Страница:
день жизнью. Кто знает, вдруг Клавдий в конце концов решит отказаться от
императорского поста. Его ответ не исключает такого намерения; от этого
идиота всего можно ждать, к тому же он труслив как заяц. До тех пор, пока я
не буду твердо знать, что он собирается делать, я не стану накладывать на
себя руки.
К этому времени сенаторы разошлись, а Кассий, Луп и Тигр спорили, стоя
в пустом вестибюле. Когда Кассий посмотрел вокруг и увидел, что они остались
одни, он разразился смехом:
-- Ну не смешно ли нам, не кому-либо, а нам, ссориться между собой!
Тигр, пойдем позавтракаем. И ты с нами, Луп! Пошли!
Я тоже в это время завтракал, проспав немногим более часа; и тут мне
сообщили, что в лагерь прибыли консулы и эти твердокаменные
республиканцы-сенаторы, участвовавшие в полночном заседании и желающие
засвидетельствовать свое почтение и поздравить с восшествием на престол.
Полковники были очень довольны и насмешливо сказали:
-- Они пришли слишком рано, пусть подождут.
Я не выспался и был не в духе; что до меня, сказал я, у меня нет
желания их принимать: я предпочитаю людей, у которых хватает храбрости не
отступать от своих убеждений. Я постарался выбросить сенаторов из головы и
продолжал свой завтрак. Хорошо, Ирод, поистине вездесущий в эти два богатых
событиями дня, спас им жизнь. Германцы напились, и у них зудели руки от
желания подраться; схватив ассагаи, они уже были готовы убить сенаторов,
упавших на колени с мольбой о пощаде. Гвардейцы не делали никаких попыток
вмешаться. Ироду пришлось прибегнуть к моему имени, чтобы утихомирить
германцев. Он вошел в столовую, как только поместил вызволенных им из беды
сенаторов в безопасное место, и сказал шутливо:
-- Прости меня, цезарь, но я не думал, что ты так серьезно примешь мой
совет наступить сенату на горло. С беднягами надо обращаться помягче. Если с
ними что-нибудь случится, где ты еще раздобудешь таких поразительных
подхалимов?
Мне становилось все трудней и трудней держаться республиканских
взглядов. Что за комедия -- я, единственный настоящий противник монархии,
вынужден выступать в роли монарха! По совету Ирода я потребовал, чтобы
сенаторы встретили меня во дворце. Офицеры не чинили препятствий моему уходу
из лагеря. Гвардейская дивизия в полном составе сопровождала меня почетным
эскортом: девять батальонов впереди, три -- сзади, за ними все остальные
войска, в первых рядах -- дворцовая стража. И тут произошел крайне
неприятный инцидент, приведший меня в полное замешательство. Кассий и Тигр,
позавтракав, присоединились к параду и встали во главе дворцовой стражи, по
обе стороны от Лупа. Я об этом ничего не знал, так как они находились далеко
от моего портшеза. Дворцовая стража, привыкшая подчиняться Кассию и Тигру,
решила, что они действуют согласно приказу Руфрия, нового командующего
гвардией, хотя в действительности Руфрий послал им обоим уведомление о том,
что они сняты с должности. Все окружающие были озадачены, но когда
сообразили, что эта троица сознательно нарушает приказ, шумно выразили свое
возмущение. Один из защитников народа побежал вдоль колонны, чтобы сообщить
мне о случившемся. Я не представлял, что мне сказать или сделать, но не мог
закрыть глаза на их вызывающий поступок: они демонстративно не повиновались
приказу Руфрия и моей императорской власти.
Когда мы достигли дворца, я попросил Ирода, Вителлия, Руфрия и
Мессалину (которая приветствовала меня с величайшим восторгом) немедля
собраться на совет относительно того, что мне следует предпринять. Войска
стояли строем вокруг дворца, Кассий, Тигр и Луп все еще были среди них; они
громко, уверенно разговаривали между собой, но другие офицеры держались от
них в стороне.
Я открыл совет, сказав, что, хоть Калигула был мне племянником и я
обещал его отцу, моему дорогому брату Германику, оберегать его от опасности
и заботиться о нем, я не могу винить Кассия за убийство. Калигула сам
всячески напрашивался на то, чтобы его убили. Я сказал также, что у Кассия
лучший послужной список в армии, и, если бы я был уверен, что он нанес удар,
движимый благородными мотивами, к примеру такими, которые вдохновляли
второго Брута, я бы с радостью простил его. Но каковы были в
действительности его мотивы? Вот в чем вопрос.
Первым заговорил Руфрий.
-- Теперь Кассий утверждает, будто нанес удар во имя свободы, но на
самом деле его толкнула на это обида: Калигула задел его самолюбие тем, что
без конца дразнил его, давая нелепые и неприличные пароли.
Вителлий:
-- Если бы он нанес удар в пылу гнева, можно было бы сделать на это
скидку, но заговор был задуман много дней, даже месяцев назад и убийство
было совершено хладнокровно. Кассий сознательно на него пошел.
Мессалина:
-- Ты забываешь, что он совершил не обычное убийство, что он нарушил
присягу -- торжественную клятву безоговорочной верности своему императору.
За это он лишился права на жизнь. Если бы он был честным человеком, он бы
уже давно принял смерть от собственного меча.
Ирод:
-- И ты забыл также, что Кассий отправил Лупа убить тебя самого и
госпожу Мессалину. Если ты оставишь его на свободе, римляне решат, что ты
его боишься.
Я послал за Кассием и сказал ему:
-- Кассий Херея, ты человек, который привык подчиняться приказам.
Теперь я -- главнокомандующий, не важно, нравится это мне или нет; и ты
должен подчиниться моему приказу, не важно, нравится это тебе или нет. Мое
решение таково: если бы ты поступил, как Брут, и убил тирана ради всеобщего
блага, пусть бы ты лично и любил его, я бы одобрил твой поступок, хотя
ожидал бы, поскольку ты нарушил этим присягу на верность, что ты умрешь от
своей руки. Но ты задумал это убийство (и хладнокровно его совершил, когда
другие не решились это сделать) из-за личной обиды, а это не заслуживает
похвалы. К тому же, как я понимаю, ты по собственному почину послал Лупа
убить госпожу Цезонию, мою жену госпожу Мессалину и меня самого, если он
меня найдет, и по этой причине я лишаю тебя права покончить с собой. Ты
будешь казнен как обычный преступник. Мне очень печально принимать это
решение, поверь мне. Ты назвал меня идиотом перед всем сенатом и сказал
друзьям, что я не заслуживаю пощады от их мечей. Возможно, ты прав. Но,
дурак я или нет, я хочу воздать должное твоим заслугам перед Римом в прошлые
времена. Не кто иной, как ты, спас мосты через Рейн после поражения Вара, и
именно тебя в письме ко мне мой дорогой брат назвал лучшим воином, служившим
под его командой. Я бы очень желал, чтобы у этой истории был более
счастливый конец. Больше мне сказать нечего. Прощай.
