Страница:
надо что написать пером по бумаге: приказываю идти в поход, и "гопля!" --
знамена развеваются, мечи вылетают из ножен, головы валятся на траву, города
и храмы объяты пламенем. Представляю, что было бы, если бы ты сел как-нибудь
верхом на слона и самолично вывел войска на поле брани! Верно, разбил бы все
вокруг в пух и прах. Я помню, как-то раз твоя дорогая матушка высказалась о
тебе -- не очень лестно -- как о будущем завоевателе Британии. Почему бы и
нет? Что до меня, я и в мыслях не держу никаких военных триумфов. Мир и
безопасность -- вот все, чего я прошу. Занят я тем, что готовлю свои
владения к обороне против возможного вторжения парфян. У нас с Кипридой все
хорошо, мы счастливы; дети тоже в порядке. Они учатся быть примерными
иудеями и делают это быстрее, чем я, ведь они моложе. Между прочим, мне не
нравится Вибий Марс, твой новый губернатор в Сирии. Боюсь, мы с ним скоро
поссоримся, если он не перестанет совать нос в мои дела. Я очень жалел,
когда кончился срок службы Петрония,-- превосходный человек! Бедняга Сила
все еще в узилище. Правда, я предоставил ему самую уютную камеру и разрешил
пользоваться письменными принадлежностями, чтобы он мог дать выход
негодованию по поводу моей неблагодарности. Естественно, он получает не
пергамент и не бумагу, а восковую дощечку, так что, закончив одно обвинение,
он вынужден его стереть, прежде чем начать другое.
Ты весьма популярен среди александрийских евреев, и твои суровые слова
в письме к александрийцам не пропали даром: евреи умеют читать между строк.
Я слышал от моего старого друга алабарха Александра, что копии его были
разосланы по всему городу со следующим оповещением от имени городского
префекта:
ОБЪЯВЛЕНИЕ ЛУЦИЯ ЭМИЛИЯ РЕКТА
"Поскольку население Александрии слишком велико, чтобы все имели
возможность присутствовать при чтении этого священного и милостивого письма,
адресованного нашему городу, я счел необходимым развесить его во всех людных
местах, чтобы каждый горожанин мог сам его прочитать, оценить величие
Божественного Цезаря Августа и выразить благодарность за его доброту.
Четырнадцатый день августа, второй год правления Тиберия Клавдия Цезаря
Августа Германика Императора".
Они все равно тебя обожествят, хочешь ты того или нет; а пока будь
здоров телом и бодр духом, хорошо ешь, крепко спи и никому не доверяй.
Разбойник".
Школярские поддразнивания Ирода насчет легкости, с какой я завоевал
титул императора, задели меня за живое. Его напоминание о словах матери тоже
сыграло свою роль: задело мою веру в сверхъестественные силы. Однажды,
много-много лет назад, когда я рассказал матери, что хочу ввести в латинский
алфавит три новые буквы, она вскричала в припадке раздражения, что есть три
вещи, которые никогда не осуществятся: никогда через Неаполитанский залив не
протянется улица с лавками, никогда я не покорю остров британцев и никогда
ни одна из моих нелепых букв не появится в публичных надписях в Риме. Однако
первое уже сбылось -- в тот день, когда Калигула построил свой знаменитый
мост между Байями и Путеолами и застроил его с двух сторон лавками. Третье
может сбыться в любой день, когда мне будет угодно,-- достаточно испросить
на это разрешения сената. Так почему бы не сбыться и второму?
Несколько дней спустя я получил депешу от Марса с пометкой: "срочно,
секретно". Марс был способный губернатор и честный человек, хотя
малоприятный в обществе -- замкнутый, с сухими манерами, саркастичный,
лишенный слабостей и причуд. Я назначил его на этот пост из благодарности за
то участие, которое он, будучи командиром полка на Востоке лет двадцать
назад, принял в разоблачении Пизона, убившего моего брата Германика, и в
возбуждении против него уголовного дела. Марс писал:
"...Мой сосед, твой друг Ирод Агриппа, как мне сообщают, укрепляет
Иерусалим. Возможно, тебе это известно, но я пишу, чтобы ты понял: когда
укрепления будут закончены, Иерусалим станет неприступным. Я не хочу
обвинять твоего друга царя Ирода в вероломстве, но, как губернатор Сирии,
смотрю на эту ситуацию со страхом. Иерусалим господствует на торговом пути в
Египет, и если тот попадет в руки к безответственному человеку, Риму будет
грозить серьезная опасность. Говорят, что Ирод страшится вторжения парфян,
однако он достаточно оградил себя от этой маловероятной угрозы секретным
союзом со своими царственными соседями на границе с Парфией. Не сомневаюсь,
что ты одобряешь его заигрывания с финикийцами: он послал огромные дары в
Бейрут, строит там амфитеатр, портики и общественные бани. Мне трудно
понять, из каких соображений он обхаживает финикийцев. Однако пока что он не
пользуется особым доверием у старейшин Тира и Сидона; возможно, у них есть
на то основания, не мне судить. Рискуя вызвать твое неудовольствие, я буду
сообщать о политических событиях к югу и востоку от моего военного округа по
мере того, как они будут оказываться в поле моего внимания".
Мне было крайне неприятно это читать, и сперва я рассердился на Марса
за то, что он подрывает мое доверие к Ироду, но, поразмыслив, почувствовал к
нему благодарность. Я не знал, что мне и думать. С одной стороны, я не
сомневался, что Ирод не порвет узы дружбы между нашими странами и не нарушит
клятву верности, данную мне перед всеми на рыночной площади; с другой
стороны, у него, судя по всему, были какие-то тайные замыслы, которые, будь
это любой другой человек, я бы назвал предательскими. Я был рад, что Марс
смотрит в оба. Я никому ничего об этом не сказал, даже Мессалине, а Марсу
написал так: "Письмо получил. Будь осторожен. Докладывай о дальнейших
событиях". Ироду я отправил туманное письмо:
"Возможно, я воспользуюсь твоим советом насчет Британии, мой дорогой
Разбойник, и если действительно решу вторгнуться на этот злосчастный остров,
я обязательно усядусь верхом на слона. Это будет первый слон, которого
увидят в Британии, и он, конечно, вызовет всеобщий восторг. Я был рад
узнать, что у тебя все в порядке; не тревожься из-за вторжения парфян. Если
я услышу, что они затевают драку и причиняют тебе беспокойство, я тут же
пошлю в Лион за твоим дядей Антипой, чтобы он надел свои семьдесят тысяч
первые доспехи и немедленно их разгромил, так что Киприда может спокойно
спать ночью, а ты можешь не строить больше в Иерусалиме укрепления. Нам ни к
чему, чтобы Иерусалим превратился в крепость, ты согласен? А вдруг твои
разбойники родичи из Идумеи решат сделать набег и умудрятся проникнуть в
Иерусалим до того, как ты достроишь последний бастион? Нам же не выгнать их
обратно даже при помощи осадных орудий, "черепах" и таранов, что же тогда
будет с торговым путем в Египет? Жаль, что тебе не понравился Вибий Марс.
