Страница:
месяцев -- числом. Это было незаконно, во всяком случае согласно закону,
принятому при Тиберии как раз чтобы помешать таким уловкам, этих людей можно
было допрашивать под пыткой. Одного так называемого гражданина подвергли
пыткам, когда выяснилось, что он не имеет никаких прав на это звание. Юнк
действительно заявил на суде, что в тюрьме с ним обращались крайне жестоко.
Он появился весь в бинтах, с глубокими порезами на лице, но Руфрий поклялся,
что его слова -- наглая ложь: его раны -- результат того, что, желая
избежать ареста, он выпрыгнул голый из окна спальни в Брундизии и попытался
продраться сквозь колючую изгородь. Два капитана гвардии подтвердили его
слова.
Однако Юнк ему отомстил.
-- Если мне суждено умереть, Руфрий,-- сказал он,-- я захвачу тебя с
собой.-- Затем он обратился ко мне.-- Цезарь, твой командующий гвардией,
которому ты так доверяешь, ненавидит и презирает тебя не меньше, чем я. Мы с
Петом говорили с ним от лица Винициана и спрашивали, перейдет ли он на нашу
сторону со своими гвардейцами, когда из Далмации прибудут войска. Он
согласился на это, но при условии, что он, Винициан и Скрибониан разделят
империю между собой. Опровергни мои слова, Руфрий, если у тебя хватит
смелости.
Я арестовал Руфрия на месте. Сперва он пытался отделаться от этого
обвинения шуткой, но Пет, один из бунтовщиков-всадников, ожидающий своей
очереди в суде, подтвердил показания Юнка, и в конце концов Руфрий не
выдержал, признал себя виновным и просил о снисхождении. Я снизошел к его
просьбе -- дал возможность умереть от собственной руки.
Были казнены также несколько женщин. Я не понимаю, почему женщину
должен защищать от наказания лишь тот факт, что она -- женщина, если она
подстрекала к мятежу, особенно если, выйдя замуж по вольной форме, она
сохранила свою свободу и свое имущество и поэтому не может сослаться на
принуждение. Их привели на эшафот в оковах, так же как их мужей, и в
большинстве своем они проявили перед лицом смерти больше мужества. Одна из
них, Аррия, жена Пета и близкая подруга Мессалины, жившая в браке согласно
строгому брачному контракту, безусловно, получила бы помилование, если бы
отважилась обратиться к суду, но нет, она предпочла умереть вместе с мужем.
В награду за его показания против Руфрия, Пету было дозволено наложить на
себя руки до того, как ему будет предъявлено официальное обвинение. Но он
был трус и не мог заставить себя упасть на собственный меч. Аррия выхватила
меч из его рук и вонзила себе в грудь.
"Посмотри, Пет,-- сказала она, умирая,-- совсем не больно".
Самая высокопоставленная персона, которой предстояло умереть из-за
участия в заговоре, была моя племянница Юлия (Елена Обжора). Я был рад, что
нашелся предлог от нее избавиться. В свое время она предала Сеяну своего
мужа, моего бедного племянника Нерона, и добилась его изгнания на остров,
где он и умер. Тиберий впоследствии выказал ей презрение, выдав за Бланда,
грубого, вульгарного и безродного всадника. Елена завидовала красоте
Мессалины, так же как ее власти; сама она давно уже потеряла свою
замечательную красоту из-за чревоугодия и лени и стала невероятно тучной;
однако Винициан был один из тех маленьких, похожих на крыс мужчин, которые
так же любят женщин с роскошными формами, как крысы любят большие тыквы, и,
если бы он стал императором, как он собирался, зная, что Руфрий и
Скрибониан, вместе взятые, не могут с ним тягаться, Елена Обжора стала бы
его императрицей. Выдал ее Мессалине не кто иной, как сам Винициан в знак
его верности нам.
Итак, я все еще был императором, и мои надежды на быстрое и
благополучное возвращение к частной жизни развеялись в прах. Я стал говорить
себе, что Август был искренен, когда время от времени произносил речи о
скором восстановлении республики, и что даже дядя Тиберий не так уж кривил
душой, когда толковал об отказе от трона. Да, частному лицу ничего не стоит
быть непоколебимым республиканцем и ворчать: "Неужели так трудно выбрать
спокойный момент, сложить с себя обязанности и передать правление сенату?" В
чем трудность, частное лицо поймет, только если само станет императором. Она
заключается в словах "спокойный момент". Такого момента не существует.
Обстановка никогда не бывает спокойна. Ты говоришь себе, вполне искренне:
"Возможно, через шесть месяцев, возможно, через год". Но проходят шесть
месяцев, проходит год, и даже если то, что нарушало покой, удавалось с
успехом устранить, тут же возникало что-нибудь другое. Я твердо был намерен
передать управление сенату, как только приведу в порядок сумбур, оставленный
Тиберием и Калигулой, и заставлю сенат вернуть себе самоуважение -- какая
свобода без самоуважения? -- обращаясь с ним как с ответственным
законодательным органом. Однако я не мог относиться к сословию сенаторов с
большим пиететом, чем оно того заслуживало. Я зачислил в него лучших римлян
из имеющихся в наличии, но пресмыкательство перед волей монарха настолько
вошло в их плоть и кровь, что вытравить его было очень трудно. Они не верили
в мое добросердечие, и когда я приветливо, как это свойственно мне,
обращался к ним, перешептывались между собой, прикрыв рот рукой -- ну и
манеры! -- а если я вдруг выходил из себя, как порой случалось, они тут же
смолкали и сидели, дрожа, точно кучка школьников, которые злоупотребили
терпением снисходительного учителя. Нет, пока еще я не мог отказаться от
трона. Мне было очень стыдно -- теоретически,-- что я был вынужден предать
смерти руководителей этого несостоявшегося антимонархического восстания, но
что практически мне еще оставалось?
Мысли об этом приводили меня в уныние. Кто-то, кажется Платон, писал:
единственным оправданием того, кто правит другими людьми, служит то, что в
противном случае им самим правили бы люди, уступающие ему в талантах. В этом
что-то есть. Но я-то, напротив, боялся, что, если оставлю свой пост, его
займет кто-нибудь превосходящий меня талантами (хотя, льстил я себе, не
трудолюбием) -- например, Гальба или Габиний с Рейна,-- и монархия станет
еще крепче, а республика никогда не возродится. Так или иначе, "спокойный
момент" пока еще не наступил. Я должен был снова браться за работу.
