Страница:
поместил Калигула. Новый дворец должен был в первую очередь служить
правительственной канцелярией. Сам я жил в старом дворце, причем очень
скромно, следуя примеру Августа. Для важных пиров и приема иностранных
правителей я пользовался апартаментами Калигулы в новом дворце, одно крыло
которого было предоставлено Мессалине в ее полное распоряжение.
Когда я назначал советников на их посты, я объяснил, что хотел бы,
чтобы они проявляли как можно больше инициативы; пусть не ждут, что я стану
все им указывать; даже будь у меня больше опыта, я не смог бы во все
вмешиваться. Я не Август; когда он взял под контроль государственные дела,
он был не только молод и энергичен, но имел целый корпус способных
консультантов, людей, отличившихся на службе отечеству, таких, как Меценат,
Агриппа, Поллион, не говоря об остальных. Я сказал, что они должны делать
все, что в их собственных силах, а столкнувшись с какой-нибудь трудностью,
пусть обращаются к "Протоколам деловых операций божественного Августа" --
памятному труду, изданному Ливией при Тиберии,-- и придерживаются форм и
прецедентов, которые они там найдут. Конечно, если даже в этом бесценном
манускрипте не отыщется примера тому, чем они должны заняться, пусть
советуются со мной, но я надеюсь, что они, по возможности, избавят меня от
ненужной работы.
-- Дерзайте,-- сказал я,-- но до известных границ.
Я признался Мессалине, помогавшей мне с назначениями, что мой
республиканский пыл с каждым днем остывает: я испытываю все большую симпатию
и все большее уважение к Августу. А также уважение к моей бабке Ливии,
несмотря на личную антипатию к ней. У нее был на редкость методичный ум, и
если бы, прежде чем возродить республику, мне удалось добиться, чтобы
государственная система работала хотя бы вполовину так хорошо, как при ней и
Августе, я был бы крайне доволен собой. Мессалина с улыбкой предложила
сыграть роль Ливии в случае, если я возьму на себя роль Августа.
-- Absit omen![1]-- воскликнул я, сплевывая себе на грудь,
чтобы отвести несчастье.
Мессалина заметила, что, шутки в сторону, у нее, как у Ливии, есть
талант разбираться в людях и видеть, какое назначение им больше подойдет.
Если бы я согласился дать ей свободу действий, она бы решала от моего имени
вопросы, связанные с моим постом блюстителя морали и освободила меня от всех
забот и хлопот. Как вы знаете, я был страстно влюблен в Мессалину и при
выборе советников убедился, что суждения ее весьма трезвы, однако колебался
-- уж очень большую ответственность хотела она взять на себя. Но Мессалина
умоляла позволить ей доказать, на что она способна. Она предложила вместе
просмотреть поименный список сенаторов -- она будет говорить, кто из них, по
ее мнению, заслуживает в нем остаться. Я велел принести реестр, и мы
принялись его читать. Должен признаться, я был поражен ее подробным
знакомством со способностями, характером, частной и публичной историей
каждого из первых двадцати сенаторов, которые были в списке. Если мне
удавалось проверить факты, они оказывались абсолютно точны, и я с
готовностью удовлетворил ее просьбу и поступил по своему желанию лишь в
нескольких сомнительных случаях, когда Мессалине было безразлично, останется
имя в списке или нет. После того как мы навели через Каллиста справки
относительно имущественного положения некоторых сенаторов и решили, подходят
ли они по умственным и моральным качествам, мы исключили около трети имен и
заполнили образовавшиеся вакансии лучшими всадниками из имеющихся в наличии
и бывшими сенаторами, вычеркнутыми из списка Калигулой по каким-то пустячным
мотивам. Первым из тех, от кого я решил избавиться, был Сентий. Это
диктовалось не только его глупой речью в сенате и дальнейшей трусостью, но и
тем, что он был одним из двух сенаторов, сопровождавших меня во дворец во
время убийства Калигулы, а затем бросивших на произвол судьбы. Вторым из
моих спутников, между прочим, был Вителлий, но он уверил меня, будто
поспешил уйти только затем, чтобы разыскать Мессалину и спрятать ее в
безопасном месте; он думал, что Сентий останется и присмотрит за мной. Я
полностью его простил. Я сделал Вителлия своим дублером на случай, если я
вдруг заболею или со мной случится что-нибудь похуже. Так или иначе, от
Сентия я избавился. Я объяснил его разжалование тем, что он не появился во
дворце, когда я вызвал туда сенаторов, так как бежал в свое загородное
поместье, не предупредив консулов об отсутствии, а вернулся лишь через
несколько дней и в силу этого не попадал под амнистию. Другой ведущий
сенатор, разжалованный мной, был конь Калигулы Инцитат, которому через три
года предстояло сделаться консулом. Я написал сенату, что у меня нет никаких
претензий к личной морали этого сенатора или к его способности выполнять те
задачи, которые до сего времени вменялись ему в обязанность, но у него
больше нет необходимого финансового ценза. Я урезал дотацию, дарованную ему
Калигулой, до ежедневного рациона кавалерийской лошади, уволил его конюхов и
поместил его в обыкновенную конюшню, где ясли были из дерева, а не из
слоновой кости, а стены были побелены, а не украшены фресками. Однако я не
разлучил его с женой, кобылой Пенелопой, это было бы несправедливо.
Ирод предупреждал меня, чтобы я все время был настороже против убийц,
утверждая, что наша ревизия списка сенаторов, а в дальнейшем -- списка
всадников, принесла мне множество врагов. "Конечно, амнистия -- это
хорошо,-- говорил он,-- но вряд ли тебе воздадут великодушием за
великодушие". По его словам, Винициан и Азиатик не постеснялись заявить, что
новая метла чисто метет, что Калигула и Тиберий тоже в начале правления вели
себя доброжелательно и нравственно и что кончу я, возможно, таким же
безумцем и деспотом, как любой из них. Ирод советовал мне какое-то время
вообще не посещать сенат, а затем принять все меры предосторожности против
убийц. Это меня напугало. Я никак не мог решить, каких мер предосторожности
будет достаточно, поэтому не ходил в сенат в течение целого месяца. Наконец
я нашел решение: я испросил согласия сената -- и получил его -- приходить на
заседание с эскортом из четырех гвардейских полковников и Руфрия,
командующего гвардией. Я даже занес Руфрия в список сенаторов, хотя у него
не было соответствующего финансового ценза, и сенат дал ему по моей просьбе
позволение выступать и участвовать в голосовании, когда он приходил туда
вместе со мной. Кроме того, по совету Мессалины всех, даже женщин и
мальчиков, кто являлся ко мне во дворец или в любое другое место, сперва
обыскивали, чтобы удостовериться, нет ли при них оружия. Мне была неприятна
мысль, что обыскивают женщин, но Мессалина настаивала, и я согласился при
условии, что делать это будет ее вольноотпущенница, а не мои солдаты.