Как подвигается твой амфитеатр в Бейруте? Я послушался твоего совета и решил
не доверять никому, кроме моей дорогой Мессалины, Вителлия, Руфрия и моего
старого друга детства Разбойника, чьим поклепам на самого себя я как не
верил, так и впредь не поверю и для кого я всегда останусь любящим его
Мартышечкой".
Ирод ответил в своем обычном беспечном тоне, поддразнивая меня, точно
ему безразлично, что будет с укреплениями, но теперь он знал, что мое
шутливое письмо отнюдь не было таким шутливым, каким казалось на первый
взгляд, знал он также, что Марс докладывает мне о нем. Марс вскоре ответил
мне так же коротко, как писал ему я, и сообщил, что работы на укреплениях
прекращены.
42 г. н.э.
Я возложил на себя консульские полномочия в марте, что пришлось на
новый год, но через два месяца снял их в пользу сенатора, которому они
причитались следом за мной; я был слишком загружен, чтобы заниматься делами,
которые входили в обязанности консулов. В том году родилась моя дочь
Октавия, чуть не произошел переворот во главе с Виницианом и Скрибонианом, и
я присоединил к империи Марокко в качестве провинции. Сперва я коротко
расскажу про Марокко. Мавры снова восстали под руководством способного
полководца по имени Салаб, который возглавлял их в предыдущей кампании.
Павлин, командовавший там римскими войсками, дошел до самого Атласского
хребта, но так и не смог подойти вплотную к Салабу и нес тяжелые потери от
засад и ночных атак. Тут срок его службы кончился, и он должен был вернуться
в Рим. На смену ему пришел некий Хосидий Гета, которому я наказал перед его
отъездом ни в коем случае не допустить, чтобы Салаб стал вторым
Такфаринатом. (Такфаринат был нумидиец, который при Тиберии помог трем
генералам подряд получить лавровые венки, проигрывая решающее, казалось бы,
сражение, а как только римские войска отводили назад, опять появляясь во
главе вновь созданной армии; правда, четвертый генерал положил этому конец
раз и навсегда, поймав и убив самого Такфарината.) Я сказал Гете:
-- Не успокаивайся на частичном успехе. Ищи главные силы Салаба,
разгроми их и убей или возьми в плен его самого. Если надо, преследуй его по
всей Африке. Если он скроется во внутренних областях страны, где, как
говорят, головы людей растут из подмышек, что ж, иди следом за ним туда.
Тебе легко будет его опознать: у него голова на шее.
Я сказал Гете также: -- Я не собираюсь указывать тебе, как надо вести
кампанию, но хочу дать один совет: не будь связан жесткими правилами, как
это было с генералом Элием Галлом, который отправился на завоевание Аравии,
словно Аравия--это Италия или Германия. Он нагрузил солдат обычным шанцевым
инструментом, надел на них тяжелую амуницию вместо того, чтобы дать им мехи
для воды и дополнительный паек продовольствия, и даже взял с собой несколько
осадных орудий. Когда у солдат разболелись животы и они стали кипятить
тухлую воду из колодцев, чтобы ее не было так опасно пить, Элий пришел и
закричал: "Что? Кипятить воду? Ни один дисциплинированный римский солдат не
кипятит воду для питья! Да еще на кизяке. Неслыханно! Римские солдаты
собирают хворост или обходятся без костров!" Он потерял большую часть своей
армии. И помни: внутренние области Марокко -- опасные места. Приноравливай
свою тактику и снаряжение к местным условиям.
Гета последовал моему совету в самом буквальном смысле. Он гонял Салаба
по Марокко из конца в конец, два раза нанес ему поражение, причем во втором
случае чуть было не захватил его в плен. После этого Салаб скрылся в
Атласских горах, пересек их и углубился в лежавшую за ними неисследованную
пустыню, велев своим людям оборонять перевал, пока он не получит
подкрепления у своих союзников, здешних кочевников. Гета оставил возле
перевала один отряд и с самыми выносливыми из солдат еле преодолел другой,
еще более крутой перевал в нескольких милях от первого и отправился на
поиски Салаба, взяв с собой столько воды, сколько могли унести его люди и
мулы, и сведя снаряжение до минимума. Он рассчитывал найти хоть какую-нибудь
воду, но они прошли за петлявшим по пустыне Салабом не меньше двухсот миль,
прежде чем увидели первый куст саксаула. Запасы воды стали иссякать, солдаты
теряли силы. Гета скрывал тревогу, но было ясно, что, даже если они
немедленно повернут обратно, оставив надежду захватить Салаба, им не хватит
воды, чтобы благополучно вернуться. Атлас был на расстоянии сотни миль пути,
спасти их могло только чудо.
В Риме, когда наступает засуха, мы знаем, как убедить богов послать
дождь. У нас есть черный камень, который называется "капающий камень"; в
давние времена мы захватили его у этрусков и спрятали в храме Марса за
городом. Мы идем в храм торжественной процессией, выносим этот камень
наружу, брызгаем на него водой и приносим жертвы, сопровождая все это
заклинаниями. После этого всегда начинается дождь... если только мы не
допустили какой-либо мелкой ошибки в ритуале, что случается довольно часто.
Но у Геты не было с собой "капающего камня", поэтому он стал в тупик.
Кочевники привыкли по многу дней обходиться без воды, к тому же превосходно
знали местность. Они стали сжимать кольцо вокруг римлян -- отрезали от
отряда, убивали, раздевали и увечили тех, кто, потеряв от жары рассудок,
отставал от своих.