43 г. н.э.
Восстание и его последствия прервали государственные дела, и я месяца
на два отстал от графика. Чтобы выиграть время, я отменил несколько
необязательных праздников. Когда наступил новый год, я снова, в третий раз,
взял на себя консульство -- вторым консулом был Вителлий,-- но через два
месяца отказался от него в пользу Азиатика. Этот год один из самых важных в
моей жизни -- год вторжения в Британию. Но прежде чем к этому перейти, я
должен хоть немного рассказать о делах домашних. Настало время моей дочери
Антонии выйти замуж за молодого Помпея, способного юношу и, по-видимому,
расположенному ко мне. Однако я запретил устраивать из их свадьбы большой
всенародный праздник -- мы отметили ее спокойно дома. Я не хотел, чтобы люди
думали, будто я считаю своего зятя членом императорской династии. Честно
говоря, мне не хотелось думать о своей семье как о династии -- мы же не на
Востоке; Юлии-Клавдии не лучше и не хуже, чем Корнелии, Камиллы, Сервии,
Юнии или любой другой аристократический род. Не хотел я также, чтобы моему
маленькому сыну отдавали особые почести, выделяя его из всех прочих знатных
детей. Сенат попросил разрешить им отпраздновать день его рождения
публичными играми за их счет, но я им отказал. Однако судьи первого ранга
отметили этот день по собственному почину великолепным спектаклем и
роскошным пиром, заплатив за все из собственного кармана, и в дальнейшем
делали это каждый год. Было бы просто невежливо, если бы я не поблагодарил
их за их благорасположение, а игры привели Мессалину в восторг. Я дал
возможность молодому Помпею получить первую магистратуру на пять лет раньше
положенного срока и сделал его городским префектом на время Латинских игр.
Помпей был потомком Помпея Великого через свою бабку по материнской линии,
наследницу Помпея; от нее к нему перешли фамильные маски и статуи и право на
родовое имя. Я гордился тем, что сумел через столько поколений соединить имя
Цезарь с именем Помпей. Юлий Цезарь предложил мою бабку Октавию в жены
Помпею Великому почти сто лет назад, но тот отказался и поссорился с Юлием.
Позднее она вышла за Марка Антония и стала прабабкой моей Антонии, которую я
сейчас выдал за праправнука Помпея.
Несмотря на сокращение расходов, мы по-прежнему испытывали финансовые
трудности. Урожай повсеместно был плох, и мне приходилось уделять львиную
долю денег на покупку зерна по высоким ценам в отдаленных землях. Наводя
всюду экономию, я лишил некоторых любимцев Калигулы -- возничих, актеров и
так далее -- пожизненных пенсий, дарованных за общественный счет. Я и не
подозревал, что их по-прежнему выплачивают, так как Каллист ни разу об этом
не упомянул. Возможно, он получил взятку за то, что помалкивал.
Я принял одно важное решение. При Августе забота о государственной
казне перешла из рук обычно работавших там чиновников, входивших в самый
низший разряд судей, к судьям первого ранга. Однако на практике эти судьи,
хотя и выступали в роли казначеев, всего лишь выплачивали или принимали в
казну определенные суммы, указанные императором, а все расчеты велись
императорскими вольноотпущенниками. Я решил восстановить прежнее положение
вещей и вернуть казну чиновникам, которые сейчас были заняты иным делом --
управляли меняльными конторами, занимались портовыми сборами в Остии и тому
подобное,-- дать им возможность как следует разобраться в системе
государственных финансов, чтобы, когда монархия уступит место республике, не
началась неразбериха; до сих пор все денежные расчеты, правильность которых
не проверялась никем, кроме меня, производились Каллистом и его помощниками.
Но я не хотел, чтобы эти чиновники воспользовались своим положением и
грабили казну,-- к сожалению, легче доверять вольноотпущенникам, чем
свободным гражданам. Поэтому я объявил, что получить назначение смогут лишь
те, кто за время службы устроят публичные игры за свой счет; бедные люди,
доказывал я, скорее станут грабить государство, чем богатые. Отобранные мной
юноши были обязаны, прежде чем вступить на новый пост, в течение года каждый
день приходить в Новый дворец и изучать порядок, заведенный в казне, и
установленную там практику. После чего им давали в казне свое ведомство, где
они работали под моим началом -- естественно, представлял меня Каллист,-- а
вольноотпущенник, старший служащий этого ведомства, выступал в качестве
советчика. План оказался удачным. Вольноотпущенники и чиновники держали под
надзором друг друга. Я предупредил Каллиста, что переписка между отделами
должна теперь вестись при помощи обычного письма -- греческого или
латинского, а не скорописи,-- надо ввести новых чиновников в курс дел.
Движимый тем же желанием послужить общественным интересам, я сделал все
возможное, чтобы внушить высокое чувство долга судьям и губернаторам.
Например, я настаивал, чтобы сенаторы, которым по новогоднему жребию выпало
управлять провинциями (внутренними провинциями, я имею в виду, в
противоположность пограничным, куда я сам, в качестве главнокомандующего,
назначал военных губернаторов), не болтались в Риме, как это было у них в
обычае, до июня или июля, когда наступала ясная погода и плыть по морю было
одно удовольствие, а отправлялись к месту назначения не позже середины
апреля.
