Страница:
британцы, бродящие вокруг. Но что это? Что они делают? Нет, я не верю своим
глазам. Что?! Поклоняются Богу Клавдию?
А затем, имитируя мой голос:
-- "Почему, однако, я хочу знать почему? Больше некому поклоняться?
Может быть, другие боги отказались пересечь пролив? Я их не виню. Меня
самого чуть не вывернуло наизнанку, когда я его пересекал".
Все слушали, как завороженные. Когда он опять замолк, все закричали:
-- Веттий, Веттий, а сейчас ты что делаешь?
Он ответил снова моим голосом:
-- "Прежде всего, если я не захочу отвечать, то и не буду. Кто может
меня заставить? Я в своих поступках волен, не так ли? Сказать по правде, я
самый вольный человек в Риме".
-- О, скажи нам, Веттий.
-- Взгляните! Взгляните! Тысяча змей и фурий! Пусти меня, дриада,
сейчас же отпусти. Нет, нет, в другой раз. Не могу сейчас задерживаться
из-за этого. Мне надо вниз. Руки прочь, дриада!
-- Что случилось, Веттий?
-- Спасайтесь, кто может. Я увидел ужасное зрелище. Нет, погодите.
Трог, Прокул, сперва помогите мне слезть! Остальные бегите!
-- Что? Что?!
-- К нам сюда несется от Остии страшный ураган! Спасайся, кто может!
И толпа бросилась врассыпную. Со смехом и визгом -- жених и невеста
впереди -- они выбежали из сада на улицу за несколько секунд до того, как
мои солдаты подскакали к воротам. Мессалина благополучно скрылась, так же
как Силий, но солдаты без труда арестовали около двухсот гостей разом, а
затем подобрали поодиночке еще человек пятьдесят, которые брели, спотыкаясь,
домой. С Мессалиной осталось всего три провожатых. Сперва их было больше
двадцати, но, как только раздался крик, что идут гвардейцы, почти все
покинули ее. Пробравшись пешком по улицам города, Мессалина достигла наконец
садов Лукулла. К этому времени она уже немного протрезвела и решила, что ей
нужно немедленно отправиться в Остию и вновь испробовать на мне свои чары --
до сих пор ей всегда удавалось меня провести,-- а также взять с собой детей
для подкрепления. Она все еще была босиком, в запятнанной вином тунике и,
когда она бежала по улицам города, вслед ей неслись улюлюкание и свист. Она
послала во дворец служанку за детьми, сандалиями, драгоценностями и чистым
платьем. Силия Мессалина бросила при первом признаке опасности, что яснее
ясного свидетельствует о том, чего стоила их любовь. Мессалина была готова
пожертвовать им, чтобы отвратить мой гнев от себя, а Силий отправился на
рыночную площадь и занял свое место судьи, словно ничего не произошло. Он
был все еще очень пьян и воображал, будто сможет доказать свою
непричастность ко всему этому делу; когда ротный подошел, чтобы его
арестовать, Силий заявил, что он занят, и вообще, чего им надо? В ответ на
него надели наручники и отвели в лагерь гвардейцев.
Тем временем ко мне присоединился Вителлий и Кецина (мой коллега во
время второго консульства), которые сопровождали меня в Остию и после
жертвоприношения отправились навестить друзей в другой части городка. Я
коротко сообщил им о случившемся и сказал, что немедленно возвращаюсь в Рим;
я надеюсь, что они поддержат меня и засвидетельствуют то, с каким
беспристрастием я буду карать виновных, независимо от их ранга и
общественного положения. Олимпийское спокойствие, вызванное снадобьем
Ксенофонта, по-прежнему не покидало меня. Я говорил хладнокровно, свободно
и, думаю, разумно. Сперва Вителлий и Кецина ничего мне не ответили, лишь
одним своим видом высказывая удивление и тревогу. Когда я спросил их, что
они думают об этом, Вителлий по-прежнему ограничивался восклицаниями,
выражающими ужас и изумление, вроде: "Они действительно так тебе сказали? О,
не ужасно ли это?! Какое низкое предательство!" Кецина следовал его примеру.
Подали парадную карету, и тут Нарцисс, которому я поручил написать
обвинительное заключение против Мессалины и который был занят тем, что
опрашивал наш персонал, чтобы пополнить список ее любовников, показал себя
храбрым человеком и верным слугой.
-- Цезарь, сообщи, пожалуйста, своим благородным друзьям, какова моя
должность на сегодняшний день, и разреши сесть рядом с тобой. До тех пор,
пока сиятельные отцы Вителлий и Кецина не выскажут честно, что они думают,
вместо того чтобы произносить фразы, которые можно истолковать и как
осуждение твоей жены, и как осуждение тех, кто ее обвиняет, мой долг
командующего гвардией оставаться возле тебя.
Я рад, что он поехал с нами. По пути в город я принялся рассказывать
Вителлию о милых повадках Мессалины, о том, как я любил ее и как низко она
меня обманула. Он глубоко вздохнул и сказал:
-- Нужно быть каменным, чтобы устоять перед такой красотой.
Я заговорил о детях, и Кецина с Вителлием опять дружно вздохнули:
-- Бедные, бедные детки! Нельзя, чтобы они страдали.
Но ближе всего к тому, что они действительно думали, было восклицание
Вителлия:
-- Для того, кто, подобно мне, смотрел на Мессалину с нежностью, кто
восхищался ею, почти невозможно поверить этим грязным обвинениям, пусть
тысяча достойных доверия свидетелей клянется, что они соответствуют истине.
И слова согласия, сорвавшиеся с губ Кецины:
-- О, в каком порочном, каком печальном мире мы живем!
Их ждал неприятный сюрприз. Мы увидели в полутьме две повозки,
приближающиеся к нам. Впереди ехала карета, в которую были запряжены белые
лошади; в ней сидела Вибидия, самая старая -- ей было восемьдесят пять лет
-- и почтенная из весталок и мой большой друг. За ней следовала повозка с
нарисованной на ней большой желтой буквой "L" -- одна из тех повозок из
Лукулловых садов, на которых там возят землю и мусор. В ней были Мессалина и
дети. Нарцисс оценил ситуацию с первого взгляда -- у него глаза лучше моих
-- и остановил лошадей.
-- К тебе едет весталка Вибидия, цезарь,-- сказал он.-- Без сомнения,
она будет умолять тебя простить Мессалину. Вибидия премилая старушка, и я о
ней самого высокого мнения, но, ради всего святого, не давай ей опрометчивых
обещаний. Не забывай, как Мессалина чудовищно с тобой обошлась, не забывай,
что она и Силий -- предатели Рима. Будь любезен с Вибидией, это само собой,
но ничего ей не открывай. Вот обвинительный лист, просмотри его, прочитай
имена. Погляди на одиннадцатый номер -- Мнестер. И ты это простишь? А
Кэсонин, как насчет него? Что можно думать о женщине, которая способна
забавляться с такой тварью?