У Геты был денщик-негр, родившийся в этой самой пустыне, но проданный в
рабство маврам. Он не помнил, где находится ближайший колодец, так как
продали его ребенком. Но он сказал Гете: "Генерал, почему ты не помолишься
Отцу Гва-Гва?" Гета спросил, кто эта персона. Денщик ответил, что это Бог
пустыни, который посылает во время засухи дождь. Гета сказал: "Император
велел мне приспосабливаться к обстоятельствам. Расскажи мне, как вызвать
Отца Гва-Гва, и я тут же сделаю это". Денщик ответил, что он должен взять
небольшой горшок, наполнить пивом и закопать его по горлышко в песок,
сказав: "Отец Гва-Гва, прими от нас пиво". Все должны вылить воду, которая
еще есть у них в мехах в свои кружки, оставив чуть-чуть на дне, только чтобы
обмакнуть пальцы и окропить ею землю. Затем все должны пить из кружек,
танцевать и восхвалять Отца Гва-Гва, все время разбрызгивая воду, пока
кружки не будут пусты. Сам Гета должен говорить нараспев: "Как эта вода
орошает песок, так пусть падет на нас дождь! Мы выпили все до последней
капли, Отец. Ничего не осталось. Что нам делать? Пей пиво, Отец Гва-Гва, и
помочись на нас, твоих детей, не то мы умрем". Пиво -- сильное мочегонное, а
у этих кочевников такие же теологические понятия, как у древних греков, те
тоже считали, что, когда идет дождь, это мочится Юпитер, так что до сих пор
греки пользуются одним и тем же словом (разница только в роде), когда имеют
в виду небо и ночной горшок. Кочевники верили, что можно побудить бога
послать дождь, то есть помочиться, если угостить его пивом. Орошение земли,
подобно нашим жертвоприношениям, должно было напомнить ему, если он забыл,
как именно льет дождь.
Гета в отчаянии созвал своих солдат -- те еле стояли на ногах -- и
спросил, нет ли у кого-нибудь случайно капельки пива. К счастью, среди них
было несколько германцев из вспомогательных войск, и они предпочли взять с
собой пиво, а не воду. В одном из мехов еще оставалось одна-две пинты. Гета
уговорил их отдать это пиво ему. Затем поровну раздал оставшуюся воду, но
пиво приберег для Отца Гва-Гва. Солдаты танцевали, пили воду и брызгали ею
на песок, а сам Гета произносил предписанное заклинание. Отец Гва-Гва
(по-видимому, имя его означает "Вода") был так доволен и поражен почестями,
которые ему оказала эта внушительная компания абсолютных незнакомцев, что
небо тут же потемнело от грозовых туч и начался такой ливень, длившийся трое
суток, что каждая впадинка в песке превратилась в полную до краев лужу.
Армия была спасена. Кочевники, посчитав ливень явным признаком благоволения
Отца Гва-Гва к римлянам, смиренно предложили союз. Гета ответил отказом:
пусть раньше выдадут ему Салаба. И вскоре Салаб был доставлен в цепях в
римский лагерь. Гета и кочевники обменялись дарами, был заключен договор.
Затем Гета двинулся обратно в горы, подошел с тыла к солдатам Салаба, все
еще сторожившим перевал, и перебил или взял в плен весь отряд. Остальные
силы мавров, увидев, что их вожака привезли в Танжер в цепях, сдались без
боя. Так вот две пинты пива спасли жизнь двум тысячам римлян и дали Риму
новую провинцию. Я приказал поставить храм Отцу Гва-Гва в пустыне за горами,
где простирались его владения, и Марокко -- я разделил его на две провинции:
Западное Марокко со столицей в Танжере и Восточное Марокко со столицей в
Кесарии -- должно было обеспечивать его ежегодно данью в сто мехов самого
лучшего пива. Я даровал Гете триумфальные украшения и просил бы сенат
закрепить за ним наследственное имя Мавр ("из Марокко"), если бы он не
превысил свои полномочия, казнив Салаба в Танжере, не посоветовавшись сперва
со мной. Это не диктовалось стратегической или тактической необходимостью,
Гета сделал это только из тщеславия.
Я упоминал не так давно о рождении моей дочери Октавии. За это время и
сенат, и народ стали все больше заискивать перед Мессалиной, так как было
хорошо известно, что я передал ей большую часть своих обязанностей
блюстителя нравов. Теоретически она считалась моей советницей, но, как я уже
объяснял, у нее был дубликат моей личной печати, и она могла скреплять ею
любые документы; кроме того, я позволил ей решать, в определенных границах,
кого из сенаторов или всадников вывести из сословия за нарушение
благопристойности и кем занять открывшиеся вакансии. Она взяла на себя также
трудоемкую задачу судить, кто из претендентов на римское гражданство достоин
его получить. Сенат хотел воспользоваться рождением Октавии, чтобы
пожаловать Мессалине титул "Августа". Как я ни любил ее, я считал, что она
еще не заслужила эту честь. Ей было всего семнадцать, а моя бабка получила
этот титул только после смерти, а мать -- в глубокой старости. Поэтому я
отказал им. Но александрийцы, не спросив моего разрешения -- а то, что было
сделано, я отменить не мог,-- выпустили монету, где на лицевой стороне был
мой профиль, а на обратной -- изображение Мессалины во весь рост в одеянии
богини Деметры; на ладони одной руки она держала две фигурки,
символизирующие сына и дочь, в другой -- сноп пшеницы, символизирующий
плодородие: лестная игра слов, так как латинское messis означает "урожай".
Мессалина была в восторге.
Как-то вечером Мессалина робко вошла ко мне в комнату, молча, словно
украдкой, взглянула мне в лицо и наконец, запинаясь, смущенно спросила:
-- Ты меня любишь, дражайший муж?
Я заверил ее, что люблю ее больше всего на свете.
-- А какие три столпа есть в храме любви, о которых ты говорил мне на
днях?
-- Я сказал, что храм любви поддерживается тремя столпами: добротой,
искренностью и пониманием. Вернее, я процитировал слова философа Мнасалка,
который это сказал.
-- Тогда выкажи мне самую большую доброту и самое большое понимание, на
которое способна твоя любовь. От моей любви понадобится только искренность.
Перейду к делу. Если это не очень для тебя трудно, не разрешишь ли ты мне...
не позволишь ли... некоторое время спать отдельно? Я не хочу сказать, что
люблю тебя хоть на йоту меньше, чем ты меня, но у нас родилось двое детей за
каких-то два года, может быть нам не стоит рисковать, может быть лучше
подождать немного, прежде чем заводить третьего? Беременность--очень
противная штука: по утрам меня тошнит, измучает изжога, расстраивается живот
-- нет, мне просто не выдержать такого ужаса снова. И, если честно, даже не
говоря об этом, я почему-то не испытываю больше к тебе той страсти, что
раньше. Клянусь, люблю я тебя не меньше, но скорее как дорогого друга и отца
моих детей, чем как возлюбленного. Вероятно, когда появляются дети, мы
отдаем им почти все наши чувства. Я ничего от тебя не скрываю. Ты мне
веришь, да?
-- Я тебе верю, и я тебя люблю.
Она погладила меня по лицу.
-- И я ведь не такая, как обыкновенные женщины, правда? -- которые
только и знают, что рожают детей, пока не состарятся. Я твоя жена -- жена
императора, я помогаю тебе в имперской работе, а ведь это важнее всего, не
так ли? Беременность ужасно мешает этой работе.
Я сказал довольно грустно:
-- Конечно, любимая, если таковы твои чувства, я не из тех мужей,
которые добиваются своего силой. Но разве так уж обязательно нам спать
врозь? Разве мы не можем спать в одной постели просто для компании?