Мы с Мессалиной произвели самую тщательную проверку реестра римских
граждан, в который проникло множество недостойных лиц. Большую часть этой
работы я предоставил Мессалине; в результате тысячи имен были вычеркнуты и
десятки тысяч добавлены. Я не возражал против увеличения списка. Римское
гражданство дает всем, кто его имеет, огромные преимущества перед
вольноотпущенниками, жителями провинций и чужестранцами, и до тех пор, пока
наше сообщество не становится слишком замкнутым или, напротив, слишком
доступным, но остается в правильной пропорции ко всем обитателям римских
владений -- скажем, один гражданин Рима на шесть-семь остальных,--это служит
важным сдерживающим фактором в мировой политике. Я только настаивал, чтобы
новые граждане были людьми состоятельными, из хорошей семьи и с хорошей
репутацией, чтобы они умели говорить на латыни, имели достаточное понятие о
римском праве, религии и этике и чтобы они одевались и вели себя согласно
своему новому положению. Всякого, кто претендовал на гражданство и отвечал
этим требованиям, а также имел поручителя в лице сенатора высокого ранга, я
включал в список. Не спорю, я ждал от этого человека, что он сделает дар в
государственную казну, соответствующий его возможностям: ведь он будет
получать от нее помощь самыми разными путями. Те, кто не могли найти
поручителя, обращались ко мне через моих помощников, и Мессалина выясняла,
каково их прошлое. Рекомендованных ею людей я вносил в список без дальнейших
расспросов. Я не догадывался тогда, что Мессалина получает от них большую
мзду -- ведь они попадали в реестр благодаря ее влиянию на меня -- и что мои
вольноотпущенники Амфей и Полибий, которых я временно привлек к проверке
реестра, тоже скопили огромные суммы. Многие сенаторы, выступавшие
поручителями за будущих граждан, пронюхали об этом и тоже стали брать
деньги, как говорится, из-под полы; некоторые даже осторожно оповещали через
своих агентов, что возьмут за покровительство куда более умеренную плату,
чем любой другой сенатор, который занимается той же коммерцией. Повторяю, в
то время я ничего обо всем этом не знал, хотя предполагаю, что они-то
думали, будто я имею здесь свою выгоду через Мессалину как моего агента и
поэтому смотрю сквозь пальцы на их делишки.
Я знал, не скрою, другое, а именно, что многие из моих советников берут
от просителей денежные подарки. Однажды я даже обсуждал с ними этот вопрос.
Я сказал:
-- Я разрешаю вам брать подарки, но запрещаю их вымогать. Я не хочу вас
обидеть, высказывая предположение, будто за взятку вы способны на подлог или
какой-нибудь другой незаконный поступок, и не вижу, почему бы вам не
получить награду за содействие людям, которое требует от вас времени и
энергии, и за то, что ceteris paribus[7] вы рассмотрели их дело в
первую очередь. Если вы получили одновременно сто прошений об одной и той же
милости, а дать ее можете лишь десяти, и не знаете, на ком остановить свой
выбор, что ж, я скажу, будет глупо, если вы не выберете тех, кто может
отблагодарить вас больше остальных. Мой верный друг и союзник царь Ирод
Агриппа любит приводить еврейское речение -- а верней, еврейский закон,
который вошел в поговорку: "Не завязывай морду быку, который молотит хлеб".
Это справедливо и подходит к данному случаю. Но здесь не аукцион, где идет
непристойная распродажа милостей, и если я узнаю, что некоторые мои быки
больше заняты тем, как бы набить рот зерном, чем молотьбой, я тут же отведу
их с гумна на бойню.
Моего нового командующего гвардией звали Юст. Я созвал всех командиров
полков и предложил им выбрать на этот пост одного из их числа, и хотя я
предпочел бы кого-нибудь другого, я утвердил их выбор. Для военного Юст
слишком любил вмешиваться в политику: например, он пришел ко мне как-то раз
и сообщил, что некоторые из новых граждан, которых я возвел в это звание, не
приняли моего имени, как следовало бы, чтобы показать свою верность, и не
изменили завещания в мою пользу, чего требовала благодарность. У него уже
был список этих неблагодарных и неверных людей, и он спросил, не хочу ли я,
чтобы против них были сфабрикованы обвинения. Я заставил его замолчать,
поинтересовавшись, вошло ли в обыкновение у новобранцев брать его имя или
менять завещание в его пользу. Все это Юст не поленился мне сказать, но ни
он, ни кто-либо другой ни словом не обмолвился, что Мессалина не только
торговала римским гражданством и поощряла других им торговать, но и -- а это
еще позорней -- получала огромные суммы, используя свое влияние на меня при
выборе судей, губернаторов и армейских командиров. В некоторых случаях она
мало того, что вымогала у человека деньги, еще и настаивала на том -- лучше
уж я сразу вам в этом признаюсь,-- чтобы он переспал с ней для скрепления
сделки. Самым ужасным было то, что она впутала во все это меня без моего
ведома, говорила всем, будто я отверг ее, пренебрег ее красотой, но разрешил
выбрать себе любого компаньона на ночь, лишь бы он согласился заплатить
хорошую цену за должность, которую я при ее посредничестве продавал! Однако
в то время я еще ничего не знал об этом и тешил себя мыслью, будто все идет
хорошо и я поступаю со всеми честно и справедливо, что не может не вызвать
любви и благодарности всей нации.
Из-за этой своей самоуверенности и слепоты я сделал одну особенно
глупую вещь: я послушался совета Мессалины насчет монополий. Но не
забывайте, как она была умна, и какой тугодум я сам, и как всецело я на нее
полагался: она могла убедить меня в чем угодно. Однажды она сказала мне:
-- Клавдий, я уже давно думаю кое о чем. Я думаю, что страна была бы
куда богаче, если бы мы издали закон, запрещающий коммерсантам конкуренцию.
-- Что ты имеешь в виду, любимая? -- спросил я.
-- Разреши объяснить это аналогией. Представь, что у нас в
правительстве не было бы ведомств. Представь далее, что каждый советник мог
бы тогда переходить с места на место, от одного занятия к другому, как ему
вздумается. Представь, что Каллист ворвался бы к тебе в кабинет утром и
закричал: "Я пришел первый и хочу сегодня делать работу Нарцисса", а
Нарцисс, задержавшийся на минуту, увидел бы на своем стуле Каллиста и
кинулся бы в комнату Феликса, только-только успев его опередить, и принялся
работать над какой-нибудь дипломатической нотой, которую Феликс не успел
накануне закончить. Это было бы смешно, не правда ли?
-- Очень смешно. Но при чем тут коммерсанты?
-- Сейчас я тебе покажу. Беда с ними в том, что они редко продают один
и тот же товар и мешают продавать свой товар конкурентам. Никто из них не
думает об обществе, им надо одно -- побыстрей набить карман. Коммерсант
может какое-то время спокойно вести фамильное дело как виноторговец, а затем
вдруг переключиться на торговлю маслом и продавать его дешевле, чем
маслоторговец, давно живущий в той же округе; возможно, он вообще заставит
того выйти из дела и купит его сам, или займется торговлей фигами или
рабами, ничего в этом не смысля, и в результате или разорит своих
конкурентов, или разорится сам. Торговля -- это постоянная битва, и большая
часть граждан страдает от нее так же, как мирное население в войну.
-- Ты действительно так думаешь? Иногда, когда один из них хочет сбить
цену или вылетает в трубу, они продают свой товар на диво дешево.