Мессалина также требовала, чтобы на пирах присутствовали вооруженные
гвардейцы. Во времена Августа это сочли бы уместным лишь при дворе тирана, и
мне было стыдно смотреть, как они стоят строем у стен, но я боялся
рисковать.
Я делал все возможное, чтобы восстановить самоуважение сената. Отбирая
его новых членов, мы с Мессалиной интересовались их семейной историей не
меньше, чем их личными качествами. Как будто в ответ на просьбу старших
членов сенаторского сословия -- хотя в действительности это была моя
собственная идея,-- я обещал принимать в сенат только тех, кто может
насчитать четыре поколения предков, имеющих римское гражданство. Я сдержал
свое слово. Единственное исключение я сделал в случае с Феликсом, моим
советником по иностранным делам,-- несколько лет спустя я воспользовался
возможностью наградить его саном сенатора. Он был младшим братом моего
вольноотпущенника Палланта и родился после того, как его отцу была дарована
свобода, так что, в отличие от Палланта, сам он рабом никогда не был. Но я
не нарушил обещания сенату: я попросил одного из членов рода Клавдиев -- не
настоящего Клавдия, а члена семьи клиентов этого рода, которые некогда
иммигрировали в Рим из Кампаньи, получили римское гражданство и разрешение
взять имя Клавдиев,-- усыновить Феликса. Так что он имел, во всяком случае
теоретически, четыре поколения соответствующих предков. Однако, когда я
представил его сенату, поднялся недовольный ропот. Кто-то крикнул:
-- Цезарь, в дни наших отцов таких вещей не делали.
Я сердито возразил:
-- Сомневаюсь, сиятельный, что ты имеешь право это говорить. Твоя
собственная семья не такая уж именитая. Я слышал, что во времена моего
пра-пра-прадеда твои родичи торговали рубленой печенкой, да еще и
недовешивали при этом.
-- Это ложь! -- вскричал сенатор.-- Они были честные трактирщики.
Смех сенаторов заглушил его слова. Но я чувствовал себя обязанным еще
кое-что добавить.
-- Когда мой предок Клавдий Слепой, победитель этрусков и самнитов и
первый выдающийся римский писатель, был назначен цензором более трехсот лет
назад, он допустил в сенат сыновей вольноотпущенников, как это сделал я.
Многие члены нашего собрания находятся здесь сейчас благодаря этому
нововведению моего предка. Может быть, они хотят подать в отставку?
После чего сенат горячо приветствовал Феликса.
Среди всадников было полно богатых лодырей -- по правде сказать, их и в
дни Августа было не меньше. Но я, в отличие от него, не собирался
потворствовать их лени. Я объявил, что те, кто станут уклоняться от
выполнения общественных обязанностей, когда их об этом попросят, будут
исключены из сословия. И в трех-четырех случаях мое слово не разошлось с
делом.
В числе бумаг, найденных во дворце, в личном сейфе Калигулы, были
документы, касающиеся суда -- при Тиберии -- над моими племянниками Друзом и
Нероном и их матерью Агриппиной, а также их казни. После восшествия на
престол Калигула притворился, будто сжег все эти бумаги -- великодушный
жест, но в действительности это было не так, и свидетели против моих
племянников и невестки, а также сенаторы, голосовавшие за смертный приговор,
находились в постоянном страхе перед его местью. Я внимательно перечитал эти
бумаги и вызвал к себе всех оставшихся в живых из тех, кто, по-видимому, был
замешан в вынесении смертного приговора невиновным людям. Каждому в моем
присутствии был прочитан документ, который касался его лично, а затем вручен
ему, чтобы он мог собственными руками сжечь бумаги на стоящей рядом жаровне.
Здесь будет уместно упомянуть о зашифрованных досье на каждого выдающегося
римлянина, которые Тиберий забрал у Ливии после смерти Августа, но разобрать
не смог. Позже я их расшифровал, но они настолько устарели, что представляли
скорее исторический, чем политический интерес.
Две наиважнейшие задачи, стоявшие теперь передо мной, были: постепенная
реорганизация государственных финансов и отмена наиболее возмутительных из
декретов Калигулы. Однако ни то, ни другое нельзя было осуществить наскоком.
Я провел долгое совещание с Каллистом и Паллантом относительно финансов
сразу же после того, как назначил их на посты; Ирод тоже был там, ведь он,
надо думать, лучше, чем кто-либо другой, знал, как получить ссуду и
справиться с долгами. Прежде всего нам предстояло решить, где взять наличные
деньги для безотлагательных затрат. Это мы уладили, как я уже говорил,
пустив в переплав золотые статуи, золотую посуду и украшения из дворца, а
также золотую мебель из храма Калигулы. Ирод предложил, чтобы я, кроме того,
обратился за ссудой от имени Капитолийского Юпитера к другим богам, чьи
храмовые сокровищницы за последнюю сотню лет оказались забитыми бесполезными
и безвкусными приношениями из драгоценных металлов, данными храму по обету.
Дары эти по большей части шли от людей, которые хотели привлечь к себе
внимание или похвалиться перед всеми своими успехами, и вовсе не были
вызваны истинным благочестием. Например, купец после удачной поездки на
Восток подносил богу Меркурию золотой рог изобилия, удачливый воин дарил
Марсу золотой меч, а удачливый стряпчий дарил Аполлону золотой треножник.
Надо думать, вряд ли Аполлону были нужны две или три сотни золотых и
серебряных треножников, и, если его отец Юпитер оказался в нужде, Аполлон
будет только рад одолжить ему несколько штук. Поэтому я отдал в переплав все
подношения, которые мог взять, не обидев семьи тех, кто их делал, и не
посягнув на предметы, имеющие историческую ценность, и велел вычеканить из
них монеты. Ведь давать взаймы Юпитеру означало давать взаймы казне. На этом
совещании мы решили также, что возьмем в долг у банкиров. Мы пообещаем им
высокие проценты, это их привлечет. Но Ирод сказал, что главное -- вернуть
доверие народа и снова пустить в оборот деньги, припрятанные трусливыми
коммерсантами. Он заявил, что, хотя нам необходимо экономить, не следует
заходить с этим слишком далеко. Нельзя, чтобы экономию посчитали скупостью.
