество, больше это не
повторится",-- ответил он. Однако если есть на всем свете блюдо, которое я
предпочитаю всем другим, так это жареный молочный поросенок, фаршированный
трюфелями и орехами. Что это я тебе только что наболтал? Не доверять
союзникам? Смешно, да? Я на минуту забыл, что мы с тобой тоже союзники.
Поэтому я выбросил его слова из головы, но снова вспомнил о них на
следующий день, когда, стоя у окна, смотрел, как коляска Ирода удаляется по
направлению к Брундизию; я спрашивал себя, что он имел в виду, и у меня
стало тревожно на душе.
Ирод был не единственным царем, присутствовавшим на этом прощальном
пиру; там был также его брат Ирод Поллион, царь Халкиды, и Антиох, которому
я вернул его царство Коммагену на северо-востоке от Сирии, отобранное у него
Калигулой, и Митридат, которого я сделал царем Крыма; кроме того, там был
царь Малой Армении и царь Осроены; оба они все эти годы били баклуши при
дворе Калигулы, полагая, что безопаснее жить в Риме, чем в собственных
владениях, -- меньше шансов вызвать подозрение, будто они злоумышляют против
императора. Я отправил их всем скопом по домам.
Пожалуй, самым правильным будет продолжить сейчас историю Ирода Агриппы
и довести отчет о том, что произошло в Александрии до логического конца
прежде, чем вернуться к описанию событий, происходивших в Риме, и хотя бы
вскользь упомянуть о том, что случилось на Рейне, в Марокко и на других
границах. Ирод вернулся в Палестину с еще большей помпой и славой, чем в
прошлый раз. Прибыв в Иерусалим, он снял со стены храмовой сокровищницы
железную цепь, которую повесил там раньше в дар Иегове, и заменил ее
золотой, пожалованной ему Калигулой; теперь, когда Калигула умер, он мог это
сделать, не вызывая обиды. Первосвященник приветствовал его с глубоким
уважением, но после того, как они обменялись положенными любезностями,
позволил себе попенять Ироду на то, что тот отдал старшую дочь за своего
брата: ничего хорошего, сказал он, из этого не выйдет. Ирод был не такой
человек, чтобы выслушивать упреки какого-то священнослужителя, даже самого
праведного, какой бы пост тот ни занимал. Он спросил первосвященника --
звали его Ионафан,-- согласен ли тот с тем, что он, царь Агриппа, сослужил
хорошую службу богу и евреям, отговорив Калигулу осквернять храм и уговорив
меня подтвердить законность всех религиозных привилегий александрийских
евреев и даровать такие же права всем евреям, проживающим в империи. Ионафан
отвечал, что он поступил превосходно. Тогда Ирод рассказал ему притчу.
Однажды богач увидел на обочине дороги нищего, который простирал к нему
руки, моля подать ему милостыню и сказав при этом, что они будто бы в
родстве. Богач ответил: "Мне жаль тебя, нищий, и я сделаю для тебя все, что
смогу, раз мы в родстве. Если ты завтра придешь в банк, то увидишь, что тебя
ждут там десять мешков с золотом, в каждом -- две тысячи золотых в местной
монете". "Если ты не обманываешь меня, -- сказал нищий, -- да вознаградит
тебя Господь". Нищий пришел в банк, и действительно ему вручили мешки с
золотом. Как он был рад, как благодарен! Но один из его родных братьев,
священнослужитель, который никак и ничем не помог ему, когда он был в беде,
на следующий день явился в дом богача. "Это что -- шутка? -- возмущенно
спросил он.-- Ты поклялся дать своему бедному родичу двести тысяч золотых в
государственной монете, и он поверил тебе, а ты его обманул. Я пришел к
нему, чтобы помочь пересчитать деньги, и что же? В первом же мешке я нашел
парфянский золотой! Ты же не станешь утверждать, будто парфянские деньги у
нас в ходу. Честно это -- сыграть такую шутку над бедным человеком?"
Но Ионафан ничуть не смутился. Он сказал Ироду, что со стороны богача
было глупо портить свой дар, если он это действительно сделал, включив в
него парфянский золотой. И добавил, что Ирод не должен забывать: даже
величайшие цари -- лишь орудия провидения и получают от Бога награду в
зависимости от того, как преданно они Ему служат.
-- А первосвященники? -- спросил Ирод.
-- Первосвященники достаточно награждены за свою преданность Ему,
которая выражается, в частности, в порицании ими всех евреев, которые плохо
исполняют свои обязанности перед Богом; их награда -- право, надев священное
облачение, раз в году входить в Святая Святых, где Он пребывает сам по себе,
в неизмеримой Силе и Славе.