Я взял пергамент у него из рук. Выходя из кареты, он шепнул что-то на
ухо Вителлию; я не знаю что, но этого оказалось достаточно, чтобы Вителлий
ни разу не открыл рта. Пока я читал при свете фонаря обвинительный список,
Нарцисс побежал по дороге навстречу Вибидии и Мессалине, которые тоже сошли
на землю и направлялись к нам. Мессалина была сравнительно трезва и позвала
меня издали нежным голосом:
-- Привет, Клавдий! Я такая глупая девчонка! Ты просто не поверишь, что
я такое натворила.
В кои веки моя глухота сослужила мне хорошую службу. Я не узнал ее
голос и не расслышал слова. Нарцисс вежливо приветствовал Вибидию, но не дал
Мессалине сделать больше ни шага. Мессалина осыпала его проклятиями, плевала
ему в лицо, попробовала увернуться и проскочить мимо, но Нарцисс приказал
двум сопровождающим нас сержантам довести ее до повозки и проследить, чтобы
она вернулась в город. Мессалина вопила так, будто ее хотят изнасиловать или
убить, и я, подняв глаза от списка, спросил, в чем дело.
-- Женщина в толпе,-- отозвался Вителлий.-- Судя по крикам, у нее
начались схватки.
Затем к нашей карете медленно приблизилась Вибидия, за ней, отдуваясь,
спешил Нарцисс. Он с ней затем и разговаривал, избавив от этого меня.
Нарцисс сказал Вибидии, что смешно благочестивой пожилой весталке просить за
Мессалину, чье распутство и вероломство ни для кого не секрет.
-- Не думаю, что вам, весталкам, будет по вкусу, если дворец снова
превратится в бордель, как это было при Калигуле, верно? Или если танцоры и
гладиаторы станут устраивать свои представления на постели великого
понтифика, да еще с активным участием его жены. Как, одобрите вы это или
нет?
Вибидия пришла в ужас: Мессалина призналась ей лишь в "опрометчивой
фамильярности" с Силием. Она сказала:
-- Я ничего об этом не знаю, но все равно я должна настоятельно просить
великого понтифика не делать ничего поспешно, не проливать невинной крови,
не осуждать никого, не выслушав сперва слов оправдания, помнить о чести
своей семьи и долге перед богами.
Я прервал ее:
-- Вибидия, Вибидия, мой дорогой друг, я буду справедлив к Мессалине,
ты можешь рассчитывать на это.
Нарцисс:
-- Без всякого сомнения. Опасность в другом -- в том, что великий
понтифик может проявить по отношению к своей бывшей жене незаслуженное
сострадание. Для него будет очень и очень трудно судить ее так
беспристрастно, как этого требует его государственный долг. Поэтому я должен
просить тебя ради него самого не делать положение еще более тягостным.
Разреши мне, пожалуйста, попросить тебя удалиться, госпожа Вибидия, и
заняться церемониями в честь богини Весты, в которых ты так хорошо
разбираешься.
И она удалилась, а мы поехали дальше. Когда мы достигли города,
Мессалина, как мне передали, сделала еще одну попытку увидеть меня, но была
задержана сержантами. Тогда она послала Британика и крошку Октавию, чтобы
они попросили за нее, но Нарцисс заметил, что они бегут к нашей карете, и
махнул рукой, чтобы они вернулись. Я сидел молча, с грустью перечитывая
список соучастников Мессалины в ее любовных утехах. Нарцисс озаглавил его:
"Предварительный неполный отчет о печально известных нарушениях Валерией
Мессалиной супружеской верности, начиная с первого года ее супружества с
Тиберием Клавдием Цезарем Августом Германиком Британиком, отцом отчизны,
великим понтификом и т. д. вплоть до настоящего дня". В списке было сорок
четыре имени, в конечном итоге их стало сто пятьдесят шесть.
Нарцисс послал приказ вернуть повозку в Лукулловы сады: согласно
правилам уличного движения, ей нельзя было находиться на улицах города в
такое время дня. Мессалина увидела, что ее карта бита, и позволила увезти
себя обратно. Детей отослали во дворец, но ее мать, Домиция Лепида, несмотря
на охлаждение между ними в последнее время, храбро присоединилась к ней,
иначе Мессалина ехала бы, не считая возчика, совсем одна. Затем Нарцисс
велел кучеру отправиться к дому Силия. Когда мы приблизились к нему, я
сказал:
-- Погляди, мы не туда попали. Это же фамильный дворец Азиниев.
Но Нарцисс все объяснил.
-- Когда Азиний Галл был сослан, Мессалина купила дворец и держала это
в тайне, а затем преподнесла Силию как свадебный подарок. Зайди внутрь и
посмотри своими глазами, что здесь творилось.
Я вошел и увидел хаос, оставшийся после свадьбы: украшения из
виноградных лоз, винные бочки и прессы, столы с остатками еды и грязными
тарелками, раздавленные ногами лепестки роз и цветочные гирлянды на полу,
брошенные леопардовые шкуры и повсюду -- пролитое вино. Дворец был пуст,
если не считать старика швейцара и пьяной в дым пары, лежавшей в объятиях
друг друга на брачном ложе в спальне молодых. Я приказал их арестовать.
Мужчина оказался штаб-лейтенантом по имени Монтан, его соучастницей была
родная племянница Нарцисса, молодая замужняя женщина с двумя детьми. Больше
всего меня возмутило и расстроило то, что залы были обставлены нашей
дворцовой мебелью, и не только той, что Мессалина привезла с собой как часть
приданого, когда мы поженились,-- я увидел здесь старинные фамильные
ценности Клавдиев и Юлиев, в том числе статуи моих предков и семейные маски,
перевезенные сюда вместе с тем шкафом, где они хранились. Что могло
красноречивей сказать о намерениях Мессалины?! Мы снова сели в карету и
отправились в лагерь гвардейцев. Нарцисс сидел мрачный, подавленный -- он
очень любил племянницу, а Вителлий и Кецина, решив, что для них будет
безопасней поверить своим глазам, наперебой принялись призывать меня к
отмщению. Добравшись до лагеря, мы нашли всю дивизию на плацу, построенную
по приказу Нарцисса перед трибуналом. Уже совсем стемнело, и трибунал
освещался неровным пламенем факелов. Я поднялся на помост и произнес
короткую речь. Голос мой звучал внятно, но мне казалось, что он доносится
издалека:
-- Гвардейцы, мой друг покойный царь Ирод Агриппа, который первый
рекомендовал вам меня в качестве императора, а затем убедил сенат одобрить
ваш выбор, сказал мне, когда я в последний раз видел его живым, и повторил
это в своем последнем письме, чтобы я никому не доверял, так как никто из
тех, кто меня окружает, не стоит моего доверия. Я понял его слова в
переносном смысле. Я продолжал относиться с абсолютным доверием к моей жене
Валерии Мессалине, которая, как я только сейчас узнал, была и есть
распутница, лгунья, воровка, убийца и предательница по отношению к Риму. Я
не хочу сказать, гвардейцы, что я не доверяю вам. Поверьте, вы --
единственные, кому я доверяю. Вы солдаты и выполняете свой долг, не задавая
вопросов. Я жду, что вы меня поддержите и сокрушите заговор, подготовленный
против меня моей бывшей женой Мессалиной и ее любовником, консулом этого
года Гаем Силием, которые хотели лишить меня жизни под тем предлогом, будто
они намереваются возродить в Риме народную свободу. Сенат кишит
заговорщиками, он разложился так же, как внутренности овна, принесенного
мной утром в жертву Богу Августу,-- вы не представляете, какое это было
ужасное зрелище. Мне стыдно все это говорить, но таков мой долг, вы
согласны? Помогите мне призвать к ответу моих врагов -- наших врагов -- и,
если после казни Мессалины я вздумаю снова жениться, можете изрубить меня
мечами, а моей головой играть в банях в мяч, как некогда головой Сеяна. Три
раза женат, и все три раза неудачно. Как мне быть, ребята? Что вы думаете,
скажите мне. От прочих своих друзей я не дождался прямого ответа.
