Грейвс Р. Божественный Клавдий и его жена Мессалина

серьезного отпора Авл и на территории между Стувром и рекой Медвей --
следующей естественной преградой. Но на пути полков все чаще встречались
завалы из стволов и колючего кустарника, охраняемые небольшими отрядами
боевых колесниц. Авл приказал командиру авангарда не прорываться через эти
препятствия, а, обнаружив их, посылать кавалерийский эскадрон, чтобы зайти
им в тыл и взять в плен всех их защитников. Это замедляло продвижение, зато
не было лишних потерь. Большая часть жителей Кента, по-видимому, ушла в Вилд
-- непроходимые лесные чащобы, откуда их будет очень трудно выкурить. Но с
флангов наступающей колонны стали появляться все более крупные отряды боевых
колесниц, нападая на фуражиров и вынуждая их отступать к основным силам. Авл
был уверен, что настроение жителей Кента, когда они в конце концов выйдут из
Вилда -- то ли, чтобы смиренно пообещать полную покорность, то ли, чтобы
бесстрашно отрезать ему путь к отступлению,-- будет зависеть от его успеха в
битве с катувеллавнами. Хорошо еще, что его базовый лагерь был как следует
укреплен.
Когда они подошли к Медвею там, где была граница подъема прилива и где
Юлий во время второй кампании без потерь перешел реку вброд, они обнаружили,
что их ждут большие силы противника на позициях, подготовленных еще
несколько месяцев назад. Тут были оба -- и Каратак, и Тогодумн со всеми
своими данниками вождями и армией в шестьдесят тысяч человек. У Авла было не
больше тридцати пяти тысяч солдат. Узкий брод через реку оказался
практически непроходим, так как на всем его протяжении поперек него были
вырыты параллельно берегам глубокие и широкие канавы. Британцы вольготно
расположились биваком на противоположном берегу. До ближайшего брода вверх
по реке был день пути, и, по словам пленных, он был укреплен таким же
образом. Вниз по течению брода не было, река недалеко от этого места впадала
в устье Темзы и каждый прилив разливалась по непролазным вязким болотам. Авл
приказал солдатам засыпать канавы корзинами гравия, чтобы восстановить брод,
но ему было ясно, что пройдет не менее двух-трех дней, пока, при их темпе
работы, они смогут пересечь реку. Вражеский берег был защищен двумя мощными
частоколами, и британцы, досаждавшие солдатам стрелами и оскорблениями,
строили позади них третий. Дважды в день к устью реки подходила огромная
приливная волна -- обычная вещь в этих краях, хотя невиданная в Средиземном
море, разве что во время штормов,-- и это сильно замедляло работу. Но Авл
рассчитывал, что прилив станет его союзником. На рассвете третьего дня при
полной воде, когда река была совершенно недвижна, он послал батавский
вспомогательный полк -- три тысячи человек -- вплавь через реку. Все
германцы хорошо плавают, а батавы -- лучше всех. Привязав оружие на спину,
они переплыли на противоположный берег и застали неприятеля врасплох.
Однако, минуя ошарашенных людей у бивачных костров, они кинулись туда, где
стояли пони, и принялись их калечить, выведя из строя не меньше двух или
трех тысяч лошадей прежде, чем их владельцы поняли, что происходит. Затем
они закрепились на вражеском берегу у брода за средним частоколом, используя
его как бы с обратной стороны, и удерживали свою позицию против яростных
атак противника, пока два батальона Девятого полка с большим трудом
прорывались к ним на помощь на надувных бурдюках, построенных на скорую руку
плотах и захваченных у врага рыбачьих лодках. Бой был яростным, отряды
британцев, стоявшие выше по течению Медвея, чтобы помешать нашим людям
переправиться в каком-либо ином месте, поспешили к броду и приняли участие в
битве. Авл увидел, что происходит, и приказал Второму полку, которым
командовал некий Веспасиан^[9], пойти под прикрытием леса вверх по
реке и перейти ее у какой-нибудь лишенной охраны излучины. Веспасиан нашел
подходящее место милях в пяти от брода, где река немного сужалась, и
отправил солдата вплавь на другую сторону, дав ему бечевку. При ее помощи
перекинули канат и, туго натянув, привязали его концы к деревьям на обоих
берегах. Второй полк был обучен этому маневру, и через час-два все были на
противоположной стороне Медвея. Пришлось пустить в ход несколько канатов,
так как расстояние было слишком велико, чтобы один, да еще туго натянутый,
канат мог выдержать вес двадцати-тридцати тяжело вооруженных людей -- он
грозил лопнуть. Переправившись, полк поспешил вниз по реке, не встретив
никого по пути, и через час внезапно появился у незащищенного правого фланга
противника. Солдаты сомкнули щиты и с громким криком прорвались к
укреплениям, уничтожив в этой единственной атаке сотни британцев. Ко Второму
полку присоединился Девятый и полк батавов, и хотя количественный перевес
был у неприятеля, им удалось объединенными силами оттеснить приведенного в
смятение, но все еще не устрашенного врага, расстроить его боевой порядок и
обратить в беспорядочное бегство. Берег реки был очищен, и остаток дня Авл
потратил на поспешное сооружение узкой гати из хвороста вдоль всего брода;
при отливе ее намертво закрепили на якорях и засыпали все канавы. Кончили
эту работу поздно ночью, и благополучно переправиться успела лишь часть
армии -- переправе помешал прилив,-- остальным полкам пришлось ждать утра.