-- Когда в былые дни,-- сказал он,-- у меня кончались деньги, я всегда
старался потратить все, что еще оставалось, на одежду -- плащи, кольца и
красивую новую обувь. Это укрепляло мой кредит и давало возможность снова
брать взаймы. Я бы советовал тебе последовать моему примеру. Небольшой
кусочек листового золота может сыграть большую роль. К примеру, пошли двух
мастеров золотых дел в цирк, чтобы они позолотили мишени для стрельбы; все
сразу почувствуют, что мы процветаем, а тебе это будет стоить не больше
пятидесяти-ста монет. И еще одна мысль пришла мне в голову сегодня утром,
когда я смотрел, как тащат на холм глыбы сицилийского мрамора для облицовки
храма Калигулы. Ты ведь не собираешься продолжать эти работы, да? Так почему
бы тогда не выложить ими барьер в цирке, ведь он из известняка? Мрамор на
редкость красив, и это вызовет настоящую сенсацию.
У Ирода всегда было полно замечательных идей. Как бы я хотел всегда
иметь его под боком, но он сказал мне, что не может больше оставаться в
Риме: надо же и своим царством заняться. Я ответил, что, останься он еще на
несколько месяцев, я сделал бы его царство таким же огромным, как то,
которым правил его дед Ирод Великий.
Но вернемся к нашему совещанию. Мы постановили пополнить казну за счет
всех этих различных ссуд и отменить для начала только самые нелепые налоги,
введенные Калигулой, такие, как налоги на бордели, на выручку уличных
торговцев и на использование содержимого общественных писсуаров -- больших
бочек, которые стоят на углах улиц и опорожняются чистильщиками одежды,
когда жидкость поднимается до определенного уровня, чтобы использовать ее в
своих целях. В декрете об отмене этих налогов я обещал, что, как только
пополнится государственная казна, я отменю и все остальные.
Вскоре я заметил, что стал популярным. В число эдиктов Калигулы,
которые я упразднил, входили эдикты, касающиеся его собственного
религиозного культа и государственной измены, а также те, в которых
аннулировались некоторые привилегии сената и народа. Я издал указ о том, что
слова "государственная измена" с этого момента теряют смысл. Не только
изменнические документы, но и явные действия, которые можно подтвердить
свидетельскими показаниями, не будут рассматриваться как преступное деяние
-- тут я оказался еще снисходительнее Августа. Мой указ открыл двери тюрьмы
для сотен горожан всех рангов. Но, по совету Мессалины, я оставлял каждого
из них под домашним арестом, пока не убеждался, что обвинение в измене не
прикрывало собой уголовщины. Ибо часто оно было только формальностью, дающей
право на арест, а на самом деле человек совершил убийство, подлог или любое
другое правонарушение. Я не мог предоставить слушание этих дел младшим
судьям и чувствовал себя обязанным расследовать их сам. Каждый день я
отправлялся на рыночную площадь и там, перед храмом Геркулеса, целое утро
вел дознание вместе с судейской коллегией из собратьев-сенаторов. Уже много
лет -- с того самого времени, как Тиберий удалился на Капри,-- их не
допускали на императорский суд. Я также являлся без предупреждения в другие
суды и садился на скамью присяжных при председательствующем судье. Мое
знакомство с судопроизводством было весьма несовершенным, я не занимал
обязательных для знатных римлян гражданских должностей, поднимаясь ступень
за ступенью от судьи третьего класса до консула и оставляя свой пост лишь на
время военной службы в чужих странах; за исключением последних трех лет, я
подолгу жил за пределами Рима и очень редко присутствовал при разборе тяжб.
Поэтому я был вынужден полагаться на свой природный ум скорее, чем на
судебные прецеденты, и все время энергично сражаться с уловками адвокатов,
которые, пользуясь моим невежеством, пытались опутать меня сетями
крючкотворства.
Каждый день, когда я шел из дворца на рыночную площадь, я проходил мимо
оштукатуренного здания, на фасаде которого было написано дегтем огромными
черными буквами:
СУДЕБНЫЙ И ПРАВОВОЙ ИНСТИТУТ, ОСНОВАННЫЙ И РУКОВОДИМЫЙ ВЫСОКОУЧЕНЫМ И
КРАСНОРЕЧИВЫМ ОРАТОРОМ И ЮРИСТОМ ТЕЛЕГОНИЕМ МАКАРИЕМ, ГРАЖДАНИНОМ РИМА И
АФИН
Под этим на большой квадратной доске было следующее объявление:
Телегоний дает инструкции и советы всем, кто столкнулся с финансовыми
или персональными трудностями и вынужден вследствие этого явиться в
гражданский или уголовный суд: Телегоний имеет поистине энциклопедическое
знакомство со всеми римскими эдиктами, статутами, декретами, декларациями,
судебными решениями и так далее, и тому подобное, прошлыми и настоящими,
действующими, приостановленными или бездействующими. По первому требованию
высокоученый и красноречивый Телегоний может снабдить своих клиентов точными
и юридически неоспоримыми суждениями по любому правовому вопросу в подлунном
мире, какой соизволят представить на рассмотрение ему самому и его
высококвалифицированным помощникам. Не только римское право, но также
греческое, египетское, еврейское, армянское, марокканское и парфянское --
все это Телегоний знает назубок. Не довольствуясь тем, чтобы снабжать своих
клиентов сырьем, несравненный Телегоний снабжает их также готовым продуктом,
а именно блестящими речами на любую тему, сопровожденными указаниями на
уместные интонации и жесты. Личное обращение к присяжным заседателям -- его
фирменный товар. По требованию можно получить записную книжку с
риторическими приемами и блестящими фигурами речи. Ни в одном суде ни один
клиент Телегония не пострадал от неблагоприятного решения -- разве что его
соперник случайно пил из того же источника мудрости и красноречия. Умеренные
цены и любезное обслуживание. Несколько вакансий для учеников.
"Язык сильней клинка"
Эврипид.