-- Убей их, цезарь! -- Никакой пощады! -- Задави гадину! -- Всем
смерть! -- Мы за тебя! -- Ты был слишком великодушен, черт побери! -- Сотри
их с лица земли, цезарь!
В том, что обо всем этом думали гвардейцы, сомнений не оставалось.
Поэтому я велел тут же привести ко мне всех арестованных мужчин и
женщин и приказал арестовать еще сто десять мужчин, имена которых стояли в
списке любовников Мессалины, и четырех знатных римлянок, которые во время
пресловутой оргии во дворце поддались настояниям Мессалины и выступили в
роли проституток. Я закончил разбирательство за три часа. Объяснялось это
тем, что из трехсот шестидесяти человек только тридцать четыре отвергли
предъявленные им обвинения. Тех, чья вина заключалась лишь в присутствии на
свадьбе, я отправил в изгнание. Двадцать всадников, шесть сенаторов и
гвардейский полковник, которые признали себя виновными в прелюбодеянии или
попытке государственного переворота, или в том и другом вместе, просили о
немедленной казни. Я оказал им эту милость. Веттий Валент попытался
откупиться, предложив назвать имена главарей заговора. Я сказал ему, что
могу их узнать без его помощи, и его отвели на казнь. Монтан тоже был в
списке Нарцисса, но в свое оправдание сослался на то, что Мессалина
заставила его провести с ней ночь, предъявив соответствующий приказ с моей
подписью и печатью, и что после этой единственной ночи она потеряла к нему
интерес. Должно быть, Мессалина заполучила мою подпись к этому документу,
прочитав вслух "просто, чтобы не утомлять твои милые глазки, мой любимый" не
то, что там было написано. Однако, как я указал Монтану, для участия в
свадьбе я ему приказа не посылал, тем более для прелюбодеяния с племянницей
моего друга Нарцисса, поэтому он тоже был казнен. Прибавьте к этому
пятнадцать самоубийств, совершенных той же ночью в городе людьми, которые
ожидали ареста. Среди них три моих близких друга, всадники Трог, Котта и
Фабий.
Я подозреваю, что Нарцисс знал об их вине, но из дружбы не поместил их
имена в список, удовлетворившись тем, что послал им предупреждение.
Мнестер отрицал свою вину. Он напомнил мне, что получил от меня
приказание во всем подчиняться моей жене и делал это, хотя и против своей
воли. Он скинул одежду и показал следы плети на спине.
-- А все потому, что моя врожденная скромность не позволяла мне так
энергично исполнять твой приказ, цезарь, как бы ей хотелось.
Мне было жаль Мнестера. Однажды он спас всех зрителей театра от резни,
которую хотели устроить телохранители-германцы. Да и какой спрос с актера?
Но Нарцисс сказал:
-- Не щади его, цезарь. Погляди внимательно на его шрамы, кожа цела,
крови не было. Всякому, у кого есть глаза, ясно, что плеть не причинила ему
настоящей боли, напротив, они оба получали от этого противоестественное
удовольствие.
Тут Мнестер изящно поклонился гвардейцам -- последний его поклон -- и
произнес свои обычные прощальные слова:
-- Если я доставил вам удовольствие, в этом моя награда. Если
провинился перед вами, прошу меня простить.
Ответом было молчание, и Мнестера увели навстречу смерти.
Единственные два человека, которых я пощадил,-- я не говорю о тех, кто
безусловно оказался невинен,-- были некий Латеран и Кэсонин. Улики против
Латерана шли вразрез друг с другом, а он был племянником Авла Плавтия,
поэтому я принял на веру его слова, не имея доказательств обратного. Кэсонин
же был такой жалкий и низкий негодяй, что я не хотел оскорблять всех
остальных, казня его с ними вместе; при Калигуле он продавал себя мужчинам.
Не знаю, что с ним стало; после того, как я его отпустил, он никогда не
появлялся в Риме. Я также прекратил дело племянницы Нарцисса: я был у него в
долгу.
Вакханок, все еще одетых лишь в леопардовые шкуры, я приказал повесить,
процитировав речь Улисса из "Одиссеи", когда он наказывал распущенных
служанок Пенелопы:
...И сын Одиссеев сказал им:
"Честною смертью, развратницы, вы умереть недостойны,
Вы, столь меня и мою благородную мать Пенелопу
Здесь осрамившие, в доме моем с женихами слюбившись" [21].
Я вздернул их, как это описано у Гомера, двенадцать в ряд, на огромном
корабельном тросе, натянутом между двумя деревьями с помощью лебедки. Ноги
их лишь чуть-чуть не доходили до земли, и когда они умирали, я снова привел
строку из "Одиссеи":
...и смерть их постигла
Скоро: немного подергав ногами, все разом утихли[22].
А Силий? А Мессалина? Силий даже не пытался оправдываться, а когда я
стал задавать ему вопросы, приводил голые факты, свидетельствующие о том,
как он был соблазнен Мессалиной. Я нажимал на него:
-- Но почему? Я хочу знать почему. Ты действительно был в нее влюблен?
Ты действительно считал меня тираном? Ты действительно хотел возродить
республику или метил на мое место?
Он ответил:
-- Не могу объяснить этого, цезарь. Может быть, меня околдовали. Она
заставила видеть в тебе тирана. Мои планы были туманны. Я говорил о свободе
со многими друзьями, а ты ведь и сам знаешь, как это бывает: когда говоришь
о свободе, все кажется просто. Ждешь, что все двери раскроются перед тобой,
стены падут, а люди будут петь от радости.
