Страница:
---------------------------------------------------------------
Г. Островская. Перевод, 1994
С. Трохачев. Комментарии, 1994
Г. Украинский. Оформление, иллюстрации, 1994
Изд. "Художественная литература", СПб отделение, 1994
OCR and Spellsheck Афанасьев Владимир
---------------------------------------------------------------
Роман
ИСТОРИЯ МНОГОТРУДНОГО ПРАВЛЕНИЯ ТИБЕРИЯ КЛАВДИЯ ЦЕЗАРЯ, ИМПЕРАТОРА
РИМЛЯН (родившегося в 10 г. до н.э. и умершего в 54 г. н. э.), ИЗЛОЖЕННАЯ ИМ
САМИМ. А ТАКЖЕ ИСТОРИЯ ЕГО СМЕРТИ ОТ РУКИ ПЕЧАЛЬНО ИЗВЕСТНОЙ АГРИППИНЫ
(МАТЕРИ ИМПЕРАТОРА НЕРОНА) И ПОСЛЕДОВАВШЕГО ЗАТЕМ ОБОЖЕСТВЛЕНИЯ, ИЗЛОЖЕННАЯ
ДРУГИМИ ЛЮДЬМИ.
Слово "золотой" употребляется здесь в значении общепринятой денежной
единицы и соответствует латинскому aureus, монете, равной ста сестерциям или
двадцати пяти денариям (серебряная монета); это приблизительно то же, что
английский фунт стерлингов или пять американских долларов. Римская миля на
тридцать шагов короче английской. Даты на полях для удобства даны в
современном летосчислении; по греческому летосчислению, используемому
Клавдием, отсчет годов начинается от первой Олимпиады, которая происходила в
776 году до н. э. Из тех же соображений приводятся общепринятые сейчас
географические названия; отсюда -- Франция вместо Трансальпийской Галлии,
так как Франция занимает приблизительно ту же территорию, а назвать такие
города, как Ним, Булонь и Лион на современный лад,-- их классические
названия не будут узнаны широким читателем,-- помещая их в Трансальпийскую
Галлию, или, как ее именовали греки, Галатию, будет непоследовательно с моей
стороны. (Греческие географические термины могут только запутать; так,
Германия называлась у них "Страна кельтов".) Подобным образом в книге
использовались наиболее привычные формы имен собственных -- "Ливий" для
Titus Livius, "Цимбелин" для Сunobelinus, "Марк Антоний" Для Marcus
Antonius. Клавдий пишет по-гречески, как подобало ученому историку тех дней,
чем объясняется подробное толкование латинских шуток и перевод отрывка из
Энния, который он приводит в оригинале.
Некоторые критики, говоря о книге "Я, Клавдий", предшествовавшей
"Божественному Клавдию", высказывали мнение, будто, работая над ней, я
почерпнул нужные мне сведения только в "Анналах" Тацита и "Жизни двенадцати
цезарей" Светония, сплавив их вместе, а все остальное -- плод моего "мощного
воображения". Это не так: не было так тогда, не так и сейчас. В число
античных авторов, к помощи которых я прибег при создании "Божественного
Клавдия", входят Тацит, Кассий Дион, Светоний, Плиний, Варрон, Валерий
Максим, Орозий, Фронтин, Страбон, Цезарь, Колумелла, Плутарх, Иосиф Флавий,
Диодор Сицилийский, Фотий, Ксифилин, Зонара, Сенека, Петроний, Ювенал,
Филон, Цельс, авторы "Деяний апостолов", апокрифические евангелия Никодима и
Святого Иакова и дошедшие до наших дней письма и речи самого Клавдия. В
книге почти нет событий, не подкрепленных историческими источниками того или
иного рода, и, надеюсь, все они достаточно правдоподобны. У каждого
персонажа есть прототип. Труднее всего было писать главы, посвященные
разгрому Клавдием Каратака -- слишком уж скудны упоминания об этом у
современных ему авторов. Чтобы дать достаточно достоверную картину друидизма
-- религии древних кельтов,-- мне пришлось восполнить немногие сведения об
этом культе, пришедшие из античного мира, заимствованиями из археологических
трудов, древних саг и отчетов о мегалитической культуре на Новых Гебридах,
где дольмены и менгиры все еще используются во время культовых церемоний.
Особенно осмотрителен я был, говоря о раннем христианстве, опасаясь стать
автором очередных злостных вымыслов, но прежние я обойти вниманием не мог,
тем более что сам Клавдий не очень-то был расположен к новой церкви и
получал большую часть сведений о ближневосточных религиозных делах от своего
старого школьного товарища Ирода Агриппы, царя иудеев, который казнил Св.
Иакова и бросил в темницу Св. Петра.
Я вновь должен поблагодарить мисс Лору Райдинг за ее замечания и
предложения по поводу стилистического соответствия текста поставленной
задаче и Т. И. Шоу за вычитку корректуры. Большую помощь мне также оказала
преподавательница античной истории в Кембридже мисс Джоселин Тойнби, за что
я приношу ей свою благодарность; считаю своим долгом выразить
признательность сеньору Арнальдо Момильяно, автору монографии о Клавдии,
перевод которой был недавно выпущен издательством Оксфордского университета.
Прошло два года с тех пор, как я закончил свое долгое повествование о
том, как я, Тиберий Клавдий Друз Нерон Германик, увечный заика, которого все
его честолюбивые жестокосердные родичи считали дурачком, не стоящим того,
чтобы его казнить, отравить, толкнуть на самоубийство, отправить в изгнание
на необитаемый остров или уморить голодом -- именно так они один за другим
избавлялись друг от друга,-- умудрился пережить их всех, даже моего
безумного племянника Гая Калигулу, и в один прекрасный день неожиданно для
себя самого был благодаря капралам и сержантам гвардейской дворцовой стражи
провозглашен императором.
41 г. н.э.
На этом драматическом событии я и поставил точку, что для
профессионального историка, вроде меня, просто непростительно. Историк не
имеет права внезапно прерывать рассказ в самом кульминационном месте и
оставлять читателей в неизвестности. Строго говоря, мне следовало хоть
немного продолжить свое повествование и поведать вам, что думала вся
остальная армия по поводу столь неконституционного поступка гвардейцев, что
думал об этом сенат, какие чувства вызывала у них необходимость признать
правителем Рима такого человека, как я, от которого они не ждали ничего
хорошего, и не привело ли все это к кровопролитию, и какая судьба постигла
Кассия Херею, Аквилу, Тигра -- все до единого офицеры гвардии -- и других
убийц Калигулы, в том числе мужа моей племянницы Виниция. Так нет же,
последние строки предыдущего тома посвящены совершенно неуместным мыслям,
проносившимся у меня в уме, в то время как, напялив мне на голову венок
Калигулы из золотых дубовых листьев, меня раз за разом обносили в самой
неудобной позе на плечах двух капралов вокруг Большого дворцового двора под
приветственные крики гвардейцев.
