Страница:
они напивались. Они явились ко мне все, как один, и умоляли разрешить им
остаться у меня на службе. Многие из них были отцами и даже дедами детей,
рожденных рабынями из дворцовой челяди, у всех них водились деньги, так как
Калигула время от времени дарил им щедрые подарки. Я притворился сердитым,
обвинил их в неблагодарности и низости, раз они отказываются от бесценного
дара свободы, и сказал, что не нуждаюсь больше в их услугах. Они попросили
их простить и разрешить им по крайней мере взять с собой свои семьи. В этой
просьбе я им отказал, снова упомянув об орле. Один из них, херуск, вскричал:
-- Во всем виноваты эти проклятые хавки, это из-за них нам приходится
уходить. Они поклялись не раскрывать тайны, а мы, все прочие германцы,
которые тут ни при чем, должны страдать.
Это мне и было нужно. Я отпустил всех, кроме членов большого и малого
племени хавков (хавки живут на северном побережье Германии, между
Голландскими озерами и Эльбой; в свое время они входили в конфедерацию
Германца). Им я сказал:
-- У меня нет намерения допытываться, где спрятан орел, но если
кто-нибудь из вас не давал клятвы молчать, скажите мне об этом сразу.
Те, кто был из племени больших хавков, живущих на северо-западе,
заявили, что они не давали никаких клятв. Я им поверил, потому что второй
орел, которого отвоевал Германик, находился в их храме. Вряд ли одному
племени достались бы два орла, когда распределяли добычу, захваченную после
победы Германна над Варом.
Затем я обратился к старшему из малых хавков:
-- Я не спрашиваю тебя, где орел и какому богу ты принес клятву. Но,
может быть, ты мне скажешь, в каком городе или деревне ты ее давал? Если ты
это скажешь, я отменю приказ о твоем возвращении на родину.
-- Даже это будет нарушением клятвы, цезарь.
И тут я прибегнул к старому приему, о котором читал, когда занимался
историей. Однажды некий финикийский судья, выехавший в одну деревню на
судебное разбирательство, хотел узнать, где обвиняемый в краже человек
спрятал украденную им золотую чашу; судья сказал этому человеку, что верит в
его невиновность и отпустит его из-под стражи. "Пошли, приятель, лучше
погуляем вместе, и ты покажешь мне все, что есть интересного в вашей
деревне". Человек провел его по всем улицам, кроме одной. Судья узнал от его
соседей, что в одном из домов на этой улице живет возлюбленная вора. Чашу
нашли спрятанной у нее на чердаке. Последовав примеру судьи, я сказал:
-- Ладно, я не буду настаивать.
Затем я обернулся к другому члену племени, который, судя по его
тревожному и хмурому виду, разделял тайну, и спросил небрежно:
-- Скажи, в каких городах и деревнях на вашей земле воздвигнуты храмы
германскому Геркулесу?
Было вполне вероятно, что орлов посвящали именно этому божеству. Он
перечислил семь имен, и я их записал.
-- Это все? -- спросил я.
-- Больше не припоминаю,-- ответил он.
Я обратился к большим хавкам.
-- Я уверен, что на такой территории, как малая Хавкия, между великими
реками Вебером и Эльбой не может быть всего семь храмов.
-- О да, цезарь,-- ответили они.-- Он не упомянул знаменитый храм в
Бремене на восточном берегу Вебера.
Вот благодаря чему я смог написать Габинию: "Я думаю, ты найдешь орла
спрятанным в каком-нибудь укромном месте в храме Геркулеса в Бремене на
восточном берегу Вебера. Не трать лишнего времени на расправу над
истевонами. Пройди сперва сомкнутым строем через их земли и земли
анзибариев, вызволи орла, а жечь, убивать и грабить будете на обратном
пути".
Кстати, чтобы не забыть, я хотел рассказать вам еще одну историю
похищенной золотой чаши: могу с таким же успехом сделать это сейчас. Однажды
я пригласил на ужин несколько всадников из провинции, и -- представьте
только! -- один из негодяев, марселец, унес золотую чашу, которая стояла
перед ним. Я ничего ему не сказал и на следующий день снова пригласил его к
ужину, но на этот раз перед ним поставили каменную чашу. Это, видимо, его
напугало, так как на следующее утро золотая чаша была возвращена в
сопровождении записки, где он в чрезмерно униженных выражениях извинялся за
то, что осмелился взять на два дня мою чашу, чтобы скопировать узор, который
привел его в восторг: он хотел увековечить память о великой чести, которую я
ему оказал своим приглашением, ставя у себя дома на стол подобную чашу с
вином до конца своих дней.
В ответ я отправил ему каменную чашу с просьбой прислать взамен в
качестве сувенира золотую копию моей.
Я назначил день в мае, когда должны были начаться оба похода во главе с
Гальбой и Габинием, увеличил численность их войск за счет рекрутов,
набранных во Франции и Италии, до шести полков -- оставив два полка
оборонять границу на Верхнем Рейне и два -- на Нижнем,-- ограничил для
каждого число возможных потерь убитыми и ранеными до двух тысяч человек и
приказал закончить все операции к первому июля и вернуться домой. Целью
Гальбы было захватить три города хаттов, построенных, когда Германия была
под эгидой Рима: Нуазиум, Гравионарий и Мелокав, которые расположены на
одной линии, параллельно Рейну, примерно в ста милях в глубь страны от
Майнца.
Не буду входить в подробности. Скажу только, что обе кампании
закончились полным успехом. Гальба сжег сто пятьдесят укрепленных
частоколами деревень, уничтожил тысячи акров посевов, убил огромное число
германцев, вооруженных и безоружных, и разграбил три указанных города к
середине июня. Он взял около двух тысяч пленников обоего пола, в том числе
знатных мужчин и женщин в качестве заложников, чтобы держать хаттов в узде.
Он потерял двенадцать сотен солдат убитыми и ранеными, из которых всего
четыреста были римляне. Задача Габиния была трудней, но он ее выполнил,
потеряв только восемьсот человек. Он воспользовался моим предложением,
данным в последнюю минуту, не идти прямо на Бремен, но захватить территорию
ангривариев, живущих к югу от малых хавков, и уже оттуда послать на Бремен
летучий кавалерийский отряд -- вдруг удастся захватить город до того, как
хавки сочтут нужным перенести орла в другое, более безопасное хранилище. Все
удалось в точности, как было задумано. Кавалеристы, под командой самого
Габиния, нашли орла там, где я ожидал, и Габиний был так доволен своим
успехом, что подтянул туда остальные полки и прошел через всю малую Хавкию
из конца в конец, сметая все на своем пути и сжигая один за другим
деревянные капища германского Геркулеса, пока не осталось ни одного. Деревни
и посевы он уничтожал не так методично, как Гальба, но на обратном пути
сделал вполне достаточно, чтобы истевоны долго его помнили, и захватил две
тысячи пленных.