Кассий молча отдал мне честь, и его отвели на место казни. Я
распорядился также казнить Лупа. День был прохладный, и Луп, снявший плащ,
чтобы его не забрызгало кровью, вскоре стал дрожать и жаловаться на холод.
Кассию сделалось стыдно за него, и он сказал укоризненно:
-- Волк никогда не жалуется на холод ("lupus" на латыни значит "волк").
Но Луп рыдал и, казалось, его не слышал. Кассий спросил у солдата,
который исполнял роль палача, есть ли у него опыт в этом деле.
-- Нет,-- ответил солдат,-- но до армии я был мясником.
Кассий расхохотался и сказал:
-- Прекрасно. Не окажешь ли ты мне услугу -- не воспользуешься ли моим
собственным мечом? Это тот самый меч, которым я убил Калигулу.
Он был умерщвлен одним-единственным ударом. Лупу повезло меньше: когда
ему приказали вытянуть шею, он сделал это очень робко, а затем отдернул
голову, и удар пришелся по лбу. Палачу пришлось нанести несколько ударов,
чтобы его прикончить.
Что касается Тигра, Аквилы, Виниция и остальных заговорщиков, я решил
им не мстить. Они воспользовались амнистией, которую, как только сенаторы
пришли во дворец, я объявил за все сказанные слова и совершенные поступки в
этот и предыдущий день. Я обещал Аквиле и Тигру вернуть им звание, если они
присягнут мне на верность, но прежнему командующему гвардией дал другое
назначение, так как Руфрий был слишком хорош, чтобы снимать его с этого
поста. Да, надо отдать должное Тигру: он оказался человеком слова. Он
поклялся перед Кассием и Лупом, что скорее покончит с собой, чем будет
приветствовать в моем лице императора, и теперь, когда тех казнили,
чувствовал себя обязанным отдать их духам этот долг чести. Он храбро убил
себя за миг перед тем, как зажгли их погребальный костер, и тело его было
сожжено вместе с ними.
Нужно было столько сделать, чтобы разобраться в том хаосе, который
Калигула оставил после себя -- почти четыре года плохого правления,-- что
даже сейчас, стоит мне подумать об этом, у меня голова идет кругом. По
правде сказать, главным доводом, которым я оправдывал сам перед собой то,
что не выполнил свое намерение отречься от престола, как только успокоится
волнение, вызванное убийством Калигулы, была необъятность этого хаоса: я не
знал в Риме никого, кроме себя самого, у кого хватило бы терпенья, даже если
бы он и был облечен властью, выполнить эту тяжелую и неблагодарную задачу. Я
не мог с чистой совестью снять с себя ответственность и возложить ее на
консулов. Консулы, даже лучшие из них, не способны создать постепенной
восстановительной программы, рассчитанной на пять-десять лет. Они не могут
мысленно представить себе то, что будет, когда окончится годовой срок их
службы. Они или ставят перед собой цель немедленно достичь каких-либо
блестящих результатов и для этого форсируют события, или вообще ничего не
делают. Эта задача была бы по плечу диктатору, назначенному на определенный
срок. Но даже если бы и удалось найти диктатора с соответствующими деловыми
качествами, можно ли было быть уверенным, что он не решит укрепить свое
положение, узурпировав имя "цезарь", и не станет деспотом?
Я вспомнил с глухим возмущением, при каких великолепных условиях
начинал правление Калигула: полная государственная и императорская казна,
способные и надежные советчики, расположение всего народа. Да, мне ничего не
оставалось, как сохранить власть в своих руках, во всяком случае на какое-то
время, и надеяться, что, как только станет возможно, меня от нее освободят.
Это будет наименьшим злом. Себе я мог доверять больше, чем кому-нибудь
другому. Я устремлю свои помыслы к предстоящей мне работе и приведу все хоть
в какой-то порядок, а уж потом докажу, что мои республиканские принципы --
настоящие принципы, а не пустая болтовня, как у Сентия и людей его толка. А
до тех пор буду воздерживаться, насколько это возможно, от императорских
замашек. Но передо мной сразу же встала проблема: какие титулы я приму от
сената. Без титулов, говорящих о твоем неотъемлемом праве на те или иные
действия, далеко не уйдешь. Те, без которых не обойтись, принять придется. И
необходимо подыскать себе помощников, скорее среди чиновников-греков и
предприимчивых деловых людей, чем среди сенаторов. Есть очень подходящая
латинская поговорка: "Olera olla legit", что значит: "Котелок сам найдет
травы для похлебки". Как-нибудь управлюсь.
Сенаторы хотели дать мне все почетные титулы, какие только были
когда-либо у моих предшественников, чтобы показать, как они раскаиваются в
своем республиканском пыле. Большую часть я отверг, принял лишь имя
"цезарь", на которое имел некоторое право, поскольку был с родом Цезарей в
кровном родстве через мою бабку Октавию, сестру Августа, и ни одного
настоящего Цезаря не осталось в живых. Я принял его из-за авторитета,
которым оно пользовалось у таких народов, как армяне, парфяне, германцы и
марокканцы. Если бы они решили, что я незаконно захватил престол и хочу
основать новую династию, это побудило бы их нарушить границы. Я принял также
титул трибуна -- "защитника народа", так как он обеспечивал мне
неприкосновенность личности и давал право накладывать вето на решения
сената. Неприкосновенность личности была очень важна для меня, так как я
намеревался отменить все законы и эдикты, согласно которым каралась
государственная измена, и, кроме права личной неприкосновенности, ничто не
могло оградить меня от убийц. Титул "отец отчизны" я отверг, так же как
титул "август", и поднял на смех попытки сената присудить мне священные
почести; я даже заявил, что не хочу, чтобы меня величали "император". Звание
это, указал я, с древнейших времен давалось как знак почета за успешные
ратные подвиги и вовсе не приравнивалось к рангу главнокомандующего. Августа
провозгласили императором за победу при Актии и ряд других. Мой дядя Тиберий
был одним из самых удачливых генералов за всю историю Рима. Мой
предшественник Калигула из юношеского тщеславия позволил, чтобы его называли
императором, но даже он почувствовал себя обязанным завоевать этот титул на
поле брани; по этой причине он и отправился в поход за Рейн и устроил
нападение на воды Северного моря. Его символические военные операции, хотя и
не сопровождавшиеся кровопролитием, показывали, что он понимает, какие
обязательства несет этот почетный сан. "Настанет день, сиятельные отцы,--
писал я им,-- и я, возможно, сочту необходимым начать военную кампанию и
встать во главе своей армии и, если боги пошлют мне удачу, заслужу этот
титул и буду с гордостью его носить, но до тех пор я должен просить вас не
обращаться так ко мне из уважения к тем талантливым полководцам прошлого,
которые действительно заслужили его".