-- О, Клавдий! -- вскричала она, чуть не плача.-- Мне так трудно было
решиться попросить тебя об этом, ведь я так сильно тебя люблю и не хочу тебя
обидеть. Не делай все еще трудней. Теперь, после того как я искренне все
тебе сказала, разве тебе не будет ужасно тяжело, если, лежа со мной в одной
постели, ты проникнешься вдруг ко мне страстью, а я не смогу ответить тем
же? Если я оттолкну тебя, это будет не менее губительно для нашей любви, чем
если я уступлю тебе против желания; я уверена, ты будешь потом очень
раскаиваться, если что-нибудь уничтожит мою привязанность к тебе. Неужели ты
не видишь, насколько лучше, если мы будем спать врозь, пока мои чувства не
станут такими, как раньше. Скажем, просто, чтобы быть дальше от искушения, я
буду спать в своих апартаментах в Новом дворце. Работе это только пойдет на
пользу. Я буду вставать утром и сразу браться за бумаги. Из-за этих родов я
сильно отстала с реестром граждан.
-- Как ты думаешь, сколько ты захочешь оставаться там? -- умоляюще
произнес я.
-- Мы увидим, как пойдет дело,-- сказала Мессалина, нежно целуя меня в
затылок.-- О, как я рада, что ты не сердишься, у меня стало легко на душе.
Сколько? О, не знаю. Неужели это так важно? В конце концов, что для любви
постель, если любящих связывают другие крепкие узы, например приверженность
идеалам, красоте и совершенству. Тут я согласна с Платоном. Он считал
физическую близость помехой любви.
-- Он говорил о гомосексуальной любви,-- напомнил я ей, стараясь, чтобы
мой голос не звучал слишком уныло.
-- Ну, дорогой,-- сказала она беспечно,-- я делаю мужскую работу, так
же как ты, так что, в конечном счете, согласись, это одно и то же. А что мы
оба привержены идеалам, это бесспорно,-- надо быть большими идеалистами,
чтобы заниматься всеми этими нудными делами во имя достижения политического
совершенства. Ты со мной не согласен? Ну, значит, договорились? И ты, мой
милый, мой дорогой Клавдий, не будешь настаивать, чтобы я делила с тобой
постель -- в прямом смысле, я хочу сказать. Во всех остальных смыслах я
по-прежнему твоя преданная маленькая Мессалина, и помни, пожалуйста, что мне
было очень неприятно просить тебя об этом.
Я сказал, что еще больше люблю и уважаю ее за искренность, и, конечно,
пусть она поступает, как хочет, но, естественно, я буду с нетерпением
ожидать, когда к ней вернутся ее прежние чувства.
-- О, пожалуйста, умерь свое нетерпение,-- вскричала Мессалина.-- Мне
от этого делается еще тяжелее. Если ты будешь нетерпелив, я стану думать,
что я жестока с тобой, и, кто знает, начну делать вид, будто испытываю
несуществующее влечение. Может быть, я отличаюсь от прочих женщин, но
почему-то секс почти ничего для меня не значит. Я, правда, подозреваю, что
многим другим женщинам это тоже надоедает, хотя они по-прежнему любят своих
мужей и хотят, чтобы мужья любили их. Но если у тебя будут романы с другими
женщинами, я с ума сойду от ревности. И дело не в том, что ты будешь спать с
ними,-- пусть, я не против, -- а в боязни, как бы вдруг ты не перестал
смотреть на одну из них просто как на приятную и удобную партнершу и не
полюбил ее сильней меня; ведь тогда ты захочешь со мной развестись. Я стану
с подозрением относиться ко всем женщинам. Хотя нет. Если бы ты спал время
от времени с хорошенькой служанкой или какой-нибудь славной чистенькой
простолюдинкой, к ним я не стала бы тебя ревновать, наоборот, была бы рада,
прямо в восторге, при мысли, что вы приятно проводите время; и потом, когда
мы снова будем спать вместе, это не встало бы между нами. Мы считали бы это
мерой, принятой ради твоего здоровья, как слабительное или рвотное. Я не
стану ждать, что ты скажешь мне имя женщины, я даже предпочитаю его не
знать, если только ты мне обещаешь, что у тебя не будет никаких делишек с
кем-нибудь из тех знатных дам, к кому я по праву могу ревновать. Говорят,
такие именно отношения были между Ливией и Августом.
-- Да, в некотором роде. Но она никогда по-настоящему его не любила.
Она сама сказала мне об этом. Это облегчало дело. Она выбирала молодых
рабынь на невольничьем рынке и приводила их ночью к нему в спальню. Сириек в
основном, если не ошибаюсь.
-- Надеюсь, ты не ждешь этого от меня? Я живая женщина, в конце концов.
Таким вот образом, очень умно и очень жестоко, Мессалина сыграла на
моей слепой любви. В тот же вечер она перебралась в Новый дворец. В течение
долгого времени я ничего больше ей не говорил, надеясь, что она вернется. Но
она тоже ничего не говорила, только нежно смотрела на меня, показывая всем
своим видом и повадкой, что между нами существует полное понимание. Лишь
изредка она оказывала мне великое снисхождение и спала со мной. Прошло семь
лет, пока до меня дошел первый слух о том, что происходило в ее покоях в
Новом дворце, когда старый муж-рогоносец сидел за работой или благополучно
храпел в своей постели в Старом дворце.
Здесь самое время рассказать историю Аппия Силана, экс-консула, который
со времен Калигулы был губернатором Испании. Надо вам напомнить, что
замужество с этим самым Силаном было той взяткой, которую Ливия посулила
Эмилии, если та предаст Постума; Эмилия была правнучка Августа, с которой в
детстве меня чуть не помолвили. Будучи ее мужем, Силан стал отцом трех
мальчиков и двух девочек (теперь все они уже взрослые). Не считая
Агриппиниллы и ее сына, они были единственными оставшимися в живых потомками
Августа. Тиберий, опасаясь Силана из-за его блестящих родственных связей,
огульно обвинил его в государственной измене вместе с несколькими другими
сенаторами, в том числе Виницианом. Однако доказать этого не удалось и все
избежали наказания, отделавшись сильным испугом. В шестнадцать Силан был
самым красивым юношей в Риме, в пятьдесят шесть он все еще был очень хорош
собой: волосы, чуть тронутые сединой, ясные глаза, походка и стать человека
в расцвете лет. Он овдовел, так как Эмилия умерла от рака. Одна из его
дочерей, Кальвина, вышла замуж за сына Вителлия.