Известие о спасении орла пришло в Рим одновременно с известием об
успешном захвате Гальбой хаттских городов, и сенат немедленно присудил мне
титул императора, от которого на этот раз я не отказался. Я счел, что
заслужил его, найдя местопребывание орла, предложив устроить глубокий
кавалерийский рейд и проведя подготовку обеих кампаний в полной тайне. Никто
ничего не знал о них, пока я не подписал приказ о том, что новобранцы в
Италии и Франции должны быть под ружьем и в течение трех дней отправиться на
Рейн.
Гальба и Габиний получили триумфальные украшения; я бы ходатайствовал
перед сенатом о триумфах, если бы походы не были всего лишь карательными. Но
я убедил сенат дать Габинию наследственное имя "хавк" в ознаменование его
подвига. Орла пронесли в торжественной процессии к храму Августа, где я
совершил жертвоприношение и поблагодарил его за божественную помощь, затем
посвятил ему деревянные ворота храма, где был найден орел,-- Габиний прислал
их мне в подарок. Самого орла я Августу посвятить не мог, так как уже
давным-давно ему было приготовлено место рядом с другими двумя спасенными
орлами в храме Марса Мстителя. Позже я отнес его туда и исполнил церемонию
посвящения: мое сердце было преисполнено гордости.
Солдаты придумали куплеты о спасении третьего орла, но на этот раз
вместо того, чтобы прибавить их к старой балладе "Три печали сиятельного
Августа", они сложили новую балладу под названием "Клавдий и орел". Нельзя
сказать, чтобы она мне льстила, но некоторые куплеты мне очень нравятся.
Сюжет заключается в том, что, хотя во многих отношениях я форменный дурак и
делаю самые нелепые вещи: мешаю кашу ногой, бреюсь гребнем, отправившись в
бани, выпиваю масло, которым должен умащать тело, и умащаюсь вином, которое
мне подают для питья,-- при всем том я на редкость учен: знаю названия всех
звезд на небе, декламирую все стихи на свете и прочитал все книги во всех
библиотеках мира. И плодом моей мудрости стало то, что лишь я смог сказать
римлянам, где находится орел, который пропадал столько лет и не давался в
руки тем, кто хотел вернуть его в Рим. В начале баллады повествуется -- в
драматических тонах -- о том, как дворцовая гвардия провозгласила меня
императором; я приведу три куплета, чтобы показать, что это за баллада:
Клавдий скрылся за портьерой,
Грат отвел ее тотчас:
"Нас веди! -- сказал он грозно.--
Мы готовы, дай приказ!
Ради Августа веди нас
В бой, на славные дела.
Ну, смелей, ученый Клавдий!
Надо вызволить орла!"
Хватанул ученый Клавдий
Жадным ртом горшок чернил:
"А по мне -- орла, сову ли:
На обоих хватит сил".
В начале августа, через двадцать дней после того, как меня избрали
императором, Мессалина родила мне сына, и впервые в жизни я почувствовал
отцовскую гордость. К своему сыну Друзиллу, который умер лет двадцать назад,
когда ему было одиннадцать, я не испытывал никаких родительских чувств и
очень прохладно относился к моей дочери Антонии, хотя она была хорошим
ребенком. Происходило это потому, что брак с Ургуланиллой, матерью Друзилла,
и с Элией, матерью Антонии (я развелся с ними обеими, как только
политическая ситуация предоставила мне такую возможность), был навязан мне:
я не любил ни ту ни другую. А в Мессалину я был страстно влюблен; я думаю,
нашу римскую богиню Луцину, которая ведает родами, редко так обхаживали,
воссылая к ней столько молений и принося столько жертв, как это делал я в
последние два месяца, когда Мессалина была на сносях. Это был прекрасный
здоровый младенец и, будучи моим единственным сыном, получил мои имена, как
это у нас в обычае. Но я дал всем понять, что называть его надо Друз
Германик. Я знал, что это произведет должное впечатление на германцев.
Первый Друз Германик, чье имя вселяло страх по ту сторону Рейна почти
пятьдесят лет назад, был мой отец, следующий, через двадцать пять лет -- мой
брат, я сам тоже был Друз Германик, а разве не я совсем недавно вернул в Рим
последнего орла? Пройдет четверть века, и мой маленький Германик обязательно
нас повторит -- ведь все в истории повторяется -- и перебьет еще несколько
десятков тысяч германцев. Германцы как шиповник на краю поля: растет он так
быстро, что его все время надо истреблять железом и огнем, чтобы он не
вторгался в чужие владения. Как только мальчику исполнилось несколько
месяцев и я мог взять его на руки без риска причинить ему вред, я завел
привычку носить его по всему дворцу и показывать солдатам, которые любили
его не меньше, чем я. Я напоминал им, что мальчик был первым из истинных
цезарей со времен Великого Юлия, которому дали при рождении имя Цезарь, а не
принят в этот род, как были по очереди приняты Август, Марцелл, Гай, Луций,
Постум, Тиберий, Кастор, Нерон, Друз и Калигула. Правда, в последнем случае
гордыня толкнула меня на неточность. Калигула, в отличие от его братьев
Нерона и Друза, родился на несколько лет позднее, чем его отец, мой брат
Германик, был усыновлен Августом (цезарем благодаря тому, что самого его
усыновил Юлий Цезарь); так что он был настоящим Цезарем. Меня спутал тот
факт, что Тиберий (Цезарь благодаря тому, что его усыновил Август) усыновил
Калигулу, только когда тому исполнилось двадцать три года.
Мессалина не пожелала кормить маленького Германика грудью, хотя я очень
этого хотел, и нашла для него кормилицу. Она слишком занята, чтобы
выкармливать ребенка, сказала она. Но когда кормишь грудью, это почти
наверняка предохраняет от следующей беременности, а беременность куда больше
отражается на самочувствии и мешает свободе действий, чем кормление грудью.
Поэтому Мессалине не повезло -- она вновь забеременела, да так скоро, что
между рождением Германика и нашей дочери Октавии прошло всего одиннадцать
месяцев.
