Страница:
спектакль в постоянном водоеме по другую сторону Тибра, имеющем тысячу
восемьсот футов в длину и тысячу двести футов в ширину, вокруг которого были
построены каменные скамьи, как в амфитеатре. На этот раз с каждой стороны
было по двенадцать кораблей -- "афинская" и "персидская" флотилии,-- и
сражались на них три тысячи человек. Но мой морской бой на Фуцинском озере
должен был затмить обе предыдущие битвы. Меня больше не заботила экономия. Я
решил раз в жизни устроить поистине великолепное зрелище. Флотилии Юлия и
Августа состояли только из легких судов, я же приказал построить двадцать
четыре настоящих военных корабля с тремя рядами весел и двадцать шесть судов
поменьше. Я выпустил из тюрем тысячу девятьсот преступников для участия в
предстоящей битве под руководством профессиональных гладиаторов. Обе
флотилии -- одна называлась "родосской", другая -- "сицилийской",-- состояли
каждая из двадцати пяти судов. Холмы вокруг озера служили прекрасным
естественным амфитеатром, и хотя озеро было далеко от Рима, я не сомневался,
что мне удастся собрать не менее чем двести тысяч зрителей. Я издал
официальный циркуляр, где советовал взять с собой корзинки с едой. Но тысячу
девятьсот вооруженных преступников не так-то легко держать в узде. Это
реальная опасность. Мне пришлось отправить туда целую гвардейскую дивизию и
разместить часть гвардейцев на берегу, а часть на плотах, скрепленных один с
другим и полукругом пересекающих озеро. Плоты отделяли его юго-западный
конец, сужавшийся к тому месту, где был прорыт канал, образовывая удобное
поле битвы,-- все озеро было бы велико, оно простиралось на двести
квадратных миль. У гвардейцев на плотах были наготове катапульты и баллисты,
чтобы потопить любое судно, которое попытается протаранить заслон и спастись
бегством.
Наконец великое событие наступило: я объявил всеобщий десятидневный
праздник. Погода была прекрасная, зрителей собралось куда там двести тысяч
-- не меньше полумиллиона. Они приехали со всех уголков Италии, и я должен
сказать, что и держались они, и одеты были на редкость прилично. Чтобы не
было тесноты, я разделил весь берег на секции -- я назвал их колонии,--
поставив над каждой из них судью: он должен был организовать общее
приготовление пищи, следить за санитарными условиями и так далее. Я построил
большой полевой госпиталь из парусины для тех, кто будет ранен во время боя,
и для тех, с кем произойдет несчастный случай на берегу. В нем появились на
свет пятнадцать новорожденных, и я велел всем им дать дополнительное имя
Фуцин или Фуцина.
К десяти часам утра в день сражения все места были заняты. Обе флотилии
с экипажем на борту каждого корабля двинулись параллельно Друг другу к
распорядителю -- другими словами, ко мне, который сидел на высоком троне в
золотых доспехах и накинутом поверх них пурпурном плаще. Трон стоял там, где
берег выдавался в озеро, предоставляя самый широкий обзор. Рядом со мной на
другом троне сидела Агриппинилла в длинной мантии из золотой парчи. Оба
флагманских корабля приблизились к нам. Команды закричали:
-- Здравствуй, цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя!
Мне полагалось торжественно кивнуть, но я в то утро был в веселом
настроении. Я ответил:
-- И я вас, друзья.
Негодяи сделали вид, будто поняли мои слова как общее помилование и
радостно крикнули:
-- Да здравствует цезарь!
В тот момент я не осознал, что это значит. Обе флотилии проплыли мимо
нас с приветственными криками, затем "сицилийцы" построились с западной
стороны, а "родосцы" с восточной стороны от меня. Сигнал начать бой был дан
механическим серебряным тритоном, который внезапно поднялся со дна озера,
когда я нажал на рычаг, и задул в золотую трубу. Это вызвало большое
возбуждение среди зрителей. Корабли обеих флотилий встретились, и все
затаили дыхание. А затем... как вы думаете, что произошло затем? Они просто
проплыли одни мимо других, приветствуя меня и поздравляя друг друга. Ну я и
разозлился! Я спрыгнул с трона и кинулся бежать по берегу, поливая их
громкой бранью:
-- Для чего, вы думаете, я вас сюда привез? Вы, негодяи, вы, мерзавцы,
вы, бунтовщики, вы, ублюдки? Целоваться друг с другом и выкрикивать мне
приветствия? Вы могли бы делать это с таким же успехом на тюремном дворе.
Почему вы не сражаетесь? Боитесь, да? Хотите, чтобы вас вместо этого
скормили диким зверям? Если вы немедленно не вступите в бой, клянусь богами,
представление начнут гвардейцы. Слышите? Я прикажу им пустить в ход осадные
орудия и потопить все корабли до одного. А тех, кто попытается доплыть до
берега,-- убить.
Как я уже говорил вам, ноги у меня всегда были слабые, одна короче
другой, и я не привык много ими пользоваться, и я стар и довольно тучен, к
тому же на мне были очень тяжелые доспехи, а почва оказалась неровной, так
что можете представить, какой у меня был вид, когда, спотыкаясь, шатаясь, то
и дело падая, крича во все горло -- а голос мой не назовешь мелодичным,--
побагровев и заикаясь от ярости, я бежал вдоль берега! Как бы то ни было,
мне удалось заставить их начать битву, и зрители подбадривали меня криками:
"Молодец, цезарь! Так держать, цезарь!"
Ко мне вернулось хорошее настроение, и я присоединился к общему смеху,
пусть даже смеялись надо мной самим. Вы бы видели, какой убийственный взгляд
бросила на меня Агриппинилла.
-- Мужлан,-- процедила она сквозь зубы, когда я взбирался обратно на
трон.-- Идиот неотесанный. Никакого чувства собственного достоинства. И ты
ждешь, чтобы после этого тебя уважали?
-- Только как твоего мужа, дорогая,-- вежливо ответил я,-- и тестя
Нерона.
Наконец флотилии встретились. Я не буду подробно описывать бой, но обе
стороны дрались превосходно. "Сицилийцы" таранили "родосские" корабли и
потопили девять больших судов, сами потеряв всего три, а затем оттеснили
оставшихся к той части берега, где мы сидели, и один за другим взяли на
абордаж. "Родосцы" отбивались раз за разом, палубы были скользкими от крови,
но в результате они были разбиты, и к трем часам "сицилийский" флаг был
поднят на последнем "родосском" корабле. Полевой госпиталь был переполнен.