-- С таким же успехом можно сказать, что иногда мирное население может
неплохо поживиться на поле боя -- металлический лом, конские шкуры и
подковы, обломки повозок, достаточно крепкие, чтобы их использовать. Но чего
стоят эти счастливые находки по сравнению с сожженными домами и вытоптанными
посевами?
-- Неужели коммерсанты так плохи? Я всегда считал их полезными слугами
государства.
-- Они могут и им следует быть полезными. Но они приносят большой вред
своей яростной конкуренцией, ведь они завидуют друг другу и не считаются с
общими интересами. Например, разносится слух, что будет большой спрос на
цветной фригийский мрамор, или сирийский шелк, или слоновую кость из Африки,
или перец из Индии, и из страха упустить свой шанс, они, как бешеные псы,
устраивают свалку в борьбе за рынок. Вместо того, чтобы заниматься своим
собственным делом, они торопятся отправить корабли в любой уголок земли, где
ждут найти выгоду, с наказом капитану купить как можно больше мрамора,
шелка, слоновой кости и перца, сколько бы это ни стоило, и тогда, само
собой, туземцы поднимают цены. И вот домой возвращаются двести кораблей с
трюмами, забитыми шелком или перцем, купленными за бешеные деньги, а нам
хватило бы и двадцати, а сто восемьдесят судов принесли бы больше пользы,
если бы доставили другие товары, на которые будет спрос немного погодя и за
которые можно будет получить приличную сумму. Совершенно ясно, что торговлю
так же надо контролировать из центра, как армию, судопроизводство, религию и
все остальное.
Я спросил Мессалину, как бы она контролировала торговлю, если бы я
предоставил ей такую возможность.
-- Как? Да это проще простого,-- ответила она.-- Я бы давала монополии.
-- Калигула давал монополии,-- сказал я,-- и сразу вздул цены.
-- Он не давал, а продавал монополии, причем тому, кто предлагал больше
остальных, естественно, что цены подскочили. Я бы так не сделала. И мои
монополии были бы мельче, чем у Калигулы. Где это видано--дать одному
человеку право торговать инжиром во всем мире! Я же подсчитаю, каков
нормальный годовой спрос на тот или иной товар, а затем предоставлю торговлю
этим товаром на год или два одной или нескольким фирмам. Например, я
предоставлю исключительное право ввозить и продавать кипрские вина такой-то
фирме, исключительное право ввозить и продавать египетское стекло такой-то
фирме, а балтийский янтарь, пурпур из Тира и британская эмаль отойдут другим
фирмам. Тогда не будет никакой конкуренции и иностранные промышленники и
торговцы сырьем не смогут поднять цены. "Не хотите, как хотите", скажет наш
коммерсант, сам назначая цену. Коммерсанты, репутация которых недостаточно
прочна, чтобы жаловать им монополию, должны или договориться с
монополистами, если те думают, что не смогут сами управляться с объемом
работы, или искать себе применение в других областях промышленности или
торговли. Если бы я могла поступать по-своему, я привела бы все в порядок, в
Риме было бы прекрасное снабжение, а государство получило бы куда больше
портовых сборов.
Что ж, ее план звучал вполне разумно и одним из его плюсов было то, что
это высвобождало много людей и судов для торговли зерном. Я тут же
предоставил Мессалине право раздать большое число монополий, не подозревая,
что хитрая женщина обвела меня вокруг пальца, и единственной целью этой
аферы было получить огромные взятки от будущих монополистов. Через полгода
прекращение конкуренции во всех отраслях монопольной торговли -- куда
входила торговля не только предметами роскоши, но и предметами первой
необходимости,-- подняло цены до чудовищной высоты; торговцы возмещали за
счет покупателей то, что отдали Мессалине в виде взяток. После первой
голодной зимы так тревожно в городе не было ни разу. На улицах меня
сопровождали крики толпы, и мне пришлось поставить на Марсовом поле большой
помост, стоя на котором я с помощью громкогласных гвардейских капитанов
устанавливал на ближайший год цену наиболее вздорожавших товаров,-- я
основывался на ценах предыдущего года, насколько удавалось выяснить точные
цифры. И, конечно, монополисты тут же хлынули во дворец, моля меня изменить
свое решение -- каждый в свою пользу,-- ведь они бедные люди и их семьям
грозит нищета, они и так уже умирают с голоду, ну и прочие глупости. Я
сказал им, что, если их торговля не окупает себя при установленных мной
ценах, им никто не мешает уступить свое место тем, кто ведет коммерцию
лучшими деловыми методами, а затем предупредил, что, если они немедленно не
покинут дворец, я обвиню их в "развязывании войны против государства" и их
сбросят с Капитолийской скалы. Протесты прекратились, но они попытались
взять надо мной верх, совсем изъяв с рынка свои товары. Однако стоило мне
услышать, что какой-нибудь продукт -- скажем, маринованная рыба из Македонии
или лекарственные снадобья с Крита -- не попадает в город в достаточном
количестве, я добавлял еще одну фирму к тем, кто уже делил между собой
монополию на этот товар.
Я всегда очень заботился о снабжении Рима продовольствием. Я приказывал
управляющему моими италийскими поместьями отводить как можно больше земель в
окрестностях Рима под овощи для городского рынка, в особенности под капусту,
лук, салат-латук, эндивий, лук-порей и другие зимние сорта. Мой дворцовый
врач Ксенофонт сказал мне, что частые вспышки заболеваний в бедных
кварталах, бывающие зимой, являются результатом нехватки свежих овощей. Я
хотел, чтобы их выращивали в изрядном количестве, каждый день еще до
рассвета привозили в город и продавали на рынке по самой низкой цене. Я
также поощрял разведение свиней, птицы и рогатого скота и год-два спустя
добился у сената особых привилегий для городских мясников и виноторговцев.
Некоторые сенаторы выразили протест против моего предложения. Сами они
получали все необходимое из собственных поместий, им было безразлично, что
ест народ. Азиатик сказал:
-- Холодная вода, хлеб, бобы, чечевичная каша и капуста -- более чем
достаточно для простых людей. Зачем давать им вино и мясо? Одно баловство.
