Грейвс Р. Божественный Клавдий и его жена Мессалина

ко мне снова вернулось то отрешенное спокойствие, которое начало было меня
покидать; я мгновенно уснул. Проснулся я внезапно -- меня вырвал из сна
грохот тарелок, которые уронил нерадивый раб,-- громко зевнул и попросил
прощения у всех присутствующих за свои дурные манеры.
-- О чем тут говорить, цезарь?! -- вскричали они.
У всех был испуганный вид. "Нечистая жизнь, нечистая совесть",--
подумал я.
-- А не подсыпал ли кто-нибудь яд мне в кубок, пока я спал? --
поддразнил я их.
-- Упаси бог,-- запротестовали все.
-- Нарцисс, в чем был смысл шутки Веттия Валента насчет Колчестера?
Будто британцы отдают мне божеские почести.
-- Это не совсем шутка, цезарь,-- сказал Нарцисс.-- Не буду скрывать от
тебя: в Колчестере действительно воздвигнут храм в честь Бога Клавдия
Августа. Они поклоняются тебе с начала лета. Но я услышал об этом только
сейчас.
-- Вот почему я чувствую себя так странно. Я превращаюсь в бога! Но как
это вышло? Я помню, что в письме Осторию утвердил постройку храма в
Колчестере в честь Божественного Августа в благодарность за победу римского
оружия в Британии.
-- Полагаю, цезарь, что Осторий -- и это вполне естественно -- спутал,
о каком Августе идет речь, тем более что ты писал о победе римских войск.
Божественный Август остановился на берегах пролива, и его имя для британцев
по сравнению с твоим -- ничто. Мне сообщили, что туземцы говорят о тебе с
величайшим благоговением и страхом. Они слагают поэмы о твоем громе и
молнии, о магическом тумане и черных духах, о горбатых чудовищах и
чудовищах, у которых змеи вместо носов. С политической точки зрения, Осторий
был совершенно прав, посвятив храм тебе. Но я очень сожалею, что это было
сделано без твоего согласия и, боюсь, против твоего желания.
-- Значит, я теперь бог, да? -- повторил я.-- Ирод Агриппа всегда
говорил, будто я этим кончу, а я утверждал, что он болтает вздор.
По-видимому, я не могу исправить ошибку и отменить посвящение храма мне
самому, как ты думаешь, Нарцисс?
-- Это произведет очень плохое впечатление на жителей провинции,--
ответил Нарцисс.
-- Ну, сейчас мне это неважно,-- сказал я.-- Все на свете неважно.
Может быть, велим прямо сейчас привести сюда на суд эту несчастную женщину?
У меня не осталось никаких мелочных чувств, присущих простым смертным. Я
даже могу простить ее.
-- Она мертва,-- проговорил вполголоса Нарцисс.-- Убита по твоему
приказанию.
-- Налей мне вина,-- сказал я.-- Я не помню, чтобы я отдавал такой
приказ, но сейчас это не имеет значения. Интересно, какое я божество. В
детстве старый Афинодор часто объяснял мне, что под Божеством понимают
стоики: Бог--это идеально круглый шар, целое, не подверженное воздействию
внешних случайностей и событий. Я всегда представлял Бога в виде огромной
тыквы. Ха-ха-ха! Если я съем еще кусок этого гуся и выпью еще несколько
кубков вина, я тоже превращусь в тыкву. Значит, Мессалина мертва! Красивая
женщина, друзья, очень красивая, вы согласны? Но порочная, верно?
-- Красивая, но очень порочная, цезарь.
-- Отнесите меня кто-нибудь в постель. Дайте уснуть блаженным сном
богов. Ведь я теперь блаженный бог, не так ли?
Меня отнесли в спальню, и я проспал без просыпа до полудня. За это
время сенат принял послание, поздравляющее меня с благополучной ликвидацией
заговора, а также решение изъять имя Мессалины из всех архивных документов и
городских надписей и разбить все ее статуи. В полдень я встал и принялся за
свою обычную административную работу. Все, кто мне встречались, обходились
со мной крайне вежливо, но вид у всех был подавленный, а когда я пошел в
суд, никто, впервые за эти годы, не поднимал шума и не пытался запугивать
меня. Я в мгновение ока справился с разбором всех тяжб!
На следующий день я принялся разглагольствовать о покорении Германии, и
Нарцисс, увидев, что лекарство Ксенофонта произвело слишком сильный эффект
-- помрачив рассудок, вместо того, чтобы, как предполагал Ксенофонт,
постепенно смягчить удар, причиненный смертью Мессалины,-- приказал больше
мне его не давать. Мало-помалу олимпийское спокойствие покинуло меня, и я
снова почувствовал себя жалким смертным. В первое же утро, когда кончилось
действие наркотика, я, спустившись к завтраку, спросил:
-- Где моя жена? Где госпожа Мессалина?
Мессалина всегда завтракала со мной, если только у нее не
"разламывалась голова".
-- Она мертва, цезарь,-- ответил Эвод.-- Ее казнили несколько дней
назад по твоему приказу.
-- Я не знал,-- с трудом проговорил я.-- Я хочу сказать, я забыл.
И тут позор, горе и ужас недавних дней всплыли у меня в памяти, и я
разрыдался. Заливаясь слезами, я идиотски бормотал о своей милой, бесценной
Мессалине, осыпал себя упреками за ее убийство, говорил, что во всем виноват
я один, и вообще вел себя, как последний осел. Наконец я взял себя в руки и
велел подать портшез.
-- Лукулловы сады,-- приказал я.
Меня отнесли в Лукулловы сады.
Сидя на садовой скамье под кедром, глядя на зеленую лужайку, за которой
уходила вдаль широкая грабовая аллея, поросшая травой, в одиночестве, так
как вокруг не было никого, кроме моих германских телохранителей, стоявших на
страже в кустарнике, я взял перо и длинный лист бумаги и принялся составлять
подробный перечень того, что было мной сделано и что следует делать теперь.
Этот документ сейчас при мне, и я перепишу его сюда в том самом виде, в
каком он был написан. Утверждения мои, по какой-то непонятной мне причине,
распались на связанные между собой трехстишия, вроде "терцин" британских
друидов (их традиционный размер для стихов моралистического или
дидактического характера).
Я люблю свободу, а не тиранию.
Я римский патриот.
Римлянин от природы республиканец.