Прервал я свое повествование на этом месте по одной-единственной
причине -- я пишу не столько, чтобы сообщить об исторических событиях,
сколько желая попросить прощения за то, что позволил себе стать монархом
римского мира. Вы, возможно, помните, если читали первый том книги, что и
дед мой, и отец были убежденные республиканцы, и я пошел по их стопам.
Правление моего дяди Тиберия и племянника Калигулы только усугубили мое
предубеждение против монархии. Мне минуло пятьдесят к тому времени, как меня
провозгласили императором, а в этом возрасте мы не так-то легко меняем свои
политические взгляды. Я хотел прежде всего показать, сколь мало я стремился
к власти и сколь трудно было противостоять гвардейцам -- не уступи я тут же
их капризу, это привело бы не только к моей собственной смерти, но и к
смерти моей жены Мессалины, в которую я был страстно влюблен, и
неродившегося еще ребенка. (Интересно, почему мы испытываем такую нежность к
неродившемуся ребенку?) Особенно мне неприятно, что потомки могут заклеймить
меня как хитрого приспособленца, который притворился дурачком, был тише воды
и ниже травы, пока не дождался благоприятного момента, а когда прослышал о
дворцовом заговоре против императора, храбро вышел вперед, заявив свои права
на престол. Продолжение моей истории в этом, втором, томе должно служить
оправданием тому далеко не прямому курсу, которого я придерживался все
тринадцать лет, что правлю империей. Другими словами, я надеюсь объяснить
свои, казалось бы, несообразные поступки на разных этапах правления их
связью с принципами, которых я не скрывал и которым -- клянусь в этом --
никогда намеренно не изменял. Если это мне не удастся, я надеюсь по крайней
мере показать читателям, в каком исключительно трудном положении я
оказался,-- пусть они сами решат, был ли у меня выбор, каким иным курсом я
мог идти.
Итак, продолжаю с того места, где я прервал нить своего повествования.
Прежде всего разрешите мне повторить, что все могло обернуться куда хуже,
если бы в Риме в это время случайно не гостил царь Иудеи Ирод Агриппа. Он
единственный не потерял головы в критическую минуту и предотвратил резню,
которая угрожала всем зрителям, находившимся в театре на Палатинском холме,
от руки германцев -- телохранителей императора. Тем, кто читал первую
половину моей книги, может показаться странным, что до самых последних
страниц они не встретили ни одного прямого упоминания об этом поразительном
человеке, хотя в ряде случаев наши жизненные пути переплетались самым тесным
образом. Дело в том, что, отдай я должное его необыкновенным эскападам --
увлекательнейшее чтение само по себе,-- он стал бы чересчур важным
персонажем книги, а передо мной стояла совсем иная цель. И без того моей
повести постоянно грозило быть обремененной сведениями, почти не имеющими к
ней отношения. И хорошо, что я решил ранее о нем не писать, ибо Ирод Агриппа
играет весьма значительную роль в тех событиях, о которых пойдет речь
дальше, и я могу теперь, не боясь отклониться от темы, поведать историю его
жизни до того самого дня, когда убили Калигулу, а затем продолжать ее
одновременно со своей собственной, вплоть до его смерти. Мне удастся тогда
избежать нарушения единства места, времени и действия, что было бы
неизбежно, растяни я рассказ о его приключениях на два тома. Я не хочу
сказать, что в своих исторических трудах я неукоснительно придерживаюсь
этого единства: как вы уже заметили, я остерегаюсь формализма в литературе.
Но по правде говоря, невозможно писать об Ироде, не придав повествованию
несколько театральный характер. Ведь сам он вел себя в жизни как главный
актер в драме, и остальные всегда и везде подыгрывали ему. Драма, в которой
он играл, нарушала строгие классические каноны, и хотя в итоге жизнь его
была оборвана самым традиционным для драмы образом, а именно, классическим
возмездием богов за классическую провинность греков -- гордыню, в драме этой
было слишком много чуждых грекам элементов. К примеру: бог, обрушивший на
него кару, не входит в любезное сообщество, обосновавшееся на Олимпе;
пожалуй, более странного божества нельзя найти в моих обширных владениях, да
и за их пределами, если на то пошло. Облик его неизвестен, имя запрещается
произносить; в его честь преданные почитатели обрезают крайнюю плоть и
совершают множество других странных, варварских ритуалов. Говорят, он живет
в одиночестве в Иерусалиме, в старинном кедровом ларце, обшитом изнутри
барсучьим мехом, выкрашенным в синий цвет, и не желает иметь ничего общего с
другими богами и даже признавать их существование. К тому же в жизни Ирода
Агриппы трагическое было так перемешано с комическим, что вряд ли хоть один
греческий драматург Золотого Века счел бы ее для себя подходящей темой.
Представляете, каково было бы дивному Софоклу, если бы перед ним стояла
задача воспеть высоким поэтическим слогом долги Ирода Агриппы. Но, повторяю,
наступило время подробно рассказать вам все то, о чем я раньше умолчал, и
лучше всего будет прервать на этом самом месте мою старую историю и
приняться за новую.
Итак, наконец я начинаю.
Ирод Агриппа, следует сразу сказать, не был ни кровным родственником,
ни свойственником знаменитого генерала Августа Марка Випсания Агриппы,
который женился на единственной дочери Августа Юлии и стал благодаря этому
браку дедом моего племянника Гая Калигулы и моей племянницы Агриппиниллы. Не
был он и вольноотпущенником Агриппы, хотя это вполне могло прийти вам в
голову, ведь в Риме среди вольноотпущенников принято, в знак благодарности,
брать себе имя бывшего хозяина. Нет, дело обстояло иначе: его назвал так в
память о вышеназванном Агриппе, умершем незадолго до его рождения, дед
Ирода, Ирод Великий, царь Иудеи. Этот ужасный, хотя и замечательный в своем
роде старик владел троном не только благодаря покровительству Августа,
ценившего в нем полезного союзника на Ближнем Востоке, но и в не меньшей
степени благодаря расположению Агриппы.
Предки Ирода вышли из Идумеи, или Эдома, как ее еще называют, гористой
страны, лежащей между Аравией и Южной Иудеей, и были не евреями, а идумеями.
