Страница:
жизни, Григорий Иваныч. Нет у вас цветочков этаких, чтобы голова от
них кружилась, душа умилялась благоуханием невинности, белизной
лепестков, негою. Вместо роз и фиалок у вас остячки, бурятки, алеутки.
Для чего жить человеку, если дано ему красоту и чувство ценить? Тяжело
среди сибирской дикости, и потому хочу вам предложить гувернатку.
- Гувернатку?! Хватает и без них начальства, на кой она в нашем
торговом деле? - удивился Шелихов, с беспокойством следивший за
словесными петлями Альтести.
- То есть как это начальство? - в свою очередь изумился Альтести.
- Не начальство - девицу, нежную, всеми изяществами украшенную,
которая сама начальства и покровителя искать принуждена, в дом
предлагаю... Государыня по прожекту Ивана Ивановича Бецкого
"Воспитательное общество благородных девиц" учредила - новой породы
женщину выводят, - они и на клавикордах обучены и танцы придворные
танцуют, в живых картинах богинь и нимф мифологических во всей
прельстительной натуре изображать привычны, по-французски даже меж
собой изъясняются, а в остальном... богатые и знатные замуж выходят, а
бедные и сироты, предназначенные для обучения детей и смягчения
родительских нравов, места ищут в хороших домах, а дальше... дело
хозяйское! Люди высокопоставленные в призрении иных сирот, бывает,
особо заинтересованы и очень даже милостями и покровительством
отблагодарить могут... Вы видали в кабинете Платона Александровича
портрет девиц Чоглоковой и Шепелевой? Премиленькие! Выбирайте любую, а
все остальное препоручите мне... Понимаете?
- Понял, все понял, господин Альтести! - сказал Шелихов. - Не
гожусь я для такого... и жену мою Наталью Алексеевну обидеть не хочу.
Дочку замуж выдал, внуков ожидаю, и вторая в невестах ходит, а сын...
сыну на мифологической девице жениться не дозволю. Не подошел товар.
Прощевайте, Симон Атанасович! - Ссориться с опасным и блудливым
пройдохой он не хотел, но предпочел, если на то пошло, отказаться от
чьих угодно милостей и благоволения, но не допустить проникновения
столичной заразы в дом, в свою семью.
Но, раскланиваясь, Альтести спохватился:
- Да! Еще хочу вам дать совет, господин мореход: заканчивайте
дела и поскорей домой выезжайте. Ольга Александровна, - не употребите
во зло доверие, - разлютовалась на вас, выезжайте скорей... Каждый
день она невесть что на вас Платону Александровичу выдумывает и Ивана
Акимовича, супруга своего, разжигает...
Не пристроив зубовских "гувернаток", Альтести решил выслужиться
перед своим всемогущим патроном с другой стороны. Давно научившись
разгадывать желания и тайные помыслы его, умный грек видел, что
проживание морехода в столице внушает Зубову какое-то беспокойство, и
правильно разгадывал его причину. Зубов знал неудержимую
любознательность государыни, любознательности этой и годы не положили
предела, и потому боялся услышать в один прекрасный день
благосклонно-материнское:
- А почему вы до сих пор, mon petit poucet*, не хотите показать
мне американского медведя, о коем так много, со всех сторон слышу,
говорят в столице? Неужели не приведешь ко мне человека, столь
заслуженного перед отечеством? (* Мальчик с пальчик (франц.).)
А медведь, это признавал и Зубов, на женский вкус занятен и на
язык не туп, да если бросится в глаза сходство с Алешкой-кулачником
(Зубов презирал, но и боялся всех Орловых, особенно Алексея вместе с
его братом Григорием, столь близким в молодости Екатерине и
восхождению ее на трон), - вот и конец головокружительному счастью,
упоению славой и почетом, золотому дождю!
Ревнуя только к этим атрибутам жизни, - ревновать царственную
покровительницу как женщину Зубову не приходило в голову, - временщик
готов был на все, чтобы Шелихов поскорее отправился восвояси.
- Уезжайте скорей, Григорий Иваныч, с глаз сойдете - все
забудется, - продолжал Альтести, - Ольга Александровна и Америку под
злостью своей может схоронить! Уезжайте, чтобы худого чего не вышло, а
я на себя комиссию от вас приму провернуть, что поручите...
Вознаграждением, ласкаюсь, не обидите, не таковский вы человек!
Мореход задумался. Ольга Александровна и особенно ее всесильный
брат, если он станет на ее сторону, и впрямь могут навсегда закрыть
ему дорогу в Америку, одним мановением перста зачеркнуть труды всей
жизни, превратить в обломки кораблекрушения созданное нечеловеческими
усилиями благосостояние и даже самую память о подвиге его жизни.