В то лето был плохой урожай, и в городских житницах оставался такой
скудный запас, что я перепугался и сократил бесплатный суточный рацион
зерна, который бедные горожане считали причитающимся им по праву, до самого
минимума. Да и это количество я умудрился выдавать лишь потому, что покупал
или реквизировал зерно всюду, где была возможность. Путь к сердцу народа
лежит через его желудок. В середине зимы, до того, как из Египта и Африки
стали привозить пшеницу (к счастью, там новый урожай был исключительно
хорошим), в бедных районах города не раз вспыхивали беспорядки и слышалась
болтовня о перевороте.
К этому времени мои строители закончили отчет, который я им велел
сделать, относительно того, возможно ли превратить Остию в безопасную зимнюю
гавань. На первый взгляд, отчет этот мог отбить всякую охоту за это браться.
Чтобы ее построить, требовалось десять лет и десять миллионов золотых. Но я
напомнил себе, что результат нашей работы останется навеки и нам никогда не
будет угрожать голод, во всяком случае до тех пор, пока в наших руках Египет
и Африка. Мне казалось, что это дело достойно величия и гордости Рима.
Прежде всего надо было вынуть грунт на большом участке земли, со всех сторон
огородить котлован бетонными подпорными стенами и лишь затем пускать воду в
эту внутреннюю гавань. Снаружи ее будут защищать два уходящих на глубину
больших мола, построенных с двух сторон от входа, и остров между их
оконечностями, который станет служить как волнорез, когда подует западный
ветер и в устье Тибра стремительно покатятся огромные валы. На острове
предполагалось построить маяк, наподобие знаменитого александрийского маяка,
чтобы корабли могли безопасно войти в гавань, какой бы темной и ненастной ни
была ночь. Этот остров и оба мола должны были образовать наружную гавань.
Когда строители принесли мне планы, они сказали:
-- Мы сделали то, что ты нам велел, цезарь, но, конечно, это потребует
огромных денег.
Я ответил довольно резко:
-- Я просил о плане и примерной смете, вы были так любезны, что
приготовили и то и другое, за это я вам весьма благодарен. Однако я не
нанимал вас в финансовые советчики и буду признателен, если вы оставите свое
мнение при себе.
-- Но Каллист, государственный казначей...-- начал было один из них.
Я оборвал его.
-- Да, естественно, Каллист говорил с вами. Он очень осторожен, когда
речь идет о государственных деньгах, и это правильно. Но все хорошо в меру.
Строительство гавани -- дело величайшей важности. К тому же я не удивлюсь,
если узнаю, что отбить у меня охоту заниматься этим вас убедили торговцы
зерном. Чем меньше становится зерна, тем они становятся богаче. Они молят
богов о плохой погоде и жиреют на горестях бедняков.
-- О, цезарь,-- добродетельно вскричали они в один голос, -- неужели ты
веришь, что мы станем брать взятки у торговцев зерном?!
Я увидел, что мой выстрел попал в цель.
-- Я сказал "убедили", а не "подкупили". Не обвиняйте себя понапрасну.
Послушайте-ка меня. Я намерен привести свой план в исполнение, сколько бы
это ни стоило, вбейте это себе в голову. И вот еще что: это не займет
столько времени и не потребует столько денег, как вам, по-видимому, кажется.
Через три дня мы с вами тщательно разберемся в этом вопросе.
По совету моего секретаря Полибия я обратился к дворцовым архивам и там
на самом деле обнаружил проект, подготовленный строителями Юлия Цезаря
девяносто лет назад с той же самой целью. Проект почти не отличался от
нового, но приблизительное время и стоимость оказались, к моему огромному
удовольствию, куда меньше: четыре года и четыре миллиона золотых. С учетом
некоторого подорожания материалов и труда нашу задачу можно будет выполнить,
затратив половину той суммы, которую назвали мои строители, и более чем в
два раза быстрей. В некоторых отношениях старый проект (отвергнутый как
слишком дорогой!) был лучше нового, если не считать того, что в нем не был
предусмотрен остров. Я тщательно изучил оба плана, сравнивая их по тем
пунктам, где имелись расхождения, а затем поехал в Остию, взяв с собой
Вителлия, который хорошо разбирался в строительном деле, чтобы проверить, не
произошло ли каких-либо крупных перемен на территории будущей гавани со
времени Юлия.
Когда я встретился со строителями, я был так напичкан информацией, что
им было невозможно меня обмануть -- например, занизив количество земли,
которое сто человек могут перенести с одного места в другое за день, или
утверждая, будто при выемке грунта придется стесать много тысяч футов
твердой породы. Я знал теперь обо всем этом почти столько же, сколько они. Я
не говорил им, откуда я это знаю, пусть думают, будто я познакомился со
строительством во время занятий историей и мне хватило одной-двух поездок в
Остию, чтобы глубоко изучить всю проблему и прийти к своим выводам. Я
воспользовался тем впечатлением, которое на них произвел, и сказал, что,
если замечу хоть какие-нибудь попытки затянуть работу после того, как она
начнется, и недостаточный интерес к делу, я отправлю их всех вниз, в
преисподнюю, чтобы они построили Харону на Стиксе новый пирс. Работа в
гавани должна начаться немедленно. У них будет столько работников, сколько
им надо, хотя бы тридцать тысяч и тысяча десятников из армии с необходимыми
материалами, инструментами и транспортом, но начать они должны без задержки.
Затем я вызвал к себе Каллиста и сообщил свое решение. Когда он воздел
с отчаянием руки и поднял к небу глаза, я сказал, чтобы он прекратил ломать
комедию.
-- Но, цезарь, где нам достать деньги? -- заблеял он, как овца.
-- У торговцев зерном, идиот,-- ответил я.-- Дай мне имена главных
членов Зерновой Лиги, и я постараюсь, чтобы мы получили столько денег,
сколько нам нужно.
Не прошло и часа, как передо мной предстали шестеро самых богатых
торговцев зерном в Риме.
Я решил взять их на испуг.
-- Мои строители сообщили мне, что вы пытались их подкупить, чтобы они
представили проект новой гавани в Остии в невыгодном свете. Я смотрю на это
очень серьезно. Это равносильно заговору против жизни ваших сограждан. Вы
заслуживаете, чтобы вас кинули на растерзание диким зверям.
Они со слезами клялись, что ни в чем не повинны, и молили меня научить,
как им доказать свою преданность мне и Риму.
-- Ничего не может быть легче: мне нужен срочный заем в один миллион
золотых для осуществления остийского проекта; как только состояние финансов
позволит, сумма будет возвращена.