Юлий Цезарь назначил Ирода Великого, которому тогда только-только
исполнилось пятнадцать лет, губернатором Галилеи в том же году, когда его
отец получил назначение в Иудею. У Ирода сразу же начались неприятности, так
как, борясь с бандитами во вверенной ему области, он без суда и следствия
приговаривал местных жителей к смерти и был вынужден предстать перед
синедрионом -- верховным судилищем страны. Вел он себя там весьма вызывающе,
явился на суд в пурпурной тоге, в сопровождении вооруженных солдат, но
дожидаться приговора не стал и тайно покинул Иерусалим. Римский губернатор
Сирии, к которому он обратился за защитой, дал ему новое назначение в своей
провинции, поставив правителем земель, граничащих с Ливией. Короче говоря,
этот Ирод Великий, отец которого тем временем умер от яда, был провозглашен
царем Иудеи в совместном указе моего деда Антония и двоюродного деда Августа
(или Октавиана, как его тогда называли), положившим начало его
тридцатилетнему славному владычеству над землями, границы которых все время
расширялись благодаря щедрости Августа. У него было, одна за другой, десять
жен, среди них две -- его родные племянницы; а умер он, после нескольких
неудачных попыток самоубийства, от самой мучительной, вероятно, и мерзкой
болезни, известной медицине. Я никогда не слышал другого ее названия, кроме
как Иродова немочь, и не знал никого, кто болел бы ею до него; симптомы ее
были следующие: волчий голод, рвота, гной в животе, трупное дыхание, черви,
размножающиеся в половых органах и безостановочные жидкие выделения из
кишечника. Недуг этот причинял ему невыносимые муки и доводил этого
свирепого старика до умоисступления. Евреи считали, что на Ирода пала божья
кара за его кровосмесительные браки. Его первой женой была Мариам из
известного еврейского рода Маккавеев; Ирод страстно был в нее влюблен. Но
однажды, уезжая из Иерусалима в Сирию, чтобы встретиться в Лаодикее с моим
дедом Антонием, он отдал своему гофмейстеру тайный приказ: в случае, если он
падет жертвой происков своих врагов, Мариам следовало умертвить, чтобы она
не попала в руки Антония; такой же приказ он отдал позднее, отправляясь на
Родос для встречи с Августом. (И Антоний, и Август слыли сластолюбцами.)
Когда Мариам узнала об этих приказах, она, естественно, возмутилась и
наговорила в присутствии матери и сестры Ирода много такого, о чем было бы
разумнее промолчать, так как они завидовали власти Мариам над Иродом; не
успел он вернуться, как они пересказали ему ее слова и обвинили в том, что в
его отсутствие она, чтобы ему досадить, совершила прелюбодеяние,-- в
качестве ее любовника они назвали того же гофмейстера. Ирод приказал их
обоих казнить. Но затем его стало терзать такое жгучее горе и раскаяние, что
он заболел лихорадкой, чуть не сведшей его в могилу, а когда поправился,
нрав его сделался столь мрачным и жестоким, что малейшее подозрение
приводило к казни даже ближайших друзей и родственников. Одним из многих,
кто пострадал от гнева Ирода, был старший сын Мариам: оба -- он и его
младший брат -- были казнены по ложному обвинению их сводного брата,
которого Ирод впоследствии тоже казнил, в заговоре с целью покушения на
жизнь отца. Услышав об этих казнях, Август остроумно заметил: "Я предпочел
бы быть свиньей Ирода, чем его сыном". Будучи по вероисповеданию иудеем,
Ирод Великий не мог есть свинины, и его свиньям, следовательно, ничто не
мешало спокойно дожить до старости. Так вот, этот незадачливый принц,
первенец Мариам, и был отцом моего друга Ирода Агриппы, которого Ирод
Великий отправил в Рим в возрасте четырех лет -- как только сделал его
сиротой,-- чтобы его воспитали при дворе Августа.
Ирод Агриппа и я были сверстниками и много общались между собой
благодаря моему дорогому Постуму, сыну Агриппы, к которому Ирод Агриппа,
естественно, привязался всей душой. Ирод был очень красивый мальчуган, один
из тех, кого отмечал своей приязнью Август, когда приходил в школу для
мальчиков играть в мраморные шарики, чехарду и "блинчики". Но какой же он
был проказник! У Августа был любимый пес, один из этих огромных храмовых
сторожевых псов с пушистым хвостом из Адрана возле Этны, который не
повиновался никому, кроме Августа, разве что Август говорил ему: "Слушайся
такого-то и такого-то, пока я снова тебя не позову". Пес делал, как ему было
приказано, но надо было видеть, каким несчастным тоскливым взором он
провожал уходящего хозяина. Ирод умудрился каким-то образом заставить
страдавшего от жажды пса выпить целую миску крепкого вина, и того развезло,
как старого солдата из регулярных войск в день увольнения из армии. Ирод
повесил ему на шею колокольчик, выкрасил хвост в желтый, а лапы и морду в
пурпурно-красный цвет, привязал к ногам свиные пузыри, а к плечам -- гусиные
крылья и выпустил его в дворцовый двор. Когда Август, удивленный отсутствием
своего любимца, позвал: "Ураган, Ураган, ты где?!" -- это невероятное чудище
появилось в воротах, и, шатаясь из стороны в сторону, приблизилось к нему.
Смешнее момента за весь так называемый Золотой Век римской истории я
припомнить не могу. Но это случилось первого апреля во время сатурналий, так
что Августу пришлось проглотить недовольство. У Ирода была ручная змея,
которую он выучил ловить мышей; во время занятий он прятал ее в складках
платья, чтобы развлекать товарищей, когда учитель поворачивался к ним
спиной. Он настолько отвлекал всех от учебы, что в конце концов его
отправили заниматься вместе со мной под руководством Афинодора, моего
белобородого учителя с Тарса. Понятно, Ирод и тут принялся за свои фокусы,
но Афинодор отнесся к ним так добродушно, а я так неодобрительно, потому что
очень любил Афинодора, что Ирод все это быстро прекратил. У него были
блестящие способности, особенно к языкам, и необыкновенная память. Афинодор
однажды сказал ему:
-- Ирод, я предвижу, что наступит время и ты займешь самый высокий пост
у себя на родине. Ты должен посвятить каждую минуту своей юности подготовке
к этому времени. При твоих талантах ты можешь стать правителем, не менее
могущественным, чем твой дед, Ирод Великий.