Постепенно я выучил это объявление наизусть, ведь я видел его очень
часто, и теперь, когда обвинитель или защитник обращались ко мне со словами:
"Я не сомневаюсь, цезарь, что тебе известен пятнадцатый параграф четвертой
главы закона, регулирующего расходы населения в интересах государства,
написанного Марком Порцием Катоном в том году, когда консулами были такой-то
и такой-то", или: "Ты согласишься со мной, цезарь, что на острове Андросе,
откуда родом мой подзащитный, к фальшивомонетчикам проявляют большую
снисходительность, если доказано, что они действовали, заботясь о
благосостоянии престарелых родителей, а не о своей собственной выгоде", или
иную подобную чепуху, я улыбался им в ответ и говорил:
-- Ты ошибаешься, любезный; мне это вовсе неизвестно. Я вовсе не
высокоученый и красноречивый Телегоний, который может снабдить своих
клиентов точными и юридически неоспоримыми суждениями по любому правовому
вопросу в подлунном мире. Я просто судья в этом заседании. Продолжай и не
трать моего времени.
Если они и дальше докучали мне, я говорил:
-- Все это напрасно. Прежде всего, если я не захочу -- не отвечу. Кто
может меня заставить? Я в своих поступках волен. Как и всякий другой, так?
По сути, я самый вольный из всех римлян. Ну а затем, если я все же тебе
отвечу, клянусь богами, ты будешь об этом жалеть.
Между прочим, Телегоний этот, судя по всему, преуспевал, и его
деятельность чем дальше, тем больше меня раздражала. Я просто не выношу
судебных краснобаев. Если человек не может коротко и ясно изложить свое
дело, привлекая необходимые свидетельства и воздерживаясь от неуместных
разглагольствований о знатности своих предков, множестве бедных
родственников, которых он должен поддерживать, милосердии и мудрости судьи,
злых шутках, которые с ним сыграла изменчивая судьба, и от прочих набивших
оскомину ухищрений, он заслуживает самого жестокого наказания в рамках
закона за нечестность, притворство и трату чужого времени. Я отправил
Полибия купить у Телегония книжку, о которой говорилось в объявлении, и
просмотрел ее. Несколько дней спустя я зашел в низший суд как раз тогда,
когда обвиняемый начал декламировать одну из рекомендованных Телегонием
речей. Я попросил у судьи разрешения вмешаться и обратился к оратору:
-- Остановись, любезный, так дело не пойдет. Ты плохо выучил этот
кусок. У Телегония тут была другая риторическая фигура... подожди-ка...
"если обвиняемый в краже..." да, это самое место.-- Я достал книжку:
-- "Услышав об утрате соседа, исполненный к нему сострадания, в каких
только лесах и долинах, среди каких открытых всем ветрам негостеприимных
гор, в каких сырых и мрачных пещерах не искал я потерявшуюся овцу
(потерявшуюся корову... лошадь... мула), пока наконец, трудно поверить,
вернувшись домой, измученный, со стертыми ногами, я нашел ее (здесь прикрой
глаза ладонью и сделай удивленный вид) и где? -- в моей собственной овчарне
(хлеву... конюшне... амбаре), куда это своенравное животное забрело во время
моего отсутствия".
-- Любезный,-- сказал я,-- ты сказал "роща" вместо "долина", совсем
пропустил слова "со стертыми ногами" и такой выразительный эпитет, как
"своенравная". И при слове "нашел" вовсе не казался удивленным, у тебя был
просто глупый вид. Решение суда не в твою пользу. Вини себя самого, а не
Телегония.
Поскольку я посвящал судейским обязанностям по многу часов ежедневно,
не исключая дней религиозных праздников, и даже соединил летний и зимний
периоды судебной сессии, чтобы отправление правосудия шло без перерыва и ни
один обвиняемый не был вынужден провести в тюрьме больше, чем несколько
дней, я ожидал, что адвокаты, судейские и свидетели будут относиться ко мне
повнимательней. Как бы не так. Я сказал без обиняков, что, если одна из
враждующих сторон не явится в суд вообще или явится с опозданием, это
заранее расположит меня в пользу противной стороны. Я старался проводить
разбирательство как можно быстрей и получил (отнюдь не справедливо)
репутацию человека, который выносит приговор, не дав обвиняемому возможность
себя защитить. Если кого-нибудь обвиняли в каком-либо преступлении и я
спрашивал его прямо, справедливо ли по своей сути это обвинение, а он
начинал хитрить, стараясь уйти от ответа и говорил: "Позволь все тебе
объяснить, цезарь. Я не то чтобы виноват, но...", я тут же его прерывал. Я
произносил приговор: "Штраф в тысячу золотых", или: "Ссылка на остров
Сардиния", или просто: "Смерть", а затем оборачивался к судебному служителю:
"Следующее дело, пожалуйста". Ответчик и его защитник, естественно,
сердились, что я не слушал их речей, где приводились в защиту обвиняемого
смягчающие вину обстоятельства. Как-то раз разбиралось дело, где ответчик
утверждал, что он имеет римское гражданство и потому явился в суд в тоге, а
адвокат истца выступил с возражением, говоря, что тот -- чужеземец и ему
следует носить плащ. Разбираемое дело никак не зависело от того, был ли
ответчик римским гражданином или нет, поэтому я заставил адвокатов
замолчать, приказав ответчику надевать плащ во время речей со стороны
обвинения и тогу во время речей со стороны защиты. Адвокатам это не очень
понравилось, и они сказали, что я высмеиваю правосудие. Возможно, так оно и
было. Но ведь и сами они относились ко мне очень плохо. Иногда, когда я не
успевал разобрать за первую половину дня столько дел, сколько намеревался, и
время обеда оставалось позади, они поднимали страшный шум, если я откладывал
дальнейшее слушание на следующий день. Они грубо кричали мне вслед, чтобы я
вернулся и не заставлял честных граждан дожидаться отправления правосудия, и
даже хватали меня за тогу и за ноги, словно хотели силой удержать меня в
суде.
Я не препятствовал панибратству, если в нем не было ничего
оскорбительного,-- я обнаружил, что свободная атмосфера в суде помогает
свидетелям давать нужные показания. Когда кто-нибудь запальчиво мне
возражал, если мое суждение противоречило здравому смыслу, я ничуть не
обижался. Однажды защитник обвиняемого объяснил, что его подзащитный, старик
шестидесяти пяти лет, лишь недавно женился. Его жена выступала
свидетельницей по этому делу. Это была совсем молодая женщина. Я заметил,
что их брак незаконен. Согласно закону Паппия-Поппея (с которым я был
случайно знаком) мужчина старше шестидесяти лет не имел права жениться на
женщине моложе пятидесяти, так как мужчина за шестьдесят вряд ли способен
иметь потомство. Я прочитал вслух греческую эпиграмму:
правительственной канцелярией. Сам я жил в старом дворце, причем очень
скромно, следуя примеру Августа. Для важных пиров и приема иностранных
правителей я пользовался апартаментами Калигулы в новом дворце, одно крыло
которого было предоставлено Мессалине в ее полное распоряжение.
