Страница:
пирамиды, не говоря уже о том, что, как показало время, он сослужил куда
большую службу людям.
-- Не понимаю, о чем ты говоришь. По-моему, ты показываешь на дворец.
-- Я показываю на Аппиеву дорогу,-- торжественно отвечал я.-- Ее начали
строить, когда цензором был мой великий предок Аппий Клавдий Слепой. Римские
дороги -- величайший памятник человеческой свободе, какой когда-либо был
воздвигнут благородным и великодушным народом. Они пересекают горы, болота и
реки. Они широкие, прямые и надежные. Они соединяют город с городом, страну
со страной. Они тянутся на десятки тысяч миль и всегда переполнены толпами
благодарных путников. А Большая пирамида, пусть даже она поднимается на
несколько сот футов, повергая любителей достопримечательностей в
благоговейный трепет, хотя это всего-навсего разоренная гробница дурного
человека,-- свидетельство гнета и мучений, так что, взирая на нее, мы,
кажется, слышим хлопание бича в руках надсмотрщика и крики и стоны
несчастных рабов, пытающихся водрузить на место огромную каменную глыбу...--
Но тут, увлекаемый все дальше внезапным потоком красноречия, я обнаружил,
что забыл начало фразы. Я замолчал, чувствуя себя глупо, и Вителлию пришлось
меня выручать. Он воздел руки, закрыл глаза и провозгласил:
-- У меня нет слов, сиятельные, чтобы выразить глубину моих чувств по
этому поводу.
Мы оба расхохотались во все горло. Вителлий был одним из немногих, кто
относился ко мне достаточно дружески, хотя и не переходя границ. Я никогда
не знал, был ли он искренним или притворялся, но даже если и притворялся, он
так искусно это делал, что я принимал все за чистую монету. Возможно, я
вообще не ставил бы его искренность под сомнение, если бы он в свое время
менее талантливо разыгрывал восхищение Калигулой и если бы не история с
туфлей Мессалины. Сейчас я ее расскажу.
Однажды Вителлий, Мессалина и я поднимались по дворцовой лестнице, как
вдруг Мессалина сказала:
-- Остановитесь на минутку, пожалуйста. Я потеряла туфлю.
Вителлий быстро обернулся и, подобрав ее, подал Мессалине с
почтительным поклоном. Мессалина была очарована. Улыбаясь, она сказала:
-- Клавдий, ты не будешь ревновать, если я награжу этого храброго
воина, нашего дорогого друга Вителлия, орденом Алмазной Туфли? Он так
галантен, так услужлив.
-- Но разве туфля тебе не нужна, моя крошка?
-- Нет, в такой день лучше ходить босиком. И у меня масса других, не
хуже.
Так что Вителлий взял туфлю, поцеловал ее и спрятал в карман в складке
тоги, где затем постоянно ее держал, вынимая, чтобы снова поцеловать, когда,
разговаривая со мной наедине, с чувством расписывал красоту Мессалины, ее ум
и щедрость, добавляя, что мне на редкость повезло с женой. У меня всегда
становилось тепло на сердце, а порой появлялись слезы на глазах, когда при
мне хвалили Мессалину. Я не переставал удивляться, что она может любить
хромого заику, старого педанта, вроде меня, но она клялась, что любит, и
никто, доказывал я сам себе, не посмеет сказать, что она вышла за меня из
корысти. В то время я был полный банкрот, а уж возможность того, что я стану
императором, никак не могла прийти ей в голову.
Гавань в Остии была отнюдь не единственной из моих грандиозных работ на
благо общества. Слова сивиллы, которую я, переодевшись в чужое платье,
посетил в Кумах за десять лет до восшествия на императорский престол,
предвещали, что я тот, кто "воду даст Риму и хлеб зимой". "Хлеб зимой"
относился к Остии, а "вода" означала два больших акведука, построенных мной.
Любопытная вещь -- предсказания. Скажем, тебе что-то напророчили еще в
детстве, и тогда это сильно занимало твои мысли, но затем все заволакивается
туманом, ты начисто обо всем забываешь, и вдруг туман рассеивается, и ты
видишь, что предсказание сбылось. Только после того, как акведуки были
построены и освящены и гавань закончена, я вспомнил слова сивиллы. Однако,
наверно, они все время были у меня в подсознании -- так сказать, божий
голос, который нашептывал мне, чтобы я осуществил эти два больших проекта.
Новые акведуки были очень нужны Риму; существующего водоснабжения было
недостаточно, хотя он обеспечивался водой лучше любого другого города мира.
Мы, римляне, любим свежую воду. Рим -- город бань, рыбных садков и фонтанов.
Что скрывать -- хотя в Риме уже было семь акведуков, богачи, добившись права
подключать свои резервуары к главному водоводу, умудрились захватить большую
часть общественной воды для собственного употребления -- их бассейны должны
были наполняться заново каждый день, а огромные сады требовали поливки,--
так что многие из бедных граждан были вынуждены летом пользоваться для питья
и приготовления пищи водой из Тибра, а это вредно для здоровья. Кокцей
Нерва, этот добродушный старец, которого мой дядя Тиберий держал при себе в
качестве доброго гения и который в конце концов покончил с собой, так вот
этот Нерва, когда Тиберий назначил его инспектором акведуков, советовал ему
проявить щедрость и дать городу запасы воды, соответствующие его величине;
он напомнил императору, что его предок Аппий Клавдий Слепой заслужил вечную
славу, проведя в Рим воду из источника в восьми милях от города, при помощи
первого акведука, который так и называли -- "Аппиев". Тиберий решил
последовать совету Нервы, но отложил это на неопределенный срок. Так он, по
своей привычке, откладывал это раз за разом, пока Нерва не умер. Тиберий
почувствовал угрызения совести и послал строителей разведать, где есть
источники, отвечающие правилам, которые установил знаменитый Витрувий.
Правила эти следующие: источник должен бить с одинаковой силой круглый год,
вода в нем должна быть чистая и свежая и не покрывать налетом трубы,
находиться он должен на такой высоте над уровнем моря, чтобы при требуемом
для желоба акведука напоре последний резервуар, куда попадает вода и
распределяется затем при помощи труб по городу, был не ниже самых высоких
городских зданий. Строителям пришлось довольно далеко удалиться от Рима,
прежде чем они напали на источники, которые вполне их удовлетворили; но все
же наконец они нашли их к юго-востоку от города. Два прекрасных полноводных
источника под названием Голубой и Белый пробивались из земли возле тридцать
восьмого дорожного столба по Сублаквейской дороге: их было можно соединить в
один. Затем на сорок второй миле той же дороги, но по другую ее сторону,
нашли еще один хороший источник -- Новый Аниен; туда надо было подвести
другой акведук, куда шла бы также вода из четвертого источника,
Геркуланийского, расположенного напротив Голубого. Строители доложили
Тиберию, что вода из этих четырех родников отвечает всем необходимым
требованиям, чего нельзя сказать о тех ключах, которые находятся ближе.