Ирод ответил:
-- Все это прекрасно, Афинодор, но у меня куча отвратительных
родственников. Ты даже не представляешь себе, что это за головорезы; таких
негодяев не встретишь, путешествуй хоть целый год; и с тех пор, как мой дед
восемь лет назад умер, они, как я слышал, ничуть не стали лучше. Если я буду
вынужден вернуться в свою страну, я не проживу и полгода. (То же самое, что
говорил мой бедный отец, когда воспитывался здесь в семье Азиния Поллиона. И
мой дядя Александр, живший тогда вместе с ним. И они были правы.) Мой дядя,
царь Иудеи, тот же старый Ирод, только, в отличие от деда, в пороках его нет
никакого величия, одна низость, а мои дядья Филип и Антипа -- два хитрых
лиса.
-- Одна-единственная добродетель -- защита от множества пороков,--
сказал Афинодор.-- Не забывай, что евреи фанатично привержены добродетели,
сильнее, чем любой другой народ в мире; если ты проявишь себя
добродетельным, они пойдут за тобой, как один человек.
Ирод ответил:
-- Добродетель евреев не очень-то соответствует греко-римской
добродетели, в которой ты наставляешь нас, Афинодор. Но все равно, благодарю
тебя за вещие слова. Можешь быть уверен: если я стану царем, я буду хорошим
царем, но до тех пор, пока я не сел на трон, я не могу позволить себе быть
более добродетельным, чем все остальные мои родичи.
Какой у Ирода был характер? Что вам сказать? Большинство людей -- я
сужу по своему опыту -- ни добрые, ни злые, ни праведники, ни негодяи.
Немножко того, немножко другого, а в основном -- никакие, обыкновенные
посредственности. Но некоторые немногие люди обладают одной характерной
особенностью в самом крайнем ее проявлении и во всех случаях жизни остаются
себе верны; именно эти люди оставляют самый сильный след в истории. Я делю
их на четыре группы. В первую входят негодяи с каменным сердцем; ярким
примером таких людей был Макрон, командующий гвардией при Тиберии и
Калигуле. Затем идут праведники с таким же каменным сердцем, выдающимся
примером которых был Катон Цензор, "бука" моего детства. К третьей группе
относятся праведники с золотым сердцем, такие, как Афинодор и мой бедный
покойный брат Германик. А к последней и самой малочисленной группе --
негодяи с золотым сердцем, и среди них трудно представить более идеальный
образец, чем Ирод Агриппа. Именно они, эти негодяи с золотым сердцем, эти
анти-Катоны, оказываются самыми верными друзьями в тяжелую минуту. Вы ничего
от них не ждете. У них, по их собственным словам, нет никаких принципов, их
заботит лишь собственное благо. Но обратитесь к ним, когда попадете в беду,
и скажите: "Сделай для меня то-то и то-то, ради всего святого", и они
обязательно окажут вам эту услугу, но вовсе не "по дружбе", а потому, скажут
они, что это совпадает с их бесчестными планами, и не пожелают и слушать
благодарностей. Эти анти-Катоны -- игроки и моты, но это лучше, чем быть
скрягой. Они водят компанию с пьянчугами, убийцами, темными дельцами и
сводниками, однако сами редко бывают навеселе, а если они замешаны в
убийстве, можете не сомневаться, что об убитом мало кто пожалеет; они
выманивают обманом деньги у богатых обманщиков, а не у простодушных бедняков
и не принуждают женщин к сожительству помимо их воли. Ирод всегда настаивал
на том, что он прирожденный негодяй. На это я обычно возражал: "Нет, ты по
сути своей праведник в маске негодяя", что очень его сердило. Месяца за два
до смерти Калигулы мы беседовали с Иродом на эту тему. Под конец он спросил:
-- Сказать тебе, кто ты?
-- Зачем? -- ответил я.-- Я -- официальный дворцовый дурак...
-- Да,-- сказал он,-- есть дураки, делающие вид, что они умны, и
умники, делающие вид, что они глупы, но ты первый из тех, кого я встречал,
кто, будучи дураком, делает вид, что он дурак. Наступит день, дружок, когда
ты сам увидишь, с каким праведным иудеем ты имеешь дело.
Когда Постум был отправлен в изгнание, Ирод сблизился с Кастором, сыном
моего дяди Тиберия, и эта беспутная парочка имела репутацию самых отчаянных
буянов в городе. Они всегда были в подпитии и, если верить слухам, большую
часть ночи занимались тем, что залезали в чужие окна и вступали в стычки с
городской стражей, ревнивыми мужьями и разгневанными отцами почтенных
семейств. От деда, умершего, когда Ироду было шесть лет, он получил в
наследство немалые деньги, но промотал их до последней монеты, как только
они попали к нему в руки. После чего был вынужден брать в долг. Сперва он
обращался за ссудой к своим благородным друзьям, в том числе ко мне, причем
столь небрежным тоном, что потом было трудно настаивать на возврате.
Исчерпав свой кредит в этих кругах, Ирод стал обращаться к богатым
всадникам, которым льстило, что они могут оказать услугу самому близкому
другу единственного сына императора, а когда они стали волноваться, получат
ли они обратно свои деньги, Ирод подольстился к вольноотпущенникам Тиберия,
в чьих руках были финансовые дела, и уговорил их -- при помощи взятки --
ссужать ему деньги из императорской казны. У него всегда были наготове
истории о его блестящих перспективах: то ему обещали восточное царство, то
его ждало огромное наследство в сотни тысяч золотых от престарелого
сенатора, находящегося на пороге смерти. Но наконец, в возрасте
приблизительно тридцати трех лет, несмотря на всю находчивость и
изобретательность, Ирод исчерпал весь свой репертуар, а тут умер Кастор (как
мы узнали несколько лет спустя, его отравила жена, моя сестра Ливилла), и
Ирод был вынужден покинуть своих кредиторов, не попрощавшись. Он бы
обратился за помощью к Тиберию, если бы тот не заявил публично, что не
желает видеть никого из друзей покойного сына, "так как боится, что это
возродит его горе". Означало это, разумеется, лишь то, что он подозревал их
в участии в заговоре, так как Сеян, его главный советник, убедил Тиберия,
будто Кастор замыслил покушение на его жизнь.
Ирод спасся бегством в Эдом, родину его предков, и укрылся в
полуразрушенной крепости в пустыне. Думаю, это был его первый приезд на
Ближний Восток с детских лет. В то время его дядя Антипа был губернатором
(или тетрархом, как звучал тогда этот титул) Галилеи, куда входил и Гилеад.