Когда я назначал советников на их посты, я объяснил, что хотел бы,
чтобы они проявляли как можно больше инициативы; пусть не ждут, что я стану
все им указывать; даже будь у меня больше опыта, я не смог бы во все
вмешиваться. Я не Август; когда он взял под контроль государственные дела,
он был не только молод и энергичен, но имел целый корпус способных
консультантов, людей, отличившихся на службе отечеству, таких, как Меценат,
Агриппа, Поллион, не говоря об остальных. Я сказал, что они должны делать
все, что в их собственных силах, а столкнувшись с какой-нибудь трудностью,
пусть обращаются к "Протоколам деловых операций божественного Августа" --
памятному труду, изданному Ливией при Тиберии,-- и придерживаются форм и
прецедентов, которые они там найдут. Конечно, если даже в этом бесценном
манускрипте не отыщется примера тому, чем они должны заняться, пусть
советуются со мной, но я надеюсь, что они, по возможности, избавят меня от
ненужной работы.
-- Дерзайте,-- сказал я,-- но до известных границ.
Я признался Мессалине, помогавшей мне с назначениями, что мой
республиканский пыл с каждым днем остывает: я испытываю все большую симпатию
и все большее уважение к Августу. А также уважение к моей бабке Ливии,
несмотря на личную антипатию к ней. У нее был на редкость методичный ум, и
если бы, прежде чем возродить республику, мне удалось добиться, чтобы
государственная система работала хотя бы вполовину так хорошо, как при ней и
Августе, я был бы крайне доволен собой. Мессалина с улыбкой предложила
сыграть роль Ливии в случае, если я возьму на себя роль Августа.
-- Absit omen![1]-- воскликнул я, сплевывая себе на грудь,
чтобы отвести несчастье.
Мессалина заметила, что, шутки в сторону, у нее, как у Ливии, есть
талант разбираться в людях и видеть, какое назначение им больше подойдет.
Если бы я согласился дать ей свободу действий, она бы решала от моего имени
вопросы, связанные с моим постом блюстителя морали и освободила меня от всех
забот и хлопот. Как вы знаете, я был страстно влюблен в Мессалину и при
выборе советников убедился, что суждения ее весьма трезвы, однако колебался
-- уж очень большую ответственность хотела она взять на себя. Но Мессалина
умоляла позволить ей доказать, на что она способна. Она предложила вместе
просмотреть поименный список сенаторов -- она будет говорить, кто из них, по
ее мнению, заслуживает в нем остаться. Я велел принести реестр, и мы
принялись его читать. Должен признаться, я был поражен ее подробным
знакомством со способностями, характером, частной и публичной историей
каждого из первых двадцати сенаторов, которые были в списке. Если мне
удавалось проверить факты, они оказывались абсолютно точны, и я с
готовностью удовлетворил ее просьбу и поступил по своему желанию лишь в
нескольких сомнительных случаях, когда Мессалине было безразлично, останется
имя в списке или нет. После того как мы навели через Каллиста справки
относительно имущественного положения некоторых сенаторов и решили, подходят
ли они по умственным и моральным качествам, мы исключили около трети имен и
заполнили образовавшиеся вакансии лучшими всадниками из имеющихся в наличии
и бывшими сенаторами, вычеркнутыми из списка Калигулой по каким-то пустячным
мотивам. Первым из тех, от кого я решил избавиться, был Сентий. Это
диктовалось не только его глупой речью в сенате и дальнейшей трусостью, но и
тем, что он был одним из двух сенаторов, сопровождавших меня во дворец во
время убийства Калигулы, а затем бросивших на произвол судьбы. Вторым из
моих спутников, между прочим, был Вителлий, но он уверил меня, будто
поспешил уйти только затем, чтобы разыскать Мессалину и спрятать ее в
безопасном месте; он думал, что Сентий останется и присмотрит за мной. Я
полностью его простил. Я сделал Вителлия своим дублером на случай, если я
вдруг заболею или со мной случится что-нибудь похуже. Так или иначе, от
Сентия я избавился. Я объяснил его разжалование тем, что он не появился во
дворце, когда я вызвал туда сенаторов, так как бежал в свое загородное
поместье, не предупредив консулов об отсутствии, а вернулся лишь через
несколько дней и в силу этого не попадал под амнистию. Другой ведущий
сенатор, разжалованный мной, был конь Калигулы Инцитат, которому через три
года предстояло сделаться консулом. Я написал сенату, что у меня нет никаких
претензий к личной морали этого сенатора или к его способности выполнять те
задачи, которые до сего времени вменялись ему в обязанность, но у него
больше нет необходимого финансового ценза. Я урезал дотацию, дарованную ему
Калигулой, до ежедневного рациона кавалерийской лошади, уволил его конюхов и
поместил его в обыкновенную конюшню, где ясли были из дерева, а не из
слоновой кости, а стены были побелены, а не украшены фресками. Однако я не
разлучил его с женой, кобылой Пенелопой, это было бы несправедливо.
Ирод предупреждал меня, чтобы я все время был настороже против убийц,
утверждая, что наша ревизия списка сенаторов, а в дальнейшем -- списка
всадников, принесла мне множество врагов. "Конечно, амнистия -- это
хорошо,-- говорил он,-- но вряд ли тебе воздадут великодушием за
великодушие". По его словам, Винициан и Азиатик не постеснялись заявить, что
новая метла чисто метет, что Калигула и Тиберий тоже в начале правления вели
себя доброжелательно и нравственно и что кончу я, возможно, таким же
безумцем и деспотом, как любой из них. Ирод советовал мне какое-то время
вообще не посещать сенат, а затем принять все меры предосторожности против
убийц. Это меня напугало. Я никак не мог решить, каких мер предосторожности
будет достаточно, поэтому не ходил в сенат в течение целого месяца. Наконец
я нашел решение: я испросил согласия сената -- и получил его -- приходить на
заседание с эскортом из четырех гвардейских полковников и Руфрия,
командующего гвардией. Я даже занес Руфрия в список сенаторов, хотя у него
не было соответствующего финансового ценза, и сенат дал ему по моей просьбе
позволение выступать и участвовать в голосовании, когда он приходил туда
вместе со мной. Кроме того, по совету Мессалины всех, даже женщин и
мальчиков, кто являлся ко мне во дворец или в любое другое место, сперва
обыскивали, чтобы удостовериться, нет ли при них оружия. Мне была неприятна
мысль, что обыскивают женщин, но Мессалина настаивала, и я согласился при
условии, что делать это будет ее вольноотпущенница, а не мои солдаты.