-- Ты хочешь, чтобы я пощадил твою жизнь? Отдать тебя под опеку семьи
как слабоумного, не отвечающего за свои поступки?
-- Я хочу умереть.
Мессалина прислала мне из Лукулловых садов письмо. Она писала, что
любит меня так же нежно, как раньше, и надеется, я не отнесусь к ее шалости
слишком серьезно; она просто водила Силия за нос, как мы с ней договорились,
и если она перепила и шутка зашла слишком далеко, это еще не значит, что я
должен быть глупеньким -- сердиться или ревновать. "Ничто не делает мужчину
таким противным, таким ненавистным в глазах женщины, как ревность". Письмо
передали, когда я еще был на трибунале, но Нарцисс не дал мне ответить до
конца суда, и я послал лишь официальное уведомление: "Твое письмо получено:
я уделю ему свое императорское внимание в надлежащее время". Нарцисс сказал,
что до тех пор, пока я полностью не удостоверюсь в размерах ее вины, лучше
не рисковать: мое письмо может внушить Мессалине надежду, что она избежит
смерти и будет всего лишь сослана на какой-нибудь небольшой остров.
В ответ на уведомление о том, что я получил ее письмо, Мессалина
прислала второе -- длинное, многословное послание с пятнами слез, где она
упрекала меня за холодный ответ на ее нежные слова. Оно содержало полное
признание, как она называла это, во множестве опрометчивых поступков, но ни
одного случая супружеской измены она не привела: она умоляла меня ради наших
детей простить ее и дать ей возможность начать все с начала; обещала быть
мне верной и покорной женой и стать для знатных римлянок идеальным образцом
примерного поведения на все грядущие времена. И подписалась ласкательным
прозвищем. Письмо пришло в то время, как я разбирал дело Силия.
Нарцисс увидел слезы у меня на глазах и сказал:
-- Цезарь, не поддавайся. Кто родился шлюхой -- шлюхой и умрет. Она
обманывает тебя даже сейчас.
Я сказал:
-- Нет, я не поддамся. Нельзя дважды умереть от одной и той же болезни.
И я снова написал: "Твое письмо получено: я уделю ему свое
императорское внимание в надлежащее время".
Третье письмо Мессалины прибыло как раз тогда, когда на землю упали
последние головы. Оно было сердитым и угрожающим. Она писала, что дала мне
полную возможность отнестись к ней справедливо как порядочному человеку, и
если я немедленно не попрошу у нее прощения за свою наглость, бездушие и
неблагодарность, выказанные ей, мне придется отвечать за последствия, так
как ее терпению приходит конец. Все гвардейские офицеры тайно присягнули ей
на верность, так же как все мои вольноотпущенники, кроме Нарцисса, и все
члены сената; стоит ей только слово сказать, и меня арестуют и отдадут ей на
отмщение. Нарцисс откинул голову и захохотал:
-- Что ж, по крайней мере она признает мою верность тебе, цезарь.
Поехали во дворец. Ты, верно, умираешь с голоду. У тебя и росинки маковой во
рту не было с самого завтрака, так ведь?
-- Но что мне ей ответить?
-- Это не заслуживает ответа.
Мы вернулись во дворец, где нас уже ждал хороший ужин. Вермут
(прописанный Ксенофонтом в качестве успокоительного), устрицы и жареный гусь
с моим любимым соусом из грибов и лука -- приготовленный по рецепту, данному
матери Береникой, матерью Ирода,-- тушеная телятина с хреном, овощное рагу,
яблочный пирог, приправленный медом и гвоздикой, и арбуз из Африки. Я жадно
набросился на еду и когда наконец досыта наелся, почувствовал, что еще
секунда -- и я усну. Я сказал Нарциссу:
-- Я совершенно выдохся. У меня не работает голова. Оставляю все на
твою ответственность до завтрашнего утра. Я полагаю, я должен предупредить
эту жалкую женщину, что ей следует завтра явиться сюда и ответить на все
предъявленные ей обвинения. Я обещал Вибидии, что буду судить ее честно и
справедливо.
Нарцисс промолчал. Я лег на свое ложе и мгновенно уснул.
Нарцисс поманил к себе гвардейского полковника:
-- Приказ императора. Возьми шесть солдат и отправляйся к садам
Лукулла; там в домике для увеселений находится госпожа Валерия Мессалина,
бывшая жена императора. Казни ее.
Затем он велел Эводу опередить гвардейцев и сказать Мессалине об их
приближении, дав ей тем самым возможность покончить с собой. Если она ею
воспользуется, что она, конечно, не преминет сделать, мне не придется
слышать о его приказе ее казнить, отдать который он был неправомочен. Эвод
застал Мессалину лежащей на полу и рыдающей. Возле нее стояла на коленях ее
мать. Не поднимая головы, Мессалина проговорила:
-- О мой любимый Клавдий, я так несчастна и мне так стыдно.
Эвод рассмеялся:
-- Ты ошиблась, госпожа. Император спит во дворце; он запретил
беспокоить себя. Прежде чем уснуть, он приказал полковнику гвардии
отправиться сюда и отрубить твою хорошенькую головку. Собственные его слова,
госпожа: "Отрубите ее хорошенькую головку и насадите на острие копья". Я
побежал вперед, чтобы тебя предупредить. Если ты так же отважна, как хороша
собой, госпожа, мой совет тебе -- покончить с этим делом до того, как они
сюда придут. Я захватил с собой кинжал, на случай, если тут нет под рукой
ничего подходящего.
Домиция Лепида сказала:
-- Надеяться не на что, бедное мое дитя; выхода нет. Тебе остался
единственный благородный поступок -- взять у него кинжал и убить себя.
-- Не верю,-- рыдала Мессалина.-- Клавдий ни за что не отважился бы
избавиться от меня таким образом. Это все придумал Нарцисс. Надо было
давным-давно убить его. Гадкий, ненавистный Нарцисс!
Снаружи послышалась тяжелая поступь солдат.
-- Гвардейцы, стой! К ноге!
Дверь распахнулась, в дверном проеме, вырисовываясь на фоне ночного
неба, появился полковник. Встал, сложив на груди руки и не говоря ни слова.
Мессалина вскрикнула и выхватила у Эвода кинжал. Боязливо попробовала
пальцем лезвие и острие.
-- Ты что, хочешь, чтобы гвардейцы подождали, пока я найду оселок и
подточу его для тебя? -- с насмешкой произнес Эвод.
Домиция Лепида сказала:
-- Не бойся, дитя, тебе не будет больно, если ты сделаешь это быстро.
Полковник медленно расцепил руки и потянулся к эфесу меча. Мессалина
приставила кончик кинжала сперва к горлу, затем к груди.
-- О, мама, я не могу! Я боюсь!
Меч полковника уже покинул ножны. Полковник сделал три больших шага
вперед и пронзил ее насквозь.