Как ни странно, я император.
То есть, на мне обязанности монарха.
Уж в трех поколеньях республики нет.

Республику растерзали гражданские войны.
Август ввел монархическое правленье.
Так сказать, вынужденная мера.

Августу было никак не отречься.
В душе я проклинал его лицемерье,
Оставаясь убежденным республиканцем.

Императором стал Тиберий. Против воли?
Боялся, что власть перехватят враги?
Может быть, Ливия, мать, настояла?

Тиберий отправил меня в отставку.
Я считал его кровожадным лицемером,
Оставаясь убежденным республиканцем.

Ни с того ни с сего Калигула назначил меня консулом.
А я жаждал вернуться к своим книгам.
Калигула вздумал править, как восточный сатрап.

Я римский патриот.
Мне бы следовало убить его.
А я спасал шкуру, строя из себя дурачка.

Наверное, Кассий Херея тоже был римский патриот
Он нарушил присягу, убил Калигулу.
По крайней мере пытался восстановить республику.

Но республику не восстановили.
Напротив, провозгласили нового императора.
Этот император -- я, Тиберий Клавдий.

Откажись я -- меня бы убили.
Откажись я -- была бы гражданская война.
Так сказать, вынужденная мера.

Я казнил Кассия Херею.
И мне тоже было никак не отречься.
Я стал вторым Августом.