На берег снесли около пяти тысяч раненых. Я помиловал оставшихся в живых,
кроме тех "родосцев", кто был на трех больших кораблях и плохо сражался до
того, как противник пошел на таран, и "сицилийцев" с шести легких судов,
которые с начала до конца старались уйти от боя. Три тысячи человек были
убиты или утонули. Мальчиком я не мог видеть, как льется кровь. Теперь я
смотрю на это спокойно, так занимает меня сама битва.
Я решил прежде, чем выпускать воду из озера, проверить, достаточно ли
глубоко подведен канал, чтобы она могла вытечь. Я послал кого-то измерить
глубину на середине озера. Мне доложили, что канал должен быть по крайней
мере на ярд глубже, если мы не хотим, чтобы четверть воды осталась на дне.
Значит, весь спектакль был зря. Агриппинилла накинулась на Нарцисса, обвиняя
его в мошенничестве. Нарцисс винил инженеров, которых, сказал он, наверно
подкупили подрядчики, чтобы они показали неверную глубину, и утверждал, что
Агриппинилла к нему несправедлива.
А я смеялся. Какое все это имеет значение? Мы видели прекрасное
зрелище, а канал за несколько месяцев можно углубить. Никто не виноват,
сказал я, возможно, произошло естественное оседание грунта. Так что все мы
отправились домой и ровно через четыре месяца вернулись. На этот раз мне
было не набрать достаточно преступников, а устраивать бой в меньшем масштабе
я не хотел, поэтому у меня возникла другая идея. Я велел построить у конца
озера длинный и широкий понтонный мост и устроил на нем битву двух отрядов
-- по два батальона в каждом,-- "этрусского" и "самнитского", соответственно
одетых и вооруженных. Они двинулись навстречу друг другу с разных концов
моста под аккомпанемент военных маршей, встретились в центре, где мост
расширялся примерно до ста ярдов, и вступили в яростную битву. "Самниты"
дважды захватывали поле боя, но контратаки "этрусков" отбрасывали их назад,
и в конце концов "самниты" обратились в бегство, неся серьезные потери:
одних пронзали "этрусские" пики с бронзовыми наконечниками, других рубили
двуглавыми боевыми топориками, некоторых скидывали с моста в воду. Я отдал
приказ, запрещающий участникам битвы плыть на берег. Если его сбросили в
воду, он или тонет, или забирается обратно на мост. Победили "этруски" и
воздвигли трофей. Я даровал свободу всем победителям, а также некоторым
"самнитам", которые сражались особенно храбро.
И вот наступил момент, когда воду можно было спустить. Возле шлюзовых
ворот построили огромный дощатый пиршественный балаган, где должны были
пировать сенаторы во главе со мной, их семьи, ряд ведущих всадников с
семьями и все старшие гвардейские офицеры; на столы поставили роскошное
угощение. Мы будем обедать под мелодичный плеск бегущей воды.
-- Ты уверен, что на этот раз канал достаточно глубок? -- спросил я у
Нарцисса.
-- Да, цезарь. Я сам измерял глубину.
Я подошел к шлюзным воротам, совершил жертвоприношение и прочитал
несколько молитв -- в частности, я просил прощения у наяды озера и призывал
ее стать покровительницей крестьян, которые будут обрабатывать возвращенную
людям землю -- и наконец, дотронувшись до лебедки, возле которой стояла
группа моих германских телохранителей, сказал:
-- Раз--два, взяли!
Ворота поползли наверх, и вода с шумом обрушилась в канал. Раздалось
оглушительное "ура!". Минуту-другую мы смотрели вниз в молчании, затем я
сказал Нарциссу:
-- Поздравляю, дорогой Нарцисс. Тринадцать лет работы, тридцать
тысяч...
Меня прервал оглушительный грохот, за которым последовал многоголосый
испуганный крик.
-- Что это? -- воскликнул я.
Нарцисс, забыв о церемониях, схватил меня за руку и буквально втащил на
верх холма.
-- Торопись! -- орал он.-- Быстрее, быстрее!
Я оглянулся, желая понять в чем дело, и увидел, что по каналу с ревом
несется к нам огромная коричнево-белая стена воды, страшно сказать сколько
футов в высоту, вроде тех, что в Британии каждый год приливают в устье реки
Северн. К нам, заметьте!
Прошло какое-то время, пока я понял, что произошло. Внезапный напор
воды привел к тому, что в нескольких сотнях ярдов отсюда во впадине между
холмов она перелилась через края канала и образовала новое озеро. И в это
озеро, подмытый у самой подошвы, сполз весь склон холма -- сотни тысяч тонн
камней,-- целиком заполнив котловину и с огромной силой выбросив оттуда
воду.
Почти все, кто там был, сумели, пусть и с мокрыми ногами, забраться
наверх в безопасное место. Утонуло человек двадцать, не больше. Но
пиршественный балаган разнесло в щепы, столы, ложа, угощение и гирлянды
отнесло далеко на середину озера. О, как разгневалась Агриппинилла! Она
накинулась на Нарцисса, крича, что он подстроил все это нарочно, желая
скрыть, что канал все еще недостаточно глубок; она обвиняла его в том, что
он положил себе в карман общественные деньги -- миллионы золотых, и лишь
небеса знают, в чем еще.
Нарцисс, нервы которого были и так на пределе, тоже вышел из себя и
спросил Агриппиниллу, кем она себя мнит: царицей Семирамидой? Или богиней
Юноной? Или главнокомандующей римской армией?
-- Не суй нос не в свое дело! -- завопил он ей в лицо.
В моих глазах все это было великолепной шуткой.
-- Ссора не вернет нам обеда,-- сказал я.
Еще больше я развеселился, когда инженеры доложили, что потребуется не
меньше чем два года, чтобы прорыть новый проход через завал.
-- Боюсь, мне придется устроить на этих водах еще один бой, друзья,--
торжественно сказал я. Мне почему-то все это казалось удивительно
символичным. Напрасный труд, как и вся та изнурительная работа, которую я
проделал в первые годы правления ради сената и римского народа, которые
никак этого не заслужили. Яростность этой огромной волны внушила мне чувство
глубокого удовлетворения. Я получил удовольствие куда большее, чем от обеих
битв, как на озере, так и на мосту.
Агриппинилла досадовала, что волна унесла драгоценный золотой сервиз,
взятый во дворце; осталось всего несколько предметов, остальное лежит на дне
озера.
-- О чем тут беспокоиться? -- поддразнил я ее.-- Сними все эти
сверкающие одежды -- я присмотрю, чтобы Нарцисс их не украл,-- гвардейцам
будет ведено удержать толпу, и можешь продемонстрировать нам, как ты
ныряешь. Прямо с шлюзных ворот. Все получат огромное удовольствие: народу
приятно видеть, что их правители -- простые смертные, как и они... Но,
дорогая, почему нет? Почему ты не хочешь? Полно, не сердись. Если ты могла
нырять за губками, надо думать, ты можешь нырнуть за золотым блюдом, верно?