Тиберий велел представить планы двух акведуков и потребовал сметы. Но когда
получил, тут же решил, что это ему не по карману, а вскоре умер.
Вступив на престол, Калигула, желая показать, что он не так скуп, как
Тиберий, и его более заботят интересы Рима, сразу же начал осуществлять его
проекты, кстати разработанные очень хорошо и подробно. Начал-то он
прекрасно, но чем больше пустела его казна, тем трудней было продолжать, и,
забрав людей с самых тяжелых участков (огромных арочных виадуков -- аркада
над аркадой в несколько ярусов,-- которые несли воду через низины и лощины),
он поставил их на более легкие места, где кюветы огибали склоны холмов или
шли по ровной местности. Калигула все еще по-прежнему мог хвалиться, что
работа быстро продвигается вперед -- если считать пройденные мили,-- а
затраты были незначительными. Некоторые из виадуков, от строительства
которых он увильнул, должны были достигать ста футов в высоту. Первый из
них, впоследствии названный "Водопровод Клавдия", должен был тянуться на
сорок шесть миль, из них десять миль -- по аркадам. Второй, названный "Новый
Аниен" должен был достигать пятидесяти девяти миль в длину, из них на
аркадах -- около пятнадцати. Поссорившись с римлянами,-- когда они подняли
шум в амфитеатре и он в страхе убежал из города,-- Калигула воспользовался
этим, чтобы вообще прекратить строительство акведуков. Он забрал всех, кто
там работал, и поставил их на другие объекты, вроде постройки его храма или
расчистки территории в Антии (город, где он родился и намеревался
воздвигнуть новую столицу).
Поэтому мне пришлось возобновить работу, имевшую, как я считал,
первостепенное значение, там, где Калигула ее бросил, а именно на наиболее
трудных участках акведуков. Если вы удивляетесь, почему акведук "Новый
Аниен", хотя Геркуланийский источник вливается в него совсем близко от
начала акведука "Водопровод Клавдия", должен был сделать такую большую
петлю, а не быть проложенным на тех же аркадах, я вам отвечу: источник
"Новый Аниен" выходит из земли на куда более высоком уровне, чем
Геркуланийский, и если бы его сразу спустили к "Водопроводу Клавдия", ток
воды был бы слишком стремительным. Витрувий рекомендует наклон желоба в
полфута на каждые сто ярдов, и напор воды из "Нового Аниена" не позволял
соединить его с "Водопроводом Клавдия" даже на высшем арочном ярусе, пока
оба акведука не подошли почти к самому городу, пройдя рядом тринадцать миль.
Чтобы вода не загрязнялась, желоб был покрыт крышкой с отдушинами на
определенных расстояниях во избежание прорыва воды. Кроме того, желоба часто
перемежались большими резервуарами, где вода отстаивалась. Эти резервуары
служили и другой цели -- ирригации полей -- и сторицей окупали себя,
позволяя местным землевладельцам обрабатывать земли, которые без орошения
были бы бесплодны.
Потребовалось девять лет, чтобы довести работу до конца, хотя шла она
без задержки, и, когда акведуки были достроены, они вошли в число главных
чудес Рима. Оба потока вступали в город через Пренестинские ворота -- "Новый
Аниен" сверху, "Водопровод Клавдия" снизу,-- для чего пришлось построить
огромную двойную аркаду над двумя главными дорогами. Конечным пунктом была
высокая башня, откуда вода уходила в девяносто две башни пониже. В Риме уже
было около ста шестидесяти таких башен, но мои два акведука удвоили реальный
запас воды. Инспектор акведуков подсчитал, что в Рим теперь поступало
количество воды, равное тому, что мы имели бы, если бы через город текла
река в тридцать футов шириной и шесть футов глубиной со скоростью двадцать
миль в час. Эксперты и простые римляне пришли к единодушному мнению, что
вода из моих акведуков -- лучшая из всех, за исключением той, что приносил
Марсийский акведук, самый главный из имеющихся в Риме: он снабжал пятьдесят
четыре водонапорные башни и существовал около ста семидесяти лет.
Я очень сурово наказывал безответственных людей, которые крали воду. В
прежние времена, до того еще, как Агриппа взял на себя труд произвести
ревизию всей системы водоснабжения (он сам построил два новых акведука;
один, на левом берегу Тибра, пролегал в основном под землей), воду чаще
всего похищали, проделывая в магистрали дыры или подкупая для этого
сторожей, причем так, что повреждение казалось случайным,-- в Риме был
закон, дававший людям право пользоваться при протечке даровой водой. В
последнее время горожане снова вернулись к этой практике. Я реорганизовал
корпус людей, обслуживающих акведуки, и отдал приказ, чтобы все протечки
немедленно ликвидировали. Но появился еще один вид воровства. Были трубы,
ведущие от центральной магистрали к частным напорным башням, построенным на
деньги, собранные среди зажиточных семей или кланов. Делались они из свинца
и имели стандартный размер, чтобы, когда они лежат горизонтально, через них
из центральной трубы могло вытечь лишь определенное количество воды. Но,
расширяя трубы шестами -- ведь свинец очень податливый металл,-- а затем
меняя их наклон, люди увеличивали ток воды. Иногда более могущественные и
дерзкие кланы заменяли эти трубы собственными. Я твердо решил это
прекратить. Я велел отлить трубы из бронзы, поставить на них казенное клеймо
и так соединить с центральной магистралью, чтобы их нельзя было сдвинуть, не
сломав; я также приказал своим инспекторам регулярно посещать водонапорные
башни, чтобы проверить, все ли там в порядке.
Пожалуй, здесь будет уместно упомянуть о третьем из моих грандиозных
предприятий -- осушении Фуцинского озера. Это озеро, расположенное у
подножья Альбанских гор в шестидесяти милях от Рима, если идти прямо на
восток, имеет двадцать миль в длину и десять в ширину, но совсем не глубоко.