Я возмутился жестокостью Азиатика и спросил его, предпочитает ли он сам
холодную воду кьянти или капусту жареной дичи. Он ответил, что вырос на
обильной и питательной пище, ему просто невозможно перейти на более скромный
стол, но он не сомневается, что был бы куда крепче и здоровее, если бы смог
это сделать, и очень дурно содействовать тому, чтобы бедняки питались
принятому при Тиберии как раз чтобы помешать таким уловкам, этих людей можно
было допрашивать под пыткой. Одного так называемого гражданина подвергли
пыткам, когда выяснилось, что он не имеет никаких прав на это звание. Юнк
действительно заявил на суде, что в тюрьме с ним обращались крайне жестоко.
Он появился весь в бинтах, с глубокими порезами на лице, но Руфрий поклялся,
что его слова -- наглая ложь: его раны -- результат того, что, желая
избежать ареста, он выпрыгнул голый из окна спальни в Брундизии и попытался
продраться сквозь колючую изгородь. Два капитана гвардии подтвердили его
слова.
Однако Юнк ему отомстил.
-- Если мне суждено умереть, Руфрий,-- сказал он,-- я захвачу тебя с
собой.-- Затем он обратился ко мне.-- Цезарь, твой командующий гвардией,
которому ты так доверяешь, ненавидит и презирает тебя не меньше, чем я. Мы с
Петом говорили с ним от лица Винициана и спрашивали, перейдет ли он на нашу
сторону со своими гвардейцами, когда из Далмации прибудут войска. Он
согласился на это, но при условии, что он, Винициан и Скрибониан разделят
империю между собой. Опровергни мои слова, Руфрий, если у тебя хватит
смелости.
Я арестовал Руфрия на месте. Сперва он пытался отделаться от этого
обвинения шуткой, но Пет, один из бунтовщиков-всадников, ожидающий своей
очереди в суде, подтвердил показания Юнка, и в конце концов Руфрий не
выдержал, признал себя виновным и просил о снисхождении. Я снизошел к его
просьбе -- дал возможность умереть от собственной руки.
Были казнены также несколько женщин. Я не понимаю, почему женщину
должен защищать от наказания лишь тот факт, что она -- женщина, если она
подстрекала к мятежу, особенно если, выйдя замуж по вольной форме, она
сохранила свою свободу и свое имущество и поэтому не может сослаться на
принуждение. Их привели на эшафот в оковах, так же как их мужей, и в
большинстве своем они проявили перед лицом смерти больше мужества. Одна из
них, Аррия, жена Пета и близкая подруга Мессалины, жившая в браке согласно
строгому брачному контракту, безусловно, получила бы помилование, если бы
отважилась обратиться к суду, но нет, она предпочла умереть вместе с мужем.
В награду за его показания против Руфрия, Пету было дозволено наложить на
себя руки до того, как ему будет предъявлено официальное обвинение. Но он
был трус и не мог заставить себя упасть на собственный меч. Аррия выхватила
меч из его рук и вонзила себе в грудь.
"Посмотри, Пет,-- сказала она, умирая,-- совсем не больно".
Самая высокопоставленная персона, которой предстояло умереть из-за
участия в заговоре, была моя племянница Юлия (Елена Обжора). Я был рад, что
нашелся предлог от нее избавиться. В свое время она предала Сеяну своего
мужа, моего бедного племянника Нерона, и добилась его изгнания на остров,
где он и умер. Тиберий впоследствии выказал ей презрение, выдав за Бланда,
грубого, вульгарного и безродного всадника. Елена завидовала красоте
Мессалины, так же как ее власти; сама она давно уже потеряла свою
замечательную красоту из-за чревоугодия и лени и стала невероятно тучной;
однако Винициан был один из тех маленьких, похожих на крыс мужчин, которые
так же любят женщин с роскошными формами, как крысы любят большие тыквы, и,
если бы он стал императором, как он собирался, зная, что Руфрий и
Скрибониан, вместе взятые, не могут с ним тягаться, Елена Обжора стала бы
его императрицей. Выдал ее Мессалине не кто иной, как сам Винициан в знак
его верности нам.
Итак, я все еще был императором, и мои надежды на быстрое и
благополучное возвращение к частной жизни развеялись в прах. Я стал говорить
себе, что Август был искренен, когда время от времени произносил речи о
скором восстановлении республики, и что даже дядя Тиберий не так уж кривил
душой, когда толковал об отказе от трона. Да, частному лицу ничего не стоит
быть непоколебимым республиканцем и ворчать: "Неужели так трудно выбрать
спокойный момент, сложить с себя обязанности и передать правление сенату?" В
чем трудность, частное лицо поймет, только если само станет императором. Она
заключается в словах "спокойный момент". Такого момента не существует.
Обстановка никогда не бывает спокойна. Ты говоришь себе, вполне искренне:
"Возможно, через шесть месяцев, возможно, через год". Но проходят шесть
месяцев, проходит год, и даже если то, что нарушало покой, удавалось с
успехом устранить, тут же возникало что-нибудь другое. Я твердо был намерен
передать управление сенату, как только приведу в порядок сумбур, оставленный
Тиберием и Калигулой, и заставлю сенат вернуть себе самоуважение -- какая
свобода без самоуважения? -- обращаясь с ним как с ответственным
законодательным органом. Однако я не мог относиться к сословию сенаторов с
большим пиететом, чем оно того заслуживало. Я зачислил в него лучших римлян
из имеющихся в наличии, но пресмыкательство перед волей монарха настолько
вошло в их плоть и кровь, что вытравить его было очень трудно. Они не верили
в мое добросердечие, и когда я приветливо, как это свойственно мне,
обращался к ним, перешептывались между собой, прикрыв рот рукой -- ну и
манеры! -- а если я вдруг выходил из себя, как порой случалось, они тут же
смолкали и сидели, дрожа, точно кучка школьников, которые злоупотребили
терпением снисходительного учителя. Нет, пока еще я не мог отказаться от
трона. Мне было очень стыдно -- теоретически,-- что я был вынужден предать
смерти руководителей этого несостоявшегося антимонархического восстания, но
что практически мне еще оставалось?
Мысли об этом приводили меня в уныние. Кто-то, кажется Платон, писал:
единственным оправданием того, кто правит другими людьми, служит то, что в
противном случае им самим правили бы люди, уступающие ему в талантах. В этом
что-то есть. Но я-то, напротив, боялся, что, если оставлю свой пост, его
займет кто-нибудь превосходящий меня талантами (хотя, льстил я себе, не
трудолюбием) -- например, Гальба или Габиний с Рейна,-- и монархия станет
еще крепче, а республика никогда не возродится. Так или иначе, "спокойный
момент" пока еще не наступил. Я должен был снова браться за работу.