Посмотри вон туда, видишь, там под водой что-то блестит; наверно, это одно
из твоих сокровищ. Его совсем легко достать. Вон там, куда я кидаю камушек.
54 г. н.э.
Сейчас сентябрь четырнадцатого года моего правления. Барбилл недавно
читал мой гороскоп и выражает опасение, что мне суждено умереть в середине
следующего месяца. Фрасилл однажды предсказал мне то же самое: он сказал,
что я проживу шестьдесят три года, шестьдесят три дня и шестьдесят три часа.
Если подсчитать, выходит как раз тринадцатое число следующего месяца.
Фрасилл яснее все мне объяснил, чем Барбилл. Я помню, он поздравил меня с
комбинацией цифр "семь" и "девять", дающих при умножении шестьдесят три,
сказав, что это случается крайне редко. Что ж, я готов к смерти. Сегодня
утром в суде я просил адвокатов выказать хоть немного уважения моему
возрасту; я сказал, что в следующем году меня среди них не будет; к моему
преемнику они могут относиться, как хотят. А когда разбиралось дело о
нарушении супружеской верности, возбужденное мужем одной знатной римлянки, я
сказал, что я сам был женат несколько раз и каждая из моих жен оказалась
порочной, и хотя какое-то время я относился к ним снисходительно, это
продолжалось недолго, и с тремя из них я развелся. Агриппинилла обязательно
об этом услышит.
Нерону исполнилось семнадцать. Он держится то с напускной скромностью
перворазрядной шлюхи, поминутно отбрасывая с глаз свои надушенные кудри, то
с напускной скромностью перворазрядного философа, то и дело застывая на
месте в кругу восхищенных придворных -- правая нога выдвинута, голова
опущена на грудь, левая рука упирается в бок, правая поднята, пальцы прижаты
ко лбу, словно он погружен в мучительное раздумье. Но вот с его губ
срывается блестящая эпиграмма, или подходящий к случаю куплет, или
глубокомудрое изречение; однако автор их не он -- Сенека даром, как
говорится, свой хлеб не ест. Я желаю друзьям Нерона, чтобы он и дальше
радовал их. Я желаю того же Риму и Агриппинилле, и Сенеке тоже. Я узнал в
приватном порядке через сестру Сенеки (тайная приятельница Нарцисса, которая
сообщает нам множество полезных сведений о нынешнем любимчике народа), что в
ночь перед тем, как Сенека получил мой приказ вернуться, ему приснилось,
будто он -- наставник Калигулы. Я считаю это предзнаменованием.
Перед новым годом я позвал к себе Ксенофонта и поблагодарил за то, что
он помог мне так долго оставаться в живых. Затем я выполнил данное ему
обещание, хотя пятнадцать лет еще не истекли, и получил от сената согласие
на бессрочное освобождение от налогов и военной службы его родного острова
Кос. В моей речи сенату я подробно остановился на заслугах многих поколений
знаменитых врачей -- уроженцев этого острова, которые все притязают на то,
что предком их является бог врачевания Эскулап, и со знанием дела разобрал
применяемые ими методы лечения; закончил я отцом Ксенофонта, который был
полковым лекарем при моем отце во время германских кампаний, и самим
Ксенофонтом, которого я превознес выше их всех. Несколько дней спустя
Ксенофонт попросил разрешения остаться при мне еще несколько лет. Он не
объяснил это преданностью, или благодарностью, или привязанностью, хотя я
немало для него сделал -- поразительно бесстрастный человек! -- нет, он
обосновал свою просьбу тем, что во дворце ему удобно заниматься научной
работой.
Должен признаться, что, оказывая Ксенофонту все эти почести, я
рассчитывал на то, что он поможет мне осуществить план, который требовал
величайшей секретности и осторожности. Я был обязан отдать этот долг самому
себе и моим предкам. Речь идет ни меньше, ни больше, как о спасении
Британика. Разрешите мне сейчас объяснить, почему я сознательно предпочел
ему Нерона, почему дал такое старомодное воспитание, почему так тщательно
оберегал от влияния придворных, от знакомства с пороками и лестью. Начнем с
того, что я знал: моим преемником на троне будет Нерон; ему суждено
продолжать это проклятое дело -- тиранию, ему суждено наслать на Рим
бедствия и заслужить вечную ненависть сограждан, ему уготовано судьбой быть
последним из безумных цезарей. Да, все мы безумны, мы, императоры. В начале
мы ведем себя вполне здраво, как Август, Тиберий, даже Калигула (человек он
был злой и порочный, но сперва вполне разумный),-- это монархия заставляет
нас терять рассудок. Конечно же, после смерти Нерона республика возродится,
говорил я себе, и я хотел, чтобы возродил ее Британик. Но как ему остаться в
живых, пока правит Нерон? В Риме Нерон обязательно умертвит его, как
Калигула умертвил Гемелла. Я решил, что Британика надо переправить в
какое-нибудь безопасное место, где он сможет вести благородную и
нравственную жизнь, как наши предки Клавдии в стародавние времена, чтобы в
сердце его не погасло пламя истинной свободы.
"Но весь мир принадлежит теперь Риму, за исключением Германии, Востока,
скифских пустынь к северу от Черного моря, неизведанной Африки и дальних
районов Британии; где мой Британик будет в безопасности, где Нерон
бессилен?" -- спрашивал я себя.-- "Не в Парфии или Аравии: хуже не выберешь.
И не в Германии, я никогда не любил германцев. При всех своих варварских
добродетелях, они наши естественные враги. Об Африке и Скифии я почти ничего
не знаю. Для Британика есть лишь одно место, и это-- Британия. Северные
британцы одной расы с нами. Королева бригантов Картимандуя -- моя союзница.
Она благородная и мудрая правительница и поддерживает добрососедские
отношения с моей провинцией в южной Британии. Ее полководцы -- храбры и
любезны. Юный пасынок Картимандуи, ее наследник, прибывает к нам в мае
вместе с целой оравой молодых знатных британцев и будет гостить у меня во
дворце. Я поселю его в покоях Британика и сделаю так, чтобы они стали
кровными братьями, согласно обычаю британцев. Гости пробудут у нас все лето.
Когда они отплывут обратно (а я пошлю их долгим путем, из Остии в их порт
Хамбер), Британик отправится вместе с ними. Он выкрасит лицо и тело синей
краской, наденет красную блузу и клетчатые штаны, в которых щеголяют молодые
британцы, и повесит на шею золотые цепочки. Никто его не узнает. Я засыплю
принца подарками и свяжу его священной клятвой скрыть от всех, кроме
королевы, кто Британик такой, и проследить, чтобы он не подвергся опасности.