Мессалина также требовала, чтобы на пирах присутствовали вооруженные
гвардейцы. Во времена Августа это сочли бы уместным лишь при дворе тирана, и
мне было стыдно смотреть, как они стоят строем у стен, но я боялся
рисковать.
Я делал все возможное, чтобы восстановить самоуважение сената. Отбирая
его новых членов, мы с Мессалиной интересовались их семейной историей не
меньше, чем их личными качествами. Как будто в ответ на просьбу старших
членов сенаторского сословия -- хотя в действительности это была моя
собственная идея,-- я обещал принимать в сенат только тех, кто может
насчитать четыре поколения предков, имеющих римское гражданство. Я сдержал
свое слово. Единственное исключение я сделал в случае с Феликсом, моим
советником по иностранным делам,-- несколько лет спустя я воспользовался
возможностью наградить его саном сенатора. Он был младшим братом моего
вольноотпущенника Палланта и родился после того, как его отцу была дарована
свобода, так что, в отличие от Палланта, сам он рабом никогда не был. Но я
не нарушил обещания сенату: я попросил одного из членов рода Клавдиев -- не
настоящего Клавдия, а члена семьи клиентов этого рода, которые некогда
иммигрировали в Рим из Кампаньи, получили римское гражданство и разрешение
взять имя Клавдиев,-- усыновить Феликса. Так что он имел, во всяком случае
теоретически, четыре поколения соответствующих предков. Однако, когда я
представил его сенату, поднялся недовольный ропот. Кто-то крикнул:
-- Цезарь, в дни наших отцов таких вещей не делали.
Я сердито возразил:
-- Сомневаюсь, сиятельный, что ты имеешь право это говорить. Твоя
собственная семья не такая уж именитая. Я слышал, что во времена моего
пра-пра-прадеда твои родичи торговали рубленой печенкой, да еще и
недовешивали при этом.
-- Это ложь! -- вскричал сенатор.-- Они были честные трактирщики.
Смех сенаторов заглушил его слова. Но я чувствовал себя обязанным еще
кое-что добавить.
-- Когда мой предок Клавдий Слепой, победитель этрусков и самнитов и
первый выдающийся римский писатель, был назначен цензором более трехсот лет
назад, он допустил в сенат сыновей вольноотпущенников, как это сделал я.
Многие члены нашего собрания находятся здесь сейчас благодаря этому
нововведению моего предка. Может быть, они хотят подать в отставку?
После чего сенат горячо приветствовал Феликса.
Среди всадников было полно богатых лодырей -- по правде сказать, их и в
дни Августа было не меньше. Но я, в отличие от него, не собирался
потворствовать их лени. Я объявил, что те, кто станут уклоняться от
выполнения общественных обязанностей, когда их об этом попросят, будут
исключены из сословия. И в трех-четырех случаях мое слово не разошлось с
делом.
В числе бумаг, найденных во дворце, в личном сейфе Калигулы, были
документы, касающиеся суда -- при Тиберии -- над моими племянниками Друзом и
Нероном и их матерью Агриппиной, а также их казни. После восшествия на
престол Калигула притворился, будто сжег все эти бумаги -- великодушный
жест, но в действительности это было не так, и свидетели против моих
племянников и невестки, а также сенаторы, голосовавшие за смертный приговор,
находились в постоянном страхе перед его местью. Я внимательно перечитал эти
бумаги и вызвал к себе всех оставшихся в живых из тех, кто, по-видимому, был
замешан в вынесении смертного приговора невиновным людям. Каждому в моем
присутствии был прочитан документ, который касался его лично, а затем вручен
ему, чтобы он мог собственными руками сжечь бумаги на стоящей рядом жаровне.
Здесь будет уместно упомянуть о зашифрованных досье на каждого выдающегося
римлянина, которые Тиберий забрал у Ливии после смерти Августа, но разобрать
не смог. Позже я их расшифровал, но они настолько устарели, что представляли
скорее исторический, чем политический интерес.
Две наиважнейшие задачи, стоявшие теперь передо мной, были: постепенная
реорганизация государственных финансов и отмена наиболее возмутительных из
декретов Калигулы. Однако ни то, ни другое нельзя было осуществить наскоком.
Я провел долгое совещание с Каллистом и Паллантом относительно финансов
сразу же после того, как назначил их на посты; Ирод тоже был там, ведь он,
надо думать, лучше, чем кто-либо другой, знал, как получить ссуду и
справиться с долгами. Прежде всего нам предстояло решить, где взять наличные
деньги для безотлагательных затрат. Это мы уладили, как я уже говорил,
пустив в переплав золотые статуи, золотую посуду и украшения из дворца, а
также золотую мебель из храма Калигулы. Ирод предложил, чтобы я, кроме того,
обратился за ссудой от имени Капитолийского Юпитера к другим богам, чьи
храмовые сокровищницы за последнюю сотню лет оказались забитыми бесполезными
и безвкусными приношениями из драгоценных металлов, данными храму по обету.
Дары эти по большей части шли от людей, которые хотели привлечь к себе
внимание или похвалиться перед всеми своими успехами, и вовсе не были
вызваны истинным благочестием. Например, купец после удачной поездки на
Восток подносил богу Меркурию золотой рог изобилия, удачливый воин дарил
Марсу золотой меч, а удачливый стряпчий дарил Аполлону золотой треножник.
Надо думать, вряд ли Аполлону были нужны две или три сотни золотых и
серебряных треножников, и, если его отец Юпитер оказался в нужде, Аполлон
будет только рад одолжить ему несколько штук. Поэтому я отдал в переплав все
подношения, которые мог взять, не обидев семьи тех, кто их делал, и не
посягнув на предметы, имеющие историческую ценность, и велел вычеканить из
них монеты. Ведь давать взаймы Юпитеру означало давать взаймы казне. На этом
совещании мы решили также, что возьмем в долг у банкиров. Мы пообещаем им
высокие проценты, это их привлечет. Но Ирод сказал, что главное -- вернуть
доверие народа и снова пустить в оборот деньги, припрятанные трусливыми
коммерсантами. Он заявил, что, хотя нам необходимо экономить, не следует
заходить с этим слишком далеко. Нельзя, чтобы экономию посчитали скупостью.