43 г. н.э.
Восстание и его последствия прервали государственные дела, и я месяца
на два отстал от графика. Чтобы выиграть время, я отменил несколько
необязательных праздников. Когда наступил новый год, я снова, в третий раз,
взял на себя консульство -- вторым консулом был Вителлий,-- но через два
месяца отказался от него в пользу Азиатика. Этот год один из самых важных в
моей жизни -- год вторжения в Британию. Но прежде чем к этому перейти, я
должен хоть немного рассказать о делах домашних. Настало время моей дочери
Антонии выйти замуж за молодого Помпея, способного юношу и, по-видимому,
расположенному ко мне. Однако я запретил устраивать из их свадьбы большой
всенародный праздник -- мы отметили ее спокойно дома. Я не хотел, чтобы люди
думали, будто я считаю своего зятя членом императорской династии. Честно
говоря, мне не хотелось думать о своей семье как о династии -- мы же не на
Востоке; Юлии-Клавдии не лучше и не хуже, чем Корнелии, Камиллы, Сервии,
Юнии или любой другой аристократический род. Не хотел я также, чтобы моему
маленькому сыну отдавали особые почести, выделяя его из всех прочих знатных
детей. Сенат попросил разрешить им отпраздновать день его рождения
публичными играми за их счет, но я им отказал. Однако судьи первого ранга
отметили этот день по собственному почину великолепным спектаклем и
роскошным пиром, заплатив за все из собственного кармана, и в дальнейшем
делали это каждый год. Было бы просто невежливо, если бы я не поблагодарил
их за их благорасположение, а игры привели Мессалину в восторг. Я дал
возможность молодому Помпею получить первую магистратуру на пять лет раньше
положенного срока и сделал его городским префектом на время Латинских игр.
Помпей был потомком Помпея Великого через свою бабку по материнской линии,
наследницу Помпея; от нее к нему перешли фамильные маски и статуи и право на
родовое имя. Я гордился тем, что сумел через столько поколений соединить имя
Цезарь с именем Помпей. Юлий Цезарь предложил мою бабку Октавию в жены
Помпею Великому почти сто лет назад, но тот отказался и поссорился с Юлием.
Позднее она вышла за Марка Антония и стала прабабкой моей Антонии, которую я
сейчас выдал за праправнука Помпея.
Несмотря на сокращение расходов, мы по-прежнему испытывали финансовые
трудности. Урожай повсеместно был плох, и мне приходилось уделять львиную
долю денег на покупку зерна по высоким ценам в отдаленных землях. Наводя
всюду экономию, я лишил некоторых любимцев Калигулы -- возничих, актеров и
так далее -- пожизненных пенсий, дарованных за общественный счет. Я и не
подозревал, что их по-прежнему выплачивают, так как Каллист ни разу об этом
не упомянул. Возможно, он получил взятку за то, что помалкивал.
Я принял одно важное решение. При Августе забота о государственной
казне перешла из рук обычно работавших там чиновников, входивших в самый
низший разряд судей, к судьям первого ранга. Однако на практике эти судьи,
хотя и выступали в роли казначеев, всего лишь выплачивали или принимали в
казну определенные суммы, указанные императором, а все расчеты велись
императорскими вольноотпущенниками. Я решил восстановить прежнее положение
вещей и вернуть казну чиновникам, которые сейчас были заняты иным делом --
управляли меняльными конторами, занимались портовыми сборами в Остии и тому
подобное,-- дать им возможность как следует разобраться в системе
государственных финансов, чтобы, когда монархия уступит место республике, не
началась неразбериха; до сих пор все денежные расчеты, правильность которых
не проверялась никем, кроме меня, производились Каллистом и его помощниками.
Но я не хотел, чтобы эти чиновники воспользовались своим положением и
грабили казну,-- к сожалению, легче доверять вольноотпущенникам, чем
свободным гражданам. Поэтому я объявил, что получить назначение смогут лишь
те, кто за время службы устроят публичные игры за свой счет; бедные люди,
доказывал я, скорее станут грабить государство, чем богатые. Отобранные мной
юноши были обязаны, прежде чем вступить на новый пост, в течение года каждый
день приходить в Новый дворец и изучать порядок, заведенный в казне, и
установленную там практику. После чего им давали в казне свое ведомство, где
они работали под моим началом -- естественно, представлял меня Каллист,-- а
вольноотпущенник, старший служащий этого ведомства, выступал в качестве
советчика. План оказался удачным. Вольноотпущенники и чиновники держали под
надзором друг друга. Я предупредил Каллиста, что переписка между отделами
должна теперь вестись при помощи обычного письма -- греческого или
латинского, а не скорописи,-- надо ввести новых чиновников в курс дел.
Движимый тем же желанием послужить общественным интересам, я сделал все
возможное, чтобы внушить высокое чувство долга судьям и губернаторам.
Например, я настаивал, чтобы сенаторы, которым по новогоднему жребию выпало
управлять провинциями (внутренними провинциями, я имею в виду, в
противоположность пограничным, куда я сам, в качестве главнокомандующего,
назначал военных губернаторов), не болтались в Риме, как это было у них в
обычае, до июня или июля, когда наступала ясная погода и плыть по морю было
одно удовольствие, а отправлялись к месту назначения не позже середины
апреля.
Мы с Мессалиной произвели самую тщательную проверку реестра римских
граждан, в который проникло множество недостойных лиц. Большую часть этой
работы я предоставил Мессалине; в результате тысячи имен были вычеркнуты и
десятки тысяч добавлены. Я не возражал против увеличения списка. Римское
гражданство дает всем, кто его имеет, огромные преимущества перед
вольноотпущенниками, жителями провинций и чужестранцами, и до тех пор, пока
наше сообщество не становится слишком замкнутым или, напротив, слишком
доступным, но остается в правильной пропорции ко всем обитателям римских
владений -- скажем, один гражданин Рима на шесть-семь остальных,--это служит
важным сдерживающим фактором в мировой политике. Я только настаивал, чтобы
новые граждане были людьми состоятельными, из хорошей семьи и с хорошей
репутацией, чтобы они умели говорить на латыни, имели достаточное понятие о
римском праве, религии и этике и чтобы они одевались и вели себя согласно
своему новому положению. Всякого, кто претендовал на гражданство и отвечал
этим требованиям, а также имел поручителя в лице сенатора высокого ранга, я
включал в список. Не спорю, я ждал от этого человека, что он сделает дар в
государственную казну, соответствующий его возможностям: ведь он будет
получать от нее помощь самыми разными путями. Те, кто не могли найти
поручителя, обращались ко мне через моих помощников, и Мессалина выясняла,
каково их прошлое. Рекомендованных ею людей я вносил в список без дальнейших
расспросов. Я не догадывался тогда, что Мессалина получает от них большую
мзду -- ведь они попадали в реестр благодаря ее влиянию на меня -- и что мои
вольноотпущенники Амфей и Полибий, которых я временно привлек к проверке
реестра, тоже скопили огромные суммы. Многие сенаторы, выступавшие
поручителями за будущих граждан, пронюхали об этом и тоже стали брать
деньги, как говорится, из-под полы; некоторые даже осторожно оповещали через
своих агентов, что возьмут за покровительство куда более умеренную плату,
чем любой другой сенатор, который занимается той же коммерцией. Повторяю, в
то время я ничего обо всем этом не знал, хотя предполагаю, что они-то
думали, будто я имею здесь свою выгоду через Мессалину как моего агента и
поэтому смотрю сквозь пальцы на их делишки.