А принц возьмет такую же клятву со всех, кто его сопровождает. При дворе
Картимандуи Британика представят в качестве молодого грека знатного
происхождения, чьи родители умерли, ничего ему не оставив, и он приехал в
Британию в поисках счастья. В Риме его никто не хватится. Я распущу слух,
что он заболел, Ксенофонт и Нарцисс помогут мне в этом обмане. Затем будет
объявлено, что Британик скончался. У Ксенофонта было данное мной письменное
разрешение завербовать для вскрытия тело любого раба, умершего в больнице на
острове Эскулапа (он пишет научную работу о сердечных мышцах). Неужели он не
найдет подходящий труп, чтобы использовать его в качестве останков
Британика? При дворе Картимандуи Британик достигнет зрелого возраста, он
научит бригантов всем ремеслам, которым я старался его обучить. Если он
станет держаться скромно, у него не будет недостатка в друзьях. Картимандуя
позволит ему молиться нашим богам. От римлян он будет держаться подальше.
После смерти Нерона он откроется всем и вернется в Рим как спаситель
родины".
Это был прекрасный план, и я делал все возможное, чтобы привести его в
исполнение. Когда принц бригантов прибыл к нам, Британик поселил его у себя,
и вскоре между ними завязалась тесная дружба. Они выучили друг друга своему
родному языку и пользованию национальным оружием. Они побратались, не
спрашивая меня, и обменялись подарками. Я радовался, что все идет так
хорошо. Я рассказал Ксенофонту и Нарциссу о своем плане. Они обещали мне
помочь. Все было наготове. И посмотрите, что из этого вышло! Мой хитроумный
замысел оказался напрасным.
Три дня назад, рано утром, когда весь дворец еще спал, Нарцисс привел
ко мне Британика. Я обнял его с жаром, который скрывал уже много лет. Я
объяснил ему, почему я так относился к нему все последние годы. Мной
руководили не жестокость или небрежение, сказал я, а любовь. Я процитировал
ему слова оракула, переданные мне перед смертью Августом: "Ранивший
исцелит". Я рассказал ему о предсказании сивиллы и моем стремлении спасти из
гибнущего Рима того, кого я люблю больше всех на свете -- его самого. Я
напомнил ему о роковой истории нашего рода и умолял его согласиться на мой
план, в котором заключался единственный шанс его избавления от смерти.
Британик внимательно слушал меня, но тут он воскликнул:
-- Нет, отец, нет! Отец, признаюсь, я ненавидел тебя со дня гибели
матери. Я очень плохо думал о тебе. Для меня ты был педант, трус и глупец, я
стыдился, что я твой сын. Вижу теперь, что был несправедлив. Прости меня. Но
сделать то, что ты просишь, я не могу. Нет. Это бесчестно. Клавдий не должен
красить лицо в синий цвет и прятаться среди варваров. Я не боюсь Нерона,
Нерон трус. Разреши мне надеть мужскую тогу в этом году. Мне исполнится
только тринадцать, но ты простишь мне один недостающий год: я высокий и
сильный для своих лет. Как только я официально буду считаться взрослым, я
смогу соперничать с Нероном на равных, несмотря на преимущества, которые ты
ему предоставил и несмотря на его мать. Сделай нас сонаследниками, и мы еще
посмотрим, чья возьмет. Это мое право как твоего сына. Да и не верю я в
республику. Нельзя повернуть историю вспять. Это слова моей прабабки Ливии,
и она была права. Мне нравятся стародавние дни не меньше, чем тебе, но я не
слепой. Республика мертва, мертва для всех, кроме таких ветхозаветных людей,
как ты и Сосибий. Теперь Рим -- империя, и выбирать можно только между
хорошим императором и плохим. Сделай меня сонаследником вместе с Нероном, и
мне не будут страшны никакие предсказания. Поживи еще несколько лет, отец,
ради меня. И тогда, когда ты умрешь, я смогу занять твое место и править,
как положено. Гвардейцы меня любят и доверяют мне. Гета и Криспин сказали,
что после твоей смерти они сделают императором меня, а не Нерона. Я буду
хорошим императором, таким, каким был ты до того, как женился на мачехе. Дай
мне настоящих учителей, от моих мне никакого толку. Я хочу изучать
красноречие, я хочу разбираться в финансах и законах, я хочу научиться быть
императором!
Никакие мои слова, даже слезы не могли переубедить его. Я потерял
всякую надежду его уберечь; ни один врач не спасет жизнь пациента, если тот
твердо решил умереть. Я делаю все, что он просит, и всячески балую его. Я
рассчитал Сосибия и других учителей и нанял новых. Я обещал отпраздновать
его совершеннолетие в первый день нового года и изменил свое завещание в его
пользу: в старом он почти не упоминался. Сегодня я произнес в сенате
прощальную речь и смиренно рекомендовал сенаторам Нерона и Британика как
моих наследников-соправителей, а затем обратился к ним самим с длинным и
торжественным увещеванием, призывая их к братской любви и согласию, а сенат
-- к тому, чтобы они засвидетельствовали, что я их к этому призывал. Но с
какой иронией я все это говорил! Я знал так же верно, как то, что огонь
горяч, а лед холоден, что мой Британик обречен, и не кто иной, как я,
присуждаю его к смерти и обрываю последний росток со старинного древа,
произросшего от Аппия Клавдия Слепого. Я, глупец.
У меня устали глаза, рука дрожит, я с трудом вывожу буквы. В последнее
время появились странные знамения. На полуночном небе ярко сверкает большая
комета, вроде той, что предвещала смерть Юлию Цезарю, Из Египта передали,
что там видели феникса. Он прилетел, как обычно, из Аравии в сопровождении
стаи других птиц. Я не думаю, чтобы это был настоящий феникс, тот
показывается раз в тысячу четыреста шестьдесят один год, а с тех пор, как в
царствование Птоломея III из Гелиополя сообщали о настоящем фениксе, прошло
всего двести пятьдесят лет, но все же феникс есть феникс. И точно этих чудес
-- кометы и феникса -- было мало, в Фессалии родился кентавр. Его привезли
ко мне в Рим (через Египет, где его осмотрели александрийские доктора), и я
дотрагивался до него собственными руками. Он прожил всего один день и лежал
в бочонке с медом, но это был настоящий кентавр, самого высшего сорта, из
тех, у которых не ослиное туловище, а круп коня. Феникс, комета, кентавр,
рой пчел над знаменами в лагере гвардейцев, поросенок с когтями, как у орла,
и молния, ударившая в памятник моего отца Друза! Вам недостаточно этого,
прорицатели?