Как-то раз, незадолго до рождения маленькой Октавии, Мессалина
заговорила со мной:
-- Кто нам нужен здесь в Риме, так это Аппий Силан. Вот бы отозвать его
знамена развеваются, мечи вылетают из ножен, головы валятся на траву, города
и храмы объяты пламенем. Представляю, что было бы, если бы ты сел как-нибудь
верхом на слона и самолично вывел войска на поле брани! Верно, разбил бы все
вокруг в пух и прах. Я помню, как-то раз твоя дорогая матушка высказалась о
тебе -- не очень лестно -- как о будущем завоевателе Британии. Почему бы и
нет? Что до меня, я и в мыслях не держу никаких военных триумфов. Мир и
безопасность -- вот все, чего я прошу. Занят я тем, что готовлю свои
владения к обороне против возможного вторжения парфян. У нас с Кипридой все
хорошо, мы счастливы; дети тоже в порядке. Они учатся быть примерными
иудеями и делают это быстрее, чем я, ведь они моложе. Между прочим, мне не
нравится Вибий Марс, твой новый губернатор в Сирии. Боюсь, мы с ним скоро
поссоримся, если он не перестанет совать нос в мои дела. Я очень жалел,
когда кончился срок службы Петрония,-- превосходный человек! Бедняга Сила
все еще в узилище. Правда, я предоставил ему самую уютную камеру и разрешил
пользоваться письменными принадлежностями, чтобы он мог дать выход
негодованию по поводу моей неблагодарности. Естественно, он получает не
пергамент и не бумагу, а восковую дощечку, так что, закончив одно обвинение,
он вынужден его стереть, прежде чем начать другое.
Ты весьма популярен среди александрийских евреев, и твои суровые слова
в письме к александрийцам не пропали даром: евреи умеют читать между строк.
Я слышал от моего старого друга алабарха Александра, что копии его были
разосланы по всему городу со следующим оповещением от имени городского
префекта:
ОБЪЯВЛЕНИЕ ЛУЦИЯ ЭМИЛИЯ РЕКТА
"Поскольку население Александрии слишком велико, чтобы все имели
возможность присутствовать при чтении этого священного и милостивого письма,
адресованного нашему городу, я счел необходимым развесить его во всех людных
местах, чтобы каждый горожанин мог сам его прочитать, оценить величие
Божественного Цезаря Августа и выразить благодарность за его доброту.
Четырнадцатый день августа, второй год правления Тиберия Клавдия Цезаря
Августа Германика Императора".
Они все равно тебя обожествят, хочешь ты того или нет; а пока будь
здоров телом и бодр духом, хорошо ешь, крепко спи и никому не доверяй.
Разбойник".
Школярские поддразнивания Ирода насчет легкости, с какой я завоевал
титул императора, задели меня за живое. Его напоминание о словах матери тоже
сыграло свою роль: задело мою веру в сверхъестественные силы. Однажды,
много-много лет назад, когда я рассказал матери, что хочу ввести в латинский
алфавит три новые буквы, она вскричала в припадке раздражения, что есть три
вещи, которые никогда не осуществятся: никогда через Неаполитанский залив не
протянется улица с лавками, никогда я не покорю остров британцев и никогда
ни одна из моих нелепых букв не появится в публичных надписях в Риме. Однако
первое уже сбылось -- в тот день, когда Калигула построил свой знаменитый
мост между Байями и Путеолами и застроил его с двух сторон лавками. Третье
может сбыться в любой день, когда мне будет угодно,-- достаточно испросить
на это разрешения сената. Так почему бы не сбыться и второму?
Несколько дней спустя я получил депешу от Марса с пометкой: "срочно,
секретно". Марс был способный губернатор и честный человек, хотя
малоприятный в обществе -- замкнутый, с сухими манерами, саркастичный,
лишенный слабостей и причуд. Я назначил его на этот пост из благодарности за
то участие, которое он, будучи командиром полка на Востоке лет двадцать
назад, принял в разоблачении Пизона, убившего моего брата Германика, и в
возбуждении против него уголовного дела. Марс писал:
"...Мой сосед, твой друг Ирод Агриппа, как мне сообщают, укрепляет
Иерусалим. Возможно, тебе это известно, но я пишу, чтобы ты понял: когда
укрепления будут закончены, Иерусалим станет неприступным. Я не хочу
обвинять твоего друга царя Ирода в вероломстве, но, как губернатор Сирии,
смотрю на эту ситуацию со страхом. Иерусалим господствует на торговом пути в
Египет, и если тот попадет в руки к безответственному человеку, Риму будет
грозить серьезная опасность. Говорят, что Ирод страшится вторжения парфян,
однако он достаточно оградил себя от этой маловероятной угрозы секретным
союзом со своими царственными соседями на границе с Парфией. Не сомневаюсь,
что ты одобряешь его заигрывания с финикийцами: он послал огромные дары в
Бейрут, строит там амфитеатр, портики и общественные бани. Мне трудно
понять, из каких соображений он обхаживает финикийцев. Однако пока что он не
пользуется особым доверием у старейшин Тира и Сидона; возможно, у них есть
на то основания, не мне судить. Рискуя вызвать твое неудовольствие, я буду
сообщать о политических событиях к югу и востоку от моего военного округа по
мере того, как они будут оказываться в поле моего внимания".
Мне было крайне неприятно это читать, и сперва я рассердился на Марса
за то, что он подрывает мое доверие к Ироду, но, поразмыслив, почувствовал к
нему благодарность. Я не знал, что мне и думать. С одной стороны, я не
сомневался, что Ирод не порвет узы дружбы между нашими странами и не нарушит
клятву верности, данную мне перед всеми на рыночной площади; с другой
стороны, у него, судя по всему, были какие-то тайные замыслы, которые, будь
это любой другой человек, я бы назвал предательскими. Я был рад, что Марс
смотрит в оба. Я никому ничего об этом не сказал, даже Мессалине, а Марсу
написал так: "Письмо получил. Будь осторожен. Докладывай о дальнейших
событиях". Ироду я отправил туманное письмо:
"Возможно, я воспользуюсь твоим советом насчет Британии, мой дорогой
Разбойник, и если действительно решу вторгнуться на этот злосчастный остров,
я обязательно усядусь верхом на слона. Это будет первый слон, которого
увидят в Британии, и он, конечно, вызовет всеобщий восторг. Я был рад
узнать, что у тебя все в порядке; не тревожься из-за вторжения парфян. Если
я услышу, что они затевают драку и причиняют тебе беспокойство, я тут же
пошлю в Лион за твоим дядей Антипой, чтобы он надел свои семьдесят тысяч
первые доспехи и немедленно их разгромил, так что Киприда может спокойно
спать ночью, а ты можешь не строить больше в Иерусалиме укрепления. Нам ни к
чему, чтобы Иерусалим превратился в крепость, ты согласен? А вдруг твои
разбойники родичи из Идумеи решат сделать набег и умудрятся проникнуть в
Иерусалим до того, как ты достроишь последний бастион? Нам же не выгнать их
обратно даже при помощи осадных орудий, "черепах" и таранов, что же тогда
будет с торговым путем в Египет? Жаль, что тебе не понравился Вибий Марс.