-- Когда в былые дни,-- сказал он,-- у меня кончались деньги, я всегда
старался потратить все, что еще оставалось, на одежду -- плащи, кольца и
красивую новую обувь. Это укрепляло мой кредит и давало возможность снова
брать взаймы. Я бы советовал тебе последовать моему примеру. Небольшой
кусочек листового золота может сыграть большую роль. К примеру, пошли двух
мастеров золотых дел в цирк, чтобы они позолотили мишени для стрельбы; все
сразу почувствуют, что мы процветаем, а тебе это будет стоить не больше
пятидесяти-ста монет. И еще одна мысль пришла мне в голову сегодня утром,
когда я смотрел, как тащат на холм глыбы сицилийского мрамора для облицовки
храма Калигулы. Ты ведь не собираешься продолжать эти работы, да? Так почему
бы тогда не выложить ими барьер в цирке, ведь он из известняка? Мрамор на
редкость красив, и это вызовет настоящую сенсацию.
У Ирода всегда было полно замечательных идей. Как бы я хотел всегда
иметь его под боком, но он сказал мне, что не может больше оставаться в
Риме: надо же и своим царством заняться. Я ответил, что, останься он еще на
несколько месяцев, я сделал бы его царство таким же огромным, как то,
которым правил его дед Ирод Великий.
Но вернемся к нашему совещанию. Мы постановили пополнить казну за счет
всех этих различных ссуд и отменить для начала только самые нелепые налоги,
введенные Калигулой, такие, как налоги на бордели, на выручку уличных
торговцев и на использование содержимого общественных писсуаров -- больших
бочек, которые стоят на углах улиц и опорожняются чистильщиками одежды,
когда жидкость поднимается до определенного уровня, чтобы использовать ее в
своих целях. В декрете об отмене этих налогов я обещал, что, как только
пополнится государственная казна, я отменю и все остальные.
Вскоре я заметил, что стал популярным. В число эдиктов Калигулы,
которые я упразднил, входили эдикты, касающиеся его собственного
религиозного культа и государственной измены, а также те, в которых
аннулировались некоторые привилегии сената и народа. Я издал указ о том, что
слова "государственная измена" с этого момента теряют смысл. Не только
изменнические документы, но и явные действия, которые можно подтвердить
свидетельскими показаниями, не будут рассматриваться как преступное деяние
-- тут я оказался еще снисходительнее Августа. Мой указ открыл двери тюрьмы
для сотен горожан всех рангов. Но, по совету Мессалины, я оставлял каждого
из них под домашним арестом, пока не убеждался, что обвинение в измене не
прикрывало собой уголовщины. Ибо часто оно было только формальностью, дающей
право на арест, а на самом деле человек совершил убийство, подлог или любое
другое правонарушение. Я не мог предоставить слушание этих дел младшим
судьям и чувствовал себя обязанным расследовать их сам. Каждый день я
отправлялся на рыночную площадь и там, перед храмом Геркулеса, целое утро
вел дознание вместе с судейской коллегией из собратьев-сенаторов. Уже много
лет -- с того самого времени, как Тиберий удалился на Капри,-- их не
допускали на императорский суд. Я также являлся без предупреждения в другие
суды и садился на скамью присяжных при председательствующем судье. Мое
знакомство с судопроизводством было весьма несовершенным, я не занимал
обязательных для знатных римлян гражданских должностей, поднимаясь ступень
за ступенью от судьи третьего класса до консула и оставляя свой пост лишь на
время военной службы в чужих странах; за исключением последних трех лет, я
подолгу жил за пределами Рима и очень редко присутствовал при разборе тяжб.
Поэтому я был вынужден полагаться на свой природный ум скорее, чем на
судебные прецеденты, и все время энергично сражаться с уловками адвокатов,
которые, пользуясь моим невежеством, пытались опутать меня сетями
крючкотворства.
Каждый день, когда я шел из дворца на рыночную площадь, я проходил мимо
оштукатуренного здания, на фасаде которого было написано дегтем огромными
черными буквами:
СУДЕБНЫЙ И ПРАВОВОЙ ИНСТИТУТ, ОСНОВАННЫЙ И РУКОВОДИМЫЙ ВЫСОКОУЧЕНЫМ И
КРАСНОРЕЧИВЫМ ОРАТОРОМ И ЮРИСТОМ ТЕЛЕГОНИЕМ МАКАРИЕМ, ГРАЖДАНИНОМ РИМА И
АФИН
Под этим на большой квадратной доске было следующее объявление:
Телегоний дает инструкции и советы всем, кто столкнулся с финансовыми
или персональными трудностями и вынужден вследствие этого явиться в
гражданский или уголовный суд: Телегоний имеет поистине энциклопедическое
знакомство со всеми римскими эдиктами, статутами, декретами, декларациями,
судебными решениями и так далее, и тому подобное, прошлыми и настоящими,
действующими, приостановленными или бездействующими. По первому требованию
высокоученый и красноречивый Телегоний может снабдить своих клиентов точными
и юридически неоспоримыми суждениями по любому правовому вопросу в подлунном
мире, какой соизволят представить на рассмотрение ему самому и его
высококвалифицированным помощникам. Не только римское право, но также
греческое, египетское, еврейское, армянское, марокканское и парфянское --
все это Телегоний знает назубок. Не довольствуясь тем, чтобы снабжать своих
клиентов сырьем, несравненный Телегоний снабжает их также готовым продуктом,
а именно блестящими речами на любую тему, сопровожденными указаниями на
уместные интонации и жесты. Личное обращение к присяжным заседателям -- его
фирменный товар. По требованию можно получить записную книжку с
риторическими приемами и блестящими фигурами речи. Ни в одном суде ни один
клиент Телегония не пострадал от неблагоприятного решения -- разве что его
соперник случайно пил из того же источника мудрости и красноречия. Умеренные
цены и любезное обслуживание. Несколько вакансий для учеников.
"Язык сильней клинка"
Эврипид.