Британцы сосредоточились на холме за рекой, и на следующий день
состоялось генеральное сражение. Возглавляла атаку французская пехота, не
принимавшая участия в боях накануне, но противник не поддавался, а затем
внезапно с левого фланга вырвалась колонна колесниц и, промчавшись через
центр поля, вклинилась между основными нашими силами и первым французским
полком, который шел развернутым строем, и осыпала его градом копий, причинив
большой урон. Когда колонна колесниц, возглавляемая лично Каратаком,
достигла правого фланга, она дерзко повернулась кругом, отрезала от
остальных второй французский полк, подходивший на помощь первому, и,
повторив тот же маневр, ускакала без особых потерь. Французы не смогли
подняться на гребень холма, и Авл, видя, что британская кавалерия и боевые
колесницы сосредоточились на его правом фланге и вот-вот начнут атаку на
французов, смешавших свои ряды, отправил треть кавалерии на подвергшуюся
угрозе позицию с приказом удержать ее любой ценой. Конники пустились в
галоп, а Авл бросил вслед за ними всю оставшуюся пехоту, кроме Второго
полка. Оставив его в поддержку французов на случай, если британцы пойдут в
контратаку, и послав Гету с частью батавской пехоты и остатками кавалерии на
левый фланг, Авл успешно завершил атаку на правом фланге. Колесницы врага не
смогли задержать это наступление, хотя наша кавалерия понесла большие
потери, прежде чем к ним на смену не подошел Четырнадцатый полк. Тогда
Каратак повернул всю колонну, чтобы, обогнув холм сзади, атаковать наш левый
фланг.
Героем битвы был Гета. Со своими семьюстами кавалеристами он выдержал
отчаянное наступление двух тысяч колесниц. Вместе с кавалерией было пятьсот
тех самых батавцев, которые на рассвете покалечили пони, и сейчас снова
пустили в ход ножи с неменьшим успехом. Если бы не они, Гете было бы не
устоять. Сам Гета был сброшен с лошади и чуть не попал в плен, но в конце
концов Каратак отвел свою колонну, оставив на поле боя сотню разбитых
колесниц. К этому времени на правом фланге все сильней становился натиск
нашей регулярной пехоты, французы тоже держались твердо, и тут внезапно
раздался крик, что Тогодумн смертельно ранен и его вынесли с поля боя.
Британцы утратили мужество. Их строй заколебался и рассыпался: они
устремились к левому флангу, где неожиданно столкнулись с отрядом Геты,
вышедшим из небольшого леска. Гета бросил своих людей в наступление, и,
когда бой окончился, на одном этом участке было найдено пятнадцать сотен
вражеских трупов. Наши потери достигли девятисот убитыми, из которых семьсот
были французы, и примерно столько же тяжелоранеными. Среди тех, кто умер от
ран, был Берик,-- причина войны; он сражался бок о бок с Гетой и, когда того
сбросили с лошади, спас ему жизнь.