Со всех сторон оно окружено болотами. Проект его осушения уже обсуждался в
Риме. Местные жители, марсийцы, в свое время обратились по этому поводу с
петицией к Августу, но, обдумав все должным образом, он отклонил их просьбу
на том основании, что задача эта слишком трудоемкая и достигнутые результаты
вряд ли оправдают затраченный труд. Теперь вопрос этот снова возник: ко мне
явилась группа богатых землевладельцев из тех мест и предложила взять на
себя две трети издержек по осушению озера, если я осуществлю этот проект. За
это они просили пожаловать им, после того как уйдет вода, земли, отвоеванные
у болот и самого озера. Я отказал им, так как мне пришло в голову, что
полученная после осушения земля, вероятно, стоит гораздо дороже, чем они
хотят заплатить. Дело казалось проще простого. Нужно было только пробить в
горе канал длиной в три мили у юго-западной оконечности озера, дав тем самым
выход воде в реку Лирис, протекающую с противоположной стороны горы. Я решил
начать немедленно.
Это было в первый год моего правления. Вскоре стало ясно, что Август
был прав, когда не взялся за это дело. Труд и затраты, необходимые, чтобы
пробить в горе проход, значительно превосходили расчеты моих строителей. Мы
натыкались на огромные участки сплошной скальной породы, которую надо было
разбивать на мелкие кусочки и осколки тащить наружу по всему туннелю, и не
знали, что делать с источниками, которые вдруг вырывались из-под земли и
мешали работе. Чтобы вообще довести все до конца, мне вскоре пришлось
отправить туда тридцать тысяч человек. Но я не люблю терпеть поражение и
бросать дело на полпути. Канал был закончен всего несколько дней назад после
тринадцати лет тяжких усилий. Скоро я отдам приказ открыть шлюзные ворота и
выпустить из озера воду.
Как-то раз, незадолго до своего отъезда, Ирод предложил, чтобы я
показался одному очень хорошему врачу, греку, и посоветовался с ним насчет
своего здоровья; для Рима очень важно, чтобы я был в хорошей форме. В
последнее время, сказал Ирод, у меня утомленный вид, что естественно при
том, сколько времени я тружусь. Если я не сокращу количество рабочих часов и
не приду в такое состояние, которое позволит мне выдерживать мою нагрузку, я
очень скоро сведу себя в могилу. Я сердито ответил, что доктора греки не
смогли вылечить меня в юности, хотя я обращался ко многим из них, а теперь
слишком поздно бороться с моими телесными изъянами, да я и привык к ним, они
-- моя составная часть, и я вообще не желаю иметь дела с греческими врачами.
Ирод улыбнулся.
-- Первый раз в жизни слышу, что ты согласен со стариком Катоном. Я
вспомнил "Медицинские советы" из его энциклопедии, написанной им для сына,
где он запрещал тому обращаться к греческим докторам. Вместо этого он
советовал ему читать молитвы, следовать здравому смыслу и применять
капустные листья. Они полезны при любом обычном заболевании, писал он. Ну,
молятся за твое здоровье в Риме столько, что ты стал бы настоящим атлетом,
если бы это зависело от молитв. А здравый смысл присущ -- по праву рождения
-- каждому римлянину. Возможно, цезарь, ты забыл о капустных листьях?
Я раздраженно перевернулся на ложе.
-- Так кого же ты рекомендуешь? Я повидаюсь с врачом, чтобы доставить
тебе удовольствие, но только с одним, не больше. Как насчет Ларга? Он
назначен дворцовым лекарем. Мессалина говорит, что он толковый.
-- Если бы Ларг знал, как тебя вылечить, он бы давно это предложил.
Нет, обращаться к нему нет смысла. Если ты согласен обратиться только к
одному-единственному врачу, проконсультируйся с Ксенофонтом с Коса.
-- Как? С бывшим полковым лекарем моего отца?
-- Нет, с его сыном. Он был при твоем брате Германике в последнюю
кампанию, возможно, ты помнишь это, затем завел практику в Антиохии. Он
пользовался там исключительным успехом, а не так давно приехал в Рим. Он
следует девизу великого Асклепиада: лечи быстро, безопасно, приятно. Никаких
сильнодействующих слабительных и рвотных. Диета, физические упражнения,
массаж и немного простых лекарств из трав. Он вылечил меня от жестокой
лихорадки настойкой из листьев желтого цветочка, который называется аконит,
а затем привел в форму, посоветовав, какой мне придерживаться диеты, и так
далее; сказал, каких пряностей надо избегать, и велел меньше пить. Он и
хирург великолепный, если дело доходит до ножа. Точно знает, где находится у
нас каждый нерв, кость, мышца и сухожилие. Сказал мне, что выучился анатомии
у твоего брата.
-- Германик не был анатомом.
-- Да, но он был истребителем германцев. Ксенофонт подбирал свои знания
на поле битвы. В Риме и Греции анатомии не научишься. Если хочешь стать
хирургом, надо ехать в Александрию, где разрешают разрезать трупы, или
следовать по пятам за победоносной армией.
-- Он, вероятно, придет, если я за ним пошлю?
-- Кто из врачей откажется? Ты забыл, кто ты? Но, само собой
разумеется, если он тебя вылечит, ему надо щедро заплатить. Он любит деньги.
Кто из греков не любит?
-- Если он меня вылечит.
Я послал за Ксенофонтом. Он сразу мне понравился, потому что
профессиональный интерес ко мне как к пациенту заставил его забыть, что я
император и властен над его жизнью и смертью. Ему было лет пятьдесят.
Выразив, как было положено, свое почтение, он затем обращался ко мне
коротко, сухо и только по существу.
-- Пульс. Благодарю. Язык. Благодарю. Прошу прощения (он вывернул мне
веки). Глаза несколько воспалены. Это излечимо. Дам примочку, чтобы их
промывать. Небольшое западение век. Встань, пожалуйста. Да, детский паралич.
Это, естественно, я вылечить не могу. Слишком поздно. Вылечил бы, пока не
прекратился рост.
-- Ты в то время был еще ребенком, Ксенофонт,-- улыбнулся я.
Но он, казалось, меня не слышал.
-- Преждевременные роды? Да? Я так и подумал. И малярия?
-- Малярия, корь, колит, золотуха, рожа. Весь батальон отвечает
"здесь!", Ксенофонт, кроме эпилепсии, венерических заболеваний и мании
величия.
Он снизошел до мимолетной улыбки.
-- Раздеться,-- сказал он. Я разделся.-- Ты слишком много ешь и пьешь.
Это надо прекратить. Нужно поставить себе за правило вставать из-за стола с
желанием съесть еще хотя бы один кусочек. Да, левая нога сильно высохла.
Советовать моцион бесполезно. Обойдемся массажем. Можно одеться.
Он задал мне еще несколько вопросов более интимного свойства, причем по
его тону было ясно, что он заранее знает ответ и спрашивает лишь для
порядка.
-- Пачкаешь подушку слюной по ночам?
Я сконфуженно признался, что он не ошибся.
-- Приступы внезапного гнева? Непроизвольное сокращение мышц лица?