Владения Ирода Великого были разделены на три части между его тремя
уцелевшими сыновьями, а именно: вышеупомянутым Антипой, его братом Архелаем,
ставшим царем Иудеи и Самарии, и его младшим братом Филипом, который
сделался тетрархом Башана, области, лежавшей к востоку от Галилеи, за рекой
Иордан. И вот Ирод начал уговаривать свою преданную жену Киприду,
присоединившуюся к нему в пустыне, чтобы она от его имени обратилась к
Г. Островская. Перевод, 1994
С. Трохачев. Комментарии, 1994
Г. Украинский. Оформление, иллюстрации, 1994
Изд. "Художественная литература", СПб отделение, 1994
OCR and Spellsheck Афанасьев Владимир
---------------------------------------------------------------
Роман
ИСТОРИЯ МНОГОТРУДНОГО ПРАВЛЕНИЯ ТИБЕРИЯ КЛАВДИЯ ЦЕЗАРЯ, ИМПЕРАТОРА
РИМЛЯН (родившегося в 10 г. до н.э. и умершего в 54 г. н. э.), ИЗЛОЖЕННАЯ ИМ
САМИМ. А ТАКЖЕ ИСТОРИЯ ЕГО СМЕРТИ ОТ РУКИ ПЕЧАЛЬНО ИЗВЕСТНОЙ АГРИППИНЫ
(МАТЕРИ ИМПЕРАТОРА НЕРОНА) И ПОСЛЕДОВАВШЕГО ЗАТЕМ ОБОЖЕСТВЛЕНИЯ, ИЗЛОЖЕННАЯ
ДРУГИМИ ЛЮДЬМИ.
Слово "золотой" употребляется здесь в значении общепринятой денежной
единицы и соответствует латинскому aureus, монете, равной ста сестерциям или
двадцати пяти денариям (серебряная монета); это приблизительно то же, что
английский фунт стерлингов или пять американских долларов. Римская миля на
тридцать шагов короче английской. Даты на полях для удобства даны в
современном летосчислении; по греческому летосчислению, используемому
Клавдием, отсчет годов начинается от первой Олимпиады, которая происходила в
776 году до н. э. Из тех же соображений приводятся общепринятые сейчас
географические названия; отсюда -- Франция вместо Трансальпийской Галлии,
так как Франция занимает приблизительно ту же территорию, а назвать такие
города, как Ним, Булонь и Лион на современный лад,-- их классические
названия не будут узнаны широким читателем,-- помещая их в Трансальпийскую
Галлию, или, как ее именовали греки, Галатию, будет непоследовательно с моей
стороны. (Греческие географические термины могут только запутать; так,
Германия называлась у них "Страна кельтов".) Подобным образом в книге
использовались наиболее привычные формы имен собственных -- "Ливий" для
Titus Livius, "Цимбелин" для Сunobelinus, "Марк Антоний" Для Marcus
Antonius. Клавдий пишет по-гречески, как подобало ученому историку тех дней,
чем объясняется подробное толкование латинских шуток и перевод отрывка из
Энния, который он приводит в оригинале.
Некоторые критики, говоря о книге "Я, Клавдий", предшествовавшей
"Божественному Клавдию", высказывали мнение, будто, работая над ней, я
почерпнул нужные мне сведения только в "Анналах" Тацита и "Жизни двенадцати
цезарей" Светония, сплавив их вместе, а все остальное -- плод моего "мощного
воображения". Это не так: не было так тогда, не так и сейчас. В число
античных авторов, к помощи которых я прибег при создании "Божественного
Клавдия", входят Тацит, Кассий Дион, Светоний, Плиний, Варрон, Валерий
Максим, Орозий, Фронтин, Страбон, Цезарь, Колумелла, Плутарх, Иосиф Флавий,
Диодор Сицилийский, Фотий, Ксифилин, Зонара, Сенека, Петроний, Ювенал,
Филон, Цельс, авторы "Деяний апостолов", апокрифические евангелия Никодима и
Святого Иакова и дошедшие до наших дней письма и речи самого Клавдия. В
книге почти нет событий, не подкрепленных историческими источниками того или
иного рода, и, надеюсь, все они достаточно правдоподобны. У каждого
персонажа есть прототип. Труднее всего было писать главы, посвященные
разгрому Клавдием Каратака -- слишком уж скудны упоминания об этом у
современных ему авторов. Чтобы дать достаточно достоверную картину друидизма
-- религии древних кельтов,-- мне пришлось восполнить немногие сведения об
этом культе, пришедшие из античного мира, заимствованиями из археологических
трудов, древних саг и отчетов о мегалитической культуре на Новых Гебридах,
где дольмены и менгиры все еще используются во время культовых церемоний.
Особенно осмотрителен я был, говоря о раннем христианстве, опасаясь стать
автором очередных злостных вымыслов, но прежние я обойти вниманием не мог,
тем более что сам Клавдий не очень-то был расположен к новой церкви и
получал большую часть сведений о ближневосточных религиозных делах от своего
старого школьного товарища Ирода Агриппы, царя иудеев, который казнил Св.
Иакова и бросил в темницу Св. Петра.
Я вновь должен поблагодарить мисс Лору Райдинг за ее замечания и
предложения по поводу стилистического соответствия текста поставленной
задаче и Т. И. Шоу за вычитку корректуры. Большую помощь мне также оказала
преподавательница античной истории в Кембридже мисс Джоселин Тойнби, за что
я приношу ей свою благодарность; считаю своим долгом выразить
признательность сеньору Арнальдо Момильяно, автору монографии о Клавдии,
перевод которой был недавно выпущен издательством Оксфордского университета.
Прошло два года с тех пор, как я закончил свое долгое повествование о
том, как я, Тиберий Клавдий Друз Нерон Германик, увечный заика, которого все
его честолюбивые жестокосердные родичи считали дурачком, не стоящим того,
чтобы его казнить, отравить, толкнуть на самоубийство, отправить в изгнание
на необитаемый остров или уморить голодом -- именно так они один за другим
избавлялись друг от друга,-- умудрился пережить их всех, даже моего
безумного племянника Гая Калигулу, и в один прекрасный день неожиданно для
себя самого был благодаря капралам и сержантам гвардейской дворцовой стражи
провозглашен императором.
41 г. н.э.
На этом драматическом событии я и поставил точку, что для
профессионального историка, вроде меня, просто непростительно. Историк не
имеет права внезапно прерывать рассказ в самом кульминационном месте и
оставлять читателей в неизвестности. Строго говоря, мне следовало хоть
немного продолжить свое повествование и поведать вам, что думала вся
остальная армия по поводу столь неконституционного поступка гвардейцев, что
думал об этом сенат, какие чувства вызывала у них необходимость признать
правителем Рима такого человека, как я, от которого они не ждали ничего
хорошего, и не привело ли все это к кровопролитию, и какая судьба постигла
Кассия Херею, Аквилу, Тигра -- все до единого офицеры гвардии -- и других
убийц Калигулы, в том числе мужа моей племянницы Виниция. Так нет же,
последние строки предыдущего тома посвящены совершенно неуместным мыслям,
проносившимся у меня в уме, в то время как, напялив мне на голову венок
Калигулы из золотых дубовых листьев, меня раз за разом обносили в самой
неудобной позе на плечах двух капралов вокруг Большого дворцового двора под
приветственные крики гвардейцев.