Сенату так понравилось мое письмо, что они постановили воздвигнуть мне
золотую статую -- нет, три золотые статуи,-- но я наложил вето на их решение
по двум причинам: во-первых, я ничем не снискал эту честь, во-вторых, это
было расточительством. Однако я согласился на то, чтобы с меня сделали три
изваяния и поставили их в людных местах Рима, но самое дорогое из них --
серебряное -- должно было быть не сплошным, а полым, залитым внутри гипсом,
а два других -- одно из бронзы, другое из мрамора. Я принял эти три статуи
потому, что в Риме огромное множество скульптур и еще две-три не составят
разницы, а мне было интересно позировать действительно хорошему скульптору,
ведь теперь лучшие скульпторы мира были к моим услугам.
Сенат также решил покрыть позором имя Калигулы всеми доступными
способами. Они вынесли решение о том, чтобы день его убийства стал
национальным праздником благодарения. И снова я воспрепятствовал им,
прибегнув к вето; единственное, что я отменил, были эдикты Калигулы
относительно религиозного поклонения ему самому и богине Пантее -- ее имя он
дал моей племяннице, бедняжке Друзилле, которую убил; во всем остальном я не
предпринял ничего, что пятнало бы его память. Лучшей политикой было молчать.
Ирод напомнил мне, что Калигула никак не опорочил память Тиберия, хотя имел
все основания его ненавидеть; он просто его не обожествил и оставил
недостроенной присужденную ему сенатом триумфальную арку.
-- Но как мне быть со всеми его статуями? -- спросил я.
-- Ничего нет проще,-- ответил Ирод.-- Прикажи городским стражникам
снять их завтра в два часа ночи, когда все спят, и принести сюда во дворец.
Когда римляне проснутся, они увидят, что все ниши и пьедесталы свободны или
снова заняты статуями, которые там стояли раньше и были убраны, чтобы
освободить место для изваяний Калигулы.
Я последовал совету Ирода. Статуи были двух видов -- изображения
чужеземных богов, у которых сняли головы, заменив их головой Калигулы, и те,
которые сделали с него самого, все -- из драгоценных металлов. Первые я
вернул, насколько это было возможно, в первоначальное состояние, вторые
велел разломать на куски, расплавить и отлить монеты с моим изображением. Из
огромной золотой статуи, которую он поставил в своем храме, начеканили почти
миллион золотых. Я, кажется, не упоминал, что при жизни Калигулы его жрецы
-- среди которых, к моему стыду, был и я -- каждый день облачали эту статую
в такое же платье, какое надевал он сам. Мы должны были не только одевать ее
в обычное штатское или военное платье с нашитыми на них императорскими
эмблемами, но и в те дни, когда Калигуле случалось вообразить себя Венерой,
или Минервой, или Юпитером, или Доброй Богиней, наряжать соответственно
этому, используя различные божественные знаки отличия.
Моему тщеславию льстило видеть на монетах самого себя, но, поскольку
при республике это удовольствие было доступно всем выдающимся жителям Рима,
меня не стоит за это винить. Однако портреты на монетах обычно приносят
разочарование, так как их чеканят в профиль. Мы не знакомы со своим профилем
и, когда видим его изображение, мысль о том, что мы так выглядим в глазах
прочих людей, причиняет нам душевную травму. Благодаря зеркалу мы хорошо
знаем наше лицо анфас и не только относимся к нему терпимо, но даже с
некоторой симпатией, однако должен сказать, что, когда мне впервые показали
образец золотой монеты, которую чеканили для меня на монетном дворе, я очень
рассердился и спросил, что имелось в виду -- карикатура? Маленькая головка
на длинной-предлинной шее, озабоченное лицо, кадык, торчащий, словно второй
подбородок, привели меня в ужас. Но Мессалина сказала:
-- Нет, милый, именно так ты выглядишь. По правде говоря, портрет
скорее тебе льстит.
-- И ты можешь любить такого человека? -- спросил я.
Она поклялась, что на всем свете нет более дорогого для нее лица. Так
что я постарался привыкнуть к новым золотым.
Кроме статуй Калигула очень много денег расходовал на золотые и
серебряные предметы, украшавшие дворец и другие места; их тоже можно было
переплавить в слитки. Например, золотые дверные ручки и оконные рамы, или
золотая и серебряная мебель в его храме. Я все это изъял. Я произвел во
дворце большую чистку. В спальне Калигулы я обнаружил ларчик с ядами,
принадлежавший Ливии, которым Калигула неплохо попользовался, посылая
отравленные сласти тем, кто написал завещание в его пользу, а иногда
подсыпая яд в тарелки приглашенных им к обеду гостей, когда их внимание было
отвлечено какой-нибудь подготовленной заранее забавой. (Самое большое
удовольствие, признался мне Калигула, он получал, глядя, как умирают от
мышьяка.) В первый же безветренный день я взял с собой этот ларчик в Остию
и, спустившись к морю на одном из прогулочных кораблей, кинул его за борт,
когда мы отошли от берега примерно на милю. Минуту-две спустя на поверхность
воды всплыли тысячи дохлых рыб. Я не говорил морякам, что находится в
ларчике, и некоторые из них попытались было выловить рыбу, плавающую
неподалеку, чтобы отвезти домой себе на обед, но я остановил их, запретив
прикасаться к рыбе под страхом смерти.