Я много и долго трудился, как Август.
Расширил и укрепил империю, как Август.
Я был абсолютным монархом, как Август.

Но я отнюдь не лицемер.
Утешаюсь тем, что выбрал меньшее из зол.
Как раз в этом году хотел восстановить республику

Позор Юлии мучал Августа.
"Не жениться б и умереть бездетным!"
Я так же мучаюсь позором Мессалины.

Надо было покончить с собой, а не править:
Нельзя было уступать Ироду Агриппе.
Из лучших побуждений я стал тираном.

Я не подозревал о злодеяниях Мессалины.
Моим именем она проливала кровь.
Неведение не освобождает от ответственности.

Но разве тут только моя вина?
Не разделит ли ее со мной вся нация?
Ведь намеренно сделали меня императором.

Ну осуществлю я свои благие намерения?
Восстановлю республику -- что тогда?
Ждать от Рима благодарности?

"Знаешь, легко говорить о свободе.
Все кажется так просто.
Ждешь, что двери распахнутся и стены рухнут"

Весь мир признает во мне императора.
Все, кроме тех, что метят на мой пост.
Республика никому не нужна.

Азиний Поллион был прав:
"Будет намного хуже, прежде чем станет немного лучше".
Решено: о республике нечего и думать.
Лягушки захотели царя.
И дан им был царь Чурбан.
Я был глух, слеп и туп, как чурбан.

Лягушки захотели царя.
Юпитер дал им нового царя -- Аиста.
Калигула сплоховал: правил слишком недолго.

Я сплоховал: был слишком добр.
Я загладил грехи своих предшественников.
Я примирил Рим и мир с монархией.

Риму суждено поклониться новому цезарю.
Будь то безумец, похабник, убийца иль мот.
Аист вновь покажет, какова природа царей.

Меч тирании тупить -- моя большая ошибка.
Отточив его, может, вину искуплю.
Лишь насильем лечат насилье.

А мне надо помнить: я -- царь Чурбан.
Плюхнусь-ка я в тихий омут.
Пусть всплывет ядовитая муть.