Они стали уверять, будто, даже сложившись вместе, не смогут наскрести
половины этой суммы, но я был не настолько глуп, чтобы им поверить. Я дал им
месяц на то, чтобы раздобыть деньги, и предупредил, что, если они этого не
сделают, я отправлю их в изгнание на Черное море. Или дальше.
-- И помните,-- сказал я,-- когда эта гавань будет построена, это будет
моя гавань: если вы захотите ею пользоваться, вам придется просить у меня
разрешения. Не советую вам со мной ссориться.
Через пять дней я получил от них деньги, и в Остии сразу закипела
работа: строили пристанища для людей, распределяли задания. Нужно
признаться, что в подобных случаях очень приятно быть монархом и иметь
возможность осуществить важное начинание, подавляя глупое противодействие
одним повелительным словом. Но я должен был постоянно напоминать себе об
опасности замедлить возрождение республики, если я стану неправильно
осуществлять императорские прерогативы. Я делал все возможное, чтобы
поощрить свободу речи и патриотизм и не позволить моим личным причудам
превратиться в законы, которым должен подчиняться весь Рим. Это было очень
трудно. Самое смешное то, что, судя по всему, свобода речи, патриотизм и сам
республиканский идеализм входили в рубрику моих личных причуд. И хотя
вначале, не желая казаться надменным, как все монархи, я поставил себе за
правило быть доступным для любого из граждан Рима и разговаривать с людьми
дружески, запанибрата, вскоре я был вынужден держаться более сдержанно и
сухо. И не в том дело, что у меня не было времени для болтовни со всеми, кто
заглядывал во дворец, а в том, скорее, что мои сограждане, за немногими
исключениями, бессовестно злоупотребляли моей благожелательностью. Они
отвечали на мою приязнь или вежливым высокомерием, точно хотели сказать:
"Тебе не удастся одурачить нас и сделать из нас преданных слуг", или
насмешливой наглостью, точно хотели сказать: "Почему ты не ведешь себя, как
истинный император?", или насквозь фальшивой дружбой, точно хотели сказать:
"Если тебе, ваше величество, угодно расслабиться и угодно, чтобы мы,
сообразуясь с твоим чудачеством, тоже расслабились, погляди только, как мы
стараемся тебе угодить! Но если ты вздумаешь нахмуриться, мы тут же падем
ниц".
Но вернемся к гавани. Как-то раз Вителлий сказал мне:
-- Республике нечего и надеяться осуществить общественные работы такого
масштаба, какие может себе позволить монархия. Все грандиозные сооружения
мира -- дело рук царей или цариц. Городские стены и висячие сады Вавилона.
Мавзолей в Галикарнасе. Пирамиды. Ты никогда не был в Египте, верно? Я
служил там в гарнизоне молодым солдатом. О, боги, невозможно передать
словами, какое чувство благоговения и страха охватывает тебя при виде их.
Мало сказать, охватывает -- сокрушает тебя. Сперва ты слышишь о них в
детстве и спрашиваешь: "Что это -- пирамиды?" Тебе отвечают: "Огромные
каменные гробницы трехгранной формы, без всяких украшений, просто покрытые
белой штукатуркой, в Египте". Это звучит не очень интересно и не производит
на тебя впечатления. Ты представляешь в уме те "огромные" строения, с
которыми знаком,-- скажем, храм Августа здесь, в Риме, или базилику Юлия. А
затем, попав в Египет, видишь их вдали, в глубине пустыни -- небольшие белые
пятна, вроде палаток, и говоришь; "Это пирамиды? И чего только из-за них
поднимают такой шум?" Но когда спустя несколько часов стоишь у их подножья
задрав голову вверх, это совсем другое дело! Цезарь, они так огромны, что в
это нельзя поверить. Этого не может быть. Когда думаешь, что они выстроены
человеческими руками, становится физически дурно. Первый взгляд на Альпы не
идет ни в какое сравнение. Пирамиды такие белые, гладкие, безжалостно
вечные. Такой грозный памятник людских устремлений...
-- А также глупости, тирании и жестокости,-- прервал я его.-- Царь
Хеопс, который построил Большую пирамиду, разорил свою богатую страну,
обескровил ее и оставил при последнем издыхании; и все для того, чтобы
удовлетворить свое нелепое тщеславие и поразить богов своей
сверхъестественной мощью. А какой практической цели служит эта пирамида? Она
была задумана как надгробный памятник Хеопсу до скончания века. Однако я
читал, что этот нелепый, хотя и величественный мавзолей уже давно пуст.
Гиксосы, эти властители пустынных нагорий, нашли потайной вход, обшарили
внутреннее помещение и сделали костер из мумии гордого Хеопса.
Вителлий улыбнулся.
-- Ты не видел Большой пирамиды, не то ты бы так не рассуждал. Да, она
пуста, но это делает ее еще величественней. А что до цели, то она служит
очень важной цели. Ее вершина является ориентиром для египетских крестьян,
когда кончается ежегодный разлив Нила и они должны снова размечать границы
своих полей в море плодородного ила.
-- Лучше бы поставили высокий столб,-- сказал я,-- а еще лучше два --
по одному на каждом берегу Нила -- затраты же были бы пустяковыми. Хеопс был
сумасшедший, как Калигула, хотя, в отличие от него, имел одну постоянную
манию, а Калигула хватался то за одно, то за другое. Огромный город, который
он задумал воздвигнуть в Альпах над Большим перевалом Святого Бернарда, вряд
ли был бы доведен до конца, даже доживи Калигула до ста лет.
Вителлий согласился:
-- Он был болтун. Ближе всего к сооружению пирамид он подошел, когда
построил этот чудовищный корабль и украл в Александрии большой красный
обелиск. Да, он был болтун и кривляка.
-- Однако я вспоминаю, что однажды ты простерся ниц перед этим болтуном
и кривлякой, как перед богом.
-- А я с благодарностью вспоминаю, что посоветовал это сделать и сам
подал мне пример -- ты.
-- Да простят нас небеса,-- сказал я.