У Калигулы под подушкой я нашел две его знаменитые записные книги; на
одной из них был нарисован окровавленный меч, на другой -- окровавленный
кинжал. За Калигулой всегда следовал по пятам вольноотпущенник с этими
книгами, и если ему случалось узнать о ком-нибудь нечто вызвавшее у него
неудовольствие, он обычно говорил вольноотпущеннику: "Протоген, запиши его
имя под кинжалом" или "Запиши его имя под мечом".
Под меч заносились имена тех, кого ждала казнь, под кинжал -- тех, кому
предлагалось покончить жизнь самоубийством. Последние имена, занесенные в
книгу под кинжалом, были: Виниций, Азиатик, Кассий Херея и Тиберий Клавдий
-- то есть я. Книги эти я сжег в жаровне собственными руками, а Протогена
казнил. И не только потому, что мне был противен самый вид этого
жестокосердого человека со свирепым лицом, который всегда обращался со мной
с недопустимой наглостью,-- мне стало известно из достоверных источников,
что он угрожал сенаторам и всадникам занести их в эти книги, если они не
заплатят ему большую мзду.
На допросе Протоген упорно стоял на том, что никогда не произносил
таких угроз и не записывал в книги никаких имен, кроме тех, которые ему
называл Калигула. Это поставило вопрос о том, на основании чего можно
казнить человека. Любому из моих полковников ничего не стоило сообщить мне,
вопреки истине, как-нибудь утром: "Такого-то и такого-то казнили на рассвете
согласно твоим вчерашним распоряжениям". И даже если я заявлю, что ничего об
этом не знаю, доказать это я не смогу, а память моя, как я сам в том охотно
признаюсь, далеко не из лучших. Поэтому я возродил практику, введенную в
свое время Августом и Ливией: немедленно заносить на бумагу все решения и
распоряжения. Если мой подчиненный не мог показать бумагу с моей подписью,
согласно которой следовало принять суровые дисциплинарные меры, или дать
важные финансовые обязательства, или внедрить чрезвычайное новшество в
судопроизводство, проведение всего этого в жизнь считалось не
санкционированным мной, и, если я не одобрял эти действия, он нес за них
ответственность. Постепенно эта практика, которую переняли мои советники в
отношении своих подчиненных, стала чем-то само собой разумеющимся, и в
правительственных учреждениях в присутственные часы редко случалось услышать
хоть слово, разве что совещались между собой начальники ведомств или
являлись с официальным визитом городские чиновники. У каждого дворцового
слуги была при себе восковая дощечка на случай, если понадобится записать
какое-нибудь особое приказание. Всем просителям, претендующим на различные
посты, субсидии, покровительство, привилегии и так далее и тому подобное,
предлагалось приносить с собой во дворец бумагу, где бы ясно было написано,
чего они хотят и почему, и только в редких и крайних случаях разрешалось
подкреплять свою просьбу устными доводами. Это экономило время, но принесло
моим советникам незаслуженную репутацию гордецов.
Я расскажу вам о них. При Тиберии и Калигуле реальное управление делами
все больше и больше переходило в руки императорских вольноотпущенников,
которых бабка Ливия в свое время отдала обучаться секретарскому делу.
Консулы и городские судьи хотя и считались самостоятельной властью,
отвечающей за должное отправление своих обязанностей только перед сенатом,
постепенно все больше зависели от советов, которые давались им от имени
императора, особенно когда речь шла о запутанных документах, связанных с
юридическими и финансовыми вопросами. Им показывали, куда приложить печать
или поставить подпись на уже готовых документах, и они редко брали на себя
труд познакомиться с их содержанием. Подпись их в большинстве случаев была
чистой формальностью, и по сравнению с секретарями-советниками они совсем не
разбирались в административных тонкостях. К тому же секретари разработали
новую манеру письма, где было полно сокращений, тайных знаков и небрежно
написанных букв, и прочитать это никто, кроме них, не мог. Я знал, что
ожидать внезапной перемены отношений между корпусом секретарей и всем
остальным миром невозможно, поэтому для начала скорее усилил, чем ослабил их
власть, утвердив в должности тех из вольноотпущенников Калигулы, кто проявил
себя способным к своему делу. Например, я оставил Каллиста, ведавшего как
императорской, так и государственной казной, которую Калигула часто путал с
императорской. Каллист знал о заговоре против Калигулы, но активного участия
в нем не принимал. Он рассказал мне длинную историю о том, как незадолго до
смерти император велел ему отравить мою пищу, но он благородно отказался. Я
не поверил ему. Во-первых, Калигула ни за что не дал бы ему таких указаний и
подсыпал бы яд, как всегда, собственной рукой; а во-вторых, если бы и дал,
Каллист не осмелился бы его ослушаться. При всем том я ничего ему не сказал,
так как, судя по всему, он очень хотел сохранить свою должность и был
единственным, кто знал досконально тогдашнюю финансовую ситуацию. Я похвалил
его, заметив, что, по-моему, он показал себя с самой лучшей стороны,
умудрившись столько времени снабжать Калигулу деньгами, и я рассчитываю, что
он и впредь будет пускать в ход свой провидческий дар и находить деньги ради
спасения Рима, а не его гибели. В обязанности Каллиста входило также
расследование судебным порядком всех государственных дел, связанных с
финансами. Я оставил Мирона в качестве советника по правовым вопросам и
Посидия -- в качестве военного казначея, отдал под начало Гарпократа все
игры и развлечения, а Амфею предоставил реестр. На обязанности Мирона лежало
также сопровождать меня, когда я выходил к народу, просматривать все
послания и петиции, которые мне вручались, и отделять важные, не терпящие
отлагательства бумаги от обычной лавины назойливых и неуместных писем. В
числе других моих советников был Паллант, в ведение которого я передал
императорскую казну, и его брат Феликс, которого я сделал советником по
иностранным делам, Каллон, под присмотром которого были все припасы города,
и его сын Нарцисс, отвечавший за внутренние дела и частную переписку.
Полибий был моим советником по вопросам веры -- ведь я исполнял обязанности
великого понтифика -- и помогал мне в исторических изысканиях, если я мог
выкроить для них время. Последние пятеро были собственные мои
вольноотпущенники. После банкротства я был вынужден отказаться от их услуг,
и они с легкостью устроились на канцелярскую работу во дворце, были
посвящены в тайны секретарского братства и даже научились неразборчиво
писать. Я разместил их всех в новом дворце, выгнав оттуда толпу гладиаторов,
возничих, конюхов, актеров, фокусников и прочих прихлебателей, которых туда
императорского поста. Его ответ не исключает такого намерения; от этого
идиота всего можно ждать, к тому же он труслив как заяц. До тех пор, пока я
не буду твердо знать, что он собирается делать, я не стану накладывать на
себя руки.
