Страница:
самоотверженное чувство подчинения своих дел и начинаний
государственному началу. Это государственное начало, как казалось
людям, олицетворялось государем, а дедовские рассказы о петровских
временах подкрепляли представления о том, что народное благо
действительно является единственной целью дел и мыслей государей. Так
понимал назначение царствующих особ и Григорий Шелихов, человек
крупного масштаба и живого ума.
Увлеченный своими широкими планами, он, самообольщаясь надеждами
на внимание короны, упорно искал государственной связи собственных и
народных интересов в вершине государства - во дворце, не замечая, что
дворец этот отгородился и от народа и от его выдающихся людей
неприступной стеной царедворческого этикета. Шелихов не понимал да и
не видел непроницаемого царского окружения - людей случайных,
равнодушных и даже враждебных его целям.
Осенью 1787 года Турция, подстрекаемая Англией, Швецией и
запутавшимся в собственных делах французским королем Людовиком XVI,
объявила войну России. В Иркутске поначалу об этом прошел только
какой-то смутный слух. Вести о войне были столь глухи, что, приехав в
Петербург, Шелихов растерялся: он даже и не подозревал всего
коловорота уже развернувшихся событий. Он и представить себе не мог, с
какими непреодолимыми преградами столкнется в столице при попытке
получить аудиенцию у царицы: как-никак он клал к ее ногам огромную,
открытую им часть Нового Света!
Понадобились две недели пребывания морехода в столице, чтобы он
наконец кое-что уразумел. В присутственных местах и передних высоких
вельмож Шелихов тратил часы и дни на бесплодные усилия вызвать
внимание начальства к тому кладу, который он привез в столицу. Он
искал покровителей и их поддержки, чтобы предстать перед самодержицей,
а его выслушивали с улыбкой или просто с обидным хохотком: забавно,
мол, врешь - и, едва кивнув головой, выпроваживали.
Шелихов мало-помалу стал проникать в нравы чиновных людей. Без
случая, понял он, ходу не найдешь - и прекратил выжидательное сидение
в приемных. Все надежды мореход возложил теперь на возвращение с
олонецких заводов председателя берг-коллегии генерал-майора Михаила
Федоровича Соймонова, сына покойного основателя штурманского училища в
Охотске. Соймонов, по словам Селивонова, единственный в Петербурге
человек, способный оценить сделанные Шелиховым для России
приобретения, к тому же он известен государыне и дружен с
председателем комиссии по делам коммерции графом Александром
Романовичем Воронцовым.
Попасть же к государыне-матушке и впрямь было трудно не только
какому-то сибирскому купцу-мореходу, а и гораздо более важным особам.
Воинственное настроение и военные дела, как и неотложные
литературные занятия, поглощали дни и недели государыни императрицы
так, что для приема частных лиц времени у нее не оставалось. Об этом
неопровержимо свидетельствовали и записи в "Дневнике" ее секретаря
Александра Васильевича Храповицкого. Прирожденный царедворец,
Храповицкий был приближен царицей к престолу нарочито для истории.
Тонко понимая возложенную на него задачу, Храповицкий находил случаи
забывать свой дневник на секретарском столе, и царица, читая его,
могла проверять, сколь беспристрастно отражает ее современник в
зеркале истории.
"...Пойти с добрым ветром и сильными пушечными выстрелами, -
будто записал Храповицкий напутствие царицы адмиралу Ушакову на
объявленную Турцией войну, - приветствовать великого султана и его
недостойных советников с добрым утром".
И далее запись о выраженном царицей удовольствии по поводу
придворного праздника, данного после того, как Суворов сбросил под
Кинбурном турецкий десант в море:
"...Говорено с чувствительной признательностью о народе, что в 25
лет приобрела доверенность. Никто теперь при начатии войны не унывает,
все военные охотно идут в сражение".
В феврале Соймонов вернулся в Петербург, и Шелихов в тот же день
отправился к нему. Морехода принял суровый, плечистый генерал, истый
сибиряк, закаленный сибирскими морозами. Прочитав письмо Селивонова,
поданное мореходом, генерал отодвинул, не рассматривая, выложенные
Шелиховым бумаги и карты в сторону, и пробурчал дружелюбно:
- Садись, голубчик, и обскажи попросту, своими словами, что
испытал, видел и сделал купно с товарищами по плаванию... Кстати,
много ли у тебя из первооткрывателей людей в живых осталось?
Последним вопросом Соймонов дал тон беседе, и Шелихов понял это.
Генерал с живым интересом выслушал полуторачасовой доклад Шелихова об
Америке и планах на будущее. Особенно понравился генералу "страдалец
Сысойка", поросенок, завезенный Шелиховым из Охотска в Америку,
которому, пока он пришел в возраст, хищные и назойливые американские
вороны "кокатокли" общипали закорючку хвоста и уши.
- Гляди, это тебе предупреждение, - заливался смехом Соймонов, -
не оторвали бы тамо и вам хвостов... Так, так... Хочешь, говоришь,
просить государыню границы поставить английским судам и других держав,
а еще просишь дозволения компании завести торговлю с Японией, Китаем,
Кореей, Индией, Филиппинскими и прочими островами, по Америке же с
гишпанцами и с бостонцами? - ухватил Соймонов существо замыслов и
намерений Шелихова. - А еще обнадеживаешься испросить у ее
императорского величества помощи в пятьсот тысяч рублей и судна из
Охотского порта, под залог от компании. И немного ты просишь, а не
пройдет! - с сожалением развел руками генерал. - Одну войну уже имеем
и знаем, что Англия в ней мутит, потому воевать с Китаем или еще каким
народом побоимся... Великие мастера английские лорды и купцы интриги
политические плести! Ну, да ничего, ничего, бог не выдаст, свинья не
съест... Ты духом не падай, - утешил Соймонов морехода, - держись
своего курса, а я поговорю с графом Воронцовым и Безбородко,
Александром Андреевичем, этот силен сейчас при государыне, выхлопочем
тебе прием и вспоможение.
Через несколько дней после этого разговора в "Дневнике"
Храповицкого появилась запись, которая, отразив мгновение высочайшего
внимания к сибирским делам, несомненно подняла бы увядшие надежды
морехода, если бы Шелихов мог прочесть ее.
"1788 года, дня 10 февраля. Читали донесение Парфентьева на
Якобия. Велено, чтобы Шешковский доложил..."
"По иркутским делам указы подписаны", - неделей позже
подобострастно отметил Храповицкий результат высочайшего внимания к
нуждам Сибири: генерал-поручик Якобий заменен генерал-поручиком Пилем.
Но в судьбу дела Шелихова эта перемена никаких изменений не внесла,
несмотря на то, что генерал-губернатор Пиль особенно ревностно и
лично, а не через Селивонова, поддерживал последующие попытки морехода
добиться государственной помощи.
Проживая у Осокина, Шелихов изнывал в унылом бездействии, топя
тоску и отчаяние во французском шипучем вине. По вечерам молодой
хозяин, сорвавшийся с узды после смерти родителя, таскал морехода по
злачным местам столицы.
Однажды в таком злачном месте, прикрытом дворянским гербом,
Шелихов, раздраженный жеманством танцоров в русской пляске, неожиданно
вышел на середину зала, скинул кафтан и, оставшись в расшитой руками
Натальи Алексеевны цветастой рубашке китайского шелка, крикнул
музыкантам: "Играй то же, да позабористей, я спляшу!.."
- И отчебучил я такое, - рассказывал потом Шелихов жене, - что
посадил меня рядом с собой вельможа один, да так и не отпускал, пока
не уехал. Обласкал, расспросил про имя-отчество, кто таков, откуда
приехал, чего ищу в Питере. Я, понятно, рассказал, ну и... Александр
Андреевич Безбородко был вельможа сей. Наобещал с три короба, к себе
позвал, я на другой день к нему поехал... Только все напрасно!.. Нет,
если влезут чиновные в мое дело, - пропала Америка!
Шелихов ошибался, он так и не узнал никогда, что Безбородко
сделал все, чтобы довести до сведения государыни докладную морехода и
испросить открывателю Америки аудиенцию. Но в аудиенции было отказано.
Безбородко прекрасно учел коммерческие перспективы дела Шелихова
и решил поддержать купца, имея в виду потребовать от него потом для
себя долю в американском предприятии. Не учел он лишь одного -
непригодности в таком деле графа Воронцова. Правда, Безбородко знал,
что царица недолюбливает чопорного Воронцова не только за его
англоманство, но и за самостоятельность мнений, как и за неприязнь
графа ко всем очередным ее фаворитам. Больше того, Безбородко упустил
из виду две вещи: мелочно-изощренную, недальновидную политику царицы,
ее боязнь осложнить отношения с Китаем, бостонцами и особенно с
Англией - в Европе и без того неспокойно, - это с одной стороны, и с
другой - надо было понимать и то, что императрица неспособна забыть
личной неприятности в прошлом - тех чувств ревности, которые часто
вызывала у нее сестра графа, "грубая толстуха" Елизавета. Она,
фаворитка покойного Петра III Федоровича, злополучного мужа
государыни, бывала причиной многих невидимых миру слез Екатерины,
негодовавшей на подчеркиваемую неверность своего августейшего супруга.
Сидя в утренней теплой тальме на скамеечке тенистого парка своей
интимной резиденции в Саари-Сойс - Царском селе, под Петербургом,
царица перечитывала врученную ей личным статс-секретарем по прошениям
на высочайшее имя докладную записку Шелихова с рапортом Якобия.
"Все разумно будто бы и даже величественно, - думала государыня.
- Подвиг купца-мореплавателя и занятие Америки восхитит ее родных в
Германии и друзей во Франции... Воображаю, какая интересная переписка
может возникнуть по этому поводу с английским и испанским двором!"
Императрица вспомнила забавного "Инженю" - Дитя природы -
наивного гуронца господина Вольтера. Отныне она включит гуронцев в
число своих подданных и обеспечит им жизнь и благоденствие, но...
"Только зачем в это дело влез Воронцов? Опять какая-нибудь гадость со
стороны этого низкою семейства!" - неожиданно встревожилась царица,
увидев вдруг в конце рапорта Якобия подпись Воронцова под словами:
"Присоединяюсь к мнению генерал-поручика Якобия, поддерживаю и
ходатайствую о всемилостивейшем удовлетворении нужд компании".
Скромный гриф президента комиссии по делам коммерции, выпрошенный
у него Безбородко, оказался просчетом хитрого украинца. Первоначальная
благожелательность царицы к подвигу сибирских землепроходцев сменилась
нарастающим раздражением.
Отвратительный в представлении Екатерины образ "петой толстой
дуры" Елизаветы Воронцовой встал в ее воображении и заслонил леса и
горы Америки и гуронцев, жаждущих счастья вступить в подданство
российской императрицы. Ядовитая улыбка зазмеилась на тонких губах
Екатерины, рука потянулась к угольному карандашу, с которым она, читая
что бы то ни было, не расставалась, и на прошении Шелихова появилась
первая пометка:
"Пятьсот тысяч на двадцать лет без процентов. Подобный заем похож
на предложение того, который слона хотел выучить говорить через
тридцатилетний срок и, быв вопрошаем, на что такой долгий срок,
сказал: "Либо слон умрет, либо я, либо тот, который даст мне деньги на
учение слона..."
Воспоминания о перенесенных в молодости оскорблениях от
полоумного мужа и близких ему женщин все больше раздражали царицу, а с
этим рос и протест против навязываемых ей, государыне, новых забот.
Особенно обеспокоили Екатерину неведомые Курильские острова: "Тут
накрепко подтвердить надлежит, чтоб с китайцами не заводили о владении
спор. Избегать надо споров и по поводу островов, находящихся под
другими державами".
Докладная Шелихова, вызвавшая множество неприятных воспоминаний,
разочаровала императрицу. "Дочитаю позже, когда время будет", -
подумала она и пошла переодеваться к назначенному перед полуднем
"малому выходу", на который приглашался и малый круг избранных и
ближайших к царице лиц.
Через час царица вышла в недавно отделанный зодчим Камероном
янтарный зал дворца, сияя своей обольстительной, прославленной
современниками улыбкой. Заканчивая мимолетную аудиенцию, Екатерина
заметила настойчивые, искательные взгляды Безбородко, нахмурилась и
тут же, ласково улыбаясь, сказала:
- Сейчас мне не до торговли, да еще где - на Тихом море! - И с
облачком величайшей озабоченности добавила: - Я ума не приложу, как
удовольствовать требования Григория Александровича* на войну с турками
и на то, и на се, а вы мне Америку подкидываете... Le jeu ne vaut pas
les chandelles.** Я приказала Храповицкому бумаги купца отослать в
комиссию о коммерции еще раз на суждение графа Воронцова... (*
Григорий Александрович Потемкин ** Игра не стоит свеч (франц.
пословица).)
Рука Безбородко нигде не давала застрять бумагам Шелихова.
Шелихов совершенно напрасно приписывал свои неудачи отсутствию в
Петербурге Державина. О влиянии Гаврилы Романовича в дворцовых кругах
мореход имел преувеличенное представление.
- Ванятка, помнишь, как мы с Гаврилой Романовичем у вас в доме, в
Казани, ели-пили и в картишки перекидывались, а он нам еще "Фелицу"
читал? - горестно сетовал мореход Осокину на то, что нет Державина в
Петербурге. - Читал и говорил: "Теперь, ежели что понадобится, прямо
ко мне обращайся: все сделаю!"
- Мм... - мычал в ответ Осокин. - Высоко взлетел господин
Державин, превосходительством величается. Да, в Тамбове губернатором
сидит... Душевный человек! - убежденно кивал головой Осокин, не зная
того, что Державин находится в негласной отставке и, сидя в своем
имении в Званке, пытается восстановить себя во мнении царицы.
В конце марта Шелихов уже собрался двинуться в обратный и еще
более трудный, весенний, долгий путь, как Соймонов сообщил ему, что
комиссия по делам коммерции за подписями Воронцова, Христофора Миниха
и соймоновского двоюродного братца "Петьки" - тоже его
превосходительства генерал-майора Петра Александровича Соймонова -
представила государыне доклад, полностью поддерживающий начинания в
Америке и на Тихом океане.
- Дельный экстракт, братец ты мой, они из бумажек, тобой
представленных, составили, - помахивал Соймонов перед носом морехода
копией, выпрошенной у Воронцова "для ознакомления". - И сильный
фундамент подвели. Слушай, что пишут о тебе и Якобии: "В самом их
прошении заключается не единая их польза, но общая, весьма важная и
достойная милостивого вашего императорского величества воззрения..." И
далее государыню словно под локоток подводят на такой сюрприз, коего
ты и ожидать не смел... Нет, нет, не скажу! - возбужденно смеялся
Соймонов. - Ежели пройдет, а пройти беспременно должно, сам узнаешь...
Шестого апреля невидимая "рука" все того же Безбородко добилась
составления протокола Непременного Совета на поднесенный ее
императорскому величеству доклад комиссии по делам коммерции.
Хитроумный Безбородко, заметив, как поджала государыня губы,
когда мельком просматривала донесение Шелихова, счел за благо внушить
господам членам Непременного Совета мысль уменьшить казенную ссуду
компании с пятисот до двухсот тысяч рублей и выдачу ее указать "из
тобольской казенной палаты сибирской монетой".
Безбородко как будто бы все предусмотрел, чтобы не вызывать у
государыни горьких мыслей о том, что ссудою открывателям неведомых
земель она урезывает деньги, столь нужные роскошному князю Тавриды,
или - того хуже - что она должна будет уменьшить вознаграждение как
раз удаляемому в это время от двора очередному "любимцу" - графу
Дмитриеву-Мамонову. И все же принятые меры никакого успеха Безбородко
не принесли. Сопротивление царицы он встретил с совершенно неожиданной
стороны. Екатерина, с неизменной неприязнью к брату "толстухи
Елизаветы", заподозрила Воронцова в неблаговидных намерениях.
По свидетельству того же Храповицкого, по записи его в "Дневнике"
27 апреля, раздражение Екатерины сказалось в словах, что такого
доклада, как о Шелихове, она не видела еще за все время своего
царствования. Требуют отдать в монополию купцу не что-нибудь - Тихое
море! "Дай только повод! Президент гр. Александр Романович Воронцов
распространит дальнейшие виды для своих прибытков".
"В новых открытиях нет великия нужды, - сделала царица пометку на
полях доклада, - ибо хлопоты за собой повлекут, наипаче каждое
открытие обратится в монополии".
Таким образом, протокол Непременного Совета не был утвержден
царицей и вместе с докладом комиссии лег в секретный ящик ее стола. А
мореход, не подозревая, на какой опасный подводный камень он наскочил,
продолжал ждать решения и обещанного ему Соймоновым "суприза".
Решающая резолюция к докладу комиссии о коммерции, положенная на
основании сделанных замечаний, была еще резче и короче. Ознакомившись
с нею, Безбородко решил отступиться от дела и коротко сообщил
генерал-прокурору сената князю Вяземскому: в ссуде "на подкрепление
дальнейших деяний" - отказать, в преимуществах плавания и торговли,
несходных "принятым от ее величества правилам об истреблении всякого
рода монополий" - отказать, в снабжении "военной командой до ста
человек и артиллерийскими служителями" - отказать.
"Немногим тебя, добродий, утешить могу", - подумал украинец
Безбородко о Шелихове, прописывая в письме Вяземскому строки о
всемилостивейшем награждении купцов шпагами, похвальными грамотами и
золотыми нашейными медалями, с портретом ее величества и изъяснением,
за что даны.
В июле 1788 года союзная с Турцией Швеция, бредившая возвращением
Ижорской земли, исконно русской, но присвоенной шведскими наемниками в
"смутное время", собрала флот и грозила высадкой под Петербургом.
Купцы и мещане городской думы и мелкопоместный дворянин Александр
Радищев сплотились в патриотическом порыве: купцы одели, экипировали и
кормили ополчение из беглых крестьян и безработных мастеров. Ополчение
воодушевлял и выводил на воинское учение быстроглазый, звонкоголосый
дворянин Радищев.
Народный почин в этот раз под угрозой наскока шведов на столицу
удостоился высочайшего одобрения. Царица обещала после отражения врага
вернуть "беглым душам" даже свободу, а купцов, занявших офицерские
должности, наградить дворянством.
Общее патриотическое одушевление захватило и Шелихова. Он как
будто забыл о своем деле, каждый день ходил на топкий Царицын луг,*
присматривался к ратным учениям ополченцев и через несколько дней
подал прошение в адмиралтейств-коллегию: зачислить, как опытного
морехода, во флот командиром капера, обещая внести требуемый законами
о каперстве денежный залог. Казенные моряки оглядели его поддевку,
посмеялись, не скупясь на соленую морскую словесность, и отправили
домой, сказав, что будут иметь в виду, если встретится на Балтике
надобность в каперской войне. (* Марсово поле.)
Мореход понял, что купеческая поддевка кладет предел его усилиям
быть полезным отечеству. Огорченный таким открытием, Шелихов перестал
ходить на Царицын луг и прекратил искать случая познакомиться с
дворянином Радищевым. А познакомься он в то время с ним, кто знает,
может быть, это повлияло бы и на судьбы их обоих и на течение истории
самой русской Америки.
В морских сражениях среди шхер Финского и Ботнического заливов
флот шведов был разгромлен, а подготовленный десант их пущен ко дну. В
одном из боев у острова Эланд на брандере, взорвавшем флагманский
корабль шведского флота, смертью храбрых пал капитан первого ранга
Григорий Муловский. Этот человек, как о том было известно Шелихову,
должен был провести кругосветным маршрутом в Дальневосточные воды
русскую военную флотилию. Узнав об его гибели, мореход пришел в такое
уныние, что потерял всякую охоту ждать решения по своему делу и какого
бы то ни было обещанного ему "суприза".
Была еще одна, и последняя, капля, переполнившая чашу терпения.
Шелихову стал известен высочайший указ о роспуске думского градского
ополчения, с предписанием генерал-полицмейстеру Архарову вернуть
беглых черных мужиков из ополчения их хозяевам, а "души", не нашедшие
владельцев, поверстать в рекруты.
Государыня не сдержала своего обещания. Шелихов не мог, конечно,
предвидеть в то время, что царской милостью не будет забыт позже и
единственный представитель благородного сословия в этом ополчении,
дворянин Радищев. Спустя два года, когда шведов под Петербургом и в
помине не было и турецкая война блистательными победами Суворова
приближалась к победному концу, дворянин Радищев получил из рук царицы
свою награду - замену смертной казни ссылкой в Илимский острог.
Но Шелихову довольно было и того, что он уже знал и видел.
Он рванулся домой. С Осокиным попрощался наспех. К покровителям
совсем не явился.
"Суприз" догнал морехода в дороге под Красноярском: фельдъегерь
не жалел ямских лошадей и того менее людей.
"А я-то ждал, время терял и на поездку тратился", - горько
усмехнулся мореход, узнав из врученных ему указов и бумаг, что
единственным результатом его пребывания в столице, наградою за
основание русских поселений на американских берегах стала нагрудная
медаль да право ношения шпаги.
"Полдворянином стал... И с кем наравне? С Голиковым, Иван
Ларионовичем! То-то он теперь нос задерет! Он, если и плавал когда, то
в банном корыте, - невесело думал мореход, приближаясь к Иркутску. -
Наташенька засмеет. Она упреждала не надеяться на калачи..."
В пути летнее солнце развеяло тяжелое настроение морехода. Свежий
ветер, напоенный запахом пробужденной природы, казался Шелихову ветром
с океана, наполнял душу бодростью, отгонял мысли о выпавшей в
Петербурге неудаче и вынесенных из столицы тяжелых впечатлениях и
наблюдений над столичными людьми. Григорий Иванович самому себе не
хотел признаться, как поколебалась его вера в царицу и царскую
признательность за подвиг во имя родины. "С мужиками, что на шведа
вышли, неладно получилось, - раздумывал мореход, - и на меня в
адмиралтействе, когда я каперство предложил, как в грязь плюнули...
Запомни это, Григорий!" - предостерег себя Шелихов, невольно
припоминая собственное поведение в прошлогоднем столкновении с
охотскими храпами.
За Уралом он совсем отделался от петербургских воспоминаний.
Сибирская равнина пестрела бесчисленными, с весны не просохшими
озерками, по которым важно бродили журавли в поисках лягушек и вились,
блистая на солнце белыми крыльями, чайки. Кибитка, несшая Шелихова,
казалась ему судном в море: колыхавшаяся под ветром степная трава
расстилалась без конца-края, куда глаз ни глянет, изумрудной морской
волной, вспененной на гребнях белыми полосами одуванчиков.
Приближаясь к Иркутску, Шелихов придумал в дороге целую повесть о
своем пребывании в Петербурге, сделав для себя назидательный вывод:
война идет, и пока не кончится, надо добиваться всего своим хребтом -
раскошеливайтесь, господа компанионы, ежели барышей ожидаете!..
Шелихов вернулся в Иркутск вместе с нагнавшим его в дороге
фельдъегерем и решил использовать обстановку в своих целях.
Иван Ларионович Голиков удовольствовался нашейной медалью и
шпагой, с которыми стал появляться на богослужениях в царские дни.
Никто из пайщиков ничего не знал об отрицательном отношении государыни
к шелиховскому почину в Америке, а тем более к широким замыслам
морехода о плавании в Тихом океане.
- С Урала, обнадеживаясь в первопрестольной мягкую рухлядь сбыть
и связь покрепче на будущее время установить, махнул в Москву, -
объяснил Шелихов пайщикам свое долговременное отсутствие. - А Москва,
она слезам не верит, низкую цену давала, я и повернул на Петербург...
Доказал там необходимость возобновления Кяхтинского торга и затеи
Якобия объяснил...
Иркутянам и в голову не приходило усумниться в словах Шелихова.
Ненавистный Якобий на их глазах сдал должность вновь прибывшему
генерал-губернатору Пилю и с остатками собственного оркестра по
первопутку выехал из Иркутска.
- Умен Григорий Иваныч, - начали шептаться иркутские купцы, -
сильную руку в Петербурге нашел, сумел вызволить нас и от "нужной"
войны, и от солдатских обысков на Кяхтинском тракте.
Дела и новости, компанейские и семейные, захлестывали Шелихова и
не оставляли времени разобраться в причинах петербургской неудачи.
В почте из Америки, принятой Натальей Алексеевной, первым в
порядке важности известий лежало письмо Деларова с сообщением об
отправлении вверх и вниз по меридиану от Кадьяка двух галиотов на
поиски новых земель и островов и о появлении в американских водах
инодержавных кораблей - английских, бостонских, испанских.
"Приверженные нам народы не допустили те суда ни до торговли, ни
до мены", - дочитал Шелихов сообщение до конца и довольно усмехнулся.
Он не стал откладывать ответа и сейчас же набросал черновик
письма Деларову, в котором наряду с множеством хозяйственных
распоряжений сдержанно сообщил о своей поездке в Петербург: "Ведомо
вам да будет: я и Иван Ларионович Голиков от монархини получили
великую милость и обнадежение всем людям компании ожидать милости
монаршей".
Потом особо подчеркнул необходимость мер против вторжения на
русские земли в Америке иностранцев:
"От иностранцев будьте осторожны: Англия, Пруссия, Швед,
государственному началу. Это государственное начало, как казалось
людям, олицетворялось государем, а дедовские рассказы о петровских
временах подкрепляли представления о том, что народное благо
действительно является единственной целью дел и мыслей государей. Так
понимал назначение царствующих особ и Григорий Шелихов, человек
крупного масштаба и живого ума.
Увлеченный своими широкими планами, он, самообольщаясь надеждами
на внимание короны, упорно искал государственной связи собственных и
народных интересов в вершине государства - во дворце, не замечая, что
дворец этот отгородился и от народа и от его выдающихся людей
неприступной стеной царедворческого этикета. Шелихов не понимал да и
не видел непроницаемого царского окружения - людей случайных,
равнодушных и даже враждебных его целям.
Осенью 1787 года Турция, подстрекаемая Англией, Швецией и
запутавшимся в собственных делах французским королем Людовиком XVI,
объявила войну России. В Иркутске поначалу об этом прошел только
какой-то смутный слух. Вести о войне были столь глухи, что, приехав в
Петербург, Шелихов растерялся: он даже и не подозревал всего
коловорота уже развернувшихся событий. Он и представить себе не мог, с
какими непреодолимыми преградами столкнется в столице при попытке
получить аудиенцию у царицы: как-никак он клал к ее ногам огромную,
открытую им часть Нового Света!
Понадобились две недели пребывания морехода в столице, чтобы он
наконец кое-что уразумел. В присутственных местах и передних высоких
вельмож Шелихов тратил часы и дни на бесплодные усилия вызвать
внимание начальства к тому кладу, который он привез в столицу. Он
искал покровителей и их поддержки, чтобы предстать перед самодержицей,
а его выслушивали с улыбкой или просто с обидным хохотком: забавно,
мол, врешь - и, едва кивнув головой, выпроваживали.
Шелихов мало-помалу стал проникать в нравы чиновных людей. Без
случая, понял он, ходу не найдешь - и прекратил выжидательное сидение
в приемных. Все надежды мореход возложил теперь на возвращение с
олонецких заводов председателя берг-коллегии генерал-майора Михаила
Федоровича Соймонова, сына покойного основателя штурманского училища в
Охотске. Соймонов, по словам Селивонова, единственный в Петербурге
человек, способный оценить сделанные Шелиховым для России
приобретения, к тому же он известен государыне и дружен с
председателем комиссии по делам коммерции графом Александром
Романовичем Воронцовым.
Попасть же к государыне-матушке и впрямь было трудно не только
какому-то сибирскому купцу-мореходу, а и гораздо более важным особам.
Воинственное настроение и военные дела, как и неотложные
литературные занятия, поглощали дни и недели государыни императрицы
так, что для приема частных лиц времени у нее не оставалось. Об этом
неопровержимо свидетельствовали и записи в "Дневнике" ее секретаря
Александра Васильевича Храповицкого. Прирожденный царедворец,
Храповицкий был приближен царицей к престолу нарочито для истории.
Тонко понимая возложенную на него задачу, Храповицкий находил случаи
забывать свой дневник на секретарском столе, и царица, читая его,
могла проверять, сколь беспристрастно отражает ее современник в
зеркале истории.
"...Пойти с добрым ветром и сильными пушечными выстрелами, -
будто записал Храповицкий напутствие царицы адмиралу Ушакову на
объявленную Турцией войну, - приветствовать великого султана и его
недостойных советников с добрым утром".
И далее запись о выраженном царицей удовольствии по поводу
придворного праздника, данного после того, как Суворов сбросил под
Кинбурном турецкий десант в море:
"...Говорено с чувствительной признательностью о народе, что в 25
лет приобрела доверенность. Никто теперь при начатии войны не унывает,
все военные охотно идут в сражение".
В феврале Соймонов вернулся в Петербург, и Шелихов в тот же день
отправился к нему. Морехода принял суровый, плечистый генерал, истый
сибиряк, закаленный сибирскими морозами. Прочитав письмо Селивонова,
поданное мореходом, генерал отодвинул, не рассматривая, выложенные
Шелиховым бумаги и карты в сторону, и пробурчал дружелюбно:
- Садись, голубчик, и обскажи попросту, своими словами, что
испытал, видел и сделал купно с товарищами по плаванию... Кстати,
много ли у тебя из первооткрывателей людей в живых осталось?
Последним вопросом Соймонов дал тон беседе, и Шелихов понял это.
Генерал с живым интересом выслушал полуторачасовой доклад Шелихова об
Америке и планах на будущее. Особенно понравился генералу "страдалец
Сысойка", поросенок, завезенный Шелиховым из Охотска в Америку,
которому, пока он пришел в возраст, хищные и назойливые американские
вороны "кокатокли" общипали закорючку хвоста и уши.
- Гляди, это тебе предупреждение, - заливался смехом Соймонов, -
не оторвали бы тамо и вам хвостов... Так, так... Хочешь, говоришь,
просить государыню границы поставить английским судам и других держав,
а еще просишь дозволения компании завести торговлю с Японией, Китаем,
Кореей, Индией, Филиппинскими и прочими островами, по Америке же с
гишпанцами и с бостонцами? - ухватил Соймонов существо замыслов и
намерений Шелихова. - А еще обнадеживаешься испросить у ее
императорского величества помощи в пятьсот тысяч рублей и судна из
Охотского порта, под залог от компании. И немного ты просишь, а не
пройдет! - с сожалением развел руками генерал. - Одну войну уже имеем
и знаем, что Англия в ней мутит, потому воевать с Китаем или еще каким
народом побоимся... Великие мастера английские лорды и купцы интриги
политические плести! Ну, да ничего, ничего, бог не выдаст, свинья не
съест... Ты духом не падай, - утешил Соймонов морехода, - держись
своего курса, а я поговорю с графом Воронцовым и Безбородко,
Александром Андреевичем, этот силен сейчас при государыне, выхлопочем
тебе прием и вспоможение.
Через несколько дней после этого разговора в "Дневнике"
Храповицкого появилась запись, которая, отразив мгновение высочайшего
внимания к сибирским делам, несомненно подняла бы увядшие надежды
морехода, если бы Шелихов мог прочесть ее.
"1788 года, дня 10 февраля. Читали донесение Парфентьева на
Якобия. Велено, чтобы Шешковский доложил..."
"По иркутским делам указы подписаны", - неделей позже
подобострастно отметил Храповицкий результат высочайшего внимания к
нуждам Сибири: генерал-поручик Якобий заменен генерал-поручиком Пилем.
Но в судьбу дела Шелихова эта перемена никаких изменений не внесла,
несмотря на то, что генерал-губернатор Пиль особенно ревностно и
лично, а не через Селивонова, поддерживал последующие попытки морехода
добиться государственной помощи.
Проживая у Осокина, Шелихов изнывал в унылом бездействии, топя
тоску и отчаяние во французском шипучем вине. По вечерам молодой
хозяин, сорвавшийся с узды после смерти родителя, таскал морехода по
злачным местам столицы.
Однажды в таком злачном месте, прикрытом дворянским гербом,
Шелихов, раздраженный жеманством танцоров в русской пляске, неожиданно
вышел на середину зала, скинул кафтан и, оставшись в расшитой руками
Натальи Алексеевны цветастой рубашке китайского шелка, крикнул
музыкантам: "Играй то же, да позабористей, я спляшу!.."
- И отчебучил я такое, - рассказывал потом Шелихов жене, - что
посадил меня рядом с собой вельможа один, да так и не отпускал, пока
не уехал. Обласкал, расспросил про имя-отчество, кто таков, откуда
приехал, чего ищу в Питере. Я, понятно, рассказал, ну и... Александр
Андреевич Безбородко был вельможа сей. Наобещал с три короба, к себе
позвал, я на другой день к нему поехал... Только все напрасно!.. Нет,
если влезут чиновные в мое дело, - пропала Америка!
Шелихов ошибался, он так и не узнал никогда, что Безбородко
сделал все, чтобы довести до сведения государыни докладную морехода и
испросить открывателю Америки аудиенцию. Но в аудиенции было отказано.
Безбородко прекрасно учел коммерческие перспективы дела Шелихова
и решил поддержать купца, имея в виду потребовать от него потом для
себя долю в американском предприятии. Не учел он лишь одного -
непригодности в таком деле графа Воронцова. Правда, Безбородко знал,
что царица недолюбливает чопорного Воронцова не только за его
англоманство, но и за самостоятельность мнений, как и за неприязнь
графа ко всем очередным ее фаворитам. Больше того, Безбородко упустил
из виду две вещи: мелочно-изощренную, недальновидную политику царицы,
ее боязнь осложнить отношения с Китаем, бостонцами и особенно с
Англией - в Европе и без того неспокойно, - это с одной стороны, и с
другой - надо было понимать и то, что императрица неспособна забыть
личной неприятности в прошлом - тех чувств ревности, которые часто
вызывала у нее сестра графа, "грубая толстуха" Елизавета. Она,
фаворитка покойного Петра III Федоровича, злополучного мужа
государыни, бывала причиной многих невидимых миру слез Екатерины,
негодовавшей на подчеркиваемую неверность своего августейшего супруга.
Сидя в утренней теплой тальме на скамеечке тенистого парка своей
интимной резиденции в Саари-Сойс - Царском селе, под Петербургом,
царица перечитывала врученную ей личным статс-секретарем по прошениям
на высочайшее имя докладную записку Шелихова с рапортом Якобия.
"Все разумно будто бы и даже величественно, - думала государыня.
- Подвиг купца-мореплавателя и занятие Америки восхитит ее родных в
Германии и друзей во Франции... Воображаю, какая интересная переписка
может возникнуть по этому поводу с английским и испанским двором!"
Императрица вспомнила забавного "Инженю" - Дитя природы -
наивного гуронца господина Вольтера. Отныне она включит гуронцев в
число своих подданных и обеспечит им жизнь и благоденствие, но...
"Только зачем в это дело влез Воронцов? Опять какая-нибудь гадость со
стороны этого низкою семейства!" - неожиданно встревожилась царица,
увидев вдруг в конце рапорта Якобия подпись Воронцова под словами:
"Присоединяюсь к мнению генерал-поручика Якобия, поддерживаю и
ходатайствую о всемилостивейшем удовлетворении нужд компании".
Скромный гриф президента комиссии по делам коммерции, выпрошенный
у него Безбородко, оказался просчетом хитрого украинца. Первоначальная
благожелательность царицы к подвигу сибирских землепроходцев сменилась
нарастающим раздражением.
Отвратительный в представлении Екатерины образ "петой толстой
дуры" Елизаветы Воронцовой встал в ее воображении и заслонил леса и
горы Америки и гуронцев, жаждущих счастья вступить в подданство
российской императрицы. Ядовитая улыбка зазмеилась на тонких губах
Екатерины, рука потянулась к угольному карандашу, с которым она, читая
что бы то ни было, не расставалась, и на прошении Шелихова появилась
первая пометка:
"Пятьсот тысяч на двадцать лет без процентов. Подобный заем похож
на предложение того, который слона хотел выучить говорить через
тридцатилетний срок и, быв вопрошаем, на что такой долгий срок,
сказал: "Либо слон умрет, либо я, либо тот, который даст мне деньги на
учение слона..."
Воспоминания о перенесенных в молодости оскорблениях от
полоумного мужа и близких ему женщин все больше раздражали царицу, а с
этим рос и протест против навязываемых ей, государыне, новых забот.
Особенно обеспокоили Екатерину неведомые Курильские острова: "Тут
накрепко подтвердить надлежит, чтоб с китайцами не заводили о владении
спор. Избегать надо споров и по поводу островов, находящихся под
другими державами".
Докладная Шелихова, вызвавшая множество неприятных воспоминаний,
разочаровала императрицу. "Дочитаю позже, когда время будет", -
подумала она и пошла переодеваться к назначенному перед полуднем
"малому выходу", на который приглашался и малый круг избранных и
ближайших к царице лиц.
Через час царица вышла в недавно отделанный зодчим Камероном
янтарный зал дворца, сияя своей обольстительной, прославленной
современниками улыбкой. Заканчивая мимолетную аудиенцию, Екатерина
заметила настойчивые, искательные взгляды Безбородко, нахмурилась и
тут же, ласково улыбаясь, сказала:
- Сейчас мне не до торговли, да еще где - на Тихом море! - И с
облачком величайшей озабоченности добавила: - Я ума не приложу, как
удовольствовать требования Григория Александровича* на войну с турками
и на то, и на се, а вы мне Америку подкидываете... Le jeu ne vaut pas
les chandelles.** Я приказала Храповицкому бумаги купца отослать в
комиссию о коммерции еще раз на суждение графа Воронцова... (*
Григорий Александрович Потемкин ** Игра не стоит свеч (франц.
пословица).)
Рука Безбородко нигде не давала застрять бумагам Шелихова.
Шелихов совершенно напрасно приписывал свои неудачи отсутствию в
Петербурге Державина. О влиянии Гаврилы Романовича в дворцовых кругах
мореход имел преувеличенное представление.
- Ванятка, помнишь, как мы с Гаврилой Романовичем у вас в доме, в
Казани, ели-пили и в картишки перекидывались, а он нам еще "Фелицу"
читал? - горестно сетовал мореход Осокину на то, что нет Державина в
Петербурге. - Читал и говорил: "Теперь, ежели что понадобится, прямо
ко мне обращайся: все сделаю!"
- Мм... - мычал в ответ Осокин. - Высоко взлетел господин
Державин, превосходительством величается. Да, в Тамбове губернатором
сидит... Душевный человек! - убежденно кивал головой Осокин, не зная
того, что Державин находится в негласной отставке и, сидя в своем
имении в Званке, пытается восстановить себя во мнении царицы.
В конце марта Шелихов уже собрался двинуться в обратный и еще
более трудный, весенний, долгий путь, как Соймонов сообщил ему, что
комиссия по делам коммерции за подписями Воронцова, Христофора Миниха
и соймоновского двоюродного братца "Петьки" - тоже его
превосходительства генерал-майора Петра Александровича Соймонова -
представила государыне доклад, полностью поддерживающий начинания в
Америке и на Тихом океане.
- Дельный экстракт, братец ты мой, они из бумажек, тобой
представленных, составили, - помахивал Соймонов перед носом морехода
копией, выпрошенной у Воронцова "для ознакомления". - И сильный
фундамент подвели. Слушай, что пишут о тебе и Якобии: "В самом их
прошении заключается не единая их польза, но общая, весьма важная и
достойная милостивого вашего императорского величества воззрения..." И
далее государыню словно под локоток подводят на такой сюрприз, коего
ты и ожидать не смел... Нет, нет, не скажу! - возбужденно смеялся
Соймонов. - Ежели пройдет, а пройти беспременно должно, сам узнаешь...
Шестого апреля невидимая "рука" все того же Безбородко добилась
составления протокола Непременного Совета на поднесенный ее
императорскому величеству доклад комиссии по делам коммерции.
Хитроумный Безбородко, заметив, как поджала государыня губы,
когда мельком просматривала донесение Шелихова, счел за благо внушить
господам членам Непременного Совета мысль уменьшить казенную ссуду
компании с пятисот до двухсот тысяч рублей и выдачу ее указать "из
тобольской казенной палаты сибирской монетой".
Безбородко как будто бы все предусмотрел, чтобы не вызывать у
государыни горьких мыслей о том, что ссудою открывателям неведомых
земель она урезывает деньги, столь нужные роскошному князю Тавриды,
или - того хуже - что она должна будет уменьшить вознаграждение как
раз удаляемому в это время от двора очередному "любимцу" - графу
Дмитриеву-Мамонову. И все же принятые меры никакого успеха Безбородко
не принесли. Сопротивление царицы он встретил с совершенно неожиданной
стороны. Екатерина, с неизменной неприязнью к брату "толстухи
Елизаветы", заподозрила Воронцова в неблаговидных намерениях.
По свидетельству того же Храповицкого, по записи его в "Дневнике"
27 апреля, раздражение Екатерины сказалось в словах, что такого
доклада, как о Шелихове, она не видела еще за все время своего
царствования. Требуют отдать в монополию купцу не что-нибудь - Тихое
море! "Дай только повод! Президент гр. Александр Романович Воронцов
распространит дальнейшие виды для своих прибытков".
"В новых открытиях нет великия нужды, - сделала царица пометку на
полях доклада, - ибо хлопоты за собой повлекут, наипаче каждое
открытие обратится в монополии".
Таким образом, протокол Непременного Совета не был утвержден
царицей и вместе с докладом комиссии лег в секретный ящик ее стола. А
мореход, не подозревая, на какой опасный подводный камень он наскочил,
продолжал ждать решения и обещанного ему Соймоновым "суприза".
Решающая резолюция к докладу комиссии о коммерции, положенная на
основании сделанных замечаний, была еще резче и короче. Ознакомившись
с нею, Безбородко решил отступиться от дела и коротко сообщил
генерал-прокурору сената князю Вяземскому: в ссуде "на подкрепление
дальнейших деяний" - отказать, в преимуществах плавания и торговли,
несходных "принятым от ее величества правилам об истреблении всякого
рода монополий" - отказать, в снабжении "военной командой до ста
человек и артиллерийскими служителями" - отказать.
"Немногим тебя, добродий, утешить могу", - подумал украинец
Безбородко о Шелихове, прописывая в письме Вяземскому строки о
всемилостивейшем награждении купцов шпагами, похвальными грамотами и
золотыми нашейными медалями, с портретом ее величества и изъяснением,
за что даны.
В июле 1788 года союзная с Турцией Швеция, бредившая возвращением
Ижорской земли, исконно русской, но присвоенной шведскими наемниками в
"смутное время", собрала флот и грозила высадкой под Петербургом.
Купцы и мещане городской думы и мелкопоместный дворянин Александр
Радищев сплотились в патриотическом порыве: купцы одели, экипировали и
кормили ополчение из беглых крестьян и безработных мастеров. Ополчение
воодушевлял и выводил на воинское учение быстроглазый, звонкоголосый
дворянин Радищев.
Народный почин в этот раз под угрозой наскока шведов на столицу
удостоился высочайшего одобрения. Царица обещала после отражения врага
вернуть "беглым душам" даже свободу, а купцов, занявших офицерские
должности, наградить дворянством.
Общее патриотическое одушевление захватило и Шелихова. Он как
будто забыл о своем деле, каждый день ходил на топкий Царицын луг,*
присматривался к ратным учениям ополченцев и через несколько дней
подал прошение в адмиралтейств-коллегию: зачислить, как опытного
морехода, во флот командиром капера, обещая внести требуемый законами
о каперстве денежный залог. Казенные моряки оглядели его поддевку,
посмеялись, не скупясь на соленую морскую словесность, и отправили
домой, сказав, что будут иметь в виду, если встретится на Балтике
надобность в каперской войне. (* Марсово поле.)
Мореход понял, что купеческая поддевка кладет предел его усилиям
быть полезным отечеству. Огорченный таким открытием, Шелихов перестал
ходить на Царицын луг и прекратил искать случая познакомиться с
дворянином Радищевым. А познакомься он в то время с ним, кто знает,
может быть, это повлияло бы и на судьбы их обоих и на течение истории
самой русской Америки.
В морских сражениях среди шхер Финского и Ботнического заливов
флот шведов был разгромлен, а подготовленный десант их пущен ко дну. В
одном из боев у острова Эланд на брандере, взорвавшем флагманский
корабль шведского флота, смертью храбрых пал капитан первого ранга
Григорий Муловский. Этот человек, как о том было известно Шелихову,
должен был провести кругосветным маршрутом в Дальневосточные воды
русскую военную флотилию. Узнав об его гибели, мореход пришел в такое
уныние, что потерял всякую охоту ждать решения по своему делу и какого
бы то ни было обещанного ему "суприза".
Была еще одна, и последняя, капля, переполнившая чашу терпения.
Шелихову стал известен высочайший указ о роспуске думского градского
ополчения, с предписанием генерал-полицмейстеру Архарову вернуть
беглых черных мужиков из ополчения их хозяевам, а "души", не нашедшие
владельцев, поверстать в рекруты.
Государыня не сдержала своего обещания. Шелихов не мог, конечно,
предвидеть в то время, что царской милостью не будет забыт позже и
единственный представитель благородного сословия в этом ополчении,
дворянин Радищев. Спустя два года, когда шведов под Петербургом и в
помине не было и турецкая война блистательными победами Суворова
приближалась к победному концу, дворянин Радищев получил из рук царицы
свою награду - замену смертной казни ссылкой в Илимский острог.
Но Шелихову довольно было и того, что он уже знал и видел.
Он рванулся домой. С Осокиным попрощался наспех. К покровителям
совсем не явился.
"Суприз" догнал морехода в дороге под Красноярском: фельдъегерь
не жалел ямских лошадей и того менее людей.
"А я-то ждал, время терял и на поездку тратился", - горько
усмехнулся мореход, узнав из врученных ему указов и бумаг, что
единственным результатом его пребывания в столице, наградою за
основание русских поселений на американских берегах стала нагрудная
медаль да право ношения шпаги.
"Полдворянином стал... И с кем наравне? С Голиковым, Иван
Ларионовичем! То-то он теперь нос задерет! Он, если и плавал когда, то
в банном корыте, - невесело думал мореход, приближаясь к Иркутску. -
Наташенька засмеет. Она упреждала не надеяться на калачи..."
В пути летнее солнце развеяло тяжелое настроение морехода. Свежий
ветер, напоенный запахом пробужденной природы, казался Шелихову ветром
с океана, наполнял душу бодростью, отгонял мысли о выпавшей в
Петербурге неудаче и вынесенных из столицы тяжелых впечатлениях и
наблюдений над столичными людьми. Григорий Иванович самому себе не
хотел признаться, как поколебалась его вера в царицу и царскую
признательность за подвиг во имя родины. "С мужиками, что на шведа
вышли, неладно получилось, - раздумывал мореход, - и на меня в
адмиралтействе, когда я каперство предложил, как в грязь плюнули...
Запомни это, Григорий!" - предостерег себя Шелихов, невольно
припоминая собственное поведение в прошлогоднем столкновении с
охотскими храпами.
За Уралом он совсем отделался от петербургских воспоминаний.
Сибирская равнина пестрела бесчисленными, с весны не просохшими
озерками, по которым важно бродили журавли в поисках лягушек и вились,
блистая на солнце белыми крыльями, чайки. Кибитка, несшая Шелихова,
казалась ему судном в море: колыхавшаяся под ветром степная трава
расстилалась без конца-края, куда глаз ни глянет, изумрудной морской
волной, вспененной на гребнях белыми полосами одуванчиков.
Приближаясь к Иркутску, Шелихов придумал в дороге целую повесть о
своем пребывании в Петербурге, сделав для себя назидательный вывод:
война идет, и пока не кончится, надо добиваться всего своим хребтом -
раскошеливайтесь, господа компанионы, ежели барышей ожидаете!..
Шелихов вернулся в Иркутск вместе с нагнавшим его в дороге
фельдъегерем и решил использовать обстановку в своих целях.
Иван Ларионович Голиков удовольствовался нашейной медалью и
шпагой, с которыми стал появляться на богослужениях в царские дни.
Никто из пайщиков ничего не знал об отрицательном отношении государыни
к шелиховскому почину в Америке, а тем более к широким замыслам
морехода о плавании в Тихом океане.
- С Урала, обнадеживаясь в первопрестольной мягкую рухлядь сбыть
и связь покрепче на будущее время установить, махнул в Москву, -
объяснил Шелихов пайщикам свое долговременное отсутствие. - А Москва,
она слезам не верит, низкую цену давала, я и повернул на Петербург...
Доказал там необходимость возобновления Кяхтинского торга и затеи
Якобия объяснил...
Иркутянам и в голову не приходило усумниться в словах Шелихова.
Ненавистный Якобий на их глазах сдал должность вновь прибывшему
генерал-губернатору Пилю и с остатками собственного оркестра по
первопутку выехал из Иркутска.
- Умен Григорий Иваныч, - начали шептаться иркутские купцы, -
сильную руку в Петербурге нашел, сумел вызволить нас и от "нужной"
войны, и от солдатских обысков на Кяхтинском тракте.
Дела и новости, компанейские и семейные, захлестывали Шелихова и
не оставляли времени разобраться в причинах петербургской неудачи.
В почте из Америки, принятой Натальей Алексеевной, первым в
порядке важности известий лежало письмо Деларова с сообщением об
отправлении вверх и вниз по меридиану от Кадьяка двух галиотов на
поиски новых земель и островов и о появлении в американских водах
инодержавных кораблей - английских, бостонских, испанских.
"Приверженные нам народы не допустили те суда ни до торговли, ни
до мены", - дочитал Шелихов сообщение до конца и довольно усмехнулся.
Он не стал откладывать ответа и сейчас же набросал черновик
письма Деларову, в котором наряду с множеством хозяйственных
распоряжений сдержанно сообщил о своей поездке в Петербург: "Ведомо
вам да будет: я и Иван Ларионович Голиков от монархини получили
великую милость и обнадежение всем людям компании ожидать милости
монаршей".
Потом особо подчеркнул необходимость мер против вторжения на
русские земли в Америке иностранцев:
"От иностранцев будьте осторожны: Англия, Пруссия, Швед,