За ужином Ксенофонт дал мне еще одну порцию "олимпийского" снадобья, и
глазам. Что?! Поклоняются Богу Клавдию?
А затем, имитируя мой голос:
-- "Почему, однако, я хочу знать почему? Больше некому поклоняться?
Может быть, другие боги отказались пересечь пролив? Я их не виню. Меня
самого чуть не вывернуло наизнанку, когда я его пересекал".
Все слушали, как завороженные. Когда он опять замолк, все закричали:
-- Веттий, Веттий, а сейчас ты что делаешь?
Он ответил снова моим голосом:
-- "Прежде всего, если я не захочу отвечать, то и не буду. Кто может
меня заставить? Я в своих поступках волен, не так ли? Сказать по правде, я
самый вольный человек в Риме".
-- О, скажи нам, Веттий.
-- Взгляните! Взгляните! Тысяча змей и фурий! Пусти меня, дриада,
сейчас же отпусти. Нет, нет, в другой раз. Не могу сейчас задерживаться
из-за этого. Мне надо вниз. Руки прочь, дриада!
-- Что случилось, Веттий?
-- Спасайтесь, кто может. Я увидел ужасное зрелище. Нет, погодите.
Трог, Прокул, сперва помогите мне слезть! Остальные бегите!
-- Что? Что?!
-- К нам сюда несется от Остии страшный ураган! Спасайся, кто может!
И толпа бросилась врассыпную. Со смехом и визгом -- жених и невеста
впереди -- они выбежали из сада на улицу за несколько секунд до того, как
мои солдаты подскакали к воротам. Мессалина благополучно скрылась, так же
как Силий, но солдаты без труда арестовали около двухсот гостей разом, а
затем подобрали поодиночке еще человек пятьдесят, которые брели, спотыкаясь,
домой. С Мессалиной осталось всего три провожатых. Сперва их было больше
двадцати, но, как только раздался крик, что идут гвардейцы, почти все
покинули ее. Пробравшись пешком по улицам города, Мессалина достигла наконец
садов Лукулла. К этому времени она уже немного протрезвела и решила, что ей
нужно немедленно отправиться в Остию и вновь испробовать на мне свои чары --
до сих пор ей всегда удавалось меня провести,-- а также взять с собой детей
для подкрепления. Она все еще была босиком, в запятнанной вином тунике и,
когда она бежала по улицам города, вслед ей неслись улюлюкание и свист. Она
послала во дворец служанку за детьми, сандалиями, драгоценностями и чистым
платьем. Силия Мессалина бросила при первом признаке опасности, что яснее
ясного свидетельствует о том, чего стоила их любовь. Мессалина была готова
пожертвовать им, чтобы отвратить мой гнев от себя, а Силий отправился на
рыночную площадь и занял свое место судьи, словно ничего не произошло. Он
был все еще очень пьян и воображал, будто сможет доказать свою
непричастность ко всему этому делу; когда ротный подошел, чтобы его
арестовать, Силий заявил, что он занят, и вообще, чего им надо? В ответ на
него надели наручники и отвели в лагерь гвардейцев.
Тем временем ко мне присоединился Вителлий и Кецина (мой коллега во
время второго консульства), которые сопровождали меня в Остию и после
жертвоприношения отправились навестить друзей в другой части городка. Я
коротко сообщил им о случившемся и сказал, что немедленно возвращаюсь в Рим;
я надеюсь, что они поддержат меня и засвидетельствуют то, с каким
беспристрастием я буду карать виновных, независимо от их ранга и
общественного положения. Олимпийское спокойствие, вызванное снадобьем
Ксенофонта, по-прежнему не покидало меня. Я говорил хладнокровно, свободно
и, думаю, разумно. Сперва Вителлий и Кецина ничего мне не ответили, лишь
одним своим видом высказывая удивление и тревогу. Когда я спросил их, что
они думают об этом, Вителлий по-прежнему ограничивался восклицаниями,
выражающими ужас и изумление, вроде: "Они действительно так тебе сказали? О,
не ужасно ли это?! Какое низкое предательство!" Кецина следовал его примеру.
Подали парадную карету, и тут Нарцисс, которому я поручил написать
обвинительное заключение против Мессалины и который был занят тем, что
опрашивал наш персонал, чтобы пополнить список ее любовников, показал себя
храбрым человеком и верным слугой.
-- Цезарь, сообщи, пожалуйста, своим благородным друзьям, какова моя
должность на сегодняшний день, и разреши сесть рядом с тобой. До тех пор,
пока сиятельные отцы Вителлий и Кецина не выскажут честно, что они думают,
вместо того чтобы произносить фразы, которые можно истолковать и как
осуждение твоей жены, и как осуждение тех, кто ее обвиняет, мой долг
командующего гвардией оставаться возле тебя.
Я рад, что он поехал с нами. По пути в город я принялся рассказывать
Вителлию о милых повадках Мессалины, о том, как я любил ее и как низко она
меня обманула. Он глубоко вздохнул и сказал:
-- Нужно быть каменным, чтобы устоять перед такой красотой.
Я заговорил о детях, и Кецина с Вителлием опять дружно вздохнули:
-- Бедные, бедные детки! Нельзя, чтобы они страдали.
Но ближе всего к тому, что они действительно думали, было восклицание
Вителлия:
-- Для того, кто, подобно мне, смотрел на Мессалину с нежностью, кто
восхищался ею, почти невозможно поверить этим грязным обвинениям, пусть
тысяча достойных доверия свидетелей клянется, что они соответствуют истине.
И слова согласия, сорвавшиеся с губ Кецины:
-- О, в каком порочном, каком печальном мире мы живем!
Их ждал неприятный сюрприз. Мы увидели в полутьме две повозки,
приближающиеся к нам. Впереди ехала карета, в которую были запряжены белые
лошади; в ней сидела Вибидия, самая старая -- ей было восемьдесят пять лет
-- и почтенная из весталок и мой большой друг. За ней следовала повозка с
нарисованной на ней большой желтой буквой "L" -- одна из тех повозок из
Лукулловых садов, на которых там возят землю и мусор. В ней были Мессалина и
дети. Нарцисс оценил ситуацию с первого взгляда -- у него глаза лучше моих
-- и остановил лошадей.
-- К тебе едет весталка Вибидия, цезарь,-- сказал он.-- Без сомнения,
она будет умолять тебя простить Мессалину. Вибидия премилая старушка, и я о
ней самого высокого мнения, но, ради всего святого, не давай ей опрометчивых
обещаний. Не забывай, как Мессалина чудовищно с тобой обошлась, не забывай,
что она и Силий -- предатели Рима. Будь любезен с Вибидией, это само собой,
но ничего ей не открывай. Вот обвинительный лист, просмотри его, прочитай
имена. Погляди на одиннадцатый номер -- Мнестер. И ты это простишь? А
Кэсонин, как насчет него? Что можно думать о женщине, которая способна
забавляться с такой тварью?