К этому времени сенаторы разошлись, а Кассий, Луп и Тигр спорили, стоя
в пустом вестибюле. Когда Кассий посмотрел вокруг и увидел, что они остались
одни, он разразился смехом:
-- Ну не смешно ли нам, не кому-либо, а нам, ссориться между собой!
Тигр, пойдем позавтракаем. И ты с нами, Луп! Пошли!
Я тоже в это время завтракал, проспав немногим более часа; и тут мне
сообщили, что в лагерь прибыли консулы и эти твердокаменные
республиканцы-сенаторы, участвовавшие в полночном заседании и желающие
засвидетельствовать свое почтение и поздравить с восшествием на престол.
Полковники были очень довольны и насмешливо сказали:
-- Они пришли слишком рано, пусть подождут.
Я не выспался и был не в духе; что до меня, сказал я, у меня нет
желания их принимать: я предпочитаю людей, у которых хватает храбрости не
отступать от своих убеждений. Я постарался выбросить сенаторов из головы и
продолжал свой завтрак. Хорошо, Ирод, поистине вездесущий в эти два богатых
событиями дня, спас им жизнь. Германцы напились, и у них зудели руки от
желания подраться; схватив ассагаи, они уже были готовы убить сенаторов,
упавших на колени с мольбой о пощаде. Гвардейцы не делали никаких попыток
вмешаться. Ироду пришлось прибегнуть к моему имени, чтобы утихомирить
германцев. Он вошел в столовую, как только поместил вызволенных им из беды
сенаторов в безопасное место, и сказал шутливо:
-- Прости меня, цезарь, но я не думал, что ты так серьезно примешь мой
совет наступить сенату на горло. С беднягами надо обращаться помягче. Если с
ними что-нибудь случится, где ты еще раздобудешь таких поразительных
подхалимов?
Мне становилось все трудней и трудней держаться республиканских
взглядов. Что за комедия -- я, единственный настоящий противник монархии,
вынужден выступать в роли монарха! По совету Ирода я потребовал, чтобы
сенаторы встретили меня во дворце. Офицеры не чинили препятствий моему уходу
из лагеря. Гвардейская дивизия в полном составе сопровождала меня почетным
эскортом: девять батальонов впереди, три -- сзади, за ними все остальные
войска, в первых рядах -- дворцовая стража. И тут произошел крайне
неприятный инцидент, приведший меня в полное замешательство. Кассий и Тигр,
позавтракав, присоединились к параду и встали во главе дворцовой стражи, по
обе стороны от Лупа. Я об этом ничего не знал, так как они находились далеко
от моего портшеза. Дворцовая стража, привыкшая подчиняться Кассию и Тигру,
решила, что они действуют согласно приказу Руфрия, нового командующего
гвардией, хотя в действительности Руфрий послал им обоим уведомление о том,
что они сняты с должности. Все окружающие были озадачены, но когда
сообразили, что эта троица сознательно нарушает приказ, шумно выразили свое
возмущение. Один из защитников народа побежал вдоль колонны, чтобы сообщить
мне о случившемся. Я не представлял, что мне сказать или сделать, но не мог
закрыть глаза на их вызывающий поступок: они демонстративно не повиновались
приказу Руфрия и моей императорской власти.
Когда мы достигли дворца, я попросил Ирода, Вителлия, Руфрия и
Мессалину (которая приветствовала меня с величайшим восторгом) немедля
собраться на совет относительно того, что мне следует предпринять. Войска
стояли строем вокруг дворца, Кассий, Тигр и Луп все еще были среди них; они
громко, уверенно разговаривали между собой, но другие офицеры держались от
них в стороне.
Я открыл совет, сказав, что, хоть Калигула был мне племянником и я
обещал его отцу, моему дорогому брату Германику, оберегать его от опасности
и заботиться о нем, я не могу винить Кассия за убийство. Калигула сам
всячески напрашивался на то, чтобы его убили. Я сказал также, что у Кассия
лучший послужной список в армии, и, если бы я был уверен, что он нанес удар,
движимый благородными мотивами, к примеру такими, которые вдохновляли
второго Брута, я бы с радостью простил его. Но каковы были в
действительности его мотивы? Вот в чем вопрос.
Первым заговорил Руфрий.
-- Теперь Кассий утверждает, будто нанес удар во имя свободы, но на
самом деле его толкнула на это обида: Калигула задел его самолюбие тем, что
без конца дразнил его, давая нелепые и неприличные пароли.
Вителлий:
-- Если бы он нанес удар в пылу гнева, можно было бы сделать на это
скидку, но заговор был задуман много дней, даже месяцев назад и убийство
было совершено хладнокровно. Кассий сознательно на него пошел.
Мессалина:
-- Ты забываешь, что он совершил не обычное убийство, что он нарушил
присягу -- торжественную клятву безоговорочной верности своему императору.
За это он лишился права на жизнь. Если бы он был честным человеком, он бы
уже давно принял смерть от собственного меча.
Ирод:
-- И ты забыл также, что Кассий отправил Лупа убить тебя самого и
госпожу Мессалину. Если ты оставишь его на свободе, римляне решат, что ты
его боишься.
Я послал за Кассием и сказал ему:
-- Кассий Херея, ты человек, который привык подчиняться приказам.
Теперь я -- главнокомандующий, не важно, нравится это мне или нет; и ты
должен подчиниться моему приказу, не важно, нравится это тебе или нет. Мое
решение таково: если бы ты поступил, как Брут, и убил тирана ради всеобщего
блага, пусть бы ты лично и любил его, я бы одобрил твой поступок, хотя
ожидал бы, поскольку ты нарушил этим присягу на верность, что ты умрешь от
своей руки. Но ты задумал это убийство (и хладнокровно его совершил, когда
другие не решились это сделать) из-за личной обиды, а это не заслуживает
похвалы. К тому же, как я понимаю, ты по собственному почину послал Лупа
убить госпожу Цезонию, мою жену госпожу Мессалину и меня самого, если он
меня найдет, и по этой причине я лишаю тебя права покончить с собой. Ты
будешь казнен как обычный преступник. Мне очень печально принимать это
решение, поверь мне. Ты назвал меня идиотом перед всем сенатом и сказал
друзьям, что я не заслуживаю пощады от их мечей. Возможно, ты прав. Но,
дурак я или нет, я хочу воздать должное твоим заслугам перед Римом в прошлые
времена. Не кто иной, как ты, спас мосты через Рейн после поражения Вара, и
именно тебя в письме ко мне мой дорогой брат назвал лучшим воином, служившим
под его командой. Я бы очень желал, чтобы у этой истории был более
счастливый конец. Больше мне сказать нечего. Прощай.