А теперь ни слова больше, Тиберий Клавдий, бог британцев. Больше ни
слова.
восемьсот футов в длину и тысячу двести футов в ширину, вокруг которого были
построены каменные скамьи, как в амфитеатре. На этот раз с каждой стороны
было по двенадцать кораблей -- "афинская" и "персидская" флотилии,-- и
сражались на них три тысячи человек. Но мой морской бой на Фуцинском озере
должен был затмить обе предыдущие битвы. Меня больше не заботила экономия. Я
решил раз в жизни устроить поистине великолепное зрелище. Флотилии Юлия и
Августа состояли только из легких судов, я же приказал построить двадцать
четыре настоящих военных корабля с тремя рядами весел и двадцать шесть судов
поменьше. Я выпустил из тюрем тысячу девятьсот преступников для участия в
предстоящей битве под руководством профессиональных гладиаторов. Обе
флотилии -- одна называлась "родосской", другая -- "сицилийской",-- состояли
каждая из двадцати пяти судов. Холмы вокруг озера служили прекрасным
естественным амфитеатром, и хотя озеро было далеко от Рима, я не сомневался,
что мне удастся собрать не менее чем двести тысяч зрителей. Я издал
официальный циркуляр, где советовал взять с собой корзинки с едой. Но тысячу
девятьсот вооруженных преступников не так-то легко держать в узде. Это
реальная опасность. Мне пришлось отправить туда целую гвардейскую дивизию и
разместить часть гвардейцев на берегу, а часть на плотах, скрепленных один с
другим и полукругом пересекающих озеро. Плоты отделяли его юго-западный
конец, сужавшийся к тому месту, где был прорыт канал, образовывая удобное
поле битвы,-- все озеро было бы велико, оно простиралось на двести
квадратных миль. У гвардейцев на плотах были наготове катапульты и баллисты,
чтобы потопить любое судно, которое попытается протаранить заслон и спастись
бегством.
Наконец великое событие наступило: я объявил всеобщий десятидневный
праздник. Погода была прекрасная, зрителей собралось куда там двести тысяч
-- не меньше полумиллиона. Они приехали со всех уголков Италии, и я должен
сказать, что и держались они, и одеты были на редкость прилично. Чтобы не
было тесноты, я разделил весь берег на секции -- я назвал их колонии,--
поставив над каждой из них судью: он должен был организовать общее
приготовление пищи, следить за санитарными условиями и так далее. Я построил
большой полевой госпиталь из парусины для тех, кто будет ранен во время боя,
и для тех, с кем произойдет несчастный случай на берегу. В нем появились на
свет пятнадцать новорожденных, и я велел всем им дать дополнительное имя
Фуцин или Фуцина.
К десяти часам утра в день сражения все места были заняты. Обе флотилии
с экипажем на борту каждого корабля двинулись параллельно Друг другу к
распорядителю -- другими словами, ко мне, который сидел на высоком троне в
золотых доспехах и накинутом поверх них пурпурном плаще. Трон стоял там, где
берег выдавался в озеро, предоставляя самый широкий обзор. Рядом со мной на
другом троне сидела Агриппинилла в длинной мантии из золотой парчи. Оба
флагманских корабля приблизились к нам. Команды закричали:
-- Здравствуй, цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя!
Мне полагалось торжественно кивнуть, но я в то утро был в веселом
настроении. Я ответил:
-- И я вас, друзья.
Негодяи сделали вид, будто поняли мои слова как общее помилование и
радостно крикнули:
-- Да здравствует цезарь!
В тот момент я не осознал, что это значит. Обе флотилии проплыли мимо
нас с приветственными криками, затем "сицилийцы" построились с западной
стороны, а "родосцы" с восточной стороны от меня. Сигнал начать бой был дан
механическим серебряным тритоном, который внезапно поднялся со дна озера,
когда я нажал на рычаг, и задул в золотую трубу. Это вызвало большое
возбуждение среди зрителей. Корабли обеих флотилий встретились, и все
затаили дыхание. А затем... как вы думаете, что произошло затем? Они просто
проплыли одни мимо других, приветствуя меня и поздравляя друг друга. Ну я и
разозлился! Я спрыгнул с трона и кинулся бежать по берегу, поливая их
громкой бранью:
-- Для чего, вы думаете, я вас сюда привез? Вы, негодяи, вы, мерзавцы,
вы, бунтовщики, вы, ублюдки? Целоваться друг с другом и выкрикивать мне
приветствия? Вы могли бы делать это с таким же успехом на тюремном дворе.
Почему вы не сражаетесь? Боитесь, да? Хотите, чтобы вас вместо этого
скормили диким зверям? Если вы немедленно не вступите в бой, клянусь богами,
представление начнут гвардейцы. Слышите? Я прикажу им пустить в ход осадные
орудия и потопить все корабли до одного. А тех, кто попытается доплыть до
берега,-- убить.
Как я уже говорил вам, ноги у меня всегда были слабые, одна короче
другой, и я не привык много ими пользоваться, и я стар и довольно тучен, к
тому же на мне были очень тяжелые доспехи, а почва оказалась неровной, так
что можете представить, какой у меня был вид, когда, спотыкаясь, шатаясь, то
и дело падая, крича во все горло -- а голос мой не назовешь мелодичным,--
побагровев и заикаясь от ярости, я бежал вдоль берега! Как бы то ни было,
мне удалось заставить их начать битву, и зрители подбадривали меня криками:
"Молодец, цезарь! Так держать, цезарь!"
Ко мне вернулось хорошее настроение, и я присоединился к общему смеху,
пусть даже смеялись надо мной самим. Вы бы видели, какой убийственный взгляд
бросила на меня Агриппинилла.
-- Мужлан,-- процедила она сквозь зубы, когда я взбирался обратно на
трон.-- Идиот неотесанный. Никакого чувства собственного достоинства. И ты
ждешь, чтобы после этого тебя уважали?
-- Только как твоего мужа, дорогая,-- вежливо ответил я,-- и тестя
Нерона.
Наконец флотилии встретились. Я не буду подробно описывать бой, но обе
стороны дрались превосходно. "Сицилийцы" таранили "родосские" корабли и
потопили девять больших судов, сами потеряв всего три, а затем оттеснили
оставшихся к той части берега, где мы сидели, и один за другим взяли на
абордаж. "Родосцы" отбивались раз за разом, палубы были скользкими от крови,
но в результате они были разбиты, и к трем часам "сицилийский" флаг был
поднят на последнем "родосском" корабле. Полевой госпиталь был переполнен.