Следующим серьезным препятствием на пути Авла была Темза, которую
Каратак удерживал почти так же, как раньше Медвей. Потерпев поражение,
британцы отошли на ее противоположный берег, воспользовавшись одним им
известным путем через болотистые участки поймы, проходимые лишь во время
отлива. Наш авангард попробовал было пойти вслед за ними, но тут же завяз в
болоте и был вынужден отступить на прежние позиции. Последовавшая затем
битва очень напоминала предыдущую, так как условия были почти одинаковые. На
этот раз переправу возглавлял Красс Фругийский, отец молодого Помпея, моего
зятя. У самого Лондона он с боем пересек реку по мосту, который обороняла
рота юношей из самых знатных британских родов, поклявшихся сражаться до
последнего человека. Батавы опять переплыли во время прилива плесы ниже по
течению. На этот раз защита противника была слабее, а потери убитыми столь
же велики, к тому же мы взяли две тысячи пленных. Наши потери были
незначительны -- всего триста человек. Лондон был захвачен, нам достались
богатые трофеи. Однако победа была омрачена гибелью чуть не тысячи французов
и батавов, которые неосмотрительно стали преследовать разбитого врага,
бежавшего в болота, и были поглощены трясиной.
Авл был уже за Темзой, но тут сопротивление британцев стало тверже, так
как с юга, запада и центра острова подошло подкрепление. Появились свежие
колонны колесниц. Смерть Тогодумна как оказалось, пошла врагу на пользу:
верховное командование армией больше не было раздельным, и Каратак,
способный вождь, пользовавшийся большим расположением друидов, мог теперь
обратиться к своим союзникам и вассалам с пылким призывом отомстить за
смерть его благородного брата. Поскольку наши потери превзошли обусловленное
число и нельзя было честно сказать, что сопротивление неприятеля сломлено,
Авл счел разумным отправить мне сигнал, о котором мы с ним договорились.
Франции он достиг при помощи нашего судна, прибывшего, как было условлено,
из Ричборо в Лондон с грузом вина, одеял и провианта. В Булони зажгли первый
сигнальный огонь, и через очень короткое время донесение Авла пересекло
Альпы и поспешило к Риму.
А я в тот самый день наконец нашел убедительное свидетельство
мошенничества Мирона, подделывавшего документы и мою подпись. Его только что
подвергли порке в присутствии всех прочих советников, а затем казнили. Я
устал от трудного и неприятного дня и только было сел, чтобы перед ужином
дружески сразиться в кости с Вителлием, как в комнату с взволнованным видом
вбежал евнух Посид, мой военный советник, и закричал:
-- Цезарь, сигнальный огонь! Ты нужен в Британии.
-- В Британии? -- воскликнул я. У меня в руках был стаканчик с костями,
и я механически встряхнул его и кинул кости на стол, прежде чем подойти к
окну, выходящему на север.-- Где, покажи!
Вечер был ясный, и даже я, при моем слабом зрении, смог, посмотрев
туда, куда указывал Посид, различить небольшую красную точку на вершине горы
Соракт в тридцати милях от Рима. Я вернулся к столу и увидел, что Вителлий
широко мне улыбается.
-- Неплохое предзнаменование,-- сказал он,-- как по-твоему? Все
полчаса, что мы играли, у тебя каждый раз был самый низкий счет, а тут ты
вскричал "В Британии!" и тебе выпала "венера".
И действительно, три кости легли аккуратным равносторонним
треугольником, и на каждой было по шесть очков. Шанс получить "венеру" один
к двумстам шестнадцати, так что мой восторг был простительным. Хорошее
предзнаменование! Что может быть лучше для начала военной кампании? Ведь
Венера, не забывайте, не только покровительница игры в кости, но и мать
Энея, а значит, моя прародительница через бабку Октавию, сестру Августа, и
хранительница фортуны рода Юлиев, а я был теперь его признанным главой. Я
увидел особый смысл в самом треугольнике, ибо такую именно форму имеет на
картах Британия.
Теперь, когда я порой думаю об этом, я спрашиваю себя: может, богиня
была здесь не при чем и все это дело рук Вителлия, который, когда я
повернулся к нему спиной, все так славно подстроил? На свете нет человека,
которого было бы легче обмануть, чем меня, во всяком случае, таково всеобщее
мнение. Если это сделал Вителлий, он поступил правильно, потому что
благодаря "венере" я отправился в свой первый завоевательный поход в
окрыленном состоянии. В ту ночь я молился Венере (Августу и Марсу тоже) и
пообещал, если она поможет мне одержать победу, оказать ей любую услугу,
какую она пожелает. "Рука руку моет,-- напомнил я ей,-- и я жду, что ты
расшибешься в лепешку, а дело сделаешь". У нас, Клавдиев, принято обращаться
к Венере с шутливой фамильярностью. Предполагается, что ей это по вкусу, как
прабабушкам, особенно таким, кто в молодости любил весело пожить, нравится,
когда их любимые правнуки и правнучки обращаются к ним так свободно и
бесцеремонно, словно они их ровесники.