Во время этого разговора мы стояли возле храма Капитолийского Юпитера,
где только что совершили обряд очищения в связи с тем, что незадолго до того
на крышу храма опустилась птица, предвещающая несчастье (это была сова из
тех, что мы называем "поджигательницами", так как они предрекают гибель от
огня тому зданию, на которое они сядут). Я протянул вперед руку:
-- Видишь? Это часть величайшего памятника, какой когда-либо был
построен и, хотя Август и Тиберий -- тот и другой самодержцы -- внесли в
него свой вклад и содержали в порядке, первоначально создан он был свободным
народом. И я не сомневаюсь, что он будет существовать так же долго, как
остаться у меня на службе. Многие из них были отцами и даже дедами детей,
рожденных рабынями из дворцовой челяди, у всех них водились деньги, так как
Калигула время от времени дарил им щедрые подарки. Я притворился сердитым,
обвинил их в неблагодарности и низости, раз они отказываются от бесценного
дара свободы, и сказал, что не нуждаюсь больше в их услугах. Они попросили
их простить и разрешить им по крайней мере взять с собой свои семьи. В этой
просьбе я им отказал, снова упомянув об орле. Один из них, херуск, вскричал:
-- Во всем виноваты эти проклятые хавки, это из-за них нам приходится
уходить. Они поклялись не раскрывать тайны, а мы, все прочие германцы,
которые тут ни при чем, должны страдать.
Это мне и было нужно. Я отпустил всех, кроме членов большого и малого
племени хавков (хавки живут на северном побережье Германии, между
Голландскими озерами и Эльбой; в свое время они входили в конфедерацию
Германца). Им я сказал:
-- У меня нет намерения допытываться, где спрятан орел, но если
кто-нибудь из вас не давал клятвы молчать, скажите мне об этом сразу.
Те, кто был из племени больших хавков, живущих на северо-западе,
заявили, что они не давали никаких клятв. Я им поверил, потому что второй
орел, которого отвоевал Германик, находился в их храме. Вряд ли одному
племени достались бы два орла, когда распределяли добычу, захваченную после
победы Германна над Варом.
Затем я обратился к старшему из малых хавков:
-- Я не спрашиваю тебя, где орел и какому богу ты принес клятву. Но,
может быть, ты мне скажешь, в каком городе или деревне ты ее давал? Если ты
это скажешь, я отменю приказ о твоем возвращении на родину.
-- Даже это будет нарушением клятвы, цезарь.
И тут я прибегнул к старому приему, о котором читал, когда занимался
историей. Однажды некий финикийский судья, выехавший в одну деревню на
судебное разбирательство, хотел узнать, где обвиняемый в краже человек
спрятал украденную им золотую чашу; судья сказал этому человеку, что верит в
его невиновность и отпустит его из-под стражи. "Пошли, приятель, лучше
погуляем вместе, и ты покажешь мне все, что есть интересного в вашей
деревне". Человек провел его по всем улицам, кроме одной. Судья узнал от его
соседей, что в одном из домов на этой улице живет возлюбленная вора. Чашу
нашли спрятанной у нее на чердаке. Последовав примеру судьи, я сказал:
-- Ладно, я не буду настаивать.
Затем я обернулся к другому члену племени, который, судя по его
тревожному и хмурому виду, разделял тайну, и спросил небрежно:
-- Скажи, в каких городах и деревнях на вашей земле воздвигнуты храмы
германскому Геркулесу?
Было вполне вероятно, что орлов посвящали именно этому божеству. Он
перечислил семь имен, и я их записал.
-- Это все? -- спросил я.
-- Больше не припоминаю,-- ответил он.
Я обратился к большим хавкам.
-- Я уверен, что на такой территории, как малая Хавкия, между великими
реками Вебером и Эльбой не может быть всего семь храмов.
-- О да, цезарь,-- ответили они.-- Он не упомянул знаменитый храм в
Бремене на восточном берегу Вебера.
Вот благодаря чему я смог написать Габинию: "Я думаю, ты найдешь орла
спрятанным в каком-нибудь укромном месте в храме Геркулеса в Бремене на
восточном берегу Вебера. Не трать лишнего времени на расправу над
истевонами. Пройди сперва сомкнутым строем через их земли и земли
анзибариев, вызволи орла, а жечь, убивать и грабить будете на обратном
пути".
Кстати, чтобы не забыть, я хотел рассказать вам еще одну историю
похищенной золотой чаши: могу с таким же успехом сделать это сейчас. Однажды
я пригласил на ужин несколько всадников из провинции, и -- представьте
только! -- один из негодяев, марселец, унес золотую чашу, которая стояла
перед ним. Я ничего ему не сказал и на следующий день снова пригласил его к
ужину, но на этот раз перед ним поставили каменную чашу. Это, видимо, его
напугало, так как на следующее утро золотая чаша была возвращена в
сопровождении записки, где он в чрезмерно униженных выражениях извинялся за
то, что осмелился взять на два дня мою чашу, чтобы скопировать узор, который
привел его в восторг: он хотел увековечить память о великой чести, которую я
ему оказал своим приглашением, ставя у себя дома на стол подобную чашу с
вином до конца своих дней.
В ответ я отправил ему каменную чашу с просьбой прислать взамен в
качестве сувенира золотую копию моей.
Я назначил день в мае, когда должны были начаться оба похода во главе с
Гальбой и Габинием, увеличил численность их войск за счет рекрутов,
набранных во Франции и Италии, до шести полков -- оставив два полка
оборонять границу на Верхнем Рейне и два -- на Нижнем,-- ограничил для
каждого число возможных потерь убитыми и ранеными до двух тысяч человек и
приказал закончить все операции к первому июля и вернуться домой. Целью
Гальбы было захватить три города хаттов, построенных, когда Германия была
под эгидой Рима: Нуазиум, Гравионарий и Мелокав, которые расположены на
одной линии, параллельно Рейну, примерно в ста милях в глубь страны от
Майнца.
Не буду входить в подробности. Скажу только, что обе кампании
закончились полным успехом. Гальба сжег сто пятьдесят укрепленных
частоколами деревень, уничтожил тысячи акров посевов, убил огромное число
германцев, вооруженных и безоружных, и разграбил три указанных города к
середине июня. Он взял около двух тысяч пленников обоего пола, в том числе
знатных мужчин и женщин в качестве заложников, чтобы держать хаттов в узде.
Он потерял двенадцать сотен солдат убитыми и ранеными, из которых всего
четыреста были римляне. Задача Габиния была трудней, но он ее выполнил,
потеряв только восемьсот человек. Он воспользовался моим предложением,
данным в последнюю минуту, не идти прямо на Бремен, но захватить территорию
ангривариев, живущих к югу от малых хавков, и уже оттуда послать на Бремен
летучий кавалерийский отряд -- вдруг удастся захватить город до того, как
хавки сочтут нужным перенести орла в другое, более безопасное хранилище. Все
удалось в точности, как было задумано. Кавалеристы, под командой самого
Габиния, нашли орла там, где я ожидал, и Габиний был так доволен своим
успехом, что подтянул туда остальные полки и прошел через всю малую Хавкию
из конца в конец, сметая все на своем пути и сжигая один за другим
деревянные капища германского Геркулеса, пока не осталось ни одного. Деревни
и посевы он уничтожал не так методично, как Гальба, но на обратном пути
сделал вполне достаточно, чтобы истевоны долго его помнили, и захватил две
тысячи пленных.