-- Прекрасно,-- сказал Ирод,-- если я орудие в Его руках, как ты
говоришь, я смещаю тебя с твоей должности. Кто-нибудь другой наденет
священное облачение на Пасху в этом году. Это будет тот, кто разбирается,
когда можно, а когда нельзя докучать упреками.
Ионафана сместили, и Ирод назначил нового первосвященника, который
через некоторое время тоже вызвал неудовольствие Ирода, заявив, что не
положено самаритянину быть царским шталмейстером, у царя евреев должны быть
в услужении только евреи. Самаритяне не произошли от Авраамова семени, они
самозванцы. Шталмейстер, о котором шла речь, был не кто иной, как Сила, и
ради него Ирод сместил первосвященника и предложил этот пост тому же
Ионафану.
Ионафан отказался, хотя и выразил благодарность, он сказал, что ему
было достаточно один раз войти в Святая Святых и что вторичное посвящение в
сан не будет столь же священной церемонией, как первое. Если Бог дал Ироду
власть его сместить, это, верно, было в наказание за гордыню, и если сейчас
Бог снизошел к нему, он ликует, но не будет больше рисковать, а то вновь Его
прогневит. Поэтому он хотел бы предложить на пост первосвященника брата
своего Матиаса -- такого богобоязненного и благочестивого человека не найти
во всем Иерусалиме. Ирод согласился на это.
Ирод устроил свою резиденцию в Иерусалиме в той его части, которая
называлась Безета, или Новый Город, что крайне меня удивило, ведь у него
было теперь несколько прекрасных городов, построенных в роскошном
греко-римском стиле, любой из которых он мог сделать своей столицей. Время
от времени Ирод наносил в эти города официальные визиты и обходился весьма
любезно с их обитателями, но единственный город, говорил он, где должен жить
и править еврейский царь -- это Иерусалим. Он пользовался огромной
популярностью у жителей Иерусалима не только из-за даров в храм и наведения
красоты в городе, но и из-за отмены налога на недвижимую собственность, что
сократило его доходы на сто тысяч золотых ежегодно. Однако даже за вычетом
этих денег Ирод получал в целом за год полмиллиона золотых. Еще больше меня
удивляло то, что Ирод каждый день ходил молиться в храм и очень строго
соблюдал закон,-- я прекрасно помнил, с каким презрением он отзывался об
"этом святоше, распевающем псалмы",-- его благочестивом брате Аристобуле, а
судя по его частным письмам, которые он всегда вкладывал в официальные
депеши, не было видно, чтобы в Ироде произошла духовная перемена.
Одно письмо, которое он мне прислал, почти целиком было посвящено Силе.
Вот что он писал:
"Мартышечка, мой старый друг, хочу рассказать тебе на редкость
печальную и на редкость смешную историю; она касается Силы, этого "верного
Ахата" твоего друга разбойника Ирода Агриппы. Высокоученый Мартышечка, не
можешь ли ты порыться в своем огромном запасе редких исторических сведений и
сказать, докучал ли твоему благочестивому предку Энею его верный Ахат до
такой степени, до какой Сила докучает мне? Есть ли что-нибудь по этому
поводу у комментаторов Вергилия? Дело в том, что я имел глупость назначить
Силу своим шталмейстером, как я, по-моему, уже тебе писал. Первосвященник не
одобрил это назначение, так как Сила самаритянин; самаритяне в свое время
разгневали иерусалимских евреев, вернувшихся из вавилонского плена, разрушая
за ночь стены, которые те строили днем; евреи им этого не простили. Мне
пришлось ради Силы сместить первосвященника. Сила с каждым днем все больше
важничал и давал все больше доказательств своей пресловутой прямоты: что,
мол, у него на уме, то и на языке. Смещение первосвященника побудило его
напустить на себя еще большую важность. Поверь моему слову, иногда вновь
прибывшие ко двору не могли решить, кто из нас царь, а кто -- всего лишь
шталмейстер. Однако стоило мне намекнуть, что он злоупотребляет моей
дружбой, он сразу же мрачнел, и моя милая Киприда упрекала меня за
бессердечие и напоминала обо всем, что он сделал для нас. Мне приходилось
снова угождать ему и чуть ли не просить прощения за неблагодарность.