На следующий день я отплыл из Остии в Марсель со всем своим штабом и
пятьюстами добровольцами. Южный ветер был теплый и ровный, и я предпочел
переезд по морю тряске в экипаже. Хоть выспаться смогу наконец. Весь город
пришел в гавань пожелать нам счастливого пути, и каждый из провожающих
старался перещеголять другого заверениями в своей преданности и пылом добрых
пожеланий. Мессалина рыдала, обняв меня за шею. Маленький Германик желал
ехать со мной, Вителлий пообещал Божественному Августу обшить все двери его
храма золотыми пластинами, если я вернусь с победой.
Наш флот состоял из пяти быстроходных двухмачтовых военных судов,
оснащенных квадратными парусами, каждое -- с тремя скамьями гребцов и
корпусом, крепко занайтовленным прочными канатами на случай шторма. Мы
подняли якорь за час до рассвета и отошли от берега. Времени терять было
нельзя, и я сказал капитану, чтобы он поднял все паруса, какие можно; он так
и сделал, поставив на каждой мачте оба паруса, и, поскольку море было
спокойным, вскоре мы уже плыли со скоростью десять узлов в час. Под вечер мы
увидели Эльбу, а рядом остров Планазию, куда был сослан мой бедный друг
Постум; я даже мог различить покинутые сейчас строения, где жила его стража.
Мы прошли сто двадцать миль -- около трети пути. Ветер еще не менялся. Качка
не действовала на мой желудок, и я ушел в каюту, чтобы хорошенько поспать.
Ночью мы обогнули Корсику, но в полночь ветер упал и рассчитывать можно было
только на весла. Спал я прекрасно. Продолжу вкратце. На следующий день
начался шторм, что сильно замедлило наше продвижение; ветер постепенно
изменился на северо-западный.
Французское побережье показалось только на рассвете третьего дня. Море
было такое бурное, что весла то погружались в воду по уключину, то били по
воздуху. Из четырех сопровождающих нас кораблей видны были только два. Мы
подошли под защиту берега и очень медленно пошли вдоль него. Мы находились в
пятидесяти милях к западу от Фретюса, где стоял наш флот, и шли между
островами Иерского архипелага. К полудню мы должны были достичь Марселя.
Когда мы проходили мимо Поркероля, самого большого из островов в западной
части архипелага, отделенного в одном месте от полуострова Жиан, который
выступает ему навстречу, проливом в одну милю шириной, ветер налетел на нас
со страшной силой, и хотя матросы гребли как безумные, мы не продвигались
вперед, а вскоре увидели, что нас понемногу сносит на скалы. До столкновения
оставалось каких-то сто ярдов, когда ветер на миг утих и мы сумели выгрести
на безопасное место. Однако через несколько минут мы снова попали в беду, и
на этот раз опасность была еще серьезней. Последний мыс, который нам
предстояло обогнуть, кончался большой черной скалой, которая под
воздействием волн и ветра стала похожа на голову ухмыляющегося сатира. У его
подбородка кипела с шипеньем вода, образуя что-то вроде белой кудрявой
бороды. Ветер дул прямо в середину судна и толкал нас в пасть этого
чудовища.
-- Если мы угодим туда, он переломает нам все кости и искромсает
мясо,-- мрачно заверил меня капитан.-- Не один хороший корабль развалился на
части у этой черной скалы.
Я обратился с мольбой о помощи ко всем богам Пантеона. Впоследствии мне
говорили, что сидевшие на веслах матросы клялись, будто в жизни своей не
слышали таких красивых молитв, и это вселило в них новую надежду. Особенно
горячо я молился Венере, умоляя убедить ее дядю Нептуна отнестись ко мне
хоть немного бережней, ведь от того, уцелеет ли наш корабль, зависит судьба
Рима; и пусть она будет так добра напомнить ему, что я никак не участвовал в
нечестивой ссоре с ним моего предшественника, напротив, относился к нему,
богу Нептуну, с величайшим уважением. Измученные гребцы из последних сил
налегали на весла, а надсмотрщик бегал с плеткой по среднему настилу и с
проклятиями вколачивал в них новое рвение. Мы кое-как выкрутились -- как, я
и сам не знаю,-- и когда были наконец вне опасности и раздался дружный вздох
облегчения, я пообещал гребцам, как только мы высадимся на берег, каждому по
двадцать золотых.