Известие о спасении орла пришло в Рим одновременно с известием об
успешном захвате Гальбой хаттских городов, и сенат немедленно присудил мне
титул императора, от которого на этот раз я не отказался. Я счел, что
заслужил его, найдя местопребывание орла, предложив устроить глубокий
кавалерийский рейд и проведя подготовку обеих кампаний в полной тайне. Никто
ничего не знал о них, пока я не подписал приказ о том, что новобранцы в
Италии и Франции должны быть под ружьем и в течение трех дней отправиться на
Рейн.
Гальба и Габиний получили триумфальные украшения; я бы ходатайствовал
перед сенатом о триумфах, если бы походы не были всего лишь карательными. Но
я убедил сенат дать Габинию наследственное имя "хавк" в ознаменование его
подвига. Орла пронесли в торжественной процессии к храму Августа, где я
совершил жертвоприношение и поблагодарил его за божественную помощь, затем
посвятил ему деревянные ворота храма, где был найден орел,-- Габиний прислал
их мне в подарок. Самого орла я Августу посвятить не мог, так как уже
давным-давно ему было приготовлено место рядом с другими двумя спасенными
орлами в храме Марса Мстителя. Позже я отнес его туда и исполнил церемонию
посвящения: мое сердце было преисполнено гордости.
Солдаты придумали куплеты о спасении третьего орла, но на этот раз
вместо того, чтобы прибавить их к старой балладе "Три печали сиятельного
Августа", они сложили новую балладу под названием "Клавдий и орел". Нельзя
сказать, чтобы она мне льстила, но некоторые куплеты мне очень нравятся.
Сюжет заключается в том, что, хотя во многих отношениях я форменный дурак и
делаю самые нелепые вещи: мешаю кашу ногой, бреюсь гребнем, отправившись в
бани, выпиваю масло, которым должен умащать тело, и умащаюсь вином, которое
мне подают для питья,-- при всем том я на редкость учен: знаю названия всех
звезд на небе, декламирую все стихи на свете и прочитал все книги во всех
библиотеках мира. И плодом моей мудрости стало то, что лишь я смог сказать
римлянам, где находится орел, который пропадал столько лет и не давался в
руки тем, кто хотел вернуть его в Рим. В начале баллады повествуется -- в
драматических тонах -- о том, как дворцовая гвардия провозгласила меня
императором; я приведу три куплета, чтобы показать, что это за баллада:
Клавдий скрылся за портьерой,
Грат отвел ее тотчас:
"Нас веди! -- сказал он грозно.--
Мы готовы, дай приказ!
Ради Августа веди нас
В бой, на славные дела.
Ну, смелей, ученый Клавдий!
Надо вызволить орла!"
Хватанул ученый Клавдий
Жадным ртом горшок чернил:
"А по мне -- орла, сову ли:
На обоих хватит сил".
В начале августа, через двадцать дней после того, как меня избрали
императором, Мессалина родила мне сына, и впервые в жизни я почувствовал
отцовскую гордость. К своему сыну Друзиллу, который умер лет двадцать назад,
когда ему было одиннадцать, я не испытывал никаких родительских чувств и
очень прохладно относился к моей дочери Антонии, хотя она была хорошим
ребенком. Происходило это потому, что брак с Ургуланиллой, матерью Друзилла,
и с Элией, матерью Антонии (я развелся с ними обеими, как только
политическая ситуация предоставила мне такую возможность), был навязан мне:
я не любил ни ту ни другую. А в Мессалину я был страстно влюблен; я думаю,
нашу римскую богиню Луцину, которая ведает родами, редко так обхаживали,
воссылая к ней столько молений и принося столько жертв, как это делал я в
последние два месяца, когда Мессалина была на сносях. Это был прекрасный
здоровый младенец и, будучи моим единственным сыном, получил мои имена, как
это у нас в обычае. Но я дал всем понять, что называть его надо Друз
Германик. Я знал, что это произведет должное впечатление на германцев.
Первый Друз Германик, чье имя вселяло страх по ту сторону Рейна почти
пятьдесят лет назад, был мой отец, следующий, через двадцать пять лет -- мой
брат, я сам тоже был Друз Германик, а разве не я совсем недавно вернул в Рим
последнего орла? Пройдет четверть века, и мой маленький Германик обязательно
нас повторит -- ведь все в истории повторяется -- и перебьет еще несколько
десятков тысяч германцев. Германцы как шиповник на краю поля: растет он так
быстро, что его все время надо истреблять железом и огнем, чтобы он не
вторгался в чужие владения. Как только мальчику исполнилось несколько
месяцев и я мог взять его на руки без риска причинить ему вред, я завел
привычку носить его по всему дворцу и показывать солдатам, которые любили
его не меньше, чем я. Я напоминал им, что мальчик был первым из истинных
цезарей со времен Великого Юлия, которому дали при рождении имя Цезарь, а не
принят в этот род, как были по очереди приняты Август, Марцелл, Гай, Луций,
Постум, Тиберий, Кастор, Нерон, Друз и Калигула. Правда, в последнем случае
гордыня толкнула меня на неточность. Калигула, в отличие от его братьев
Нерона и Друза, родился на несколько лет позднее, чем его отец, мой брат
Германик, был усыновлен Августом (цезарем благодаря тому, что самого его
усыновил Юлий Цезарь); так что он был настоящим Цезарем. Меня спутал тот
факт, что Тиберий (Цезарь благодаря тому, что его усыновил Август) усыновил
Калигулу, только когда тому исполнилось двадцать три года.
Мессалина не пожелала кормить маленького Германика грудью, хотя я очень
этого хотел, и нашла для него кормилицу. Она слишком занята, чтобы
выкармливать ребенка, сказала она. Но когда кормишь грудью, это почти
наверняка предохраняет от следующей беременности, а беременность куда больше
отражается на самочувствии и мешает свободе действий, чем кормление грудью.
Поэтому Мессалине не повезло -- она вновь забеременела, да так скоро, что
между рождением Германика и нашей дочери Октавии прошло всего одиннадцать
месяцев.