Кассий молча отдал мне честь, и его отвели на место казни. Я
распорядился также казнить Лупа. День был прохладный, и Луп, снявший плащ,
чтобы его не забрызгало кровью, вскоре стал дрожать и жаловаться на холод.
Кассию сделалось стыдно за него, и он сказал укоризненно:
-- Волк никогда не жалуется на холод ("lupus" на латыни значит "волк").
Но Луп рыдал и, казалось, его не слышал. Кассий спросил у солдата,
который исполнял роль палача, есть ли у него опыт в этом деле.
-- Нет,-- ответил солдат,-- но до армии я был мясником.
Кассий расхохотался и сказал:
-- Прекрасно. Не окажешь ли ты мне услугу -- не воспользуешься ли моим
собственным мечом? Это тот самый меч, которым я убил Калигулу.
Он был умерщвлен одним-единственным ударом. Лупу повезло меньше: когда
ему приказали вытянуть шею, он сделал это очень робко, а затем отдернул
голову, и удар пришелся по лбу. Палачу пришлось нанести несколько ударов,
чтобы его прикончить.
Что касается Тигра, Аквилы, Виниция и остальных заговорщиков, я решил
им не мстить. Они воспользовались амнистией, которую, как только сенаторы
пришли во дворец, я объявил за все сказанные слова и совершенные поступки в
этот и предыдущий день. Я обещал Аквиле и Тигру вернуть им звание, если они
присягнут мне на верность, но прежнему командующему гвардией дал другое
назначение, так как Руфрий был слишком хорош, чтобы снимать его с этого
поста. Да, надо отдать должное Тигру: он оказался человеком слова. Он
поклялся перед Кассием и Лупом, что скорее покончит с собой, чем будет
приветствовать в моем лице императора, и теперь, когда тех казнили,
чувствовал себя обязанным отдать их духам этот долг чести. Он храбро убил
себя за миг перед тем, как зажгли их погребальный костер, и тело его было
сожжено вместе с ними.
Нужно было столько сделать, чтобы разобраться в том хаосе, который
Калигула оставил после себя -- почти четыре года плохого правления,-- что
даже сейчас, стоит мне подумать об этом, у меня голова идет кругом. По
правде сказать, главным доводом, которым я оправдывал сам перед собой то,
что не выполнил свое намерение отречься от престола, как только успокоится
волнение, вызванное убийством Калигулы, была необъятность этого хаоса: я не
знал в Риме никого, кроме себя самого, у кого хватило бы терпенья, даже если
бы он и был облечен властью, выполнить эту тяжелую и неблагодарную задачу. Я
не мог с чистой совестью снять с себя ответственность и возложить ее на
консулов. Консулы, даже лучшие из них, не способны создать постепенной
восстановительной программы, рассчитанной на пять-десять лет. Они не могут
мысленно представить себе то, что будет, когда окончится годовой срок их
службы. Они или ставят перед собой цель немедленно достичь каких-либо
блестящих результатов и для этого форсируют события, или вообще ничего не
делают. Эта задача была бы по плечу диктатору, назначенному на определенный
срок. Но даже если бы и удалось найти диктатора с соответствующими деловыми
качествами, можно ли было быть уверенным, что он не решит укрепить свое
положение, узурпировав имя "цезарь", и не станет деспотом?
Я вспомнил с глухим возмущением, при каких великолепных условиях
начинал правление Калигула: полная государственная и императорская казна,
способные и надежные советчики, расположение всего народа. Да, мне ничего не
оставалось, как сохранить власть в своих руках, во всяком случае на какое-то
время, и надеяться, что, как только станет возможно, меня от нее освободят.
Это будет наименьшим злом. Себе я мог доверять больше, чем кому-нибудь
другому. Я устремлю свои помыслы к предстоящей мне работе и приведу все хоть
в какой-то порядок, а уж потом докажу, что мои республиканские принципы --
настоящие принципы, а не пустая болтовня, как у Сентия и людей его толка. А
до тех пор буду воздерживаться, насколько это возможно, от императорских
замашек. Но передо мной сразу же встала проблема: какие титулы я приму от
сената. Без титулов, говорящих о твоем неотъемлемом праве на те или иные
действия, далеко не уйдешь. Те, без которых не обойтись, принять придется. И
необходимо подыскать себе помощников, скорее среди чиновников-греков и
предприимчивых деловых людей, чем среди сенаторов. Есть очень подходящая
латинская поговорка: "Olera olla legit", что значит: "Котелок сам найдет
травы для похлебки". Как-нибудь управлюсь.
Сенаторы хотели дать мне все почетные титулы, какие только были
когда-либо у моих предшественников, чтобы показать, как они раскаиваются в
своем республиканском пыле. Большую часть я отверг, принял лишь имя
"цезарь", на которое имел некоторое право, поскольку был с родом Цезарей в
кровном родстве через мою бабку Октавию, сестру Августа, и ни одного
настоящего Цезаря не осталось в живых. Я принял его из-за авторитета,
которым оно пользовалось у таких народов, как армяне, парфяне, германцы и
марокканцы. Если бы они решили, что я незаконно захватил престол и хочу
основать новую династию, это побудило бы их нарушить границы. Я принял также
титул трибуна -- "защитника народа", так как он обеспечивал мне
неприкосновенность личности и давал право накладывать вето на решения
сената. Неприкосновенность личности была очень важна для меня, так как я
намеревался отменить все законы и эдикты, согласно которым каралась
государственная измена, и, кроме права личной неприкосновенности, ничто не
могло оградить меня от убийц. Титул "отец отчизны" я отверг, так же как
титул "август", и поднял на смех попытки сената присудить мне священные
почести; я даже заявил, что не хочу, чтобы меня величали "император". Звание
это, указал я, с древнейших времен давалось как знак почета за успешные
ратные подвиги и вовсе не приравнивалось к рангу главнокомандующего. Августа
провозгласили императором за победу при Актии и ряд других. Мой дядя Тиберий
был одним из самых удачливых генералов за всю историю Рима. Мой
предшественник Калигула из юношеского тщеславия позволил, чтобы его называли
императором, но даже он почувствовал себя обязанным завоевать этот титул на
поле брани; по этой причине он и отправился в поход за Рейн и устроил
нападение на воды Северного моря. Его символические военные операции, хотя и
не сопровождавшиеся кровопролитием, показывали, что он понимает, какие
обязательства несет этот почетный сан. "Настанет день, сиятельные отцы,--
писал я им,-- и я, возможно, сочту необходимым начать военную кампанию и
встать во главе своей армии и, если боги пошлют мне удачу, заслужу этот
титул и буду с гордостью его носить, но до тех пор я должен просить вас не
обращаться так ко мне из уважения к тем талантливым полководцам прошлого,
которые действительно заслужили его".