На берег снесли около пяти тысяч раненых. Я помиловал оставшихся в живых,
кроме тех "родосцев", кто был на трех больших кораблях и плохо сражался до
того, как противник пошел на таран, и "сицилийцев" с шести легких судов,
которые с начала до конца старались уйти от боя. Три тысячи человек были
убиты или утонули. Мальчиком я не мог видеть, как льется кровь. Теперь я
смотрю на это спокойно, так занимает меня сама битва.
Я решил прежде, чем выпускать воду из озера, проверить, достаточно ли
глубоко подведен канал, чтобы она могла вытечь. Я послал кого-то измерить
глубину на середине озера. Мне доложили, что канал должен быть по крайней
мере на ярд глубже, если мы не хотим, чтобы четверть воды осталась на дне.
Значит, весь спектакль был зря. Агриппинилла накинулась на Нарцисса, обвиняя
его в мошенничестве. Нарцисс винил инженеров, которых, сказал он, наверно
подкупили подрядчики, чтобы они показали неверную глубину, и утверждал, что
Агриппинилла к нему несправедлива.
А я смеялся. Какое все это имеет значение? Мы видели прекрасное
зрелище, а канал за несколько месяцев можно углубить. Никто не виноват,
сказал я, возможно, произошло естественное оседание грунта. Так что все мы
отправились домой и ровно через четыре месяца вернулись. На этот раз мне
было не набрать достаточно преступников, а устраивать бой в меньшем масштабе
я не хотел, поэтому у меня возникла другая идея. Я велел построить у конца
озера длинный и широкий понтонный мост и устроил на нем битву двух отрядов
-- по два батальона в каждом,-- "этрусского" и "самнитского", соответственно
одетых и вооруженных. Они двинулись навстречу друг другу с разных концов
моста под аккомпанемент военных маршей, встретились в центре, где мост
расширялся примерно до ста ярдов, и вступили в яростную битву. "Самниты"
дважды захватывали поле боя, но контратаки "этрусков" отбрасывали их назад,
и в конце концов "самниты" обратились в бегство, неся серьезные потери:
одних пронзали "этрусские" пики с бронзовыми наконечниками, других рубили
двуглавыми боевыми топориками, некоторых скидывали с моста в воду. Я отдал
приказ, запрещающий участникам битвы плыть на берег. Если его сбросили в
воду, он или тонет, или забирается обратно на мост. Победили "этруски" и
воздвигли трофей. Я даровал свободу всем победителям, а также некоторым
"самнитам", которые сражались особенно храбро.
И вот наступил момент, когда воду можно было спустить. Возле шлюзовых
ворот построили огромный дощатый пиршественный балаган, где должны были
пировать сенаторы во главе со мной, их семьи, ряд ведущих всадников с
семьями и все старшие гвардейские офицеры; на столы поставили роскошное
угощение. Мы будем обедать под мелодичный плеск бегущей воды.
-- Ты уверен, что на этот раз канал достаточно глубок? -- спросил я у
Нарцисса.
-- Да, цезарь. Я сам измерял глубину.
Я подошел к шлюзным воротам, совершил жертвоприношение и прочитал
несколько молитв -- в частности, я просил прощения у наяды озера и призывал
ее стать покровительницей крестьян, которые будут обрабатывать возвращенную
людям землю -- и наконец, дотронувшись до лебедки, возле которой стояла
группа моих германских телохранителей, сказал:
-- Раз--два, взяли!
Ворота поползли наверх, и вода с шумом обрушилась в канал. Раздалось
оглушительное "ура!". Минуту-другую мы смотрели вниз в молчании, затем я
сказал Нарциссу:
-- Поздравляю, дорогой Нарцисс. Тринадцать лет работы, тридцать
тысяч...
Меня прервал оглушительный грохот, за которым последовал многоголосый
испуганный крик.
-- Что это? -- воскликнул я.
Нарцисс, забыв о церемониях, схватил меня за руку и буквально втащил на
верх холма.
-- Торопись! -- орал он.-- Быстрее, быстрее!
Я оглянулся, желая понять в чем дело, и увидел, что по каналу с ревом
несется к нам огромная коричнево-белая стена воды, страшно сказать сколько
футов в высоту, вроде тех, что в Британии каждый год приливают в устье реки
Северн. К нам, заметьте!
Прошло какое-то время, пока я понял, что произошло. Внезапный напор
воды привел к тому, что в нескольких сотнях ярдов отсюда во впадине между
холмов она перелилась через края канала и образовала новое озеро. И в это
озеро, подмытый у самой подошвы, сполз весь склон холма -- сотни тысяч тонн
камней,-- целиком заполнив котловину и с огромной силой выбросив оттуда
воду.
Почти все, кто там был, сумели, пусть и с мокрыми ногами, забраться
наверх в безопасное место. Утонуло человек двадцать, не больше. Но
пиршественный балаган разнесло в щепы, столы, ложа, угощение и гирлянды
отнесло далеко на середину озера. О, как разгневалась Агриппинилла! Она
накинулась на Нарцисса, крича, что он подстроил все это нарочно, желая
скрыть, что канал все еще недостаточно глубок; она обвиняла его в том, что
он положил себе в карман общественные деньги -- миллионы золотых, и лишь
небеса знают, в чем еще.
Нарцисс, нервы которого были и так на пределе, тоже вышел из себя и
спросил Агриппиниллу, кем она себя мнит: царицей Семирамидой? Или богиней
Юноной? Или главнокомандующей римской армией?
-- Не суй нос не в свое дело! -- завопил он ей в лицо.
В моих глазах все это было великолепной шуткой.
-- Ссора не вернет нам обеда,-- сказал я.
Еще больше я развеселился, когда инженеры доложили, что потребуется не
меньше чем два года, чтобы прорыть новый проход через завал.
-- Боюсь, мне придется устроить на этих водах еще один бой, друзья,--
торжественно сказал я. Мне почему-то все это казалось удивительно
символичным. Напрасный труд, как и вся та изнурительная работа, которую я
проделал в первые годы правления ради сената и римского народа, которые
никак этого не заслужили. Яростность этой огромной волны внушила мне чувство
глубокого удовлетворения. Я получил удовольствие куда большее, чем от обеих
битв, как на озере, так и на мосту.
Агриппинилла досадовала, что волна унесла драгоценный золотой сервиз,
взятый во дворце; осталось всего несколько предметов, остальное лежит на дне
озера.
-- О чем тут беспокоиться? -- поддразнил я ее.-- Сними все эти
сверкающие одежды -- я присмотрю, чтобы Нарцисс их не украл,-- гвардейцам
будет ведено удержать толпу, и можешь продемонстрировать нам, как ты
ныряешь. Прямо с шлюзных ворот. Все получат огромное удовольствие: народу
приятно видеть, что их правители -- простые смертные, как и они... Но,
дорогая, почему нет? Почему ты не хочешь? Полно, не сердись. Если ты могла
нырять за губками, надо думать, ты можешь нырнуть за золотым блюдом, верно?