Заикание, когда ты смущен? Периодическое недержание мочи? Временная потеря
речи? Оцепенелость мышц, так что даже в теплые ночи ты нередко просыпаешься
холодный и застывший?
Он даже пересказал мне содержание моих снов.
Я спросил, пораженный:
-- А истолковать, Ксенофонт, ты их тоже можешь? Это, наверно, нетрудно.
-- Да,-- ответил он деловым тоном,-- но это запрещено законом. Теперь,
цезарь, я расскажу тебе про тебя. Ты можешь прожить еще немало лет, если
захочешь. Ты слишком много работаешь, но этому я, вероятно, не в состоянии
воспрепятствовать. Рекомендую как можно меньше читать. Усталость, на которую
ты жалуешься, вызвана в основном перенапряжением глаз. Пусть все, что можно,
тебе читают вслух. Пиши тоже поменьше. После обеда отдыхай по крайней мере
час, не кидайся бегом в суд, как только проглотил последний глоток десерта.
Нужно найти время для массажа -- по двадцать минут два раза в день. Тебе
требуется хорошо обученный массажист. Лучшие массажисты в Риме -- мои рабы.
Лучший из них Харм. Я дам ему специальные указания. Если мои правила будут
нарушены, полного излечения ожидать нельзя, хотя лекарство, которое я
пропишу, принесет значительную пользу. Возьмем, например, боль под ложечкой,
на которую ты жалуешься,-- мы зовем это "сердечный приступ"; если ты будешь
пренебрегать массажем и переедать, да еще торопиться при этом, то стоит тебе
разнервничаться по тому или иному поводу, этот приступ наверняка повторится
несмотря на мое лекарство. Но следуй моим указаниям и будешь здоров.
-- А что это за лекарство? Его трудно достать? Придется ли посылать за
ним в Египет или Индию?
Ксенофонт позволил себе издать короткий скрипучий смешок.
-- Нет, всего лишь на ближайшую пустошь. Я принадлежу к гомеопатической
школе, возникшей на Косе. Я уроженец Коса, мало того, потомок самого
Эскулапа. На Косе мы делим все болезни по их лекарствам; по большей части
это лекарственные травы. Если их употреблять в больших количествах, они
вызывают симптомы болезни, которую они же излечивают, если их принимать в
небольших дозах. Так, если ребенок старше трех-четырех лет мочится в постель
и проявляет другие признаки кретинизма, мы говорим: "У этого ребенка
"одуванчиковая болезнь"". Если съесть много одуванчиков, это приведет к
таким же симптомам, а ложечка отвара из них избавляет от болезни. Стоило мне
войти в комнату и увидеть, как дергается у тебя голова и трясутся руки,
услышать, как ты чуть заикаешься, приветствуя меня, и как резко звучит твой
голос, я тут же сделал вывод. "Типичная "бриония",-- сказал я себе.-- Отвар
брионии, массаж, диета".
-- Что? Обыкновенная бриония?
-- Она самая. Я напишу инструкцию, как ее готовить.
-- А молитвы?
-- Какие молитвы?
-- Разве ты не назначаешь специальных молитв, которые надо читать,
когда принимаешь лекарство? Все остальные врачи, которые пытались меня
лечить, назначали мне специальные молитвы, чтобы я повторял их, когда
готовлю и принимаю лекарства.
Он ответил довольно холодно:
-- Я предполагаю, цезарь, что, будучи великим понтификом и автором
истории происхождения религии, ты подготовлен лучше меня к тому, чтобы взять
на себя магическую часть лечения.
Я понял, что Ксенофонт, подобно многим грекам, неверующий, и больше ни
на чем не настаивал. Так кончилась наша встреча; он попросил отпустить его,
так как в приемной его ждут больные.
Надо признаться, бриония действительно вылечила меня. Первый раз в
жизни я узнал, что это такое -- чувствовать себя здоровым. Я не отступил от
указаний Ксенофонта ни на шаг, и с тех пор ни разу не болел. Разумеется, я
не перестал хромать и изредка заикаюсь, если меня что-нибудь взволнует, и
дергаю головой по старой привычке. Но афазия исчезла, руки почти не
трясутся, и я могу в свои шестьдесят четыре года работать, если надо, по
четырнадцать часов в сутки и не ощущать себя под конец совершенно
измученным. Сердечные приступы у меня изредка бывают, но только при тех
обстоятельствах, насчет которых Ксенофонт меня предостерегал.
Можете не сомневаться, что я хорошо заплатил Ксенофонту за мою брионию.
Я уговорил его переехать во дворец на равных правах с Ларгом. Ларг был
неплохой врач в своем роде и написал несколько книг по медицине. Сперва
Ксенофонт отказался. За те немногие месяцы, что он пробыл в Риме, он создал
большую частную практику; по его подсчетам она приносила ему три тысячи
золотых в год. Я предложил ему шесть тысяч -- Ларг получал всего три тысячи
-- и, видя, что он все еще колеблется, сказал:
-- Ксенофонт, ты должен переехать ко мне, я настаиваю. И если через
пятнадцать лет благодаря тебе я все еще буду жив и здоров, я отправлю
губернаторам Коса официальное письмо, где сообщу, что с этого времени
остров, где ты выучился медицине, освобождается от набора рекрутов и выплаты
имперской дани.
И он согласился. Если вас интересует, к кому обращал молитвы мой раб,
приготовляя лекарство, и я сам, принимая его, скажу: к богине Карне, древней
сабинской богине, к которой мы, Клавдии, всегда обращались за помощью со
времен Аппия Клавдия из Регилла. Готовить и принимать лекарство, не
сопровождая это молитвами, кажется мне таким же бесполезным, даже гибельным
делом, как праздновать свадьбу без гостей, музыки и жертвоприношений.
Да, чтобы не забыть, запишу-ка я два ценных врачебных совета, которые
получил от Ксенофонта. Он частенько говорил:
-- Тот, кто считает хорошие манеры важней здоровья, дурак. Если тебя
тревожат ветры, не старайся их удержать. Это очень вредно для живота. Я знал
человека, который однажды чуть не убил себя, пытаясь перетерпеть. Если по
той или иной причине тебе неудобно выйти -- скажем, ты совершаешь
жертвоприношение или обращаешься с речью к сенату,-- не бойся рыгнуть или
испортить воздух там, где ты стоишь. Все остальные испытают легкое
неудобство, зато ты не причинишь себе вред. И еще одно: если у тебя насморк,
не нужно без конца сморкаться. Это только усиливает выделение слизи и ведет
к воспалению нежных оболочек носа. Пусть из носа течет. Подтирай его, но не
сморкайся.