Я взял пергамент у него из рук. Выходя из кареты, он шепнул что-то на
ухо Вителлию; я не знаю что, но этого оказалось достаточно, чтобы Вителлий
ни разу не открыл рта. Пока я читал при свете фонаря обвинительный список,
Нарцисс побежал по дороге навстречу Вибидии и Мессалине, которые тоже сошли
на землю и направлялись к нам. Мессалина была сравнительно трезва и позвала
меня издали нежным голосом:
-- Привет, Клавдий! Я такая глупая девчонка! Ты просто не поверишь, что
я такое натворила.
В кои веки моя глухота сослужила мне хорошую службу. Я не узнал ее
голос и не расслышал слова. Нарцисс вежливо приветствовал Вибидию, но не дал
Мессалине сделать больше ни шага. Мессалина осыпала его проклятиями, плевала
ему в лицо, попробовала увернуться и проскочить мимо, но Нарцисс приказал
двум сопровождающим нас сержантам довести ее до повозки и проследить, чтобы
она вернулась в город. Мессалина вопила так, будто ее хотят изнасиловать или
убить, и я, подняв глаза от списка, спросил, в чем дело.
-- Женщина в толпе,-- отозвался Вителлий.-- Судя по крикам, у нее
начались схватки.
Затем к нашей карете медленно приблизилась Вибидия, за ней, отдуваясь,
спешил Нарцисс. Он с ней затем и разговаривал, избавив от этого меня.
Нарцисс сказал Вибидии, что смешно благочестивой пожилой весталке просить за
Мессалину, чье распутство и вероломство ни для кого не секрет.
-- Не думаю, что вам, весталкам, будет по вкусу, если дворец снова
превратится в бордель, как это было при Калигуле, верно? Или если танцоры и
гладиаторы станут устраивать свои представления на постели великого
понтифика, да еще с активным участием его жены. Как, одобрите вы это или
нет?
Вибидия пришла в ужас: Мессалина призналась ей лишь в "опрометчивой
фамильярности" с Силием. Она сказала:
-- Я ничего об этом не знаю, но все равно я должна настоятельно просить
великого понтифика не делать ничего поспешно, не проливать невинной крови,
не осуждать никого, не выслушав сперва слов оправдания, помнить о чести
своей семьи и долге перед богами.
Я прервал ее:
-- Вибидия, Вибидия, мой дорогой друг, я буду справедлив к Мессалине,
ты можешь рассчитывать на это.
Нарцисс:
-- Без всякого сомнения. Опасность в другом -- в том, что великий
понтифик может проявить по отношению к своей бывшей жене незаслуженное
сострадание. Для него будет очень и очень трудно судить ее так
беспристрастно, как этого требует его государственный долг. Поэтому я должен
просить тебя ради него самого не делать положение еще более тягостным.
Разреши мне, пожалуйста, попросить тебя удалиться, госпожа Вибидия, и
заняться церемониями в честь богини Весты, в которых ты так хорошо
разбираешься.
И она удалилась, а мы поехали дальше. Когда мы достигли города,
Мессалина, как мне передали, сделала еще одну попытку увидеть меня, но была
задержана сержантами. Тогда она послала Британика и крошку Октавию, чтобы
они попросили за нее, но Нарцисс заметил, что они бегут к нашей карете, и
махнул рукой, чтобы они вернулись. Я сидел молча, с грустью перечитывая
список соучастников Мессалины в ее любовных утехах. Нарцисс озаглавил его:
"Предварительный неполный отчет о печально известных нарушениях Валерией
Мессалиной супружеской верности, начиная с первого года ее супружества с
Тиберием Клавдием Цезарем Августом Германиком Британиком, отцом отчизны,
великим понтификом и т. д. вплоть до настоящего дня". В списке было сорок
четыре имени, в конечном итоге их стало сто пятьдесят шесть.
Нарцисс послал приказ вернуть повозку в Лукулловы сады: согласно
правилам уличного движения, ей нельзя было находиться на улицах города в
такое время дня. Мессалина увидела, что ее карта бита, и позволила увезти
себя обратно. Детей отослали во дворец, но ее мать, Домиция Лепида, несмотря
на охлаждение между ними в последнее время, храбро присоединилась к ней,
иначе Мессалина ехала бы, не считая возчика, совсем одна. Затем Нарцисс
велел кучеру отправиться к дому Силия. Когда мы приблизились к нему, я
сказал:
-- Погляди, мы не туда попали. Это же фамильный дворец Азиниев.
Но Нарцисс все объяснил.
-- Когда Азиний Галл был сослан, Мессалина купила дворец и держала это
в тайне, а затем преподнесла Силию как свадебный подарок. Зайди внутрь и
посмотри своими глазами, что здесь творилось.
Я вошел и увидел хаос, оставшийся после свадьбы: украшения из
виноградных лоз, винные бочки и прессы, столы с остатками еды и грязными
тарелками, раздавленные ногами лепестки роз и цветочные гирлянды на полу,
брошенные леопардовые шкуры и повсюду -- пролитое вино. Дворец был пуст,
если не считать старика швейцара и пьяной в дым пары, лежавшей в объятиях
друг друга на брачном ложе в спальне молодых. Я приказал их арестовать.
Мужчина оказался штаб-лейтенантом по имени Монтан, его соучастницей была
родная племянница Нарцисса, молодая замужняя женщина с двумя детьми. Больше
всего меня возмутило и расстроило то, что залы были обставлены нашей
дворцовой мебелью, и не только той, что Мессалина привезла с собой как часть
приданого, когда мы поженились,-- я увидел здесь старинные фамильные
ценности Клавдиев и Юлиев, в том числе статуи моих предков и семейные маски,
перевезенные сюда вместе с тем шкафом, где они хранились. Что могло
красноречивей сказать о намерениях Мессалины?! Мы снова сели в карету и
отправились в лагерь гвардейцев. Нарцисс сидел мрачный, подавленный -- он
очень любил племянницу, а Вителлий и Кецина, решив, что для них будет
безопасней поверить своим глазам, наперебой принялись призывать меня к
отмщению. Добравшись до лагеря, мы нашли всю дивизию на плацу, построенную
по приказу Нарцисса перед трибуналом. Уже совсем стемнело, и трибунал
освещался неровным пламенем факелов. Я поднялся на помост и произнес
короткую речь. Голос мой звучал внятно, но мне казалось, что он доносится
издалека:
-- Гвардейцы, мой друг покойный царь Ирод Агриппа, который первый
рекомендовал вам меня в качестве императора, а затем убедил сенат одобрить
ваш выбор, сказал мне, когда я в последний раз видел его живым, и повторил
это в своем последнем письме, чтобы я никому не доверял, так как никто из
тех, кто меня окружает, не стоит моего доверия. Я понял его слова в
переносном смысле. Я продолжал относиться с абсолютным доверием к моей жене
Валерии Мессалине, которая, как я только сейчас узнал, была и есть
распутница, лгунья, воровка, убийца и предательница по отношению к Риму. Я
не хочу сказать, гвардейцы, что я не доверяю вам. Поверьте, вы --
единственные, кому я доверяю. Вы солдаты и выполняете свой долг, не задавая
вопросов. Я жду, что вы меня поддержите и сокрушите заговор, подготовленный
против меня моей бывшей женой Мессалиной и ее любовником, консулом этого
года Гаем Силием, которые хотели лишить меня жизни под тем предлогом, будто
они намереваются возродить в Риме народную свободу. Сенат кишит
заговорщиками, он разложился так же, как внутренности овна, принесенного
мной утром в жертву Богу Августу,-- вы не представляете, какое это было
ужасное зрелище. Мне стыдно все это говорить, но таков мой долг, вы
согласны? Помогите мне призвать к ответу моих врагов -- наших врагов -- и,
если после казни Мессалины я вздумаю снова жениться, можете изрубить меня
мечами, а моей головой играть в банях в мяч, как некогда головой Сеяна. Три
раза женат, и все три раза неудачно. Как мне быть, ребята? Что вы думаете,
скажите мне. От прочих своих друзей я не дождался прямого ответа.