Как подвигается твой амфитеатр в Бейруте? Я послушался твоего совета и решил
не доверять никому, кроме моей дорогой Мессалины, Вителлия, Руфрия и моего
старого друга детства Разбойника, чьим поклепам на самого себя я как не
верил, так и впредь не поверю и для кого я всегда останусь любящим его
Мартышечкой".
Ирод ответил в своем обычном беспечном тоне, поддразнивая меня, точно
ему безразлично, что будет с укреплениями, но теперь он знал, что мое
шутливое письмо отнюдь не было таким шутливым, каким казалось на первый
взгляд, знал он также, что Марс докладывает мне о нем. Марс вскоре ответил
мне так же коротко, как писал ему я, и сообщил, что работы на укреплениях
прекращены.
42 г. н.э.
Я возложил на себя консульские полномочия в марте, что пришлось на
новый год, но через два месяца снял их в пользу сенатора, которому они
причитались следом за мной; я был слишком загружен, чтобы заниматься делами,
которые входили в обязанности консулов. В том году родилась моя дочь
Октавия, чуть не произошел переворот во главе с Виницианом и Скрибонианом, и
я присоединил к империи Марокко в качестве провинции. Сперва я коротко
расскажу про Марокко. Мавры снова восстали под руководством способного
полководца по имени Салаб, который возглавлял их в предыдущей кампании.
Павлин, командовавший там римскими войсками, дошел до самого Атласского
хребта, но так и не смог подойти вплотную к Салабу и нес тяжелые потери от
засад и ночных атак. Тут срок его службы кончился, и он должен был вернуться
в Рим. На смену ему пришел некий Хосидий Гета, которому я наказал перед его
отъездом ни в коем случае не допустить, чтобы Салаб стал вторым
Такфаринатом. (Такфаринат был нумидиец, который при Тиберии помог трем
генералам подряд получить лавровые венки, проигрывая решающее, казалось бы,
сражение, а как только римские войска отводили назад, опять появляясь во
главе вновь созданной армии; правда, четвертый генерал положил этому конец
раз и навсегда, поймав и убив самого Такфарината.) Я сказал Гете:
-- Не успокаивайся на частичном успехе. Ищи главные силы Салаба,
разгроми их и убей или возьми в плен его самого. Если надо, преследуй его по
всей Африке. Если он скроется во внутренних областях страны, где, как
говорят, головы людей растут из подмышек, что ж, иди следом за ним туда.
Тебе легко будет его опознать: у него голова на шее.
Я сказал Гете также: -- Я не собираюсь указывать тебе, как надо вести
кампанию, но хочу дать один совет: не будь связан жесткими правилами, как
это было с генералом Элием Галлом, который отправился на завоевание Аравии,
словно Аравия--это Италия или Германия. Он нагрузил солдат обычным шанцевым
инструментом, надел на них тяжелую амуницию вместо того, чтобы дать им мехи
для воды и дополнительный паек продовольствия, и даже взял с собой несколько
осадных орудий. Когда у солдат разболелись животы и они стали кипятить
тухлую воду из колодцев, чтобы ее не было так опасно пить, Элий пришел и
закричал: "Что? Кипятить воду? Ни один дисциплинированный римский солдат не
кипятит воду для питья! Да еще на кизяке. Неслыханно! Римские солдаты
собирают хворост или обходятся без костров!" Он потерял большую часть своей
армии. И помни: внутренние области Марокко -- опасные места. Приноравливай
свою тактику и снаряжение к местным условиям.
Гета последовал моему совету в самом буквальном смысле. Он гонял Салаба
по Марокко из конца в конец, два раза нанес ему поражение, причем во втором
случае чуть было не захватил его в плен. После этого Салаб скрылся в
Атласских горах, пересек их и углубился в лежавшую за ними неисследованную
пустыню, велев своим людям оборонять перевал, пока он не получит
подкрепления у своих союзников, здешних кочевников. Гета оставил возле
перевала один отряд и с самыми выносливыми из солдат еле преодолел другой,
еще более крутой перевал в нескольких милях от первого и отправился на
поиски Салаба, взяв с собой столько воды, сколько могли унести его люди и
мулы, и сведя снаряжение до минимума. Он рассчитывал найти хоть какую-нибудь
воду, но они прошли за петлявшим по пустыне Салабом не меньше двухсот миль,
прежде чем увидели первый куст саксаула. Запасы воды стали иссякать, солдаты
теряли силы. Гета скрывал тревогу, но было ясно, что, даже если они
немедленно повернут обратно, оставив надежду захватить Салаба, им не хватит
воды, чтобы благополучно вернуться. Атлас был на расстоянии сотни миль пути,
спасти их могло только чудо.
В Риме, когда наступает засуха, мы знаем, как убедить богов послать
дождь. У нас есть черный камень, который называется "капающий камень"; в
давние времена мы захватили его у этрусков и спрятали в храме Марса за
городом. Мы идем в храм торжественной процессией, выносим этот камень
наружу, брызгаем на него водой и приносим жертвы, сопровождая все это
заклинаниями. После этого всегда начинается дождь... если только мы не
допустили какой-либо мелкой ошибки в ритуале, что случается довольно часто.
Но у Геты не было с собой "капающего камня", поэтому он стал в тупик.
Кочевники привыкли по многу дней обходиться без воды, к тому же превосходно
знали местность. Они стали сжимать кольцо вокруг римлян -- отрезали от
отряда, убивали, раздевали и увечили тех, кто, потеряв от жары рассудок,
отставал от своих.
У Геты был денщик-негр, родившийся в этой самой пустыне, но проданный в
рабство маврам. Он не помнил, где находится ближайший колодец, так как
продали его ребенком. Но он сказал Гете: "Генерал, почему ты не помолишься
Отцу Гва-Гва?" Гета спросил, кто эта персона. Денщик ответил, что это Бог
пустыни, который посылает во время засухи дождь. Гета сказал: "Император
велел мне приспосабливаться к обстоятельствам. Расскажи мне, как вызвать
Отца Гва-Гва, и я тут же сделаю это". Денщик ответил, что он должен взять
небольшой горшок, наполнить пивом и закопать его по горлышко в песок,
сказав: "Отец Гва-Гва, прими от нас пиво". Все должны вылить воду, которая
еще есть у них в мехах в свои кружки, оставив чуть-чуть на дне, только чтобы
обмакнуть пальцы и окропить ею землю. Затем все должны пить из кружек,
танцевать и восхвалять Отца Гва-Гва, все время разбрызгивая воду, пока
кружки не будут пусты. Сам Гета должен говорить нараспев: "Как эта вода
орошает песок, так пусть падет на нас дождь! Мы выпили все до последней
капли, Отец. Ничего не осталось. Что нам делать? Пей пиво, Отец Гва-Гва, и
помочись на нас, твоих детей, не то мы умрем". Пиво -- сильное мочегонное, а
у этих кочевников такие же теологические понятия, как у древних греков, те
тоже считали, что, когда идет дождь, это мочится Юпитер, так что до сих пор
греки пользуются одним и тем же словом (разница только в роде), когда имеют
в виду небо и ночной горшок. Кочевники верили, что можно побудить бога
послать дождь, то есть помочиться, если угостить его пивом. Орошение земли,
подобно нашим жертвоприношениям, должно было напомнить ему, если он забыл,
как именно льет дождь.