Прервал я свое повествование на этом месте по одной-единственной
причине -- я пишу не столько, чтобы сообщить об исторических событиях,
сколько желая попросить прощения за то, что позволил себе стать монархом
римского мира. Вы, возможно, помните, если читали первый том книги, что и
дед мой, и отец были убежденные республиканцы, и я пошел по их стопам.
Правление моего дяди Тиберия и племянника Калигулы только усугубили мое
предубеждение против монархии. Мне минуло пятьдесят к тому времени, как меня
провозгласили императором, а в этом возрасте мы не так-то легко меняем свои
политические взгляды. Я хотел прежде всего показать, сколь мало я стремился
к власти и сколь трудно было противостоять гвардейцам -- не уступи я тут же
их капризу, это привело бы не только к моей собственной смерти, но и к
смерти моей жены Мессалины, в которую я был страстно влюблен, и
неродившегося еще ребенка. (Интересно, почему мы испытываем такую нежность к
неродившемуся ребенку?) Особенно мне неприятно, что потомки могут заклеймить
меня как хитрого приспособленца, который притворился дурачком, был тише воды
и ниже травы, пока не дождался благоприятного момента, а когда прослышал о
дворцовом заговоре против императора, храбро вышел вперед, заявив свои права
на престол. Продолжение моей истории в этом, втором, томе должно служить
оправданием тому далеко не прямому курсу, которого я придерживался все
тринадцать лет, что правлю империей. Другими словами, я надеюсь объяснить
свои, казалось бы, несообразные поступки на разных этапах правления их
связью с принципами, которых я не скрывал и которым -- клянусь в этом --
никогда намеренно не изменял. Если это мне не удастся, я надеюсь по крайней
мере показать читателям, в каком исключительно трудном положении я
оказался,-- пусть они сами решат, был ли у меня выбор, каким иным курсом я
мог идти.
Итак, продолжаю с того места, где я прервал нить своего повествования.
Прежде всего разрешите мне повторить, что все могло обернуться куда хуже,
если бы в Риме в это время случайно не гостил царь Иудеи Ирод Агриппа. Он
единственный не потерял головы в критическую минуту и предотвратил резню,
которая угрожала всем зрителям, находившимся в театре на Палатинском холме,
от руки германцев -- телохранителей императора. Тем, кто читал первую
половину моей книги, может показаться странным, что до самых последних
страниц они не встретили ни одного прямого упоминания об этом поразительном
человеке, хотя в ряде случаев наши жизненные пути переплетались самым тесным
образом. Дело в том, что, отдай я должное его необыкновенным эскападам --
увлекательнейшее чтение само по себе,-- он стал бы чересчур важным
персонажем книги, а передо мной стояла совсем иная цель. И без того моей
повести постоянно грозило быть обремененной сведениями, почти не имеющими к
ней отношения. И хорошо, что я решил ранее о нем не писать, ибо Ирод Агриппа
играет весьма значительную роль в тех событиях, о которых пойдет речь
дальше, и я могу теперь, не боясь отклониться от темы, поведать историю его
жизни до того самого дня, когда убили Калигулу, а затем продолжать ее
одновременно со своей собственной, вплоть до его смерти. Мне удастся тогда
избежать нарушения единства места, времени и действия, что было бы
неизбежно, растяни я рассказ о его приключениях на два тома. Я не хочу
сказать, что в своих исторических трудах я неукоснительно придерживаюсь
этого единства: как вы уже заметили, я остерегаюсь формализма в литературе.
Но по правде говоря, невозможно писать об Ироде, не придав повествованию
несколько театральный характер. Ведь сам он вел себя в жизни как главный
актер в драме, и остальные всегда и везде подыгрывали ему. Драма, в которой
он играл, нарушала строгие классические каноны, и хотя в итоге жизнь его
была оборвана самым традиционным для драмы образом, а именно, классическим
возмездием богов за классическую провинность греков -- гордыню, в драме этой
было слишком много чуждых грекам элементов. К примеру: бог, обрушивший на
него кару, не входит в любезное сообщество, обосновавшееся на Олимпе;
пожалуй, более странного божества нельзя найти в моих обширных владениях, да
и за их пределами, если на то пошло. Облик его неизвестен, имя запрещается
произносить; в его честь преданные почитатели обрезают крайнюю плоть и
совершают множество других странных, варварских ритуалов. Говорят, он живет
в одиночестве в Иерусалиме, в старинном кедровом ларце, обшитом изнутри
барсучьим мехом, выкрашенным в синий цвет, и не желает иметь ничего общего с
другими богами и даже признавать их существование. К тому же в жизни Ирода
Агриппы трагическое было так перемешано с комическим, что вряд ли хоть один
греческий драматург Золотого Века счел бы ее для себя подходящей темой.
Представляете, каково было бы дивному Софоклу, если бы перед ним стояла
задача воспеть высоким поэтическим слогом долги Ирода Агриппы. Но, повторяю,
наступило время подробно рассказать вам все то, о чем я раньше умолчал, и
лучше всего будет прервать на этом самом месте мою старую историю и
приняться за новую.
Итак, наконец я начинаю.
Ирод Агриппа, следует сразу сказать, не был ни кровным родственником,
ни свойственником знаменитого генерала Августа Марка Випсания Агриппы,
который женился на единственной дочери Августа Юлии и стал благодаря этому
браку дедом моего племянника Гая Калигулы и моей племянницы Агриппиниллы. Не
был он и вольноотпущенником Агриппы, хотя это вполне могло прийти вам в
голову, ведь в Риме среди вольноотпущенников принято, в знак благодарности,
брать себе имя бывшего хозяина. Нет, дело обстояло иначе: его назвал так в
память о вышеназванном Агриппе, умершем незадолго до его рождения, дед
Ирода, Ирод Великий, царь Иудеи. Этот ужасный, хотя и замечательный в своем
роде старик владел троном не только благодаря покровительству Августа,
ценившего в нем полезного союзника на Ближнем Востоке, но и в не меньшей
степени благодаря расположению Агриппы.
Предки Ирода вышли из Идумеи, или Эдома, как ее еще называют, гористой
страны, лежащей между Аравией и Южной Иудеей, и были не евреями, а идумеями.