-- Убей их, цезарь! -- Никакой пощады! -- Задави гадину! -- Всем
смерть! -- Мы за тебя! -- Ты был слишком великодушен, черт побери! -- Сотри
их с лица земли, цезарь!
В том, что обо всем этом думали гвардейцы, сомнений не оставалось.
Поэтому я велел тут же привести ко мне всех арестованных мужчин и
женщин и приказал арестовать еще сто десять мужчин, имена которых стояли в
списке любовников Мессалины, и четырех знатных римлянок, которые во время
пресловутой оргии во дворце поддались настояниям Мессалины и выступили в
роли проституток. Я закончил разбирательство за три часа. Объяснялось это
тем, что из трехсот шестидесяти человек только тридцать четыре отвергли
предъявленные им обвинения. Тех, чья вина заключалась лишь в присутствии на
свадьбе, я отправил в изгнание. Двадцать всадников, шесть сенаторов и
гвардейский полковник, которые признали себя виновными в прелюбодеянии или
попытке государственного переворота, или в том и другом вместе, просили о
немедленной казни. Я оказал им эту милость. Веттий Валент попытался
откупиться, предложив назвать имена главарей заговора. Я сказал ему, что
могу их узнать без его помощи, и его отвели на казнь. Монтан тоже был в
списке Нарцисса, но в свое оправдание сослался на то, что Мессалина
заставила его провести с ней ночь, предъявив соответствующий приказ с моей
подписью и печатью, и что после этой единственной ночи она потеряла к нему
интерес. Должно быть, Мессалина заполучила мою подпись к этому документу,
прочитав вслух "просто, чтобы не утомлять твои милые глазки, мой любимый" не
то, что там было написано. Однако, как я указал Монтану, для участия в
свадьбе я ему приказа не посылал, тем более для прелюбодеяния с племянницей
моего друга Нарцисса, поэтому он тоже был казнен. Прибавьте к этому
пятнадцать самоубийств, совершенных той же ночью в городе людьми, которые
ожидали ареста. Среди них три моих близких друга, всадники Трог, Котта и
Фабий.
Я подозреваю, что Нарцисс знал об их вине, но из дружбы не поместил их
имена в список, удовлетворившись тем, что послал им предупреждение.
Мнестер отрицал свою вину. Он напомнил мне, что получил от меня
приказание во всем подчиняться моей жене и делал это, хотя и против своей
воли. Он скинул одежду и показал следы плети на спине.
-- А все потому, что моя врожденная скромность не позволяла мне так
энергично исполнять твой приказ, цезарь, как бы ей хотелось.
Мне было жаль Мнестера. Однажды он спас всех зрителей театра от резни,
которую хотели устроить телохранители-германцы. Да и какой спрос с актера?
Но Нарцисс сказал:
-- Не щади его, цезарь. Погляди внимательно на его шрамы, кожа цела,
крови не было. Всякому, у кого есть глаза, ясно, что плеть не причинила ему
настоящей боли, напротив, они оба получали от этого противоестественное
удовольствие.
Тут Мнестер изящно поклонился гвардейцам -- последний его поклон -- и
произнес свои обычные прощальные слова:
-- Если я доставил вам удовольствие, в этом моя награда. Если
провинился перед вами, прошу меня простить.
Ответом было молчание, и Мнестера увели навстречу смерти.
Единственные два человека, которых я пощадил,-- я не говорю о тех, кто
безусловно оказался невинен,-- были некий Латеран и Кэсонин. Улики против
Латерана шли вразрез друг с другом, а он был племянником Авла Плавтия,
поэтому я принял на веру его слова, не имея доказательств обратного. Кэсонин
же был такой жалкий и низкий негодяй, что я не хотел оскорблять всех
остальных, казня его с ними вместе; при Калигуле он продавал себя мужчинам.
Не знаю, что с ним стало; после того, как я его отпустил, он никогда не
появлялся в Риме. Я также прекратил дело племянницы Нарцисса: я был у него в
долгу.
Вакханок, все еще одетых лишь в леопардовые шкуры, я приказал повесить,
процитировав речь Улисса из "Одиссеи", когда он наказывал распущенных
служанок Пенелопы:
...И сын Одиссеев сказал им:
"Честною смертью, развратницы, вы умереть недостойны,
Вы, столь меня и мою благородную мать Пенелопу
Здесь осрамившие, в доме моем с женихами слюбившись" [21].
Я вздернул их, как это описано у Гомера, двенадцать в ряд, на огромном
корабельном тросе, натянутом между двумя деревьями с помощью лебедки. Ноги
их лишь чуть-чуть не доходили до земли, и когда они умирали, я снова привел
строку из "Одиссеи":
...и смерть их постигла
Скоро: немного подергав ногами, все разом утихли[22].
А Силий? А Мессалина? Силий даже не пытался оправдываться, а когда я
стал задавать ему вопросы, приводил голые факты, свидетельствующие о том,
как он был соблазнен Мессалиной. Я нажимал на него:
-- Но почему? Я хочу знать почему. Ты действительно был в нее влюблен?
Ты действительно считал меня тираном? Ты действительно хотел возродить
республику или метил на мое место?
Он ответил:
-- Не могу объяснить этого, цезарь. Может быть, меня околдовали. Она
заставила видеть в тебе тирана. Мои планы были туманны. Я говорил о свободе
со многими друзьями, а ты ведь и сам знаешь, как это бывает: когда говоришь
о свободе, все кажется просто. Ждешь, что все двери раскроются перед тобой,
стены падут, а люди будут петь от радости.