Гета в отчаянии созвал своих солдат -- те еле стояли на ногах -- и
спросил, нет ли у кого-нибудь случайно капельки пива. К счастью, среди них
было несколько германцев из вспомогательных войск, и они предпочли взять с
собой пиво, а не воду. В одном из мехов еще оставалось одна-две пинты. Гета
уговорил их отдать это пиво ему. Затем поровну раздал оставшуюся воду, но
пиво приберег для Отца Гва-Гва. Солдаты танцевали, пили воду и брызгали ею
на песок, а сам Гета произносил предписанное заклинание. Отец Гва-Гва
(по-видимому, имя его означает "Вода") был так доволен и поражен почестями,
которые ему оказала эта внушительная компания абсолютных незнакомцев, что
небо тут же потемнело от грозовых туч и начался такой ливень, длившийся трое
суток, что каждая впадинка в песке превратилась в полную до краев лужу.
Армия была спасена. Кочевники, посчитав ливень явным признаком благоволения
Отца Гва-Гва к римлянам, смиренно предложили союз. Гета ответил отказом:
пусть раньше выдадут ему Салаба. И вскоре Салаб был доставлен в цепях в
римский лагерь. Гета и кочевники обменялись дарами, был заключен договор.
Затем Гета двинулся обратно в горы, подошел с тыла к солдатам Салаба, все
еще сторожившим перевал, и перебил или взял в плен весь отряд. Остальные
силы мавров, увидев, что их вожака привезли в Танжер в цепях, сдались без
боя. Так вот две пинты пива спасли жизнь двум тысячам римлян и дали Риму
новую провинцию. Я приказал поставить храм Отцу Гва-Гва в пустыне за горами,
где простирались его владения, и Марокко -- я разделил его на две провинции:
Западное Марокко со столицей в Танжере и Восточное Марокко со столицей в
Кесарии -- должно было обеспечивать его ежегодно данью в сто мехов самого
лучшего пива. Я даровал Гете триумфальные украшения и просил бы сенат
закрепить за ним наследственное имя Мавр ("из Марокко"), если бы он не
превысил свои полномочия, казнив Салаба в Танжере, не посоветовавшись сперва
со мной. Это не диктовалось стратегической или тактической необходимостью,
Гета сделал это только из тщеславия.
Я упоминал не так давно о рождении моей дочери Октавии. За это время и
сенат, и народ стали все больше заискивать перед Мессалиной, так как было
хорошо известно, что я передал ей большую часть своих обязанностей
блюстителя нравов. Теоретически она считалась моей советницей, но, как я уже
объяснял, у нее был дубликат моей личной печати, и она могла скреплять ею
любые документы; кроме того, я позволил ей решать, в определенных границах,
кого из сенаторов или всадников вывести из сословия за нарушение
благопристойности и кем занять открывшиеся вакансии. Она взяла на себя также
трудоемкую задачу судить, кто из претендентов на римское гражданство достоин
его получить. Сенат хотел воспользоваться рождением Октавии, чтобы
пожаловать Мессалине титул "Августа". Как я ни любил ее, я считал, что она
еще не заслужила эту честь. Ей было всего семнадцать, а моя бабка получила
этот титул только после смерти, а мать -- в глубокой старости. Поэтому я
отказал им. Но александрийцы, не спросив моего разрешения -- а то, что было
сделано, я отменить не мог,-- выпустили монету, где на лицевой стороне был
мой профиль, а на обратной -- изображение Мессалины во весь рост в одеянии
богини Деметры; на ладони одной руки она держала две фигурки,
символизирующие сына и дочь, в другой -- сноп пшеницы, символизирующий
плодородие: лестная игра слов, так как латинское messis означает "урожай".
Мессалина была в восторге.
Как-то вечером Мессалина робко вошла ко мне в комнату, молча, словно
украдкой, взглянула мне в лицо и наконец, запинаясь, смущенно спросила:
-- Ты меня любишь, дражайший муж?
Я заверил ее, что люблю ее больше всего на свете.
-- А какие три столпа есть в храме любви, о которых ты говорил мне на
днях?
-- Я сказал, что храм любви поддерживается тремя столпами: добротой,
искренностью и пониманием. Вернее, я процитировал слова философа Мнасалка,
который это сказал.
-- Тогда выкажи мне самую большую доброту и самое большое понимание, на
которое способна твоя любовь. От моей любви понадобится только искренность.
Перейду к делу. Если это не очень для тебя трудно, не разрешишь ли ты мне...
не позволишь ли... некоторое время спать отдельно? Я не хочу сказать, что
люблю тебя хоть на йоту меньше, чем ты меня, но у нас родилось двое детей за
каких-то два года, может быть нам не стоит рисковать, может быть лучше
подождать немного, прежде чем заводить третьего? Беременность--очень
противная штука: по утрам меня тошнит, измучает изжога, расстраивается живот
-- нет, мне просто не выдержать такого ужаса снова. И, если честно, даже не
говоря об этом, я почему-то не испытываю больше к тебе той страсти, что
раньше. Клянусь, люблю я тебя не меньше, но скорее как дорогого друга и отца
моих детей, чем как возлюбленного. Вероятно, когда появляются дети, мы
отдаем им почти все наши чувства. Я ничего от тебя не скрываю. Ты мне
веришь, да?
-- Я тебе верю, и я тебя люблю.
Она погладила меня по лицу.
-- И я ведь не такая, как обыкновенные женщины, правда? -- которые
только и знают, что рожают детей, пока не состарятся. Я твоя жена -- жена
императора, я помогаю тебе в имперской работе, а ведь это важнее всего, не
так ли? Беременность ужасно мешает этой работе.
Я сказал довольно грустно:
-- Конечно, любимая, если таковы твои чувства, я не из тех мужей,
которые добиваются своего силой. Но разве так уж обязательно нам спать
врозь? Разве мы не можем спать в одной постели просто для компании?