Я знал, не скрою, другое, а именно, что многие из моих советников берут
от просителей денежные подарки. Однажды я даже обсуждал с ними этот вопрос.
Я сказал:
-- Я разрешаю вам брать подарки, но запрещаю их вымогать. Я не хочу вас
обидеть, высказывая предположение, будто за взятку вы способны на подлог или
какой-нибудь другой незаконный поступок, и не вижу, почему бы вам не
получить награду за содействие людям, которое требует от вас времени и
энергии, и за то, что ceteris paribus[7] вы рассмотрели их дело в
первую очередь. Если вы получили одновременно сто прошений об одной и той же
милости, а дать ее можете лишь десяти, и не знаете, на ком остановить свой
выбор, что ж, я скажу, будет глупо, если вы не выберете тех, кто может
отблагодарить вас больше остальных. Мой верный друг и союзник царь Ирод
Агриппа любит приводить еврейское речение -- а верней, еврейский закон,
который вошел в поговорку: "Не завязывай морду быку, который молотит хлеб".
Это справедливо и подходит к данному случаю. Но здесь не аукцион, где идет
непристойная распродажа милостей, и если я узнаю, что некоторые мои быки
больше заняты тем, как бы набить рот зерном, чем молотьбой, я тут же отведу
их с гумна на бойню.
Моего нового командующего гвардией звали Юст. Я созвал всех командиров
полков и предложил им выбрать на этот пост одного из их числа, и хотя я
предпочел бы кого-нибудь другого, я утвердил их выбор. Для военного Юст
слишком любил вмешиваться в политику: например, он пришел ко мне как-то раз
и сообщил, что некоторые из новых граждан, которых я возвел в это звание, не
приняли моего имени, как следовало бы, чтобы показать свою верность, и не
изменили завещания в мою пользу, чего требовала благодарность. У него уже
был список этих неблагодарных и неверных людей, и он спросил, не хочу ли я,
чтобы против них были сфабрикованы обвинения. Я заставил его замолчать,
поинтересовавшись, вошло ли в обыкновение у новобранцев брать его имя или
менять завещание в его пользу. Все это Юст не поленился мне сказать, но ни
он, ни кто-либо другой ни словом не обмолвился, что Мессалина не только
торговала римским гражданством и поощряла других им торговать, но и -- а это
еще позорней -- получала огромные суммы, используя свое влияние на меня при
выборе судей, губернаторов и армейских командиров. В некоторых случаях она
мало того, что вымогала у человека деньги, еще и настаивала на том -- лучше
уж я сразу вам в этом признаюсь,-- чтобы он переспал с ней для скрепления
сделки. Самым ужасным было то, что она впутала во все это меня без моего
ведома, говорила всем, будто я отверг ее, пренебрег ее красотой, но разрешил
выбрать себе любого компаньона на ночь, лишь бы он согласился заплатить
хорошую цену за должность, которую я при ее посредничестве продавал! Однако
в то время я еще ничего не знал об этом и тешил себя мыслью, будто все идет
хорошо и я поступаю со всеми честно и справедливо, что не может не вызвать
любви и благодарности всей нации.
Из-за этой своей самоуверенности и слепоты я сделал одну особенно
глупую вещь: я послушался совета Мессалины насчет монополий. Но не
забывайте, как она была умна, и какой тугодум я сам, и как всецело я на нее
полагался: она могла убедить меня в чем угодно. Однажды она сказала мне:
-- Клавдий, я уже давно думаю кое о чем. Я думаю, что страна была бы
куда богаче, если бы мы издали закон, запрещающий коммерсантам конкуренцию.
-- Что ты имеешь в виду, любимая? -- спросил я.
-- Разреши объяснить это аналогией. Представь, что у нас в
правительстве не было бы ведомств. Представь далее, что каждый советник мог
бы тогда переходить с места на место, от одного занятия к другому, как ему
вздумается. Представь, что Каллист ворвался бы к тебе в кабинет утром и
закричал: "Я пришел первый и хочу сегодня делать работу Нарцисса", а
Нарцисс, задержавшийся на минуту, увидел бы на своем стуле Каллиста и
кинулся бы в комнату Феликса, только-только успев его опередить, и принялся
работать над какой-нибудь дипломатической нотой, которую Феликс не успел
накануне закончить. Это было бы смешно, не правда ли?
-- Очень смешно. Но при чем тут коммерсанты?
-- Сейчас я тебе покажу. Беда с ними в том, что они редко продают один
и тот же товар и мешают продавать свой товар конкурентам. Никто из них не
думает об обществе, им надо одно -- побыстрей набить карман. Коммерсант
может какое-то время спокойно вести фамильное дело как виноторговец, а затем
вдруг переключиться на торговлю маслом и продавать его дешевле, чем
маслоторговец, давно живущий в той же округе; возможно, он вообще заставит
того выйти из дела и купит его сам, или займется торговлей фигами или
рабами, ничего в этом не смысля, и в результате или разорит своих
конкурентов, или разорится сам. Торговля -- это постоянная битва, и большая
часть граждан страдает от нее так же, как мирное население в войну.
-- Ты действительно так думаешь? Иногда, когда один из них хочет сбить
цену или вылетает в трубу, они продают свой товар на диво дешево.