Я всегда следовал совету Ксенофонта, во всяком случае насчет сморкания,
большую службу людям.
-- Не понимаю, о чем ты говоришь. По-моему, ты показываешь на дворец.
-- Я показываю на Аппиеву дорогу,-- торжественно отвечал я.-- Ее начали
строить, когда цензором был мой великий предок Аппий Клавдий Слепой. Римские
дороги -- величайший памятник человеческой свободе, какой когда-либо был
воздвигнут благородным и великодушным народом. Они пересекают горы, болота и
реки. Они широкие, прямые и надежные. Они соединяют город с городом, страну
со страной. Они тянутся на десятки тысяч миль и всегда переполнены толпами
благодарных путников. А Большая пирамида, пусть даже она поднимается на
несколько сот футов, повергая любителей достопримечательностей в
благоговейный трепет, хотя это всего-навсего разоренная гробница дурного
человека,-- свидетельство гнета и мучений, так что, взирая на нее, мы,
кажется, слышим хлопание бича в руках надсмотрщика и крики и стоны
несчастных рабов, пытающихся водрузить на место огромную каменную глыбу...--
Но тут, увлекаемый все дальше внезапным потоком красноречия, я обнаружил,
что забыл начало фразы. Я замолчал, чувствуя себя глупо, и Вителлию пришлось
меня выручать. Он воздел руки, закрыл глаза и провозгласил:
-- У меня нет слов, сиятельные, чтобы выразить глубину моих чувств по
этому поводу.
Мы оба расхохотались во все горло. Вителлий был одним из немногих, кто
относился ко мне достаточно дружески, хотя и не переходя границ. Я никогда
не знал, был ли он искренним или притворялся, но даже если и притворялся, он
так искусно это делал, что я принимал все за чистую монету. Возможно, я
вообще не ставил бы его искренность под сомнение, если бы он в свое время
менее талантливо разыгрывал восхищение Калигулой и если бы не история с
туфлей Мессалины. Сейчас я ее расскажу.
Однажды Вителлий, Мессалина и я поднимались по дворцовой лестнице, как
вдруг Мессалина сказала:
-- Остановитесь на минутку, пожалуйста. Я потеряла туфлю.
Вителлий быстро обернулся и, подобрав ее, подал Мессалине с
почтительным поклоном. Мессалина была очарована. Улыбаясь, она сказала:
-- Клавдий, ты не будешь ревновать, если я награжу этого храброго
воина, нашего дорогого друга Вителлия, орденом Алмазной Туфли? Он так
галантен, так услужлив.
-- Но разве туфля тебе не нужна, моя крошка?
-- Нет, в такой день лучше ходить босиком. И у меня масса других, не
хуже.
Так что Вителлий взял туфлю, поцеловал ее и спрятал в карман в складке
тоги, где затем постоянно ее держал, вынимая, чтобы снова поцеловать, когда,
разговаривая со мной наедине, с чувством расписывал красоту Мессалины, ее ум
и щедрость, добавляя, что мне на редкость повезло с женой. У меня всегда
становилось тепло на сердце, а порой появлялись слезы на глазах, когда при
мне хвалили Мессалину. Я не переставал удивляться, что она может любить
хромого заику, старого педанта, вроде меня, но она клялась, что любит, и
никто, доказывал я сам себе, не посмеет сказать, что она вышла за меня из
корысти. В то время я был полный банкрот, а уж возможность того, что я стану
императором, никак не могла прийти ей в голову.
Гавань в Остии была отнюдь не единственной из моих грандиозных работ на
благо общества. Слова сивиллы, которую я, переодевшись в чужое платье,
посетил в Кумах за десять лет до восшествия на императорский престол,
предвещали, что я тот, кто "воду даст Риму и хлеб зимой". "Хлеб зимой"
относился к Остии, а "вода" означала два больших акведука, построенных мной.
Любопытная вещь -- предсказания. Скажем, тебе что-то напророчили еще в
детстве, и тогда это сильно занимало твои мысли, но затем все заволакивается
туманом, ты начисто обо всем забываешь, и вдруг туман рассеивается, и ты
видишь, что предсказание сбылось. Только после того, как акведуки были
построены и освящены и гавань закончена, я вспомнил слова сивиллы. Однако,
наверно, они все время были у меня в подсознании -- так сказать, божий
голос, который нашептывал мне, чтобы я осуществил эти два больших проекта.
Новые акведуки были очень нужны Риму; существующего водоснабжения было
недостаточно, хотя он обеспечивался водой лучше любого другого города мира.
Мы, римляне, любим свежую воду. Рим -- город бань, рыбных садков и фонтанов.
Что скрывать -- хотя в Риме уже было семь акведуков, богачи, добившись права
подключать свои резервуары к главному водоводу, умудрились захватить большую
часть общественной воды для собственного употребления -- их бассейны должны
были наполняться заново каждый день, а огромные сады требовали поливки,--
так что многие из бедных граждан были вынуждены летом пользоваться для питья
и приготовления пищи водой из Тибра, а это вредно для здоровья. Кокцей
Нерва, этот добродушный старец, которого мой дядя Тиберий держал при себе в
качестве доброго гения и который в конце концов покончил с собой, так вот
этот Нерва, когда Тиберий назначил его инспектором акведуков, советовал ему
проявить щедрость и дать городу запасы воды, соответствующие его величине;
он напомнил императору, что его предок Аппий Клавдий Слепой заслужил вечную
славу, проведя в Рим воду из источника в восьми милях от города, при помощи
первого акведука, который так и называли -- "Аппиев". Тиберий решил
последовать совету Нервы, но отложил это на неопределенный срок. Так он, по
своей привычке, откладывал это раз за разом, пока Нерва не умер. Тиберий
почувствовал угрызения совести и послал строителей разведать, где есть
источники, отвечающие правилам, которые установил знаменитый Витрувий.
Правила эти следующие: источник должен бить с одинаковой силой круглый год,
вода в нем должна быть чистая и свежая и не покрывать налетом трубы,
находиться он должен на такой высоте над уровнем моря, чтобы при требуемом
для желоба акведука напоре последний резервуар, куда попадает вода и
распределяется затем при помощи труб по городу, был не ниже самых высоких
городских зданий. Строителям пришлось довольно далеко удалиться от Рима,
прежде чем они напали на источники, которые вполне их удовлетворили; но все
же наконец они нашли их к юго-востоку от города. Два прекрасных полноводных
источника под названием Голубой и Белый пробивались из земли возле тридцать
восьмого дорожного столба по Сублаквейской дороге: их было можно соединить в
один. Затем на сорок второй миле той же дороги, но по другую ее сторону,
нашли еще один хороший источник -- Новый Аниен; туда надо было подвести
другой акведук, куда шла бы также вода из четвертого источника,
Геркуланийского, расположенного напротив Голубого. Строители доложили
Тиберию, что вода из этих четырех родников отвечает всем необходимым
требованиям, чего нельзя сказать о тех ключах, которые находятся ближе.
Тиберий велел представить планы двух акведуков и потребовал сметы. Но когда
получил, тут же решил, что это ему не по карману, а вскоре умер.
Вступив на престол, Калигула, желая показать, что он не так скуп, как
Тиберий, и его более заботят интересы Рима, сразу же начал осуществлять его
проекты, кстати разработанные очень хорошо и подробно. Начал-то он
прекрасно, но чем больше пустела его казна, тем трудней было продолжать, и,
забрав людей с самых тяжелых участков (огромных арочных виадуков -- аркада
над аркадой в несколько ярусов,-- которые несли воду через низины и лощины),
он поставил их на более легкие места, где кюветы огибали склоны холмов или
шли по ровной местности. Калигула все еще по-прежнему мог хвалиться, что
работа быстро продвигается вперед -- если считать пройденные мили,-- а
затраты были незначительными. Некоторые из виадуков, от строительства
которых он увильнул, должны были достигать ста футов в высоту. Первый из
них, впоследствии названный "Водопровод Клавдия", должен был тянуться на
сорок шесть миль, из них десять миль -- по аркадам. Второй, названный "Новый
Аниен" должен был достигать пятидесяти девяти миль в длину, из них на
аркадах -- около пятнадцати. Поссорившись с римлянами,-- когда они подняли
шум в амфитеатре и он в страхе убежал из города,-- Калигула воспользовался
этим, чтобы вообще прекратить строительство акведуков. Он забрал всех, кто
там работал, и поставил их на другие объекты, вроде постройки его храма или
расчистки территории в Антии (город, где он родился и намеревался
воздвигнуть новую столицу).
Поэтому мне пришлось возобновить работу, имевшую, как я считал,
первостепенное значение, там, где Калигула ее бросил, а именно на наиболее
трудных участках акведуков. Если вы удивляетесь, почему акведук "Новый
Аниен", хотя Геркуланийский источник вливается в него совсем близко от
начала акведука "Водопровод Клавдия", должен был сделать такую большую
петлю, а не быть проложенным на тех же аркадах, я вам отвечу: источник
"Новый Аниен" выходит из земли на куда более высоком уровне, чем
Геркуланийский, и если бы его сразу спустили к "Водопроводу Клавдия", ток
воды был бы слишком стремительным. Витрувий рекомендует наклон желоба в
полфута на каждые сто ярдов, и напор воды из "Нового Аниена" не позволял
соединить его с "Водопроводом Клавдия" даже на высшем арочном ярусе, пока
оба акведука не подошли почти к самому городу, пройдя рядом тринадцать миль.
Чтобы вода не загрязнялась, желоб был покрыт крышкой с отдушинами на
определенных расстояниях во избежание прорыва воды. Кроме того, желоба часто
перемежались большими резервуарами, где вода отстаивалась. Эти резервуары
служили и другой цели -- ирригации полей -- и сторицей окупали себя,
позволяя местным землевладельцам обрабатывать земли, которые без орошения
были бы бесплодны.
Потребовалось девять лет, чтобы довести работу до конца, хотя шла она
без задержки, и, когда акведуки были достроены, они вошли в число главных
чудес Рима. Оба потока вступали в город через Пренестинские ворота -- "Новый
Аниен" сверху, "Водопровод Клавдия" снизу,-- для чего пришлось построить
огромную двойную аркаду над двумя главными дорогами. Конечным пунктом была
высокая башня, откуда вода уходила в девяносто две башни пониже. В Риме уже
было около ста шестидесяти таких башен, но мои два акведука удвоили реальный
запас воды. Инспектор акведуков подсчитал, что в Рим теперь поступало
количество воды, равное тому, что мы имели бы, если бы через город текла
река в тридцать футов шириной и шесть футов глубиной со скоростью двадцать
миль в час. Эксперты и простые римляне пришли к единодушному мнению, что
вода из моих акведуков -- лучшая из всех, за исключением той, что приносил
Марсийский акведук, самый главный из имеющихся в Риме: он снабжал пятьдесят
четыре водонапорные башни и существовал около ста семидесяти лет.
Я очень сурово наказывал безответственных людей, которые крали воду. В
прежние времена, до того еще, как Агриппа взял на себя труд произвести
ревизию всей системы водоснабжения (он сам построил два новых акведука;
один, на левом берегу Тибра, пролегал в основном под землей), воду чаще
всего похищали, проделывая в магистрали дыры или подкупая для этого
сторожей, причем так, что повреждение казалось случайным,-- в Риме был
закон, дававший людям право пользоваться при протечке даровой водой. В
последнее время горожане снова вернулись к этой практике. Я реорганизовал
корпус людей, обслуживающих акведуки, и отдал приказ, чтобы все протечки
немедленно ликвидировали. Но появился еще один вид воровства. Были трубы,
ведущие от центральной магистрали к частным напорным башням, построенным на
деньги, собранные среди зажиточных семей или кланов. Делались они из свинца
и имели стандартный размер, чтобы, когда они лежат горизонтально, через них
из центральной трубы могло вытечь лишь определенное количество воды. Но,
расширяя трубы шестами -- ведь свинец очень податливый металл,-- а затем
меняя их наклон, люди увеличивали ток воды. Иногда более могущественные и
дерзкие кланы заменяли эти трубы собственными. Я твердо решил это
прекратить. Я велел отлить трубы из бронзы, поставить на них казенное клеймо
и так соединить с центральной магистралью, чтобы их нельзя было сдвинуть, не
сломав; я также приказал своим инспекторам регулярно посещать водонапорные
башни, чтобы проверить, все ли там в порядке.
Пожалуй, здесь будет уместно упомянуть о третьем из моих грандиозных
предприятий -- осушении Фуцинского озера. Это озеро, расположенное у
подножья Альбанских гор в шестидесяти милях от Рима, если идти прямо на
восток, имеет двадцать миль в длину и десять в ширину, но совсем не глубоко.
Со всех сторон оно окружено болотами. Проект его осушения уже обсуждался в
Риме. Местные жители, марсийцы, в свое время обратились по этому поводу с
петицией к Августу, но, обдумав все должным образом, он отклонил их просьбу
на том основании, что задача эта слишком трудоемкая и достигнутые результаты
вряд ли оправдают затраченный труд. Теперь вопрос этот снова возник: ко мне
явилась группа богатых землевладельцев из тех мест и предложила взять на
себя две трети издержек по осушению озера, если я осуществлю этот проект. За
это они просили пожаловать им, после того как уйдет вода, земли, отвоеванные
у болот и самого озера. Я отказал им, так как мне пришло в голову, что
полученная после осушения земля, вероятно, стоит гораздо дороже, чем они
хотят заплатить. Дело казалось проще простого. Нужно было только пробить в
горе канал длиной в три мили у юго-западной оконечности озера, дав тем самым
выход воде в реку Лирис, протекающую с противоположной стороны горы. Я решил
начать немедленно.
Это было в первый год моего правления. Вскоре стало ясно, что Август
был прав, когда не взялся за это дело. Труд и затраты, необходимые, чтобы
пробить в горе проход, значительно превосходили расчеты моих строителей. Мы
натыкались на огромные участки сплошной скальной породы, которую надо было
разбивать на мелкие кусочки и осколки тащить наружу по всему туннелю, и не
знали, что делать с источниками, которые вдруг вырывались из-под земли и
мешали работе. Чтобы вообще довести все до конца, мне вскоре пришлось
отправить туда тридцать тысяч человек. Но я не люблю терпеть поражение и
бросать дело на полпути. Канал был закончен всего несколько дней назад после
тринадцати лет тяжких усилий. Скоро я отдам приказ открыть шлюзные ворота и
выпустить из озера воду.
Как-то раз, незадолго до своего отъезда, Ирод предложил, чтобы я
показался одному очень хорошему врачу, греку, и посоветовался с ним насчет
своего здоровья; для Рима очень важно, чтобы я был в хорошей форме. В
последнее время, сказал Ирод, у меня утомленный вид, что естественно при
том, сколько времени я тружусь. Если я не сокращу количество рабочих часов и
не приду в такое состояние, которое позволит мне выдерживать мою нагрузку, я
очень скоро сведу себя в могилу. Я сердито ответил, что доктора греки не
смогли вылечить меня в юности, хотя я обращался ко многим из них, а теперь
слишком поздно бороться с моими телесными изъянами, да я и привык к ним, они
-- моя составная часть, и я вообще не желаю иметь дела с греческими врачами.
Ирод улыбнулся.
-- Первый раз в жизни слышу, что ты согласен со стариком Катоном. Я
вспомнил "Медицинские советы" из его энциклопедии, написанной им для сына,
где он запрещал тому обращаться к греческим докторам. Вместо этого он
советовал ему читать молитвы, следовать здравому смыслу и применять
капустные листья. Они полезны при любом обычном заболевании, писал он. Ну,
молятся за твое здоровье в Риме столько, что ты стал бы настоящим атлетом,
если бы это зависело от молитв. А здравый смысл присущ -- по праву рождения
-- каждому римлянину. Возможно, цезарь, ты забыл о капустных листьях?
Я раздраженно перевернулся на ложе.
-- Так кого же ты рекомендуешь? Я повидаюсь с врачом, чтобы доставить
тебе удовольствие, но только с одним, не больше. Как насчет Ларга? Он
назначен дворцовым лекарем. Мессалина говорит, что он толковый.
-- Если бы Ларг знал, как тебя вылечить, он бы давно это предложил.
Нет, обращаться к нему нет смысла. Если ты согласен обратиться только к
одному-единственному врачу, проконсультируйся с Ксенофонтом с Коса.
-- Как? С бывшим полковым лекарем моего отца?
-- Нет, с его сыном. Он был при твоем брате Германике в последнюю
кампанию, возможно, ты помнишь это, затем завел практику в Антиохии. Он
пользовался там исключительным успехом, а не так давно приехал в Рим. Он
следует девизу великого Асклепиада: лечи быстро, безопасно, приятно. Никаких
сильнодействующих слабительных и рвотных. Диета, физические упражнения,
массаж и немного простых лекарств из трав. Он вылечил меня от жестокой
лихорадки настойкой из листьев желтого цветочка, который называется аконит,
а затем привел в форму, посоветовав, какой мне придерживаться диеты, и так
далее; сказал, каких пряностей надо избегать, и велел меньше пить. Он и
хирург великолепный, если дело доходит до ножа. Точно знает, где находится у
нас каждый нерв, кость, мышца и сухожилие. Сказал мне, что выучился анатомии
у твоего брата.
-- Германик не был анатомом.
-- Да, но он был истребителем германцев. Ксенофонт подбирал свои знания
на поле битвы. В Риме и Греции анатомии не научишься. Если хочешь стать
хирургом, надо ехать в Александрию, где разрешают разрезать трупы, или
следовать по пятам за победоносной армией.
-- Он, вероятно, придет, если я за ним пошлю?
-- Кто из врачей откажется? Ты забыл, кто ты? Но, само собой
разумеется, если он тебя вылечит, ему надо щедро заплатить. Он любит деньги.
Кто из греков не любит?
-- Если он меня вылечит.
Я послал за Ксенофонтом. Он сразу мне понравился, потому что
профессиональный интерес ко мне как к пациенту заставил его забыть, что я
император и властен над его жизнью и смертью. Ему было лет пятьдесят.
Выразив, как было положено, свое почтение, он затем обращался ко мне
коротко, сухо и только по существу.
-- Пульс. Благодарю. Язык. Благодарю. Прошу прощения (он вывернул мне
веки). Глаза несколько воспалены. Это излечимо. Дам примочку, чтобы их
промывать. Небольшое западение век. Встань, пожалуйста. Да, детский паралич.
Это, естественно, я вылечить не могу. Слишком поздно. Вылечил бы, пока не
прекратился рост.
-- Ты в то время был еще ребенком, Ксенофонт,-- улыбнулся я.
Но он, казалось, меня не слышал.
-- Преждевременные роды? Да? Я так и подумал. И малярия?
-- Малярия, корь, колит, золотуха, рожа. Весь батальон отвечает
"здесь!", Ксенофонт, кроме эпилепсии, венерических заболеваний и мании
величия.
Он снизошел до мимолетной улыбки.
-- Раздеться,-- сказал он. Я разделся.-- Ты слишком много ешь и пьешь.
Это надо прекратить. Нужно поставить себе за правило вставать из-за стола с
желанием съесть еще хотя бы один кусочек. Да, левая нога сильно высохла.
Советовать моцион бесполезно. Обойдемся массажем. Можно одеться.
Он задал мне еще несколько вопросов более интимного свойства, причем по
его тону было ясно, что он заранее знает ответ и спрашивает лишь для
порядка.
-- Пачкаешь подушку слюной по ночам?
Я сконфуженно признался, что он не ошибся.
-- Приступы внезапного гнева? Непроизвольное сокращение мышц лица?
Заикание, когда ты смущен? Периодическое недержание мочи? Временная потеря
речи? Оцепенелость мышц, так что даже в теплые ночи ты нередко просыпаешься
холодный и застывший?
Он даже пересказал мне содержание моих снов.
Я спросил, пораженный:
-- А истолковать, Ксенофонт, ты их тоже можешь? Это, наверно, нетрудно.
-- Да,-- ответил он деловым тоном,-- но это запрещено законом. Теперь,
цезарь, я расскажу тебе про тебя. Ты можешь прожить еще немало лет, если
захочешь. Ты слишком много работаешь, но этому я, вероятно, не в состоянии
воспрепятствовать. Рекомендую как можно меньше читать. Усталость, на которую
ты жалуешься, вызвана в основном перенапряжением глаз. Пусть все, что можно,
тебе читают вслух. Пиши тоже поменьше. После обеда отдыхай по крайней мере
час, не кидайся бегом в суд, как только проглотил последний глоток десерта.
Нужно найти время для массажа -- по двадцать минут два раза в день. Тебе
требуется хорошо обученный массажист. Лучшие массажисты в Риме -- мои рабы.
Лучший из них Харм. Я дам ему специальные указания. Если мои правила будут
нарушены, полного излечения ожидать нельзя, хотя лекарство, которое я
пропишу, принесет значительную пользу. Возьмем, например, боль под ложечкой,
на которую ты жалуешься,-- мы зовем это "сердечный приступ"; если ты будешь
пренебрегать массажем и переедать, да еще торопиться при этом, то стоит тебе
разнервничаться по тому или иному поводу, этот приступ наверняка повторится
несмотря на мое лекарство. Но следуй моим указаниям и будешь здоров.
-- А что это за лекарство? Его трудно достать? Придется ли посылать за
ним в Египет или Индию?
Ксенофонт позволил себе издать короткий скрипучий смешок.
-- Нет, всего лишь на ближайшую пустошь. Я принадлежу к гомеопатической
школе, возникшей на Косе. Я уроженец Коса, мало того, потомок самого
Эскулапа. На Косе мы делим все болезни по их лекарствам; по большей части
это лекарственные травы. Если их употреблять в больших количествах, они
вызывают симптомы болезни, которую они же излечивают, если их принимать в
небольших дозах. Так, если ребенок старше трех-четырех лет мочится в постель
и проявляет другие признаки кретинизма, мы говорим: "У этого ребенка
"одуванчиковая болезнь"". Если съесть много одуванчиков, это приведет к
таким же симптомам, а ложечка отвара из них избавляет от болезни. Стоило мне
войти в комнату и увидеть, как дергается у тебя голова и трясутся руки,
услышать, как ты чуть заикаешься, приветствуя меня, и как резко звучит твой
голос, я тут же сделал вывод. "Типичная "бриония",-- сказал я себе.-- Отвар
брионии, массаж, диета".
-- Что? Обыкновенная бриония?
-- Она самая. Я напишу инструкцию, как ее готовить.
-- А молитвы?
-- Какие молитвы?
-- Разве ты не назначаешь специальных молитв, которые надо читать,
когда принимаешь лекарство? Все остальные врачи, которые пытались меня
лечить, назначали мне специальные молитвы, чтобы я повторял их, когда
готовлю и принимаю лекарства.
Он ответил довольно холодно:
-- Я предполагаю, цезарь, что, будучи великим понтификом и автором
истории происхождения религии, ты подготовлен лучше меня к тому, чтобы взять
на себя магическую часть лечения.
Я понял, что Ксенофонт, подобно многим грекам, неверующий, и больше ни
на чем не настаивал. Так кончилась наша встреча; он попросил отпустить его,
так как в приемной его ждут больные.
Надо признаться, бриония действительно вылечила меня. Первый раз в
жизни я узнал, что это такое -- чувствовать себя здоровым. Я не отступил от
указаний Ксенофонта ни на шаг, и с тех пор ни разу не болел. Разумеется, я
не перестал хромать и изредка заикаюсь, если меня что-нибудь взволнует, и
дергаю головой по старой привычке. Но афазия исчезла, руки почти не
трясутся, и я могу в свои шестьдесят четыре года работать, если надо, по
четырнадцать часов в сутки и не ощущать себя под конец совершенно
измученным. Сердечные приступы у меня изредка бывают, но только при тех
обстоятельствах, насчет которых Ксенофонт меня предостерегал.
Можете не сомневаться, что я хорошо заплатил Ксенофонту за мою брионию.
Я уговорил его переехать во дворец на равных правах с Ларгом. Ларг был
неплохой врач в своем роде и написал несколько книг по медицине. Сперва
Ксенофонт отказался. За те немногие месяцы, что он пробыл в Риме, он создал
большую частную практику; по его подсчетам она приносила ему три тысячи
золотых в год. Я предложил ему шесть тысяч -- Ларг получал всего три тысячи
-- и, видя, что он все еще колеблется, сказал:
-- Ксенофонт, ты должен переехать ко мне, я настаиваю. И если через
пятнадцать лет благодаря тебе я все еще буду жив и здоров, я отправлю
губернаторам Коса официальное письмо, где сообщу, что с этого времени
остров, где ты выучился медицине, освобождается от набора рекрутов и выплаты
имперской дани.
И он согласился. Если вас интересует, к кому обращал молитвы мой раб,
приготовляя лекарство, и я сам, принимая его, скажу: к богине Карне, древней
сабинской богине, к которой мы, Клавдии, всегда обращались за помощью со
времен Аппия Клавдия из Регилла. Готовить и принимать лекарство, не
сопровождая это молитвами, кажется мне таким же бесполезным, даже гибельным
делом, как праздновать свадьбу без гостей, музыки и жертвоприношений.
Да, чтобы не забыть, запишу-ка я два ценных врачебных совета, которые
получил от Ксенофонта. Он частенько говорил:
-- Тот, кто считает хорошие манеры важней здоровья, дурак. Если тебя
тревожат ветры, не старайся их удержать. Это очень вредно для живота. Я знал
человека, который однажды чуть не убил себя, пытаясь перетерпеть. Если по
той или иной причине тебе неудобно выйти -- скажем, ты совершаешь
жертвоприношение или обращаешься с речью к сенату,-- не бойся рыгнуть или
испортить воздух там, где ты стоишь. Все остальные испытают легкое
неудобство, зато ты не причинишь себе вред. И еще одно: если у тебя насморк,
не нужно без конца сморкаться. Это только усиливает выделение слизи и ведет
к воспалению нежных оболочек носа. Пусть из носа течет. Подтирай его, но не
сморкайся.
Я всегда следовал совету Ксенофонта, во всяком случае насчет сморкания,