-- О, Клавдий! -- вскричала она, чуть не плача.-- Мне так трудно было
решиться попросить тебя об этом, ведь я так сильно тебя люблю и не хочу тебя
обидеть. Не делай все еще трудней. Теперь, после того как я искренне все
тебе сказала, разве тебе не будет ужасно тяжело, если, лежа со мной в одной
постели, ты проникнешься вдруг ко мне страстью, а я не смогу ответить тем
же? Если я оттолкну тебя, это будет не менее губительно для нашей любви, чем
если я уступлю тебе против желания; я уверена, ты будешь потом очень
раскаиваться, если что-нибудь уничтожит мою привязанность к тебе. Неужели ты
не видишь, насколько лучше, если мы будем спать врозь, пока мои чувства не
станут такими, как раньше. Скажем, просто, чтобы быть дальше от искушения, я
буду спать в своих апартаментах в Новом дворце. Работе это только пойдет на
пользу. Я буду вставать утром и сразу браться за бумаги. Из-за этих родов я
сильно отстала с реестром граждан.
-- Как ты думаешь, сколько ты захочешь оставаться там? -- умоляюще
произнес я.
-- Мы увидим, как пойдет дело,-- сказала Мессалина, нежно целуя меня в
затылок.-- О, как я рада, что ты не сердишься, у меня стало легко на душе.
Сколько? О, не знаю. Неужели это так важно? В конце концов, что для любви
постель, если любящих связывают другие крепкие узы, например приверженность
идеалам, красоте и совершенству. Тут я согласна с Платоном. Он считал
физическую близость помехой любви.
-- Он говорил о гомосексуальной любви,-- напомнил я ей, стараясь, чтобы
мой голос не звучал слишком уныло.
-- Ну, дорогой,-- сказала она беспечно,-- я делаю мужскую работу, так
же как ты, так что, в конечном счете, согласись, это одно и то же. А что мы
оба привержены идеалам, это бесспорно,-- надо быть большими идеалистами,
чтобы заниматься всеми этими нудными делами во имя достижения политического
совершенства. Ты со мной не согласен? Ну, значит, договорились? И ты, мой
милый, мой дорогой Клавдий, не будешь настаивать, чтобы я делила с тобой
постель -- в прямом смысле, я хочу сказать. Во всех остальных смыслах я
по-прежнему твоя преданная маленькая Мессалина, и помни, пожалуйста, что мне
было очень неприятно просить тебя об этом.
Я сказал, что еще больше люблю и уважаю ее за искренность, и, конечно,
пусть она поступает, как хочет, но, естественно, я буду с нетерпением
ожидать, когда к ней вернутся ее прежние чувства.
-- О, пожалуйста, умерь свое нетерпение,-- вскричала Мессалина.-- Мне
от этого делается еще тяжелее. Если ты будешь нетерпелив, я стану думать,
что я жестока с тобой, и, кто знает, начну делать вид, будто испытываю
несуществующее влечение. Может быть, я отличаюсь от прочих женщин, но
почему-то секс почти ничего для меня не значит. Я, правда, подозреваю, что
многим другим женщинам это тоже надоедает, хотя они по-прежнему любят своих
мужей и хотят, чтобы мужья любили их. Но если у тебя будут романы с другими
женщинами, я с ума сойду от ревности. И дело не в том, что ты будешь спать с
ними,-- пусть, я не против, -- а в боязни, как бы вдруг ты не перестал
смотреть на одну из них просто как на приятную и удобную партнершу и не
полюбил ее сильней меня; ведь тогда ты захочешь со мной развестись. Я стану
с подозрением относиться ко всем женщинам. Хотя нет. Если бы ты спал время
от времени с хорошенькой служанкой или какой-нибудь славной чистенькой
простолюдинкой, к ним я не стала бы тебя ревновать, наоборот, была бы рада,
прямо в восторге, при мысли, что вы приятно проводите время; и потом, когда
мы снова будем спать вместе, это не встало бы между нами. Мы считали бы это
мерой, принятой ради твоего здоровья, как слабительное или рвотное. Я не
стану ждать, что ты скажешь мне имя женщины, я даже предпочитаю его не
знать, если только ты мне обещаешь, что у тебя не будет никаких делишек с
кем-нибудь из тех знатных дам, к кому я по праву могу ревновать. Говорят,
такие именно отношения были между Ливией и Августом.
-- Да, в некотором роде. Но она никогда по-настоящему его не любила.
Она сама сказала мне об этом. Это облегчало дело. Она выбирала молодых
рабынь на невольничьем рынке и приводила их ночью к нему в спальню. Сириек в
основном, если не ошибаюсь.
-- Надеюсь, ты не ждешь этого от меня? Я живая женщина, в конце концов.
Таким вот образом, очень умно и очень жестоко, Мессалина сыграла на
моей слепой любви. В тот же вечер она перебралась в Новый дворец. В течение
долгого времени я ничего больше ей не говорил, надеясь, что она вернется. Но
она тоже ничего не говорила, только нежно смотрела на меня, показывая всем
своим видом и повадкой, что между нами существует полное понимание. Лишь
изредка она оказывала мне великое снисхождение и спала со мной. Прошло семь
лет, пока до меня дошел первый слух о том, что происходило в ее покоях в
Новом дворце, когда старый муж-рогоносец сидел за работой или благополучно
храпел в своей постели в Старом дворце.
Здесь самое время рассказать историю Аппия Силана, экс-консула, который
со времен Калигулы был губернатором Испании. Надо вам напомнить, что
замужество с этим самым Силаном было той взяткой, которую Ливия посулила
Эмилии, если та предаст Постума; Эмилия была правнучка Августа, с которой в
детстве меня чуть не помолвили. Будучи ее мужем, Силан стал отцом трех
мальчиков и двух девочек (теперь все они уже взрослые). Не считая
Агриппиниллы и ее сына, они были единственными оставшимися в живых потомками
Августа. Тиберий, опасаясь Силана из-за его блестящих родственных связей,
огульно обвинил его в государственной измене вместе с несколькими другими
сенаторами, в том числе Виницианом. Однако доказать этого не удалось и все
избежали наказания, отделавшись сильным испугом. В шестнадцать Силан был
самым красивым юношей в Риме, в пятьдесят шесть он все еще был очень хорош
собой: волосы, чуть тронутые сединой, ясные глаза, походка и стать человека
в расцвете лет. Он овдовел, так как Эмилия умерла от рака. Одна из его
дочерей, Кальвина, вышла замуж за сына Вителлия.
Как-то раз, незадолго до рождения маленькой Октавии, Мессалина
заговорила со мной:
-- Кто нам нужен здесь в Риме, так это Аппий Силан. Вот бы отозвать его