Худшей его привычкой было без конца рассказывать о моих прошлых бедах
-- причем в смешанном обществе -- и приводить самые неловкие для меня
подробности того, как он спас меня от той или иной опасности, каким верным
другом мне был, какими превосходными его советами я пренебрег, а сам он,
мол, никогда не искал никакой другой награды, кроме моей дружбы в дождь и
ведро и бурю -- таков уж у самаритян характер.
В конце концов он перегнул палку. Я находился в Тивериаде на
Галилейском озере, где некогда был судьей при Антипе, и пригласил на пир
важнейших людей Сидона. Ты помнишь о моей размолвке с сидонцами, когда я был
советчиком Флакка в Антиохии? Можешь не сомневаться, так ужасно Сила себя
никогда не вел, да еще на такой важной политической встрече. Первое, что он
сказал Гасдрубалу, начальнику порта в Сидоне, человеку очень влиятельному в
Финикии, было: "Мне знакомо твое лицо. Тебя не Гасдрубал ли зовут? Да,
конечно, ты был в числе делегации, которая прибыла к царю Агриппе девять лет
назад с просьбой использовать его влияние на Флакка в пользу Сидона во время
спора с Дамаском насчет границ. Я хорошо помню, что советовал Ироду не брать
ваших подарков, так как принимать взятки сразу у обеих сторон опасно и он
наверняка попадет в беду. Но он, как всегда, только смеялся надо мной".
Гасдрубал -- человек тактичный, поэтому он сказал, что не может
припомнить такого случая; он уверен, что Сила ошибается. Но Силу разве
остановишь? "Неужели у тебя такая плохая память,-- настаивал он.-- Да ведь
именно из-за этого Ироду пришлось бежать из Антиохии под видом погонщика
верблюдов -- я достал ему все, что нужно,-- оставив жену и детей. Мне
пришлось тайком посадить их на корабль, чтобы увезти из города, а он лишь
кружным путем через сирийскую пустыню добрался до Идумеи. Он ехал на
украденном верблюде. Нет, если ты хочешь спросить меня насчет верблюда,-- я
не крал его, его украл сам царь Ирод Агриппа".
Меня бросало в жар и в холод, но отрицать основные факты этой истории
было бесполезно. Я сделал все возможное, чтобы замаскировать их веселым
рассказом о том, как однажды во мне взыграла кровь моих предков-кочевников,
мне надоела цивилизованная жизнь в Антиохии и я не мог устоять перед
побуждением покинуть город и пересечь необъятную пустыню, чтобы повидаться с
родичами в Идумее. Зная, что Флакк попытается меня задержать -- он не мог
обойтись без моей помощи в политических вопросах,-- я был вынужден тайно
покинуть город и договорился с Силой, что воссоединюсь с семьей в порту
Антедона, когда мои приключения подойдут к концу. Они оказались на редкость
увлекательными. А в Антедоне меня встретил императорский курьер -- он не
смог найти меня в Антиохии -- с письмом от императора Тиберия, где тот
приглашал меня в Рим в качестве советчика, чтобы мои таланты не пропадали
зря в провинции.
Гасдрубал слушал с вежливым интересом, восхищаясь моей
изобретательностью, ведь он знал эту историю не хуже, чем Сила. Когда я
кончил, он спросил: "Могу я узнать у вашего величества, было ли это ваше
первое посещение Эдома? Насколько мне известно, идумеи -- благородный,
гостеприимный и храбрый народ и относятся к роскоши и легкомыслию с
непримиримым презрением, которым мне легче восхищаться, чем брать его за
образец".
Но этому идиоту Силе обязательно надо было снова вмешаться в разговор.
"О нет, Гасдрубал, это не было первым посещением Идумеи. Я был единственным
-- не считая госпожи Киприды и двух старших детей,-- кто сопровождал царя
Ирода во время первого посещения. Это было в тот год, когда убили сына
Тиберия. Царю Ироду из-за этого пришлось бежать от римских кредиторов, а
Идумея была единственным безопасным убежищем. Ирод влез постепенно в
огромные долги, несмотря на мои предупреждения, что рано или поздно наступит
день расплаты. Сказать по правде, он терпеть не мог Идумею и задумал
покончить с собой, но госпожа Киприда спасла его: она поступилась своей
гордостью и написала смиренное письмо своей невестке Иродиаде, с которой
перед тем поссорилась. Царя Ирода пригласили после того в Галилею, и Антипа
назначил его судьей низшего суда в этом самом городе. Его годовой доход был
всего семьсот золотых".
Только Гасдрубал открыл рот, чтобы выразить удивление и недоверие, как
на выручку мне неожиданно пришла Киприда. Она ничего не имела против