В то лето был плохой урожай, и в городских житницах оставался такой
скудный запас, что я перепугался и сократил бесплатный суточный рацион
зерна, который бедные горожане считали причитающимся им по праву, до самого
минимума. Да и это количество я умудрился выдавать лишь потому, что покупал
или реквизировал зерно всюду, где была возможность. Путь к сердцу народа
лежит через его желудок. В середине зимы, до того, как из Египта и Африки
стали привозить пшеницу (к счастью, там новый урожай был исключительно
хорошим), в бедных районах города не раз вспыхивали беспорядки и слышалась
болтовня о перевороте.
К этому времени мои строители закончили отчет, который я им велел
сделать, относительно того, возможно ли превратить Остию в безопасную зимнюю
гавань. На первый взгляд, отчет этот мог отбить всякую охоту за это браться.
Чтобы ее построить, требовалось десять лет и десять миллионов золотых. Но я
напомнил себе, что результат нашей работы останется навеки и нам никогда не
будет угрожать голод, во всяком случае до тех пор, пока в наших руках Египет
и Африка. Мне казалось, что это дело достойно величия и гордости Рима.
Прежде всего надо было вынуть грунт на большом участке земли, со всех сторон
огородить котлован бетонными подпорными стенами и лишь затем пускать воду в
эту внутреннюю гавань. Снаружи ее будут защищать два уходящих на глубину
больших мола, построенных с двух сторон от входа, и остров между их
оконечностями, который станет служить как волнорез, когда подует западный
ветер и в устье Тибра стремительно покатятся огромные валы. На острове
предполагалось построить маяк, наподобие знаменитого александрийского маяка,
чтобы корабли могли безопасно войти в гавань, какой бы темной и ненастной ни
была ночь. Этот остров и оба мола должны были образовать наружную гавань.
Когда строители принесли мне планы, они сказали:
-- Мы сделали то, что ты нам велел, цезарь, но, конечно, это потребует
огромных денег.
Я ответил довольно резко:
-- Я просил о плане и примерной смете, вы были так любезны, что
приготовили и то и другое, за это я вам весьма благодарен. Однако я не
нанимал вас в финансовые советчики и буду признателен, если вы оставите свое
мнение при себе.
-- Но Каллист, государственный казначей...-- начал было один из них.
Я оборвал его.
-- Да, естественно, Каллист говорил с вами. Он очень осторожен, когда
речь идет о государственных деньгах, и это правильно. Но все хорошо в меру.
Строительство гавани -- дело величайшей важности. К тому же я не удивлюсь,
если узнаю, что отбить у меня охоту заниматься этим вас убедили торговцы
зерном. Чем меньше становится зерна, тем они становятся богаче. Они молят
богов о плохой погоде и жиреют на горестях бедняков.
-- О, цезарь,-- добродетельно вскричали они в один голос, -- неужели ты
веришь, что мы станем брать взятки у торговцев зерном?!
Я увидел, что мой выстрел попал в цель.
-- Я сказал "убедили", а не "подкупили". Не обвиняйте себя понапрасну.
Послушайте-ка меня. Я намерен привести свой план в исполнение, сколько бы
это ни стоило, вбейте это себе в голову. И вот еще что: это не займет
столько времени и не потребует столько денег, как вам, по-видимому, кажется.
Через три дня мы с вами тщательно разберемся в этом вопросе.
По совету моего секретаря Полибия я обратился к дворцовым архивам и там
на самом деле обнаружил проект, подготовленный строителями Юлия Цезаря
девяносто лет назад с той же самой целью. Проект почти не отличался от
нового, но приблизительное время и стоимость оказались, к моему огромному
удовольствию, куда меньше: четыре года и четыре миллиона золотых. С учетом
некоторого подорожания материалов и труда нашу задачу можно будет выполнить,
затратив половину той суммы, которую назвали мои строители, и более чем в
два раза быстрей. В некоторых отношениях старый проект (отвергнутый как
слишком дорогой!) был лучше нового, если не считать того, что в нем не был
предусмотрен остров. Я тщательно изучил оба плана, сравнивая их по тем
пунктам, где имелись расхождения, а затем поехал в Остию, взяв с собой
Вителлия, который хорошо разбирался в строительном деле, чтобы проверить, не
произошло ли каких-либо крупных перемен на территории будущей гавани со
времени Юлия.
Когда я встретился со строителями, я был так напичкан информацией, что
им было невозможно меня обмануть -- например, занизив количество земли,
которое сто человек могут перенести с одного места в другое за день, или
утверждая, будто при выемке грунта придется стесать много тысяч футов
твердой породы. Я знал теперь обо всем этом почти столько же, сколько они. Я
не говорил им, откуда я это знаю, пусть думают, будто я познакомился со
строительством во время занятий историей и мне хватило одной-двух поездок в
Остию, чтобы глубоко изучить всю проблему и прийти к своим выводам. Я
воспользовался тем впечатлением, которое на них произвел, и сказал, что,
если замечу хоть какие-нибудь попытки затянуть работу после того, как она
начнется, и недостаточный интерес к делу, я отправлю их всех вниз, в
преисподнюю, чтобы они построили Харону на Стиксе новый пирс. Работа в
гавани должна начаться немедленно. У них будет столько работников, сколько
им надо, хотя бы тридцать тысяч и тысяча десятников из армии с необходимыми
материалами, инструментами и транспортом, но начать они должны без задержки.
Затем я вызвал к себе Каллиста и сообщил свое решение. Когда он воздел
с отчаянием руки и поднял к небу глаза, я сказал, чтобы он прекратил ломать
комедию.
-- Но, цезарь, где нам достать деньги? -- заблеял он, как овца.
-- У торговцев зерном, идиот,-- ответил я.-- Дай мне имена главных
членов Зерновой Лиги, и я постараюсь, чтобы мы получили столько денег,
сколько нам нужно.
Не прошло и часа, как передо мной предстали шестеро самых богатых
торговцев зерном в Риме.
Я решил взять их на испуг.
-- Мои строители сообщили мне, что вы пытались их подкупить, чтобы они
представили проект новой гавани в Остии в невыгодном свете. Я смотрю на это
очень серьезно. Это равносильно заговору против жизни ваших сограждан. Вы
заслуживаете, чтобы вас кинули на растерзание диким зверям.
Они со слезами клялись, что ни в чем не повинны, и молили меня научить,
как им доказать свою преданность мне и Риму.
-- Ничего не может быть легче: мне нужен срочный заем в один миллион
золотых для осуществления остийского проекта; как только состояние финансов
позволит, сумма будет возвращена.