Сенату так понравилось мое письмо, что они постановили воздвигнуть мне
золотую статую -- нет, три золотые статуи,-- но я наложил вето на их решение
по двум причинам: во-первых, я ничем не снискал эту честь, во-вторых, это
было расточительством. Однако я согласился на то, чтобы с меня сделали три
изваяния и поставили их в людных местах Рима, но самое дорогое из них --
серебряное -- должно было быть не сплошным, а полым, залитым внутри гипсом,
а два других -- одно из бронзы, другое из мрамора. Я принял эти три статуи
потому, что в Риме огромное множество скульптур и еще две-три не составят
разницы, а мне было интересно позировать действительно хорошему скульптору,
ведь теперь лучшие скульпторы мира были к моим услугам.
Сенат также решил покрыть позором имя Калигулы всеми доступными
способами. Они вынесли решение о том, чтобы день его убийства стал
национальным праздником благодарения. И снова я воспрепятствовал им,
прибегнув к вето; единственное, что я отменил, были эдикты Калигулы
относительно религиозного поклонения ему самому и богине Пантее -- ее имя он
дал моей племяннице, бедняжке Друзилле, которую убил; во всем остальном я не
предпринял ничего, что пятнало бы его память. Лучшей политикой было молчать.
Ирод напомнил мне, что Калигула никак не опорочил память Тиберия, хотя имел
все основания его ненавидеть; он просто его не обожествил и оставил
недостроенной присужденную ему сенатом триумфальную арку.
-- Но как мне быть со всеми его статуями? -- спросил я.
-- Ничего нет проще,-- ответил Ирод.-- Прикажи городским стражникам
снять их завтра в два часа ночи, когда все спят, и принести сюда во дворец.
Когда римляне проснутся, они увидят, что все ниши и пьедесталы свободны или
снова заняты статуями, которые там стояли раньше и были убраны, чтобы
освободить место для изваяний Калигулы.
Я последовал совету Ирода. Статуи были двух видов -- изображения
чужеземных богов, у которых сняли головы, заменив их головой Калигулы, и те,
которые сделали с него самого, все -- из драгоценных металлов. Первые я
вернул, насколько это было возможно, в первоначальное состояние, вторые
велел разломать на куски, расплавить и отлить монеты с моим изображением. Из
огромной золотой статуи, которую он поставил в своем храме, начеканили почти
миллион золотых. Я, кажется, не упоминал, что при жизни Калигулы его жрецы
-- среди которых, к моему стыду, был и я -- каждый день облачали эту статую
в такое же платье, какое надевал он сам. Мы должны были не только одевать ее
в обычное штатское или военное платье с нашитыми на них императорскими
эмблемами, но и в те дни, когда Калигуле случалось вообразить себя Венерой,
или Минервой, или Юпитером, или Доброй Богиней, наряжать соответственно
этому, используя различные божественные знаки отличия.
Моему тщеславию льстило видеть на монетах самого себя, но, поскольку
при республике это удовольствие было доступно всем выдающимся жителям Рима,
меня не стоит за это винить. Однако портреты на монетах обычно приносят
разочарование, так как их чеканят в профиль. Мы не знакомы со своим профилем
и, когда видим его изображение, мысль о том, что мы так выглядим в глазах
прочих людей, причиняет нам душевную травму. Благодаря зеркалу мы хорошо
знаем наше лицо анфас и не только относимся к нему терпимо, но даже с
некоторой симпатией, однако должен сказать, что, когда мне впервые показали
образец золотой монеты, которую чеканили для меня на монетном дворе, я очень
рассердился и спросил, что имелось в виду -- карикатура? Маленькая головка
на длинной-предлинной шее, озабоченное лицо, кадык, торчащий, словно второй
подбородок, привели меня в ужас. Но Мессалина сказала:
-- Нет, милый, именно так ты выглядишь. По правде говоря, портрет
скорее тебе льстит.
-- И ты можешь любить такого человека? -- спросил я.
Она поклялась, что на всем свете нет более дорогого для нее лица. Так
что я постарался привыкнуть к новым золотым.
Кроме статуй Калигула очень много денег расходовал на золотые и
серебряные предметы, украшавшие дворец и другие места; их тоже можно было
переплавить в слитки. Например, золотые дверные ручки и оконные рамы, или
золотая и серебряная мебель в его храме. Я все это изъял. Я произвел во
дворце большую чистку. В спальне Калигулы я обнаружил ларчик с ядами,
принадлежавший Ливии, которым Калигула неплохо попользовался, посылая
отравленные сласти тем, кто написал завещание в его пользу, а иногда
подсыпая яд в тарелки приглашенных им к обеду гостей, когда их внимание было
отвлечено какой-нибудь подготовленной заранее забавой. (Самое большое
удовольствие, признался мне Калигула, он получал, глядя, как умирают от
мышьяка.) В первый же безветренный день я взял с собой этот ларчик в Остию
и, спустившись к морю на одном из прогулочных кораблей, кинул его за борт,
когда мы отошли от берега примерно на милю. Минуту-две спустя на поверхность
воды всплыли тысячи дохлых рыб. Я не говорил морякам, что находится в
ларчике, и некоторые из них попытались было выловить рыбу, плавающую
неподалеку, чтобы отвезти домой себе на обед, но я остановил их, запретив
прикасаться к рыбе под страхом смерти.