Я был рад, что сохранил присутствие духа. Я впервые в жизни попал в
шторм, а мне было известно, что даже самые храбрые люди в мире теряют голову
перед угрозой утонуть. Говорят даже -- не вслух, конечно,-- что Божественный
Август праздновал труса во время шторма и только чувство императорского
достоинства не давало ему кричать и рвать на себе волосы. Действительно, он
частенько приводил цитату о том, сколь "нечестив был человек, впервые
поднявший паруса и бросивший вызов опасным морским глубинам". На море ему
всегда не везло -- разве кроме морских боев,-- а если говорить о
нечестивости, то однажды, когда во время внезапной бури пошел ко дну целый
флот, Август был так возмущен этим, что запретил носить статую Нептуна в
числе других богов в священной процессии вокруг цирка. После этого, стоило
ему выйти в море, почти всегда начинался шторм, и три или четыре раза он
чуть не потерпел кораблекрушение.
Наше судно первым достигло Марселя; к счастью, остальные тоже остались
целы, хотя два корабля были вынуждены повернуть назад и укрыться в Фретюсе.
Как приятно было чувствовать под ногами твердую землю. Я решил никогда
больше не плыть морем, если можно ехать сушей, и с тех пор ни разу не
изменил своему решению.
Как только я услышал, что высадка в Британии прошла успешно, я подтянул
свои резервы к Булони, приказал Посиду держать собранные там транспортные
суда наготове, загрузив их дополнительным оружием и амуницией, которые,
возможно, понадобятся для похода. В Марселе -- спасибо Посиду -- меня с моим
штабом ждали двадцать быстроходных двуколок, и мы двинулись на перекладных
вверх по долине Роны, от Авиньона к Лиону, где провели вторую ночь, и дальше
на север вдоль Соны, делая по восемьдесят-девяносто миль в день -- самое
большее, что я мог вынести из-за беспрестанной тряски, которая терзала мне
нервы, расстраивала желудок и вызывала жестокую головную боль. На следующий
вечер в Шалоне мой домашний врач Ксенофонт потребовал, чтобы я отдыхал весь
следующий день. Я сказал, что не могу позволить себе такую роскошь; он
ответил, что, если я не отдохну, от меня будет мало толку, когда я наконец
окажусь в Британии. Я впал в страшную ярость и попытался поставить на своем,
но Ксенофонт решительно заявил, что такое мое поведение как раз и говорит о
нервном срыве и спросил, кто мой врач -- он или я сам. В последнем случае он
тут же отказывается от места и возобновляет прерванную практику в Риме; в
первом он должен просить меня следовать его советам: полностью расслабиться
и подвергнуться основательному массажу. Я извинился перед ним, но сослался
на то, что внезапная остановка приведет меня в такое нервное возбуждение,
которое будет не снять никаким массажем, а говорить мне "расслабься" -- все
равно что советовать человеку, одежда которого объята пламенем, сохранять
хладнокровие. В конце концов мы пришли к компромиссу: в Шалоне я
задерживаться не стану и двинусь дальше, но не в двуколке, а в портшезе,
который понесут на плечах шесть опытных носильщиков, и таким образом уменьшу
по крайней мере на тридцать миль или около того те пятьсот, что еще
предстояло пройти, в свою очередь, я согласен подвергнуться до выхода в путь
и по прибытии на место стольким сеансам массажа, сколько он считает нужным.
Мне потребовалось восемь дней, чтобы добраться из Лиона в Булонь через
Труа, Реймс, Суассон и Амьен, так как переход из Реймса Ксенофонт опять
заставил меня проделать в портшезе. Но я не бездельничал все это время. Я
вспоминал и обдумывал исторические записки, посвященные великим битвам
прошлого -- битвам Юлия, битвам Ганнибала, Александра, в особенности битвам
моего отца и брата в Германии,-- и спрашивал себя, удастся ли мне, когда
дойдет до дела, применить на практике мое широкое и подробное знакомство С
военной историей. Я поздравлял себя с тем, что всякий раз, когда можно было
составить план битвы по описанию очевидцев, переданному из уст в уста, я
непременно это делал; и с тем, что досконально овладел общими тактическими
принципами, позволяющими сравнительно небольшой армии дисциплинированных
солдат победить огромное полчище полуцивилизованных воинов из различных
племен, а также стратегическими принципами, позволяющими успешно
оккупировать их страну после победы.