Они стали уверять, будто, даже сложившись вместе, не смогут наскрести
половины этой суммы, но я был не настолько глуп, чтобы им поверить. Я дал им
месяц на то, чтобы раздобыть деньги, и предупредил, что, если они этого не
сделают, я отправлю их в изгнание на Черное море. Или дальше.
-- И помните,-- сказал я,-- когда эта гавань будет построена, это будет
моя гавань: если вы захотите ею пользоваться, вам придется просить у меня
разрешения. Не советую вам со мной ссориться.
Через пять дней я получил от них деньги, и в Остии сразу закипела
работа: строили пристанища для людей, распределяли задания. Нужно
признаться, что в подобных случаях очень приятно быть монархом и иметь
возможность осуществить важное начинание, подавляя глупое противодействие
одним повелительным словом. Но я должен был постоянно напоминать себе об
опасности замедлить возрождение республики, если я стану неправильно
осуществлять императорские прерогативы. Я делал все возможное, чтобы
поощрить свободу речи и патриотизм и не позволить моим личным причудам
превратиться в законы, которым должен подчиняться весь Рим. Это было очень
трудно. Самое смешное то, что, судя по всему, свобода речи, патриотизм и сам
республиканский идеализм входили в рубрику моих личных причуд. И хотя
вначале, не желая казаться надменным, как все монархи, я поставил себе за
правило быть доступным для любого из граждан Рима и разговаривать с людьми
дружески, запанибрата, вскоре я был вынужден держаться более сдержанно и
сухо. И не в том дело, что у меня не было времени для болтовни со всеми, кто
заглядывал во дворец, а в том, скорее, что мои сограждане, за немногими
исключениями, бессовестно злоупотребляли моей благожелательностью. Они
отвечали на мою приязнь или вежливым высокомерием, точно хотели сказать:
"Тебе не удастся одурачить нас и сделать из нас преданных слуг", или
насмешливой наглостью, точно хотели сказать: "Почему ты не ведешь себя, как
истинный император?", или насквозь фальшивой дружбой, точно хотели сказать:
"Если тебе, ваше величество, угодно расслабиться и угодно, чтобы мы,
сообразуясь с твоим чудачеством, тоже расслабились, погляди только, как мы
стараемся тебе угодить! Но если ты вздумаешь нахмуриться, мы тут же падем
ниц".
Но вернемся к гавани. Как-то раз Вителлий сказал мне:
-- Республике нечего и надеяться осуществить общественные работы такого
масштаба, какие может себе позволить монархия. Все грандиозные сооружения
мира -- дело рук царей или цариц. Городские стены и висячие сады Вавилона.
Мавзолей в Галикарнасе. Пирамиды. Ты никогда не был в Египте, верно? Я
служил там в гарнизоне молодым солдатом. О, боги, невозможно передать
словами, какое чувство благоговения и страха охватывает тебя при виде их.
Мало сказать, охватывает -- сокрушает тебя. Сперва ты слышишь о них в
детстве и спрашиваешь: "Что это -- пирамиды?" Тебе отвечают: "Огромные
каменные гробницы трехгранной формы, без всяких украшений, просто покрытые
белой штукатуркой, в Египте". Это звучит не очень интересно и не производит
на тебя впечатления. Ты представляешь в уме те "огромные" строения, с
которыми знаком,-- скажем, храм Августа здесь, в Риме, или базилику Юлия. А
затем, попав в Египет, видишь их вдали, в глубине пустыни -- небольшие белые
пятна, вроде палаток, и говоришь; "Это пирамиды? И чего только из-за них
поднимают такой шум?" Но когда спустя несколько часов стоишь у их подножья
задрав голову вверх, это совсем другое дело! Цезарь, они так огромны, что в
это нельзя поверить. Этого не может быть. Когда думаешь, что они выстроены
человеческими руками, становится физически дурно. Первый взгляд на Альпы не
идет ни в какое сравнение. Пирамиды такие белые, гладкие, безжалостно
вечные. Такой грозный памятник людских устремлений...
-- А также глупости, тирании и жестокости,-- прервал я его.-- Царь
Хеопс, который построил Большую пирамиду, разорил свою богатую страну,
обескровил ее и оставил при последнем издыхании; и все для того, чтобы
удовлетворить свое нелепое тщеславие и поразить богов своей
сверхъестественной мощью. А какой практической цели служит эта пирамида? Она
была задумана как надгробный памятник Хеопсу до скончания века. Однако я
читал, что этот нелепый, хотя и величественный мавзолей уже давно пуст.
Гиксосы, эти властители пустынных нагорий, нашли потайной вход, обшарили
внутреннее помещение и сделали костер из мумии гордого Хеопса.
Вителлий улыбнулся.
-- Ты не видел Большой пирамиды, не то ты бы так не рассуждал. Да, она
пуста, но это делает ее еще величественней. А что до цели, то она служит
очень важной цели. Ее вершина является ориентиром для египетских крестьян,
когда кончается ежегодный разлив Нила и они должны снова размечать границы
своих полей в море плодородного ила.
-- Лучше бы поставили высокий столб,-- сказал я,-- а еще лучше два --
по одному на каждом берегу Нила -- затраты же были бы пустяковыми. Хеопс был
сумасшедший, как Калигула, хотя, в отличие от него, имел одну постоянную
манию, а Калигула хватался то за одно, то за другое. Огромный город, который
он задумал воздвигнуть в Альпах над Большим перевалом Святого Бернарда, вряд
ли был бы доведен до конца, даже доживи Калигула до ста лет.
Вителлий согласился:
-- Он был болтун. Ближе всего к сооружению пирамид он подошел, когда
построил этот чудовищный корабль и украл в Александрии большой красный
обелиск. Да, он был болтун и кривляка.
-- Однако я вспоминаю, что однажды ты простерся ниц перед этим болтуном
и кривлякой, как перед богом.
-- А я с благодарностью вспоминаю, что посоветовал это сделать и сам
подал мне пример -- ты.
-- Да простят нас небеса,-- сказал я.
Во время этого разговора мы стояли возле храма Капитолийского Юпитера,
где только что совершили обряд очищения в связи с тем, что незадолго до того
на крышу храма опустилась птица, предвещающая несчастье (это была сова из
тех, что мы называем "поджигательницами", так как они предрекают гибель от
огня тому зданию, на которое они сядут). Я протянул вперед руку:
-- Видишь? Это часть величайшего памятника, какой когда-либо был
построен и, хотя Август и Тиберий -- тот и другой самодержцы -- внесли в
него свой вклад и содержали в порядке, первоначально создан он был свободным
народом. И я не сомневаюсь, что он будет существовать так же долго, как