У Калигулы под подушкой я нашел две его знаменитые записные книги; на
одной из них был нарисован окровавленный меч, на другой -- окровавленный
кинжал. За Калигулой всегда следовал по пятам вольноотпущенник с этими
книгами, и если ему случалось узнать о ком-нибудь нечто вызвавшее у него
неудовольствие, он обычно говорил вольноотпущеннику: "Протоген, запиши его
имя под кинжалом" или "Запиши его имя под мечом".
Под меч заносились имена тех, кого ждала казнь, под кинжал -- тех, кому
предлагалось покончить жизнь самоубийством. Последние имена, занесенные в
книгу под кинжалом, были: Виниций, Азиатик, Кассий Херея и Тиберий Клавдий
-- то есть я. Книги эти я сжег в жаровне собственными руками, а Протогена
казнил. И не только потому, что мне был противен самый вид этого
жестокосердого человека со свирепым лицом, который всегда обращался со мной
с недопустимой наглостью,-- мне стало известно из достоверных источников,
что он угрожал сенаторам и всадникам занести их в эти книги, если они не
заплатят ему большую мзду.
На допросе Протоген упорно стоял на том, что никогда не произносил
таких угроз и не записывал в книги никаких имен, кроме тех, которые ему
называл Калигула. Это поставило вопрос о том, на основании чего можно
казнить человека. Любому из моих полковников ничего не стоило сообщить мне,
вопреки истине, как-нибудь утром: "Такого-то и такого-то казнили на рассвете
согласно твоим вчерашним распоряжениям". И даже если я заявлю, что ничего об
этом не знаю, доказать это я не смогу, а память моя, как я сам в том охотно
признаюсь, далеко не из лучших. Поэтому я возродил практику, введенную в
свое время Августом и Ливией: немедленно заносить на бумагу все решения и
распоряжения. Если мой подчиненный не мог показать бумагу с моей подписью,
согласно которой следовало принять суровые дисциплинарные меры, или дать
важные финансовые обязательства, или внедрить чрезвычайное новшество в
судопроизводство, проведение всего этого в жизнь считалось не
санкционированным мной, и, если я не одобрял эти действия, он нес за них
ответственность. Постепенно эта практика, которую переняли мои советники в
отношении своих подчиненных, стала чем-то само собой разумеющимся, и в
правительственных учреждениях в присутственные часы редко случалось услышать
хоть слово, разве что совещались между собой начальники ведомств или
являлись с официальным визитом городские чиновники. У каждого дворцового
слуги была при себе восковая дощечка на случай, если понадобится записать
какое-нибудь особое приказание. Всем просителям, претендующим на различные
посты, субсидии, покровительство, привилегии и так далее и тому подобное,
предлагалось приносить с собой во дворец бумагу, где бы ясно было написано,
чего они хотят и почему, и только в редких и крайних случаях разрешалось
подкреплять свою просьбу устными доводами. Это экономило время, но принесло
моим советникам незаслуженную репутацию гордецов.
Я расскажу вам о них. При Тиберии и Калигуле реальное управление делами
все больше и больше переходило в руки императорских вольноотпущенников,
которых бабка Ливия в свое время отдала обучаться секретарскому делу.
Консулы и городские судьи хотя и считались самостоятельной властью,
отвечающей за должное отправление своих обязанностей только перед сенатом,
постепенно все больше зависели от советов, которые давались им от имени
императора, особенно когда речь шла о запутанных документах, связанных с
юридическими и финансовыми вопросами. Им показывали, куда приложить печать
или поставить подпись на уже готовых документах, и они редко брали на себя
труд познакомиться с их содержанием. Подпись их в большинстве случаев была
чистой формальностью, и по сравнению с секретарями-советниками они совсем не
разбирались в административных тонкостях. К тому же секретари разработали
новую манеру письма, где было полно сокращений, тайных знаков и небрежно
написанных букв, и прочитать это никто, кроме них, не мог. Я знал, что
ожидать внезапной перемены отношений между корпусом секретарей и всем
остальным миром невозможно, поэтому для начала скорее усилил, чем ослабил их
власть, утвердив в должности тех из вольноотпущенников Калигулы, кто проявил
себя способным к своему делу. Например, я оставил Каллиста, ведавшего как
императорской, так и государственной казной, которую Калигула часто путал с
императорской. Каллист знал о заговоре против Калигулы, но активного участия
в нем не принимал. Он рассказал мне длинную историю о том, как незадолго до
смерти император велел ему отравить мою пищу, но он благородно отказался. Я
не поверил ему. Во-первых, Калигула ни за что не дал бы ему таких указаний и
подсыпал бы яд, как всегда, собственной рукой; а во-вторых, если бы и дал,
Каллист не осмелился бы его ослушаться. При всем том я ничего ему не сказал,
так как, судя по всему, он очень хотел сохранить свою должность и был
единственным, кто знал досконально тогдашнюю финансовую ситуацию. Я похвалил
его, заметив, что, по-моему, он показал себя с самой лучшей стороны,
умудрившись столько времени снабжать Калигулу деньгами, и я рассчитываю, что
он и впредь будет пускать в ход свой провидческий дар и находить деньги ради
спасения Рима, а не его гибели. В обязанности Каллиста входило также
расследование судебным порядком всех государственных дел, связанных с
финансами. Я оставил Мирона в качестве советника по правовым вопросам и
Посидия -- в качестве военного казначея, отдал под начало Гарпократа все
игры и развлечения, а Амфею предоставил реестр. На обязанности Мирона лежало
также сопровождать меня, когда я выходил к народу, просматривать все
послания и петиции, которые мне вручались, и отделять важные, не терпящие
отлагательства бумаги от обычной лавины назойливых и неуместных писем. В
числе других моих советников был Паллант, в ведение которого я передал
императорскую казну, и его брат Феликс, которого я сделал советником по
иностранным делам, Каллон, под присмотром которого были все припасы города,
и его сын Нарцисс, отвечавший за внутренние дела и частную переписку.
Полибий был моим советником по вопросам веры -- ведь я исполнял обязанности
великого понтифика -- и помогал мне в исторических изысканиях, если я мог
выкроить для них время. Последние пятеро были собственные мои
вольноотпущенники. После банкротства я был вынужден отказаться от их услуг,
и они с легкостью устроились на канцелярскую работу во дворце, были
посвящены в тайны секретарского братства и даже научились неразборчиво
писать. Я разместил их всех в новом дворце, выгнав оттуда толпу гладиаторов,
возничих, конюхов, актеров, фокусников и прочих прихлебателей, которых туда