-- Ты хочешь, чтобы я пощадил твою жизнь? Отдать тебя под опеку семьи
как слабоумного, не отвечающего за свои поступки?
-- Я хочу умереть.
Мессалина прислала мне из Лукулловых садов письмо. Она писала, что
любит меня так же нежно, как раньше, и надеется, я не отнесусь к ее шалости
слишком серьезно; она просто водила Силия за нос, как мы с ней договорились,
и если она перепила и шутка зашла слишком далеко, это еще не значит, что я
должен быть глупеньким -- сердиться или ревновать. "Ничто не делает мужчину
таким противным, таким ненавистным в глазах женщины, как ревность". Письмо
передали, когда я еще был на трибунале, но Нарцисс не дал мне ответить до
конца суда, и я послал лишь официальное уведомление: "Твое письмо получено:
я уделю ему свое императорское внимание в надлежащее время". Нарцисс сказал,
что до тех пор, пока я полностью не удостоверюсь в размерах ее вины, лучше
не рисковать: мое письмо может внушить Мессалине надежду, что она избежит
смерти и будет всего лишь сослана на какой-нибудь небольшой остров.
В ответ на уведомление о том, что я получил ее письмо, Мессалина
прислала второе -- длинное, многословное послание с пятнами слез, где она
упрекала меня за холодный ответ на ее нежные слова. Оно содержало полное
признание, как она называла это, во множестве опрометчивых поступков, но ни
одного случая супружеской измены она не привела: она умоляла меня ради наших
детей простить ее и дать ей возможность начать все с начала; обещала быть
мне верной и покорной женой и стать для знатных римлянок идеальным образцом
примерного поведения на все грядущие времена. И подписалась ласкательным
прозвищем. Письмо пришло в то время, как я разбирал дело Силия.
Нарцисс увидел слезы у меня на глазах и сказал:
-- Цезарь, не поддавайся. Кто родился шлюхой -- шлюхой и умрет. Она
обманывает тебя даже сейчас.
Я сказал:
-- Нет, я не поддамся. Нельзя дважды умереть от одной и той же болезни.
И я снова написал: "Твое письмо получено: я уделю ему свое
императорское внимание в надлежащее время".
Третье письмо Мессалины прибыло как раз тогда, когда на землю упали
последние головы. Оно было сердитым и угрожающим. Она писала, что дала мне
полную возможность отнестись к ней справедливо как порядочному человеку, и
если я немедленно не попрошу у нее прощения за свою наглость, бездушие и
неблагодарность, выказанные ей, мне придется отвечать за последствия, так
как ее терпению приходит конец. Все гвардейские офицеры тайно присягнули ей
на верность, так же как все мои вольноотпущенники, кроме Нарцисса, и все
члены сената; стоит ей только слово сказать, и меня арестуют и отдадут ей на
отмщение. Нарцисс откинул голову и захохотал:
-- Что ж, по крайней мере она признает мою верность тебе, цезарь.
Поехали во дворец. Ты, верно, умираешь с голоду. У тебя и росинки маковой во
рту не было с самого завтрака, так ведь?
-- Но что мне ей ответить?
-- Это не заслуживает ответа.
Мы вернулись во дворец, где нас уже ждал хороший ужин. Вермут
(прописанный Ксенофонтом в качестве успокоительного), устрицы и жареный гусь
с моим любимым соусом из грибов и лука -- приготовленный по рецепту, данному
матери Береникой, матерью Ирода,-- тушеная телятина с хреном, овощное рагу,
яблочный пирог, приправленный медом и гвоздикой, и арбуз из Африки. Я жадно
набросился на еду и когда наконец досыта наелся, почувствовал, что еще
секунда -- и я усну. Я сказал Нарциссу:
-- Я совершенно выдохся. У меня не работает голова. Оставляю все на
твою ответственность до завтрашнего утра. Я полагаю, я должен предупредить
эту жалкую женщину, что ей следует завтра явиться сюда и ответить на все
предъявленные ей обвинения. Я обещал Вибидии, что буду судить ее честно и
справедливо.
Нарцисс промолчал. Я лег на свое ложе и мгновенно уснул.
Нарцисс поманил к себе гвардейского полковника:
-- Приказ императора. Возьми шесть солдат и отправляйся к садам
Лукулла; там в домике для увеселений находится госпожа Валерия Мессалина,
бывшая жена императора. Казни ее.
Затем он велел Эводу опередить гвардейцев и сказать Мессалине об их
приближении, дав ей тем самым возможность покончить с собой. Если она ею
воспользуется, что она, конечно, не преминет сделать, мне не придется
слышать о его приказе ее казнить, отдать который он был неправомочен. Эвод
застал Мессалину лежащей на полу и рыдающей. Возле нее стояла на коленях ее
мать. Не поднимая головы, Мессалина проговорила:
-- О мой любимый Клавдий, я так несчастна и мне так стыдно.
Эвод рассмеялся:
-- Ты ошиблась, госпожа. Император спит во дворце; он запретил
беспокоить себя. Прежде чем уснуть, он приказал полковнику гвардии
отправиться сюда и отрубить твою хорошенькую головку. Собственные его слова,
госпожа: "Отрубите ее хорошенькую головку и насадите на острие копья". Я
побежал вперед, чтобы тебя предупредить. Если ты так же отважна, как хороша
собой, госпожа, мой совет тебе -- покончить с этим делом до того, как они
сюда придут. Я захватил с собой кинжал, на случай, если тут нет под рукой
ничего подходящего.
Домиция Лепида сказала:
-- Надеяться не на что, бедное мое дитя; выхода нет. Тебе остался
единственный благородный поступок -- взять у него кинжал и убить себя.
-- Не верю,-- рыдала Мессалина.-- Клавдий ни за что не отважился бы
избавиться от меня таким образом. Это все придумал Нарцисс. Надо было
давным-давно убить его. Гадкий, ненавистный Нарцисс!
Снаружи послышалась тяжелая поступь солдат.
-- Гвардейцы, стой! К ноге!
Дверь распахнулась, в дверном проеме, вырисовываясь на фоне ночного
неба, появился полковник. Встал, сложив на груди руки и не говоря ни слова.
Мессалина вскрикнула и выхватила у Эвода кинжал. Боязливо попробовала
пальцем лезвие и острие.
-- Ты что, хочешь, чтобы гвардейцы подождали, пока я найду оселок и
подточу его для тебя? -- с насмешкой произнес Эвод.
Домиция Лепида сказала:
-- Не бойся, дитя, тебе не будет больно, если ты сделаешь это быстро.
Полковник медленно расцепил руки и потянулся к эфесу меча. Мессалина
приставила кончик кинжала сперва к горлу, затем к груди.
-- О, мама, я не могу! Я боюсь!
Меч полковника уже покинул ножны. Полковник сделал три больших шага
вперед и пронзил ее насквозь.
За ужином Ксенофонт дал мне еще одну порцию "олимпийского" снадобья, и