Юлий Цезарь назначил Ирода Великого, которому тогда только-только
исполнилось пятнадцать лет, губернатором Галилеи в том же году, когда его
отец получил назначение в Иудею. У Ирода сразу же начались неприятности, так
как, борясь с бандитами во вверенной ему области, он без суда и следствия
приговаривал местных жителей к смерти и был вынужден предстать перед
синедрионом -- верховным судилищем страны. Вел он себя там весьма вызывающе,
явился на суд в пурпурной тоге, в сопровождении вооруженных солдат, но
дожидаться приговора не стал и тайно покинул Иерусалим. Римский губернатор
Сирии, к которому он обратился за защитой, дал ему новое назначение в своей
провинции, поставив правителем земель, граничащих с Ливией. Короче говоря,
этот Ирод Великий, отец которого тем временем умер от яда, был провозглашен
царем Иудеи в совместном указе моего деда Антония и двоюродного деда Августа
(или Октавиана, как его тогда называли), положившим начало его
тридцатилетнему славному владычеству над землями, границы которых все время
расширялись благодаря щедрости Августа. У него было, одна за другой, десять
жен, среди них две -- его родные племянницы; а умер он, после нескольких
неудачных попыток самоубийства, от самой мучительной, вероятно, и мерзкой
болезни, известной медицине. Я никогда не слышал другого ее названия, кроме
как Иродова немочь, и не знал никого, кто болел бы ею до него; симптомы ее
были следующие: волчий голод, рвота, гной в животе, трупное дыхание, черви,
размножающиеся в половых органах и безостановочные жидкие выделения из
кишечника. Недуг этот причинял ему невыносимые муки и доводил этого
свирепого старика до умоисступления. Евреи считали, что на Ирода пала божья
кара за его кровосмесительные браки. Его первой женой была Мариам из
известного еврейского рода Маккавеев; Ирод страстно был в нее влюблен. Но
однажды, уезжая из Иерусалима в Сирию, чтобы встретиться в Лаодикее с моим
дедом Антонием, он отдал своему гофмейстеру тайный приказ: в случае, если он
падет жертвой происков своих врагов, Мариам следовало умертвить, чтобы она
не попала в руки Антония; такой же приказ он отдал позднее, отправляясь на
Родос для встречи с Августом. (И Антоний, и Август слыли сластолюбцами.)
Когда Мариам узнала об этих приказах, она, естественно, возмутилась и
наговорила в присутствии матери и сестры Ирода много такого, о чем было бы
разумнее промолчать, так как они завидовали власти Мариам над Иродом; не
успел он вернуться, как они пересказали ему ее слова и обвинили в том, что в
его отсутствие она, чтобы ему досадить, совершила прелюбодеяние,-- в
качестве ее любовника они назвали того же гофмейстера. Ирод приказал их
обоих казнить. Но затем его стало терзать такое жгучее горе и раскаяние, что
он заболел лихорадкой, чуть не сведшей его в могилу, а когда поправился,
нрав его сделался столь мрачным и жестоким, что малейшее подозрение
приводило к казни даже ближайших друзей и родственников. Одним из многих,
кто пострадал от гнева Ирода, был старший сын Мариам: оба -- он и его
младший брат -- были казнены по ложному обвинению их сводного брата,
которого Ирод впоследствии тоже казнил, в заговоре с целью покушения на
жизнь отца. Услышав об этих казнях, Август остроумно заметил: "Я предпочел
бы быть свиньей Ирода, чем его сыном". Будучи по вероисповеданию иудеем,
Ирод Великий не мог есть свинины, и его свиньям, следовательно, ничто не
мешало спокойно дожить до старости. Так вот, этот незадачливый принц,
первенец Мариам, и был отцом моего друга Ирода Агриппы, которого Ирод
Великий отправил в Рим в возрасте четырех лет -- как только сделал его
сиротой,-- чтобы его воспитали при дворе Августа.
Ирод Агриппа и я были сверстниками и много общались между собой
благодаря моему дорогому Постуму, сыну Агриппы, к которому Ирод Агриппа,
естественно, привязался всей душой. Ирод был очень красивый мальчуган, один
из тех, кого отмечал своей приязнью Август, когда приходил в школу для
мальчиков играть в мраморные шарики, чехарду и "блинчики". Но какой же он
был проказник! У Августа был любимый пес, один из этих огромных храмовых
сторожевых псов с пушистым хвостом из Адрана возле Этны, который не
повиновался никому, кроме Августа, разве что Август говорил ему: "Слушайся
такого-то и такого-то, пока я снова тебя не позову". Пес делал, как ему было
приказано, но надо было видеть, каким несчастным тоскливым взором он
провожал уходящего хозяина. Ирод умудрился каким-то образом заставить
страдавшего от жажды пса выпить целую миску крепкого вина, и того развезло,
как старого солдата из регулярных войск в день увольнения из армии. Ирод
повесил ему на шею колокольчик, выкрасил хвост в желтый, а лапы и морду в
пурпурно-красный цвет, привязал к ногам свиные пузыри, а к плечам -- гусиные
крылья и выпустил его в дворцовый двор. Когда Август, удивленный отсутствием
своего любимца, позвал: "Ураган, Ураган, ты где?!" -- это невероятное чудище
появилось в воротах, и, шатаясь из стороны в сторону, приблизилось к нему.
Смешнее момента за весь так называемый Золотой Век римской истории я
припомнить не могу. Но это случилось первого апреля во время сатурналий, так
что Августу пришлось проглотить недовольство. У Ирода была ручная змея,
которую он выучил ловить мышей; во время занятий он прятал ее в складках
платья, чтобы развлекать товарищей, когда учитель поворачивался к ним
спиной. Он настолько отвлекал всех от учебы, что в конце концов его
отправили заниматься вместе со мной под руководством Афинодора, моего
белобородого учителя с Тарса. Понятно, Ирод и тут принялся за свои фокусы,
но Афинодор отнесся к ним так добродушно, а я так неодобрительно, потому что
очень любил Афинодора, что Ирод все это быстро прекратил. У него были
блестящие способности, особенно к языкам, и необыкновенная память. Афинодор
однажды сказал ему:
-- Ирод, я предвижу, что наступит время и ты займешь самый высокий пост
у себя на родине. Ты должен посвятить каждую минуту своей юности подготовке
к этому времени. При твоих талантах ты можешь стать правителем, не менее
могущественным, чем твой дед, Ирод Великий.