Постепенно я выучил это объявление наизусть, ведь я видел его очень
часто, и теперь, когда обвинитель или защитник обращались ко мне со словами:
"Я не сомневаюсь, цезарь, что тебе известен пятнадцатый параграф четвертой
главы закона, регулирующего расходы населения в интересах государства,
написанного Марком Порцием Катоном в том году, когда консулами были такой-то
и такой-то", или: "Ты согласишься со мной, цезарь, что на острове Андросе,
откуда родом мой подзащитный, к фальшивомонетчикам проявляют большую
снисходительность, если доказано, что они действовали, заботясь о
благосостоянии престарелых родителей, а не о своей собственной выгоде", или
иную подобную чепуху, я улыбался им в ответ и говорил:
-- Ты ошибаешься, любезный; мне это вовсе неизвестно. Я вовсе не
высокоученый и красноречивый Телегоний, который может снабдить своих
клиентов точными и юридически неоспоримыми суждениями по любому правовому
вопросу в подлунном мире. Я просто судья в этом заседании. Продолжай и не
трать моего времени.
Если они и дальше докучали мне, я говорил:
-- Все это напрасно. Прежде всего, если я не захочу -- не отвечу. Кто
может меня заставить? Я в своих поступках волен. Как и всякий другой, так?
По сути, я самый вольный из всех римлян. Ну а затем, если я все же тебе
отвечу, клянусь богами, ты будешь об этом жалеть.
Между прочим, Телегоний этот, судя по всему, преуспевал, и его
деятельность чем дальше, тем больше меня раздражала. Я просто не выношу
судебных краснобаев. Если человек не может коротко и ясно изложить свое
дело, привлекая необходимые свидетельства и воздерживаясь от неуместных
разглагольствований о знатности своих предков, множестве бедных
родственников, которых он должен поддерживать, милосердии и мудрости судьи,
злых шутках, которые с ним сыграла изменчивая судьба, и от прочих набивших
оскомину ухищрений, он заслуживает самого жестокого наказания в рамках
закона за нечестность, притворство и трату чужого времени. Я отправил
Полибия купить у Телегония книжку, о которой говорилось в объявлении, и
просмотрел ее. Несколько дней спустя я зашел в низший суд как раз тогда,
когда обвиняемый начал декламировать одну из рекомендованных Телегонием
речей. Я попросил у судьи разрешения вмешаться и обратился к оратору:
-- Остановись, любезный, так дело не пойдет. Ты плохо выучил этот
кусок. У Телегония тут была другая риторическая фигура... подожди-ка...
"если обвиняемый в краже..." да, это самое место.-- Я достал книжку:
-- "Услышав об утрате соседа, исполненный к нему сострадания, в каких
только лесах и долинах, среди каких открытых всем ветрам негостеприимных
гор, в каких сырых и мрачных пещерах не искал я потерявшуюся овцу
(потерявшуюся корову... лошадь... мула), пока наконец, трудно поверить,
вернувшись домой, измученный, со стертыми ногами, я нашел ее (здесь прикрой
глаза ладонью и сделай удивленный вид) и где? -- в моей собственной овчарне
(хлеву... конюшне... амбаре), куда это своенравное животное забрело во время
моего отсутствия".
-- Любезный,-- сказал я,-- ты сказал "роща" вместо "долина", совсем
пропустил слова "со стертыми ногами" и такой выразительный эпитет, как
"своенравная". И при слове "нашел" вовсе не казался удивленным, у тебя был
просто глупый вид. Решение суда не в твою пользу. Вини себя самого, а не
Телегония.
Поскольку я посвящал судейским обязанностям по многу часов ежедневно,
не исключая дней религиозных праздников, и даже соединил летний и зимний
периоды судебной сессии, чтобы отправление правосудия шло без перерыва и ни
один обвиняемый не был вынужден провести в тюрьме больше, чем несколько
дней, я ожидал, что адвокаты, судейские и свидетели будут относиться ко мне
повнимательней. Как бы не так. Я сказал без обиняков, что, если одна из
враждующих сторон не явится в суд вообще или явится с опозданием, это
заранее расположит меня в пользу противной стороны. Я старался проводить
разбирательство как можно быстрей и получил (отнюдь не справедливо)
репутацию человека, который выносит приговор, не дав обвиняемому возможность
себя защитить. Если кого-нибудь обвиняли в каком-либо преступлении и я
спрашивал его прямо, справедливо ли по своей сути это обвинение, а он
начинал хитрить, стараясь уйти от ответа и говорил: "Позволь все тебе
объяснить, цезарь. Я не то чтобы виноват, но...", я тут же его прерывал. Я
произносил приговор: "Штраф в тысячу золотых", или: "Ссылка на остров
Сардиния", или просто: "Смерть", а затем оборачивался к судебному служителю:
"Следующее дело, пожалуйста". Ответчик и его защитник, естественно,
сердились, что я не слушал их речей, где приводились в защиту обвиняемого
смягчающие вину обстоятельства. Как-то раз разбиралось дело, где ответчик
утверждал, что он имеет римское гражданство и потому явился в суд в тоге, а
адвокат истца выступил с возражением, говоря, что тот -- чужеземец и ему
следует носить плащ. Разбираемое дело никак не зависело от того, был ли
ответчик римским гражданином или нет, поэтому я заставил адвокатов
замолчать, приказав ответчику надевать плащ во время речей со стороны
обвинения и тогу во время речей со стороны защиты. Адвокатам это не очень
понравилось, и они сказали, что я высмеиваю правосудие. Возможно, так оно и
было. Но ведь и сами они относились ко мне очень плохо. Иногда, когда я не
успевал разобрать за первую половину дня столько дел, сколько намеревался, и
время обеда оставалось позади, они поднимали страшный шум, если я откладывал
дальнейшее слушание на следующий день. Они грубо кричали мне вслед, чтобы я
вернулся и не заставлял честных граждан дожидаться отправления правосудия, и
даже хватали меня за тогу и за ноги, словно хотели силой удержать меня в
суде.
Я не препятствовал панибратству, если в нем не было ничего
оскорбительного,-- я обнаружил, что свободная атмосфера в суде помогает
свидетелям давать нужные показания. Когда кто-нибудь запальчиво мне
возражал, если мое суждение противоречило здравому смыслу, я ничуть не
обижался. Однажды защитник обвиняемого объяснил, что его подзащитный, старик
шестидесяти пяти лет, лишь недавно женился. Его жена выступала
свидетельницей по этому делу. Это была совсем молодая женщина. Я заметил,
что их брак незаконен. Согласно закону Паппия-Поппея (с которым я был
случайно знаком) мужчина старше шестидесяти лет не имел права жениться на
женщине моложе пятидесяти, так как мужчина за шестьдесят вряд ли способен
иметь потомство. Я прочитал вслух греческую эпиграмму: