Грейвс Р. Божественный Клавдий и его жена Мессалина

чтобы была довольна армия, я включу в новую конституцию пункт о выплате
каждые пять лет дарственных денег в количестве, пропорциональном успехам
наших войск за границами Рима и росту благосостояния в его пределах.
Губернаторами внутренних провинций будут назначаться сенаторы и те из
всадников, кто поднялся до высших командных должностей в армии.
Пока что я никому не рассказывал о своих планах и с легким сердцем
продолжал работать. Я был уверен, что стоит мне доказать добровольным
отречением от престола, что у меня никогда не было намерений становиться
тираном, а к казням без суда и следствия, совершенным по моему приказу, меня
принудили обстоятельства, все мои мелкие проступки будут прощены ради тех
огромных преобразований, которые я осуществил, и все подозрения наконец
рассеятся. Я говорил себе: "Август всегда обещал, что откажется от престола
и восстановит республику, но так и не сделал этого из-за Ливии. То же
говорил Тиберий, но и он этого не сделал, так как боялся всеобщей ненависти,
которую вызвал жестокосердием и деспотизмом. Но я действительно собираюсь
отказаться от престола, мне ничто не может помешать. Совесть моя чиста, а
Мессалина не Ливия".
47 г. н. э.
Секулярные игры праздновались не летом, как в прошлый раз, а двадцать
первого апреля, в пастуший праздник, так как именно в этот день Ромул и его
пастухи основали Рим восемьсот лет назад. Следуя примеру Августа, я ввел в
них и другие божества, помимо бога подземного мира, хотя Терент, углубление
вулканического происхождения на Марсовом поле, где по традиции происходят
Секулярные игры, считающийся входом в преисподнюю, оставался центром
праздника,-- его превратили во временный театр и украсили разноцветными
плошками. За несколько месяцев до этого дня я разослал повсюду герольдов,
чтобы созвать горожан (по старинной формуле) "на праздник, который не видел
никто из живущих ныне на земле и никто из живущих ныне на земле больше не
увидит". Кое у кого это вызвало насмешки, так как немало стариков и старух
еще помнили игры, устроенные Августом шестьдесят четыре года назад, а
некоторые даже участвовали в них. Но это была традиционная формула, и не я
виноват, что Август устроил игры не тогда, когда надо.
Утром первого дня Совет пятнадцати роздал всем свободнорожденным
горожанам со ступеней храма Юпитера на Капитолийском холме и храма Аполлона
на Палатинском холме факелы, серу и битум для очищения, а также пшеницу,
овес и бобы, часть которых должна была быть принесена в жертву паркам, а
часть пойти на уплату актерам, участвующим в празднике. Рано утром во всех
главных храмах Рима одновременно были совершены жертвоприношения Юпитеру,
Юноне, Нептуну, Минерве, Венере, Аполлону, Меркурию, Церере, Вулкану, Марсу,
Диане, Весте, Геркулесу, Августу, Латоне, паркам и Плутону с Прозерпиной. Но
центральным событием дня, которое все стремились увидеть, было принесение в
жертву Юпитеру белого быка, а в жертву Юноне -- белой телки. Затем мы
отправились процессией с Капитолия в Терент, распевая хором гимны в честь
Аполлона и Дианы. Днем были гонки колесниц, гладиаторские бои и травля диких
зверей в цирке и амфитеатре, а также сценические представления в театре
Помпея.
В девять часов вечера, после того, как все Марсово поле освятили,
окропив водой и окутав парами горящей серы, я принес в жертву паркам трех
ягнят на трех подземных алтарях, построенных на берегу Тибра, а
сопровождавшие меня горожане, размахивая горящими факелами, приносили в дар
паркам пшеницу, овес и бобы и пели покаянные гимны. Кровью ягнят побрызгали
на алтарь, а тела сожгли. В Теренте снова пели гимны, и вся искупительная
часть праздника прошла с большой торжественностью. Затем разыгрывались сцены
из римских легенд, в том числе показывался балет, иллюстрирующий бой между
тремя братьями Горациями и тремя братьями Куриациями, который произошел в
день первого празднования игр родом Валериев.
На следующий день благороднейшие матроны Рима во главе с Мессалиной
собрались на Капитолии и обратились с мольбами к Юноне. Продолжались игры
так же, как накануне: в амфитеатре убили триста львов и сто медведей, не
говоря уж о быках и множестве гладиаторов. В ту ночь я принес в жертву
Матери Земле черного борова и черную свинью. В последний день прекрасные
юноши и девушки, числом три раза по девять, пели хором греческие и латинские
гимны в святилище Аполлона и были принесены в жертву белые волы. Эта честь
была оказана Аполлону за то, что Секулярные игры первоначально возникли по
указанию его оракула. В гимнах молили о том, чтобы сам Аполлон, его сестра
Диана, мать Латона и отец Юпитер защитили все большие и малые города и
сельские районы римской империи. Одним из гимнов была знаменитая "Юбилейная
песнь" Горация в честь Аполлона и Дианы, которая вовсе не казалась, как вы,
может быть, думаете, устаревшей: по правде сказать, один стих этого гимна
куда больше подходил для нашего времени, чем для того, когда он был написан:
Пусть он, жаркой мольбой вашей тронутый,
Горе войн отвратит с мором и голодом
От народа, направив
Их на персов с британцами!^[15]
Гораций писал эти строки, когда Август только задумал войну против
Британии, но из его похода ничего не вышло, и британцы не были официально
нашими противниками, как сейчас.
Еще жертвоприношения всем богам, еще гонки колесниц, еще гладиаторские
бои, еще травля диких зверей и атлетические состязания. В эту ночь я принес
в Теренте в жертву Плутону и Прозерпине черного овна, черную овцу, черного
быка, черную телку, черного борова и черную свинью; на этом игры закончились
и больше не повторятся, пока не пройдет еще сто десять лет. Они прошли без
сучка, без задоринки, за все эти три дня не было ни единой ошибки в ритуале,
ни единого дурного знамения. Когда я спросил Вителлия, понравился ли ему
праздник, он ответил: "Праздник был превосходным, поздравляю и желаю тебе
долгих лет жизни". Я рассмеялся, и он попросил прощения за свою
рассеянность. Он подсознательно отождествил день рождения Рима с моим днем
рождения, объяснил Вителлий, и надеется, что его оговорка будет служить
предзнаменованием того, что я доживу до самого преклонного возраста крепким
и здоровым и совершу еще много замечательных деяний. Но Вителлий прекрасно
умел играть комедию; я уверен теперь, что он приготовил свою шуточку за
много недель до того.
Для меня самым главным моментом праздника, вселившим в мою душу
наибольшую гордость, были Троянские игры, состоявшиеся на третий день на
Марсовом поле, когда мой маленький Британик, которому только недавно
исполнилось шесть лет, принял участие в схватке наравне с мальчиками вдвое
его старше и управлялся со своим пони и оружием не хуже Гектора или
Каратака. Ему достались самые бурные приветствия зрителей. Все отмечали его
поразительное сходство с моим братом Германиком и предсказывали ему
великолепные триумфы, как только он подрастет и сможет принять участие в
военных походах. В этих играх участвовал также мой внучатый племянник,
мальчик одиннадцати лет, сын моей племянницы Агриппиниллы. Звали его Луций
Домиций^[16]. Я уже упоминал о нем, но только вскользь. Сейчас
пришло время рассказать о нем поподробней.
Он был сыном Гнея Домиция Агенобарба (Медной Бороды), моего родича с
материнской стороны, который имел репутацию самого жестокого человека в
Риме. Жестокость передавалась в их роду по наследству, как и рыжая борода, и
люди говорили: не удивительно, что у них медные бороды,-- они как раз под
стать железным лицам и свинцовым сердцам. В юности Домиций был в числе
приближенных Гая Цезаря, в бытность того на Востоке, и уморил собственного
вольноотпущенника, заперев его в комнате без питья и еды -- не считая
соленой рыбы и сухого хлеба -- за то, что тот отказался напиться до
беспамятства на его дне рождения. Когда Гай услышал об этом, он сказал, что
не нуждается больше в его услугах и не числит его больше своим другом.
Домиций отправился обратно в Рим и по пути, в приступе раздражения, внезапно
пришпорил коня, проезжая по деревенской улице, и задавил, отнюдь не
случайно, маленькую девочку, игравшую на дороге в куклы. Однажды он затеял
на открытом рынке ссору со всадником, которому был должен деньги, и выдавил
ему пальцем глаз. Мой дядя Тиберий приблизил к себе Домиция в последние годы
правления, когда он водил компанию с самыми жестокими и подлыми людьми,
чтобы, как полагали, чувствовать себя на их фоне хоть в какой-то степени
добродетельным. Он выдал за Домиция свою приемную внучку, мою племянницу
Агриппиниллу, и у них был единственный ребенок, этот Луций. Когда друзья
принялись поздравлять Домиция с рождением наследника, он пробурчал:
"Оставьте свои поздравления при себе, болваны. Если бы вы были истинными
патриотами, вы бы в колыбели задушили это отродье. Неужели вы не понимаете,
что нет такого порока на свете, человеческого и нечеловеческого, которому не
предавались бы на пару мы с Агриппиниллой, и что этому чертенку суждено
стать бедствием для нашей незадачливой страны? Мои слова не просто догадка:
кто-нибудь из вас видел его гороскоп? Дрожь пробирает от одного взгляда".
Домиция арестовали по двойному обвинению в измене и кровосмесительной
связи с сестрой Домицией -- конечно, второе обвинение было простой
формальностью, во времена Тиберия оно ничего не значило. К счастью для
Домиция, Тиберий своевременно умер, и Калигула освободил своего друга. А
вскоре умер и сам Домиций -- от водянки. В завещании Калигула был назван
сонаследником и получил две трети его имущества. А когда Калигула сослал
Агриппиниллу на остров, он прибрал к рукам и оставшуюся треть. Так что Луций
был практически сиротой и нищим. Однако его тетка Домиция (не путайте ее с
Домицией Лепидой, ее сестрой и матерью Мессалины) взяла его к себе. Это была
женщина, для которой в жизни существовало одно -- удовольствия, и
побеспокоилась о маленьком Луций она лишь потому, что ему предсказано было
стать императором; Домиция хотела быть с ним в хороших отношениях. Что она
собой представляла, ясно видно по тому, каким учителям она доверила
образование племянника; это были бывший балетный танцор, сириец, деливший
благосклонность Домиции с бывшим гладиатором из Тироля, вышеупомянутый
тиролец и ее парикмахер-грек. Они дали мальчику прекрасное разностороннее
образование.
Когда спустя два года Агриппинилла вернулась в Рим, в ее сердце не
вспыхнули никакие материнские чувства по отношению к сыну, и она сказала
Домиции, что та может оставить его у себя еще на несколько лет; она хорошо
ей заплатит, лишь бы снять с себя ответственность. Я вмешался и велел
Агриппинилле взять мальчика домой; она взяла вместе с ним и учителей, так
как без них он отказывался к ней ехать, а Домиция завела себе новых
любовников. Агриппинилла заодно прихватила и мужа Домиции, бывшего консула,
и вышла за него замуж, но вскоре они поссорились и разошлись. Следующим
событием в жизни Луция было покушение на него; во время послеполуденной
сиесты два человека, не замеченные привратником, который тоже спал, вошли в
дом через парадный вход, поднялись наверх, не встретили никого в коридорах и
стали ходить по ним, пока не наткнулись на раба, спавшего перед дверью одной
из спален; решив, что это та самая, которая им нужна, они вошли, увидели на
кровати спящего Луция, вытащили кинжалы и на цыпочках подкрались к нему. В
следующую минуту они стремглав выскочили из комнаты с криком: "Змея, змея!"
Хотя шум взбудоражил весь дом, не было сделано никаких попыток их задержать,
и они спаслись бегством. А напугала их кожа кобры, которая лежала на подушке
мальчика. Он обвязывал ее вокруг ноги как средство против золотухи, от
которой он очень страдал в детстве, и, видимо, играл с ней перед сном. В
затененной комнате ее легко было принять за живую кобру. Я теперь думаю, что
убийцы были подосланы Мессалиной, она ненавидела Агриппиниллу, но по той или
иной причине не осмеливалась в открытую в чем-нибудь ее обвинить. Во всяком
случае, по городу распространились слухи, что у постели Луция стоят на
страже две кобры, и Агриппинилла всячески их поддерживала. Она поместила
кожу в золотой браслет, в виде змеи, чтобы мальчик всегда его носил, и
говорила друзьям, будто ее действительно нашли у него на подушке, видимо она
была сброшена там. Сам Луций хвастался перед товарищами, что его на самом
деле охраняет кобра, но утверждать, будто их две,-- преувеличение, сам он
больше одной не видел. Она всегда пьет воду из его кружки. Больше на него не
было совершено ни одного покушения.
Луций, как и Британик, был очень похож на своего деда, моего дорогого
брата Германика, но мне это сходство было ненавистным. Черты их были схожи,
как две капли воды, но честность, благородство, великодушие и скромность,
написанные на лице Германика, на лице его внука уступили место коварству,
криводушию, низости и тщеславию. И все же большинство людей не видели этого,
ослепленные говорящей о вырождении утонченностью, сменившей мужественную
красоту деда: Луций обладал той женственной миловидностью, которая умиляла
мужчин, и прекрасно знал свою силу: каждое утро он тратил на туалет,
особенно на прическу -- он носил длинные волосы,-- не меньше времени, чем
мать или тетка. Его учитель-парикмахер холил своего смазливого питомца так
же ревностно, как главный садовник в Лукулловых садах холит плоды на
знаменитых персиковых шпалерах или редкостную белую вишню, которую Лукулл
привез с Черного моря. Было странно видеть Луция на Марсовом поле с мечом,
щитом и копьем в руках; обращался он с ними правильно, так, как его научил
учитель-тиролец, бывший некогда гладиатором, и все же его движения больше
напоминали танец, чем отработку боевых приемов. Когда в том же возрасте с
оружием упражнялся Британик, вам казалось, что слышен лязг оружия, звуки
труб, стоны и крики, видны потоки вражеской крови, а при взгляде на Луция в
воображении возникал только плеск аплодисментов, разносящийся по театру,
розы и золотые монеты, дождем осыпающие сцену.
Но хватит о Луции. Поговорим об исправлениях, которые я внес в
латинский алфавит, это более приятная тема. В моей предыдущей книге я уже
объяснил, какие три новые буквы я счел необходимыми для современного языка:
согласную "в", гласную между "и" и "у", соответствующую греческому ипсилону,
и согласную, которую до сих пор мы передавали при помощи сочетаний "бс" и
"пс". Я намеревался ввести их после триумфа, но затем отложил это до начала
нового цикла. Я объявил о своем плане в сенате на следующий день после
окончания Секулярных игр и получил одобрение. Но я сказал, что это новшество
может лично затронуть каждого жителя империи и что я не хочу навязывать его
римским гражданам в спешке и против воли, поэтому предлагаю провести по
этому поводу через год плебисцит.
А пока что я выпустил прокламацию, где объяснял пользу своего проекта.
Я указывал, что, хотя мы привыкли считать алфавит таким же священным и
незыблемым, как месяцы года, или порядок цифр, или знаки Зодиака, на самом
деле это не так: все на свете подвержено изменению и исправлению. Юлий
Цезарь внес поправки в календарь, привычная нумерация изменена и расширена,
многие названия созвездий звучат по-иному, даже звезды, из которых они
состоят, не бессмертны -- например" семь Плеяд со времен Гомера сократились
до шести, так как исчезла звезда Стеропа или, как ее называли еще, Электра.
То же относится и к латинскому алфавиту. Изменились не только очертания
латинских букв, но и само их значение, ведь они стали обозначать другие
звуки. Латинский алфавит был заимствован у дорийских греков во времена
ученого царя Эвандра, а греки первоначально взяли его у Кадма, когда тот
прибыл в Грецию с финикийским флотом, а финикийцы переняли его у египтян.
Это все тот же алфавит, но общее тут лишь имя. На самом деле египетское
письмо было в виде рисунков животных и растений, которые с течением времени
делались все более абстрактными и наконец превратились в иероглифы;
финикийцы заимствовали и изменили их, греки, в свою очередь, заимствовали и
изменили эти уже измененные буквы, а латиняне переняли у них и
модифицировали алфавит, четырежды подвергшийся изменению. В примитивном
греческом алфавите было всего шестнадцать букв, но постепенно появлялись
новые буквы, пока их не стало двадцать четыре, а в некоторых городах
двадцать семь. В первом латинском алфавите насчитывалось всего двадцать
букв, так как три шипящих согласных и буква "Z" были сочтены излишними.
Однако через пятьсот лет после основания Рима ввели букву "G" на смену "С",
а еще позже в алфавит вернули "Z". И все же, по моему мнению, наш алфавит
еще не идеален. Возможно, в начале будет непривычно-- если страна
проголосует за предложенные мной изменения -- употреблять удобные новые
формы вместо старых, но это скоро пройдет, и для поколения мальчиков,
которых станут учить на иной лад, усвоить их вообще не составит труда. Разве
непривычность и неудобство нашего календаря, измененного сто лет назад,
когда один год пришлось растянуть на пятнадцать месяцев и, соответственно,
изменить в каждом месяце число дней -- да, там было на что жаловаться,--
оказалось так уж трудно преодолеть? Вряд ли кто-нибудь сейчас захочет
вернуться к старому летосчислению.
Что вам сказать? Все с ученым видом обсуждали этот вопрос, но, пожалуй,
он никого особенно не волновал -- хоть так, хоть этак -- во всяком случае,
меньше, чем меня. Когда наконец состоялся плебисцит, подавляющее большинство
голосов было отдано новым буквам, но скорее, думаю, как любезность по
отношению ко мне, чем из реального понимания дела. Сенат проголосовал за их
немедленное внедрение, и теперь их можно видеть во всех официальных
документах и всех видах письменности начиная с поэм, ученых трактатов и
юридических комментариев до аукционных афиш, требований об уплате долга,
любовных записочек и непристойных выражений, нацарапанных мелом на стенах
домов.
Я хочу сейчас коротко сообщить о своих общественных работах, декретах и
реформах, которые относятся ко второй половине моего правления; этим я, так
сказать, освобожу место, чтобы описать последние, мучительные главы моей
жизни. Ибо я достиг теперь поворотного пункта этой истории, того перелома,
как говорят трагики, после которого хотя я и продолжал исполнять свои
императорские обязанности, делал это совсем с иным настроением.
Я закончил строительство акведуков. Построил много сотен миль новых
дорог и починил старые. Запретил ростовщикам одалживать деньги молодым людям
с погашением долга после смерти отцов -- отвратительные сделки; процент
всегда был грабительский, и нередко случалось, что отец безвременно умирал,
вопреки законам природы. Эта мера была направлена в защиту честных отцов
против расточительных сыновей, но я позаботился и о честных сыновьях
расточительных отцов: постановил не трогать законное наследство сына при
конфискации имущества отца за долги или уголовное преступление. Я издал
также указ в защиту женщин, освободив их от обременительной опеки родичей по
отцовской линии и запретив отдавать приданое в залог за мужние долги.
По совету Палланта, я выдвинул в сенате тут же принятый законопроект о
том, что, если свободнорожденная женщина выходит за раба без ведома его
хозяина, она тоже становится рабыней, но если она делает это с его ведома и
согласия, она остается свободной и лишь ее дети от этого брака делаются
рабами. Этот законопроект имел забавные последствия. Сенатор, назначенный в
тот год консулом, обидел Палланта за несколько лет до того и боялся, что,
вступив в должность, может столкнуться с трудностями, если не добьется его
расположения. Я не хочу сказать, что его ожидания подтвердились бы, вряд ли
Паллант стал бы ему мстить, он куда менее подвержен злопамятству, чем я; но
так или иначе, у сенатора было тревожно на душе. Поэтому он внес в сенат
предложение, чтобы Палланту дали почетное звание судьи первого класса и сто
пятьдесят тысяч золотых за то, что он оказал стране такую большую услугу --
выработал этот законопроект и убедил сенаторов принять его. Тут с места
вскочил овдовевший муж Поппеи Сципион и заговорил с иронией, напомнившей мне
Галла и Гатерия, сенаторов во времена правления моего дяди Тиберия.
-- Я поддерживаю это предложение. И вношу еще одно: объявить этому
выдающемуся человеку всенародную благодарность. Кое-кто из нас,
дилетантов-генеалогов, не так давно обнаружил, что он прямой потомок царя
Аркадии Палланта, предка того любителя и знатока литературы царя Эвандра, о
котором недавно упоминал наш милостивый император, того самого Палланта, что
дал свое имя Палатинскому холму. Он заслужил всенародную благодарность,
говорю я, не только тем, что составил этот законопроект -- неоценимая
любезность! -- но и тем, что проявил великодушие и скромность, скрыв свое
царственное происхождение и предоставив себя к услугам сената, словно он --
никто, мало того, соизволив считаться всего-навсего вольноотпущенником
императора, хотя и его советником.
Сципиону никто не осмелился возразить, а я прикинулся наивным
младенцем, который принял все это всерьез, и не наложил свое вето. Это было
бы несправедливо по отношению к Палланту. Но как только объявили перерыв, я
послал за ним и рассказал о предложении Сципиона. Паллант вспыхнул, не зная,
то ли оскорбиться за насмешку, то ли радоваться, что сенат публично признал,
какую важную роль он играет в государственных делах Рима. Он спросил меня,
как ему следует ответить, и я сказал:
-- Тебе нужны эти деньги?
-- Нет, цезарь, я человек состоятельный.
-- Состоятельный? Давай послушаем, сколько ты стоишь. Говори правду, я
не рассержусь.
-- Когда я в последний раз был в банке, я насчитал три миллиона.
-- Чего? Серебряных монет?
-- Нет, золотых.
-- Пресвятые боги! И все -- добытые честным трудом?
-- До последней полушки. Люди обращаются с просьбой добиться
какой-нибудь милости, и я всегда говорю: "Я ничего вам не обещаю". А они
отвечают: "Мы и не надеемся, что ты что-нибудь для нас сделаешь. Пожалуйста,
прими этот скромный дар в знак признательности за то, что ты был так добр и
выслушал нас". На это я любезно улыбаюсь и кладу деньги в банк. Они к твоим
услугам, цезарь, если они тебе нужны. Ты сам это знаешь.
-- Да, Паллант, знаю. Но я и понятия не имел, что ты так богат.
-- У меня никогда не было времени тратить деньги.
И это истинная правда. Паллант работал, как раб на галере. Поэтому я
сказал ему, что я позабочусь, чтобы сенаторам не удалось над ним посмеяться,
и посоветовал отказаться от денег, но принять звание. Он согласился на это,
и я торжественно заверил сенат, что Паллант был очень доволен честью,
которую ему оказали, присудив звание судьи первого класса, но предпочитает
по-прежнему жить скромно -- ему хватает того, что есть.
Сципион не желал уступать. Он внес новое предложение -- просить меня,
чтобы я уговорил Палланта уступить настояниям сената и принять в дар деньги.
Предложение прошло. Но мы с Паллантом стояли на своем. По моему совету он
отказал в просьбе и мне, и сенату, и фарс закончился еще одним предложением,
выдвинутым Сципионом и принятым сенатом: поздравить Палланта с его
бережливостью (читай: скупостью). Это поздравление было, по указанию сената,
выгравировано на медной доске. Я думаю, вы согласитесь, что в дураках
остались не мы с Паллантом, а Сципион и сенаторы.
Я ограничил гонорар адвокатов сотней золотых за одно дело. Это
ограничение было направлено против таких людей, как Суилий, обвинявший
Азиатика. Суилию было не труднее заставить присяжных дать обвинительный или
оправдательный приговор, чем крестьянину пригнать своих свиней на рынок. Он
брался вести любое дело, самое безнадежное, лишь бы полностью получить свой
гонорар -- четыре тысячи золотых. И величина этой суммы, не менее, чем его
самоуверенность и красноречие, с каким он обращался к суду, оказывала
соответствующее воздействие на присяжных. Разумеется, изредка даже Суилию не
удавалось выиграть дело, поскольку вина его клиента говорила сама за себя и
скрыть ее не представлялось возможным; тогда, чтобы не утратить своей
репутации в суде -- ведь она пригодится ему в дальнейшем, когда у него будет
хоть какой-то шанс на успех,-- Суилий практически науськивал присяжных на
собственного клиента. В связи с этим был крупный скандал: богатый всадник,
обвиненный в том, что он ограбил вдову одного из своих вольноотпущенников,
заплатил ему обычное вознаграждение, а Суилий предал его, как было описано
выше. Всадник пошел к Суилию и потребовал вернуть ему четыре тысячи золотых.
Суилий сказал, что сделал все возможное, и отказался вернуть деньги -- это,
мол, будет опасным прецедентом. Всадник покончил с собой на пороге его дома.
Этим ограничением гонорара адвокатов, получать который в
республиканские времена считалось незаконным, я подрывал их влияние на
присяжных, и теперь, обсуждая приговор, они стали больше полагаться на
факты. Я вел с адвокатами настоящую войну. Частенько, выступая в качестве
судьи, я с улыбкой предупреждал остальных членов суда:
-- Я человек старый и легко выхожу из терпения. Вполне возможно, что я