Ирод ответил:
-- Все это прекрасно, Афинодор, но у меня куча отвратительных
родственников. Ты даже не представляешь себе, что это за головорезы; таких
негодяев не встретишь, путешествуй хоть целый год; и с тех пор, как мой дед
восемь лет назад умер, они, как я слышал, ничуть не стали лучше. Если я буду
вынужден вернуться в свою страну, я не проживу и полгода. (То же самое, что
говорил мой бедный отец, когда воспитывался здесь в семье Азиния Поллиона. И
мой дядя Александр, живший тогда вместе с ним. И они были правы.) Мой дядя,
царь Иудеи, тот же старый Ирод, только, в отличие от деда, в пороках его нет
никакого величия, одна низость, а мои дядья Филип и Антипа -- два хитрых
лиса.
-- Одна-единственная добродетель -- защита от множества пороков,--
сказал Афинодор.-- Не забывай, что евреи фанатично привержены добродетели,
сильнее, чем любой другой народ в мире; если ты проявишь себя
добродетельным, они пойдут за тобой, как один человек.
Ирод ответил:
-- Добродетель евреев не очень-то соответствует греко-римской
добродетели, в которой ты наставляешь нас, Афинодор. Но все равно, благодарю
тебя за вещие слова. Можешь быть уверен: если я стану царем, я буду хорошим
царем, но до тех пор, пока я не сел на трон, я не могу позволить себе быть
более добродетельным, чем все остальные мои родичи.
Какой у Ирода был характер? Что вам сказать? Большинство людей -- я
сужу по своему опыту -- ни добрые, ни злые, ни праведники, ни негодяи.
Немножко того, немножко другого, а в основном -- никакие, обыкновенные
посредственности. Но некоторые немногие люди обладают одной характерной
особенностью в самом крайнем ее проявлении и во всех случаях жизни остаются
себе верны; именно эти люди оставляют самый сильный след в истории. Я делю
их на четыре группы. В первую входят негодяи с каменным сердцем; ярким
примером таких людей был Макрон, командующий гвардией при Тиберии и
Калигуле. Затем идут праведники с таким же каменным сердцем, выдающимся
примером которых был Катон Цензор, "бука" моего детства. К третьей группе
относятся праведники с золотым сердцем, такие, как Афинодор и мой бедный
покойный брат Германик. А к последней и самой малочисленной группе --
негодяи с золотым сердцем, и среди них трудно представить более идеальный
образец, чем Ирод Агриппа. Именно они, эти негодяи с золотым сердцем, эти
анти-Катоны, оказываются самыми верными друзьями в тяжелую минуту. Вы ничего
от них не ждете. У них, по их собственным словам, нет никаких принципов, их
заботит лишь собственное благо. Но обратитесь к ним, когда попадете в беду,
и скажите: "Сделай для меня то-то и то-то, ради всего святого", и они
обязательно окажут вам эту услугу, но вовсе не "по дружбе", а потому, скажут
они, что это совпадает с их бесчестными планами, и не пожелают и слушать
благодарностей. Эти анти-Катоны -- игроки и моты, но это лучше, чем быть
скрягой. Они водят компанию с пьянчугами, убийцами, темными дельцами и
сводниками, однако сами редко бывают навеселе, а если они замешаны в
убийстве, можете не сомневаться, что об убитом мало кто пожалеет; они
выманивают обманом деньги у богатых обманщиков, а не у простодушных бедняков
и не принуждают женщин к сожительству помимо их воли. Ирод всегда настаивал
на том, что он прирожденный негодяй. На это я обычно возражал: "Нет, ты по
сути своей праведник в маске негодяя", что очень его сердило. Месяца за два
до смерти Калигулы мы беседовали с Иродом на эту тему. Под конец он спросил:
-- Сказать тебе, кто ты?
-- Зачем? -- ответил я.-- Я -- официальный дворцовый дурак...
-- Да,-- сказал он,-- есть дураки, делающие вид, что они умны, и
умники, делающие вид, что они глупы, но ты первый из тех, кого я встречал,
кто, будучи дураком, делает вид, что он дурак. Наступит день, дружок, когда
ты сам увидишь, с каким праведным иудеем ты имеешь дело.
Когда Постум был отправлен в изгнание, Ирод сблизился с Кастором, сыном
моего дяди Тиберия, и эта беспутная парочка имела репутацию самых отчаянных
буянов в городе. Они всегда были в подпитии и, если верить слухам, большую
часть ночи занимались тем, что залезали в чужие окна и вступали в стычки с
городской стражей, ревнивыми мужьями и разгневанными отцами почтенных
семейств. От деда, умершего, когда Ироду было шесть лет, он получил в
наследство немалые деньги, но промотал их до последней монеты, как только
они попали к нему в руки. После чего был вынужден брать в долг. Сперва он
обращался за ссудой к своим благородным друзьям, в том числе ко мне, причем
столь небрежным тоном, что потом было трудно настаивать на возврате.
Исчерпав свой кредит в этих кругах, Ирод стал обращаться к богатым
всадникам, которым льстило, что они могут оказать услугу самому близкому
другу единственного сына императора, а когда они стали волноваться, получат
ли они обратно свои деньги, Ирод подольстился к вольноотпущенникам Тиберия,
в чьих руках были финансовые дела, и уговорил их -- при помощи взятки --
ссужать ему деньги из императорской казны. У него всегда были наготове
истории о его блестящих перспективах: то ему обещали восточное царство, то
его ждало огромное наследство в сотни тысяч золотых от престарелого
сенатора, находящегося на пороге смерти. Но наконец, в возрасте
приблизительно тридцати трех лет, несмотря на всю находчивость и
изобретательность, Ирод исчерпал весь свой репертуар, а тут умер Кастор (как
мы узнали несколько лет спустя, его отравила жена, моя сестра Ливилла), и
Ирод был вынужден покинуть своих кредиторов, не попрощавшись. Он бы
обратился за помощью к Тиберию, если бы тот не заявил публично, что не
желает видеть никого из друзей покойного сына, "так как боится, что это
возродит его горе". Означало это, разумеется, лишь то, что он подозревал их
в участии в заговоре, так как Сеян, его главный советник, убедил Тиберия,
будто Кастор замыслил покушение на его жизнь.
Ирод спасся бегством в Эдом, родину его предков, и укрылся в
полуразрушенной крепости в пустыне. Думаю, это был его первый приезд на
Ближний Восток с детских лет. В то время его дядя Антипа был губернатором
(или тетрархом, как звучал тогда этот титул) Галилеи, куда входил и Гилеад.
Владения Ирода Великого были разделены на три части между его тремя
уцелевшими сыновьями, а именно: вышеупомянутым Антипой, его братом Архелаем,
ставшим царем Иудеи и Самарии, и его младшим братом Филипом, который
сделался тетрархом Башана, области, лежавшей к востоку от Галилеи, за рекой
Иордан. И вот Ирод начал уговаривать свою преданную жену Киприду,
присоединившуюся к нему в пустыне, чтобы она от его имени обратилась к