Я осуществил свое решение. С того самого дня я неуклонно провожу его в
жизнь. Я не позволил ничему воспрепятствовать мне. Сперва это было
мучительно. Помните, я сказал Нарциссу, что чувствую себя точно так, как
испанец-гладиатор, которому неожиданно отсекли на арене руку со щитом;
разница в том, что испанец умер, а я продолжал жить. Вы, возможно, слышали,
как в холодную сырую погоду калеки жалуются на боль в руке или ноге, которых
у них давно нет? Они могут точно обозначить ее; скажем, это резь, которая
поднимается от большого пальца к запястью, или ноющая боль в колене. Я часто
ощущал это же самое. Я беспокоился о том, как примет Мессалина то или иное
мое решение, или о том, очень ли ей надоела длинная скучная пьеса, которую я
смотрел; во время грозы я вспоминал, что она боится грома.
Как вы, должно быть, догадались, больше всего я страдал от мысли, что
мой маленький Британик и Октавия, возможно, вовсе не мои дети. Насчет
Октавии я был в этом убежден. Она ни капельки не походила на Клавдиев. Я
вглядывался в нее бессчетное множество раз, пока вдруг не понял, что скорее
всего ее отец -- командир германских телохранителей, служивший при Калигуле.
Когда через год после амнистии он запятнал свою репутацию, был разжалован и
в конце концов скатился до того, что стал гладиатором, Мессалина -- теперь я
вспомнил это -- просила оставить этого жалкого негодяя в живых (он был
обезоружен, и его противник стоял над ним, подняв трезубец), вопреки
протестам всех зрителей в амфитеатре, которые свистели, орали и шикали,
опустив вниз большие пальцы. Я даровал ему жизнь, так как Мессалина сказала,
что мой отказ дурно отзовется на ее здоровье: дело было перед самым
рождением Октавии. Однако через несколько месяцев он опять сразился с тем же
противником и был убит на месте.
Британик был несомненным Клавдием, благородным маленьким римлянином, но
мне пришла в голову ужасная мысль: что, если его настоящий отец--Калигула?
Уж слишком он похож на моего брата Германика. В характере у них с Калигулой
не было ничего общего, но наследственные признаки часто передаются через
поколение. Эта мысль преследовала меня. Я старался видеть мальчика как можно
реже, хотя не хотел создавать впечатления, будто я отрекся от него. Они с
Октавией, наверно, сильно страдали в то время. Дети были очень привязаны к
матери, поэтому я отдал указание не сообщать им об ее преступлениях в
подробностях; они должны были знать, что их мать мертва, и все. Но они
вскоре выяснили, что ее казнили по моему приказу, и, естественно, это
вызвало у них детскую неприязнь. Но я все еще не мог заставить себя
поговорить с ними о матери.
Я уже объяснял, что мои вольноотпущенники образовали очень тесную
корпорацию, и тот, кто оскорблял одного из них, оскорблял всех, а тот, кого
один из них брал под свое покровительство, пользовался милостью остальных.
Они подавали этим хороший пример сенату, но сенат не следовал ему, его вечно
раздирали разногласия, и многочисленные фракции объединяло лишь равно
присущее всем раболепие по отношению ко мне. И вот теперь, через три месяца
после смерти Мессалины, хотя между моими советниками Нарциссом, Паллантом и
Каллистом и началось соперничество, они заранее договорились, что тот, кто
выиграет, не станет использовать свое главенствующее положение, полученное
благодаря тому, что он сумеет мне угодить, для уничижения двух других. Вы ни
за что не догадаетесь, что было предметом их соперничества. Выбор для меня
четвертой жены! "Как же так,-- воскликнете вы,-- мы думали, ты позволил
гвардейцам разрубить тебя на куски, если снова вступишь в брак!" Да. Но это
было до того, как я принял свое роковое решение, сидя под кедром в
Лукулловых садах, а стоит мне принять решение, я от него не отступаю. Я
затеял среди моих вольноотпущенников игру-загадку: каковы мои
матримониальные планы. Это была шутка, так как я уже избрал счастливицу.
Начал я с того, что как-то за ужином заметил вскользь:
-- Надо подумать о маленькой Октавии. Не дело ей быть на попечении
вольноотпущенниц. Я казнил всех служанок, которые умели с ней обходиться,