Посмотри вон туда, видишь, там под водой что-то блестит; наверно, это одно
из твоих сокровищ. Его совсем легко достать. Вон там, куда я кидаю камушек.
54 г. н.э.
Сейчас сентябрь четырнадцатого года моего правления. Барбилл недавно
читал мой гороскоп и выражает опасение, что мне суждено умереть в середине
следующего месяца. Фрасилл однажды предсказал мне то же самое: он сказал,
что я проживу шестьдесят три года, шестьдесят три дня и шестьдесят три часа.
Если подсчитать, выходит как раз тринадцатое число следующего месяца.
Фрасилл яснее все мне объяснил, чем Барбилл. Я помню, он поздравил меня с
комбинацией цифр "семь" и "девять", дающих при умножении шестьдесят три,
сказав, что это случается крайне редко. Что ж, я готов к смерти. Сегодня
утром в суде я просил адвокатов выказать хоть немного уважения моему
возрасту; я сказал, что в следующем году меня среди них не будет; к моему
преемнику они могут относиться, как хотят. А когда разбиралось дело о
нарушении супружеской верности, возбужденное мужем одной знатной римлянки, я
сказал, что я сам был женат несколько раз и каждая из моих жен оказалась
порочной, и хотя какое-то время я относился к ним снисходительно, это
продолжалось недолго, и с тремя из них я развелся. Агриппинилла обязательно
об этом услышит.
Нерону исполнилось семнадцать. Он держится то с напускной скромностью
перворазрядной шлюхи, поминутно отбрасывая с глаз свои надушенные кудри, то
с напускной скромностью перворазрядного философа, то и дело застывая на
месте в кругу восхищенных придворных -- правая нога выдвинута, голова
опущена на грудь, левая рука упирается в бок, правая поднята, пальцы прижаты
ко лбу, словно он погружен в мучительное раздумье. Но вот с его губ
срывается блестящая эпиграмма, или подходящий к случаю куплет, или
глубокомудрое изречение; однако автор их не он -- Сенека даром, как
говорится, свой хлеб не ест. Я желаю друзьям Нерона, чтобы он и дальше
радовал их. Я желаю того же Риму и Агриппинилле, и Сенеке тоже. Я узнал в
приватном порядке через сестру Сенеки (тайная приятельница Нарцисса, которая
сообщает нам множество полезных сведений о нынешнем любимчике народа), что в
ночь перед тем, как Сенека получил мой приказ вернуться, ему приснилось,
будто он -- наставник Калигулы. Я считаю это предзнаменованием.
Перед новым годом я позвал к себе Ксенофонта и поблагодарил за то, что
он помог мне так долго оставаться в живых. Затем я выполнил данное ему
обещание, хотя пятнадцать лет еще не истекли, и получил от сената согласие
на бессрочное освобождение от налогов и военной службы его родного острова
Кос. В моей речи сенату я подробно остановился на заслугах многих поколений
знаменитых врачей -- уроженцев этого острова, которые все притязают на то,
что предком их является бог врачевания Эскулап, и со знанием дела разобрал
применяемые ими методы лечения; закончил я отцом Ксенофонта, который был
полковым лекарем при моем отце во время германских кампаний, и самим
Ксенофонтом, которого я превознес выше их всех. Несколько дней спустя
Ксенофонт попросил разрешения остаться при мне еще несколько лет. Он не
объяснил это преданностью, или благодарностью, или привязанностью, хотя я
немало для него сделал -- поразительно бесстрастный человек! -- нет, он
обосновал свою просьбу тем, что во дворце ему удобно заниматься научной
работой.
Должен признаться, что, оказывая Ксенофонту все эти почести, я
рассчитывал на то, что он поможет мне осуществить план, который требовал
величайшей секретности и осторожности. Я был обязан отдать этот долг самому
себе и моим предкам. Речь идет ни меньше, ни больше, как о спасении
Британика. Разрешите мне сейчас объяснить, почему я сознательно предпочел
ему Нерона, почему дал такое старомодное воспитание, почему так тщательно
оберегал от влияния придворных, от знакомства с пороками и лестью. Начнем с
того, что я знал: моим преемником на троне будет Нерон; ему суждено
продолжать это проклятое дело -- тиранию, ему суждено наслать на Рим
бедствия и заслужить вечную ненависть сограждан, ему уготовано судьбой быть
последним из безумных цезарей. Да, все мы безумны, мы, императоры. В начале
мы ведем себя вполне здраво, как Август, Тиберий, даже Калигула (человек он
был злой и порочный, но сперва вполне разумный),-- это монархия заставляет
нас терять рассудок. Конечно же, после смерти Нерона республика возродится,
говорил я себе, и я хотел, чтобы возродил ее Британик. Но как ему остаться в
живых, пока правит Нерон? В Риме Нерон обязательно умертвит его, как
Калигула умертвил Гемелла. Я решил, что Британика надо переправить в
какое-нибудь безопасное место, где он сможет вести благородную и
нравственную жизнь, как наши предки Клавдии в стародавние времена, чтобы в
сердце его не погасло пламя истинной свободы.
"Но весь мир принадлежит теперь Риму, за исключением Германии, Востока,
скифских пустынь к северу от Черного моря, неизведанной Африки и дальних
районов Британии; где мой Британик будет в безопасности, где Нерон
бессилен?" -- спрашивал я себя.-- "Не в Парфии или Аравии: хуже не выберешь.
И не в Германии, я никогда не любил германцев. При всех своих варварских
добродетелях, они наши естественные враги. Об Африке и Скифии я почти ничего
не знаю. Для Британика есть лишь одно место, и это-- Британия. Северные
британцы одной расы с нами. Королева бригантов Картимандуя -- моя союзница.
Она благородная и мудрая правительница и поддерживает добрососедские
отношения с моей провинцией в южной Британии. Ее полководцы -- храбры и
любезны. Юный пасынок Картимандуи, ее наследник, прибывает к нам в мае
вместе с целой оравой молодых знатных британцев и будет гостить у меня во
дворце. Я поселю его в покоях Британика и сделаю так, чтобы они стали
кровными братьями, согласно обычаю британцев. Гости пробудут у нас все лето.
Когда они отплывут обратно (а я пошлю их долгим путем, из Остии в их порт
Хамбер), Британик отправится вместе с ними. Он выкрасит лицо и тело синей
краской, наденет красную блузу и клетчатые штаны, в которых щеголяют молодые
британцы, и повесит на шею золотые цепочки. Никто его не узнает. Я засыплю
принца подарками и свяжу его священной клятвой скрыть от всех, кроме
королевы, кто Британик такой, и проследить, чтобы он не подвергся опасности.