-- С таким же успехом можно сказать, что иногда мирное население может
неплохо поживиться на поле боя -- металлический лом, конские шкуры и
подковы, обломки повозок, достаточно крепкие, чтобы их использовать. Но чего
стоят эти счастливые находки по сравнению с сожженными домами и вытоптанными
посевами?
-- Неужели коммерсанты так плохи? Я всегда считал их полезными слугами
государства.
-- Они могут и им следует быть полезными. Но они приносят большой вред
своей яростной конкуренцией, ведь они завидуют друг другу и не считаются с
общими интересами. Например, разносится слух, что будет большой спрос на
цветной фригийский мрамор, или сирийский шелк, или слоновую кость из Африки,
или перец из Индии, и из страха упустить свой шанс, они, как бешеные псы,
устраивают свалку в борьбе за рынок. Вместо того, чтобы заниматься своим
собственным делом, они торопятся отправить корабли в любой уголок земли, где
ждут найти выгоду, с наказом капитану купить как можно больше мрамора,
шелка, слоновой кости и перца, сколько бы это ни стоило, и тогда, само
собой, туземцы поднимают цены. И вот домой возвращаются двести кораблей с
трюмами, забитыми шелком или перцем, купленными за бешеные деньги, а нам
хватило бы и двадцати, а сто восемьдесят судов принесли бы больше пользы,
если бы доставили другие товары, на которые будет спрос немного погодя и за
которые можно будет получить приличную сумму. Совершенно ясно, что торговлю
так же надо контролировать из центра, как армию, судопроизводство, религию и
все остальное.
Я спросил Мессалину, как бы она контролировала торговлю, если бы я
предоставил ей такую возможность.
-- Как? Да это проще простого,-- ответила она.-- Я бы давала монополии.
-- Калигула давал монополии,-- сказал я,-- и сразу вздул цены.
-- Он не давал, а продавал монополии, причем тому, кто предлагал больше
остальных, естественно, что цены подскочили. Я бы так не сделала. И мои
монополии были бы мельче, чем у Калигулы. Где это видано--дать одному
человеку право торговать инжиром во всем мире! Я же подсчитаю, каков
нормальный годовой спрос на тот или иной товар, а затем предоставлю торговлю
этим товаром на год или два одной или нескольким фирмам. Например, я
предоставлю исключительное право ввозить и продавать кипрские вина такой-то
фирме, исключительное право ввозить и продавать египетское стекло такой-то
фирме, а балтийский янтарь, пурпур из Тира и британская эмаль отойдут другим
фирмам. Тогда не будет никакой конкуренции и иностранные промышленники и
торговцы сырьем не смогут поднять цены. "Не хотите, как хотите", скажет наш
коммерсант, сам назначая цену. Коммерсанты, репутация которых недостаточно
прочна, чтобы жаловать им монополию, должны или договориться с
монополистами, если те думают, что не смогут сами управляться с объемом
работы, или искать себе применение в других областях промышленности или
торговли. Если бы я могла поступать по-своему, я привела бы все в порядок, в
Риме было бы прекрасное снабжение, а государство получило бы куда больше
портовых сборов.
Что ж, ее план звучал вполне разумно и одним из его плюсов было то, что
это высвобождало много людей и судов для торговли зерном. Я тут же
предоставил Мессалине право раздать большое число монополий, не подозревая,
что хитрая женщина обвела меня вокруг пальца, и единственной целью этой
аферы было получить огромные взятки от будущих монополистов. Через полгода
прекращение конкуренции во всех отраслях монопольной торговли -- куда
входила торговля не только предметами роскоши, но и предметами первой
необходимости,-- подняло цены до чудовищной высоты; торговцы возмещали за
счет покупателей то, что отдали Мессалине в виде взяток. После первой
голодной зимы так тревожно в городе не было ни разу. На улицах меня
сопровождали крики толпы, и мне пришлось поставить на Марсовом поле большой
помост, стоя на котором я с помощью громкогласных гвардейских капитанов
устанавливал на ближайший год цену наиболее вздорожавших товаров,-- я
основывался на ценах предыдущего года, насколько удавалось выяснить точные
цифры. И, конечно, монополисты тут же хлынули во дворец, моля меня изменить
свое решение -- каждый в свою пользу,-- ведь они бедные люди и их семьям
грозит нищета, они и так уже умирают с голоду, ну и прочие глупости. Я
сказал им, что, если их торговля не окупает себя при установленных мной
ценах, им никто не мешает уступить свое место тем, кто ведет коммерцию
лучшими деловыми методами, а затем предупредил, что, если они немедленно не
покинут дворец, я обвиню их в "развязывании войны против государства" и их
сбросят с Капитолийской скалы. Протесты прекратились, но они попытались
взять надо мной верх, совсем изъяв с рынка свои товары. Однако стоило мне
услышать, что какой-нибудь продукт -- скажем, маринованная рыба из Македонии
или лекарственные снадобья с Крита -- не попадает в город в достаточном
количестве, я добавлял еще одну фирму к тем, кто уже делил между собой
монополию на этот товар.
Я всегда очень заботился о снабжении Рима продовольствием. Я приказывал
управляющему моими италийскими поместьями отводить как можно больше земель в
окрестностях Рима под овощи для городского рынка, в особенности под капусту,
лук, салат-латук, эндивий, лук-порей и другие зимние сорта. Мой дворцовый
врач Ксенофонт сказал мне, что частые вспышки заболеваний в бедных
кварталах, бывающие зимой, являются результатом нехватки свежих овощей. Я
хотел, чтобы их выращивали в изрядном количестве, каждый день еще до
рассвета привозили в город и продавали на рынке по самой низкой цене. Я
также поощрял разведение свиней, птицы и рогатого скота и год-два спустя
добился у сената особых привилегий для городских мясников и виноторговцев.
Некоторые сенаторы выразили протест против моего предложения. Сами они
получали все необходимое из собственных поместий, им было безразлично, что
ест народ. Азиатик сказал:
-- Холодная вода, хлеб, бобы, чечевичная каша и капуста -- более чем
достаточно для простых людей. Зачем давать им вино и мясо? Одно баловство.
Я возмутился жестокостью Азиатика и спросил его, предпочитает ли он сам
холодную воду кьянти или капусту жареной дичи. Он ответил, что вырос на
обильной и питательной пище, ему просто невозможно перейти на более скромный
стол, но он не сомневается, что был бы куда крепче и здоровее, если бы смог
это сделать, и очень дурно содействовать тому, чтобы бедняки питались