бедняжечкой. Не могу же я ждать, что Антония станет за ней присматривать.
Антония сама прихварывает после смерти своего малыша.
Вителлий сказал:
-- Нет, что нужно крошке Октавии, так это мать. И Британику тоже, хотя
мальчику легче управиться самому.
Я ничего не ответил, и все присутствующие поняли, что я снова думаю о
женитьбе. Все они также знали, с какой легкостью Мессалина водила меня на
поводу, и понимали, что тому, кто подыщет мне жену, можно не волноваться о
будущем. И как только им представился подходящий момент обратиться ко мне
наедине, каждый из них по очереди, Нарцисс, Паллант и Каллист, предложили
мне свою кандидатку. Мне было весьма любопытно следить за ходом их мыслей.
Каллист вспомнил, что Калигула принудил губернатора Греции разойтись с
женой, Лоллией Паулиной, и затем сам женился на ней (это была его третья
жена), так как кто-то сказал ему на пиру, будто Лоллия -- самая красивая
женщина в империи; а затем вспомнил, что этот "кто-то" был я сам. Он решил,
что раз за прошедшие с тех пор десять лет Лоллия Паулина не только не
утратила своей красоты, но даже еще похорошела, он может, не рискуя,
предложить ее мне в жены. Так он и сделал на следующий же день. Я улыбнулся
и пообещал внимательно обдумать то, что он сказал.
Следующим был Нарцисс. Сперва он спросил, кого мне предложил Каллист, и
когда я сказал: "Лоллию Паулину",-- он воскликнул, что она мне не подойдет.
Ее интересует одно -- драгоценности.
-- Она не выйдет из дома, не навесив на себя эмеральдов, рубинов и
жемчуга так тысяч на тридцать золотых, и всякий раз новых; к тому же она
глупа и упряма, как ослица мельника. Цезарь, единственная женщина для тебя,
как мы оба знаем, это Кальпурния. Но ты же не можешь жениться на
проститутке, это будет плохо выглядеть. Поэтому я вот что предлагаю: ты
женишься формально на какой-нибудь знатной римлянке, а жить станешь с
Кальпурнией, как это было до встречи с Мессалиной. И будешь счастлив до
конца своих дней.
-- А кого ты прочишь мне в формальные жены?
-- Элию Петину. Помнишь, после вашего развода она снова вышла замуж. Не
так давно муж ее умер и оставил ее почти без средств. С твоей стороны будет
милосердно жениться на ней.
-- Но ее язык, Нарцисс.
-- Несчастье ее обуздало. Из ее рта не вылетит больше ни одного
ядовитого слова, это я беру на себя. Я предупрежу ее и сообщу об условиях
брака. К ней будут относиться со всем уважением, которое причитается жене
императора и матери твоей дочери Антонии, она будет иметь большой личный
доход, но она должна будет подписать контракт, что в твоем присутствии ведет
себя, как глухонемая, и не ревнует тебя к Кальпурнии.
-- Я внимательно обдумаю то, что ты сказал, дорогой Нарцисс.
Но догадался о моем выборе лишь Паллант, проявив то ли исключительную
глупость, то ли исключительный ум. Как он мог предположить, что я сделаю
столь чудовищную вещь, как женюсь на своей племяннице Агриппинилле?
Во-первых, брак этот будет кровосмесительным, во-вторых, она мать Луция
Домиция, к которому я питал глубочайшее отвращение, в-третьих, теперь, когда
Мессалина умерла, Агриппинилла могла претендовать на титул самой порочной
женщины Рима. Даже при жизни Мессалины я затруднился бы решить, кто из двоих
хуже, они равно предавались разврату, и пусть Мессалина была менее
разборчива и не гнушалась беспорядочным сожительством, она, во всяком
случае, не виновна в кровосмешении, что, насколько мне известно, можно
сказать об Агриппинилле. Но у Агриппиниллы было одно достоинство --
храбрость, отсутствовавшая, как мы видели, у Мессалины. Паллант предложил
мне жениться на Агриппинилле с той же оговоркой, а именно, что брак будет
чисто формальным и я могу иметь любую любовницу, какую пожелаю.
Агриппинилла, сказал он, единственная женщина в Риме, которая может взять на
себя административную работу Мессалины: она окажет мне существенную помощь.
Я обещал внимательно обдумать то, что он сказал. Затем, дав
вольноотпущенникам время разведать, хотят ли их ставленницы выдвинуть свою