А принц возьмет такую же клятву со всех, кто его сопровождает. При дворе
Картимандуи Британика представят в качестве молодого грека знатного
происхождения, чьи родители умерли, ничего ему не оставив, и он приехал в
Британию в поисках счастья. В Риме его никто не хватится. Я распущу слух,
что он заболел, Ксенофонт и Нарцисс помогут мне в этом обмане. Затем будет
объявлено, что Британик скончался. У Ксенофонта было данное мной письменное
разрешение завербовать для вскрытия тело любого раба, умершего в больнице на
острове Эскулапа (он пишет научную работу о сердечных мышцах). Неужели он не
найдет подходящий труп, чтобы использовать его в качестве останков
Британика? При дворе Картимандуи Британик достигнет зрелого возраста, он
научит бригантов всем ремеслам, которым я старался его обучить. Если он
станет держаться скромно, у него не будет недостатка в друзьях. Картимандуя
позволит ему молиться нашим богам. От римлян он будет держаться подальше.
После смерти Нерона он откроется всем и вернется в Рим как спаситель
родины".
Это был прекрасный план, и я делал все возможное, чтобы привести его в
исполнение. Когда принц бригантов прибыл к нам, Британик поселил его у себя,
и вскоре между ними завязалась тесная дружба. Они выучили друг друга своему
родному языку и пользованию национальным оружием. Они побратались, не
спрашивая меня, и обменялись подарками. Я радовался, что все идет так
хорошо. Я рассказал Ксенофонту и Нарциссу о своем плане. Они обещали мне
помочь. Все было наготове. И посмотрите, что из этого вышло! Мой хитроумный
замысел оказался напрасным.
Три дня назад, рано утром, когда весь дворец еще спал, Нарцисс привел
ко мне Британика. Я обнял его с жаром, который скрывал уже много лет. Я
объяснил ему, почему я так относился к нему все последние годы. Мной
руководили не жестокость или небрежение, сказал я, а любовь. Я процитировал
ему слова оракула, переданные мне перед смертью Августом: "Ранивший
исцелит". Я рассказал ему о предсказании сивиллы и моем стремлении спасти из
гибнущего Рима того, кого я люблю больше всех на свете -- его самого. Я
напомнил ему о роковой истории нашего рода и умолял его согласиться на мой
план, в котором заключался единственный шанс его избавления от смерти.
Британик внимательно слушал меня, но тут он воскликнул:
-- Нет, отец, нет! Отец, признаюсь, я ненавидел тебя со дня гибели
матери. Я очень плохо думал о тебе. Для меня ты был педант, трус и глупец, я
стыдился, что я твой сын. Вижу теперь, что был несправедлив. Прости меня. Но
сделать то, что ты просишь, я не могу. Нет. Это бесчестно. Клавдий не должен
красить лицо в синий цвет и прятаться среди варваров. Я не боюсь Нерона,
Нерон трус. Разреши мне надеть мужскую тогу в этом году. Мне исполнится
только тринадцать, но ты простишь мне один недостающий год: я высокий и
сильный для своих лет. Как только я официально буду считаться взрослым, я
смогу соперничать с Нероном на равных, несмотря на преимущества, которые ты
ему предоставил и несмотря на его мать. Сделай нас сонаследниками, и мы еще
посмотрим, чья возьмет. Это мое право как твоего сына. Да и не верю я в
республику. Нельзя повернуть историю вспять. Это слова моей прабабки Ливии,
и она была права. Мне нравятся стародавние дни не меньше, чем тебе, но я не
слепой. Республика мертва, мертва для всех, кроме таких ветхозаветных людей,
как ты и Сосибий. Теперь Рим -- империя, и выбирать можно только между
хорошим императором и плохим. Сделай меня сонаследником вместе с Нероном, и
мне не будут страшны никакие предсказания. Поживи еще несколько лет, отец,
ради меня. И тогда, когда ты умрешь, я смогу занять твое место и править,
как положено. Гвардейцы меня любят и доверяют мне. Гета и Криспин сказали,
что после твоей смерти они сделают императором меня, а не Нерона. Я буду
хорошим императором, таким, каким был ты до того, как женился на мачехе. Дай
мне настоящих учителей, от моих мне никакого толку. Я хочу изучать
красноречие, я хочу разбираться в финансах и законах, я хочу научиться быть
императором!
Никакие мои слова, даже слезы не могли переубедить его. Я потерял
всякую надежду его уберечь; ни один врач не спасет жизнь пациента, если тот
твердо решил умереть. Я делаю все, что он просит, и всячески балую его. Я
рассчитал Сосибия и других учителей и нанял новых. Я обещал отпраздновать
его совершеннолетие в первый день нового года и изменил свое завещание в его
пользу: в старом он почти не упоминался. Сегодня я произнес в сенате
прощальную речь и смиренно рекомендовал сенаторам Нерона и Британика как
моих наследников-соправителей, а затем обратился к ним самим с длинным и
торжественным увещеванием, призывая их к братской любви и согласию, а сенат
-- к тому, чтобы они засвидетельствовали, что я их к этому призывал. Но с
какой иронией я все это говорил! Я знал так же верно, как то, что огонь
горяч, а лед холоден, что мой Британик обречен, и не кто иной, как я,
присуждаю его к смерти и обрываю последний росток со старинного древа,
произросшего от Аппия Клавдия Слепого. Я, глупец.
У меня устали глаза, рука дрожит, я с трудом вывожу буквы. В последнее
время появились странные знамения. На полуночном небе ярко сверкает большая
комета, вроде той, что предвещала смерть Юлию Цезарю, Из Египта передали,
что там видели феникса. Он прилетел, как обычно, из Аравии в сопровождении
стаи других птиц. Я не думаю, чтобы это был настоящий феникс, тот
показывается раз в тысячу четыреста шестьдесят один год, а с тех пор, как в
царствование Птоломея III из Гелиополя сообщали о настоящем фениксе, прошло
всего двести пятьдесят лет, но все же феникс есть феникс. И точно этих чудес
-- кометы и феникса -- было мало, в Фессалии родился кентавр. Его привезли
ко мне в Рим (через Египет, где его осмотрели александрийские доктора), и я
дотрагивался до него собственными руками. Он прожил всего один день и лежал
в бочонке с медом, но это был настоящий кентавр, самого высшего сорта, из
тех, у которых не ослиное туловище, а круп коня. Феникс, комета, кентавр,
рой пчел над знаменами в лагере гвардейцев, поросенок с когтями, как у орла,
и молния, ударившая в памятник моего отца Друза! Вам недостаточно этого,
прорицатели?
А теперь ни слова больше, Тиберий Клавдий, бог британцев. Больше ни
слова.