В Амьене, лежа без сна на рассвете, я стал мысленно представлять поле
боя. Возможно, пехота британцев будет находиться на лесистом гребне холма, а
кавалерия и боевые колесницы выйдут на позицию и станут маневрировать в
низине у ее подножья. Я выстрою нашу регулярную пехоту в обычном боевом
порядке: два полка впереди, вспомогательные войска на флангах и гвардия в
резерве. Слоны, которые будут здесь в новинку, так как подобных животных на
острове еще не видели... и тут мне в голову вдруг пришла весьма неприятная
мысль.
-- Посид,-- взволнованно позвал я.
-- Да, цезарь,-- ответил Посид и соскочил с тюфяка, еще не совсем
проснувшись.
-- Слоны уже в Булони, да?
-- Да, цезарь.
-- Когда я приказал тебе перевезти их из Лиона в Булонь?
-- Когда мы узнали о высадке наших войск, цезарь: значит, седьмого
августа.
-- А сегодня двадцать седьмое?
-- Да, цезарь.
-- Так как же, ради всех богов, нам удастся переправить их через
пролив? Нам надо было построить для них специальные транспортные суда.
-- В Булони стоит корабль, на котором мы привезли из Александрии
обелиск.
-- Но я думал, он все еще в Остии.
-- Нет, цезарь, он в Булони.
-- Но если он вышел туда седьмого, он еще не успел прийти. Вряд ли он
сейчас ближе Бискайского залива. Ты же помнишь, ему понадобилось три недели
на путь из Египта, причем в идеальную погоду.
Но Посид был действительно способный советник. Оказывается, как только
я решил включить слонов в наше подкрепление и велел доставить их в Лион --
это было, по-моему, в мае,-- он обдумал вопрос о том, как переправить их
через пролив, и, не говоря мне ни слова, приспособил для этого судно, на
котором привезли в Рим обелиск -- единственное судно, достаточно большое для
этой цели,-- и послал его в Булонь, куда оно прибыло через шесть недель.
Если бы он ждал моих приказаний, нам пришлось бы оставить слонов на
материке. Это судно заслуживает большего, чем мимолетное упоминание. Еще
никогда не спускали на воду такой огромный корабль. В длину целых двести
футов, в ширину -- пропорционально длине, основные шпангоуты сделаны из
кедрового дерева. Калигула построил его в первые месяцы своего правления,
чтобы привезти из Египта восьмидесятифутовый красный гранитный обелиск и
четыре огромных камня, которые образовывали его пьедестал. Сначала обелиск
был воздвигнут в Гелиополисе, потом простоял несколько лет в храме Августа в
Александрии. Калигула хотел воздвигнуть его в свою собственную честь в новом
цирке, который он строил на Ватиканском холме. Чтобы вы получили
представление о колоссальных размерах этого судна, надо вам сказать, что его
семидесятифутовая грот-мачта была сделана из ствола серебристой ели, диаметр
которого у основания равнялся восьми футам, а в качестве дополнительного
балласта для придания судну остойчивости, закрепив обелиск и камни
пьедестала на палубе, погрузили сто двадцать тысяч мер египетской чечевицы
-- дар римскому народу.
Когда мы добрались до Булони, я с удовольствием увидел, что войска
преисполнены боевого духа, транспортные суда готовы, а море спокойно. Мы тут
же взошли на корабли. Наш переход через пролив был такой приятный, без
каких-либо происшествий, что, высадившись в Ричборо, я тут же совершил
жертвоприношение Венере и Нептуну, поблагодарив второго за его неожиданную
милость, а первую -- за ее любезное заступничество. Слоны не причинили нам
никаких хлопот. Это были индийские слоны, а не африканские. Они в три раза
больше африканских, а эти, которых Калигула купил для участия в церемониях,
связанных с его собственным культом, были особенно хороши, в Остии я видел,
как они работают,-- по указанию индусов-погонщиков они переносили огромные
камни и бревна. К своему удивлению, я обнаружил, что помимо слонов на палубе
находятся двенадцать верблюдов. Это была идея Посида.