кандидатуру на должность жены цезаря, я устроил официальные дебаты между
Каллистом, Нарциссом и Паллантом. В качестве третейского судьи я пригласил
Вителлия, и через несколько дней дебаты начались. Рекомендуя Элию, Нарцисс
привел тот довод, что, женясь на ней, я возобновляю старую связь и не вношу
новшеств в семью, к тому же, добавил он, она будет хорошей матерью маленькой
Октавии и Британику, ведь она давно уже породнилась с ними через их сводную
сестру Антонию.
Каллист напомнил Нарциссу, что Элия уже очень давно со мной в разводе,
и если снова принять ее в императорскую семью, она может слишком
загордиться, и кто знает, станет потихоньку отыгрываться на детях Мессалины.
Лоллия куда более подходящая пара; никто не будет отрицать, что она самая
красивая женщина на свете, к тому же добродетельная.
Паллант возражал против обоих предложений. Элия -- старая мегера, а
Лоллия -- глупая пустышка, к тому же форменная ювелирная лавка; она начнет
требовать каждый божий день новый набор безделушек за счет государственной
казны. Нет, единственной избранницей может быть только госпожа Агриппина.
(Теперь лишь я один звал ее уменьшительным именем: Агриппинилла.) Она
приведет с собой внука Германика, который во всех отношениях достоин
императорского жребия; и к тому же с политической точки зрения очень важно,
чтобы женщина, все еще молодая и плодовитая, не вышла замуж в другой род и
не передала туда сокровища Цезарей.
Я видел, что Вителлия прямо пот прошиб, так он старался отгадать, на
ком из трех я остановил свой выбор, спрашивая себя в то же время, не лучше
ли самому предложить новое, четвертое имя. Но угадал он правильно, возможно,
по той очередности, в какой я давал моим вольноотпущенникам слово. Он
глубоко вздохнул и сказал:
-- Мне так же трудно выбрать между тремя такими прекрасными, мудрыми,
высокорожденными и выдающимися госпожами, как было трудно троянскому пастуху
Парису выбрать между тремя богинями Юноной, Венерой и Минервой. Разрешите
мне воспользоваться этой фигурой речи, она мне поможет. Элия Петина будет
изображать Юнону. Она уже была замужем и имеет ребенка от императора; но,
подобно тому, как Юпитер был недоволен Юноной, матерью Гебы, за ее острый
язык, так и император был по той же причине недоволен Элией Петиной, и нам
не нужны больше семейные войны на наших земных небесах. Утверждают, будто
Лоллия Паулина -- настоящая Венера, и действительно, Парис присудил приз
Венере, но, как вы помните, Парис был чувствительный пастушок, и красота без
интеллекта вряд ли придется по вкусу зрелому правителю с большим
супружеским, а не только государственным опытом. По мудрости своей
Агриппинилла сродни Минерве и почти ничем не уступает Лоллии по красоте.
Жена императора должна быть и умна, и прекрасна собой. Я выбираю
Агриппиниллу.
С таким видом, точно я впервые об этом подумал, я запротестовал:
-- Но, Вителлий, она моя племянница. Не могу же я жениться на
племяннице, так ведь?
-- Если ты хочешь, чтобы я обратился по этому поводу к сенату, цезарь,
я ручаюсь, что добьюсь их согласия. Это не принято, разумеется, но я могу
привести те же аргументы, что привел ты сам, говоря о правах августодунцев;
я могу доказать, что наши брачные законы делались на протяжении времени все
более и более гибкими. Сто лет назад, например, сочли бы чудовищным брак
между двоюродными братьями и сестрами, а теперь такие браки регулярно
заключают даже в лучших семьях. Почему бы дяде не жениться на племяннице?
Парфяне это делают, а у них очень древняя цивилизация. В роду Ирода также
было больше браков между дядьями и племянницами, чем каких-либо других.
-- Верно,-- сказал я.-- Иродиада вышла за своего дядю Филипа, затем
покинула его и убежала с дядей Антипой. А дочь Ирода Агриппы, Береника,
вышла за своего дядю Ирода Поллиона, царя Халкиды, а сейчас, как полагают,
живет в кровосмесительной связи со своим братом молодым Агриппой. Почему бы
Цезарям не вести себя так же свободно, как Иродам?!
Вид у Вителлия был удивленный, но голос звучал совершенно серьезно:
-- Кровосмешение между сестрой и братом -- совсем иное дело. Этого я не
могу взять под защиту. Но вполне возможно, что наши самые ранние предки
разрешали браки между дядьями и племянницами,-- во всей древней классической
литературе нет ни одного порицания женитьбы Плутона на его племяннице
Прозерпине.
-- Плутон был бог,-- сказал я.-- Впрочем, кажется, теперь я тоже бог.
Паллант, что моя племянница Агриппинилла сама думает по этому поводу?
-- Она сочтет это великой честью для себя и будет крайне рада,
цезарь,-- сказал Паллант, с трудом скрывая свое торжество.-- Она готова
поклясться, что всю жизнь до конца своих дней посвятит тебе, твоим детям и
империи.
-- Приведи ее сюда.
Войдя в комнату, Агриппинилла пала к моим ногам; я велел ей подняться и
сказал, что готов жениться на ней, если она не против. В ответ она пылко
меня обняла и заверила, что это счастливейший миг ее жизни. Я ей поверил.
Почему бы и нет? Теперь она сможет моими руками управлять всем миром.
Агриппинилла отличалась от Мессалины. У Мессалины был дар целиком
отдаваться чувственному наслаждению. Этим она пошла по стопам своего прадеда
Марка Антония. Агриппинилла была женщина совсем иного рода. Она пошла в свою
прабабку, божественную Ливию: она любила только власть. Как я уже говорил,
она была глубоко порочна, но весьма скупо раздавала свои милости. Она спала
только с теми мужчинами, которые могли быть ей выгодны политически.
Например, у меня есть основания полагать, что она наградила Вителлия за его
галантную защиту, и я наверняка знаю (хотя никогда ей об этом не говорил),
что Паллант был тогда и продолжает быть сейчас ее любовником. Потому что в
ведении Палланта императорская казна.
Итак, Вителлий произнес свою речь в сенате (организовав предварительно
перед его зданием большую демонстрацию горожан) и сказал, что брак этот
предложил он сам, и я согласился, что в этом есть политическая
необходимость, но я нахожусь в раздумье и не дам окончательный ответ, пока
не услышу, что скажет по этому поводу сенат и римский народ. Вителлий
говорил со старомодным красноречием.
-- ...И вам не придется долго искать, отцы сенаторы, дабы убедиться,
что госпожа Агриппина превосходит всех других знатных дам Рима блеском своей
родословной, что она дала прекрасное доказательство своей плодовитости и
отвечает вашим требованиям, даже превосходит их по части своих добродетелей;
право, мы должны возблагодарить провидение за то, что госпожа Агриппина,
этот образец всех женских достоинств, в настоящее время вдова и может без
помехи вступить в союз с тем, кто всегда был эталоном супружеской
высоконравственности.
Вы, наверное, догадались, как встретили эту речь. Предложение было
одобрено единогласно, однако вовсе не потому, что сенаторы так уж любили
Агриппиниллу, просто теперь, когда ее шанс стать женой императора сделался
вполне реальным, никто из них не отважился вызвать ее гнев; а несколько
сенаторов, побуждаемые духом соперничества, рьяно вскочили с места и
заявили, что, если понадобится, они заставят меня подчиниться единодушному
желанию всей нации.
49 г. н.э.
Я выслушал их поздравления, приветствия и мольбы на рыночной площади и
проследовал в сенат, где потребовал принятия декрета, узаконивающего на
вечные времена браки между дядьями и племянницами со стороны брата. Декрет
был принят. На новый год я женился на Агриппинилле. Лишь один человек
воспользовался новым декретом, всадник, капитан гвардии. Агриппинилла хорошо
ему за это заплатила.
Я сделал в сенате заявление насчет своего храма в Британии. Я объяснил,
что обожествили меня по ошибке, и попросил своих сограждан простить меня.
Но, возможно, они не будут настаивать на исправлении этой нелепой оплошности
в виду политической опасности такого шага.
-- Британия так далеко, а храм такой маленький,-- иронически уговаривал
я их.-- Маленький деревенский храм с земляным полом и крышей из дерна, вроде
тех, в которых жили наши римские боги во времена республики до того, как
Божественный Август переселил их в теперешние роскошные храмы. Неужели вы
будете возражать против крошечного храма, который так далеко отсюда,