- Спасибо за упреждение, Симон Атанасович! - просто сказал
Шелихов, не понимая причин доброжелательства Альтести. - Зажился я в
столице, пора и честь знать. Благовещенье не за горами, а там и Пасха,
- после Святой на Сибири реки тронутся, по весне летом путя у нас
нет... Пора, ох, пора! И соскучил я, да и боюсь на чужой стороне
навсегда остаться, - простодушно проговорил мореход, впервые выдавая
закравшуюся в душу мысль о смерти, о которой никогда не думал ранее.
Григорий Иванович извлек из-под подушки заложенную в головах
изрядную кожаную сумку и прикинул на руке вес одного из мешочков,
вытащенных из нее.
- Возьмите, Симон Атанасович, песочку... золотого, самородного.
Червонцев на пятьдесят будет в нем - это за совет ко времени.
У Альтести разгорелись глаза. Схватив мешочек с золотом и
забросив за спину охапку отобранных мехов, перевязанных мочалою,
бормоча слова благодарности, он задом стал пятиться к дверям, как бы
боясь, что хозяин в последнюю минуту разгадает механику его нехитрых
фокусов и отнимет незаслуженно брошенную богатую подачку.
Вошел Аристарх и растерянно отступил перед двигавшимся на него
меховым чучелом. Но, разглядев под шкурами оливковое лицо Альтести,
укоризненно закачал седой головой.
- Сколько дворов хрестьянских под себя закупит, бусурман
некрещеный! - с сердцем буркнул старый дворецкий. Он упорно считал
Альтести турком и не верил в принадлежность его к греческой церкви. -
Лошади поданы, Григорий Иванович!
Как только грек ушел, Шелихов сунул за пазуху поддевки оба указа
и выехал к Воронцову на Березовый остров.
Великий зодчий российского барокко Варфоломей Растрелли Младший
за полвека до того отстроил дворец Воронцовых. Род светлейших князей
Воронцовых исчез с лица земли, монументальное создание гения Растрелли
осталось.
Родитель Александра Романовича, граф Роман Илларионович Воронцов,
имел прозвище "Роман - большой карман". Он обставил свой дом с
умопомрачительной роскошью. Под защитой своего младшего брата Михаила
Илларионовича - великого канцлера - и под сенью старшей дочери
Елизаветы, всесильной фаворитки скудоумного голштинского блазня Петра
III, "Роман - большой карман" прославился как один из наиболее
бесстыдных неуемных лихоимцев того времени. Безнаказанно обделывая
самые вопиющие беззакония, он составил огромное состояние для своего
рода.
Александр Романович был воспитанником своего бездетного
дяди-канцлера, женатого на графине Анне Скавронской, двоюродной сестре
императрицы Елизаветы. Анна приходилась родной племянницей жене Петра
I Екатерине Скавронской. Петр I при короновании Екатерины императрицей
издал указ, по которому крестьянский род Скавронских возводился в
графское достоинство. Александр Романович отличался в своем роду тем,
что, оберегая права просвещенного собственника пятидесяти тысяч
крепостных душ и трехсот тысяч десятин земельных владений, с
многочисленными заводами и фабриками, питал непобедимое отвращение к
ужасам французской революции. Но в то же время, вместе с младшим своим
братом Семеном, удачливым дипломатом, безвыездно прожившим вторую
половину жизни в Англии на посту российского посланника, - оставался
страстным поклонником французских просветителей и английского
политического устройства. В окружавшей трон толпе "ловцов счастья"
Александр Романович выгодно выделялся широтой кругозора, отсутствием
угодливости и независимостью мнений и образа действий.
Он был непримиримым противником многочисленных "воспитанников"
государыни-матушки и особенно последнего из них - Зубова, сочинившего
по адресу обоих братьев Воронцовых презрительную кличку
"ан-гло-ма-а-ны", благосклонно принятую императрицей. Александр
Романович вызывал к себе особенно холодное отношение государыни тем,
что покровительствовал Радищеву - "бунтовщику хуже Пугачева".
Екатерина была совершенно убеждена, что Радищев издал свое
"Путешествие" по наущению Александра Романовича. Переписка между
государственным преступником и президентом коммерц-коллегии не могла
остаться для нее секретом. Знала Екатерина и о том, что Воронцов
посылает Радищеву книги, а равно оказывает "илимскому злодею" и его
семье материальную помощь.
Шелихова, когда он по расчищенному от снега широкому полукругу
подъехал к монументальному портику дворца Воронцовых, удивил аккуратно
подстриженный на английский манер какой-то заиндевевший кустарник и
еще больше поразило отсутствие снежных сугробов, заваливавших путь к
дому Державина, дворцу Зубовых и, как он успел заметить, проезжая по
городу, к большинству барских дворцов и особняков. Лакей в черном
фраке и атласных шоколадного цвета штанах по колено, ниже - белые
чулки и туфли с кожаными пряжками, лицо дородное с какими-то
волосяными котлетами на щеках и начисто выголенным подбородком, -
таких никогда еще не приходилось видывать мореходу, - привел его в
полное замешательство.
- Как доложить прикажете? - вежливо, но без всякого
подобострастия спросил чернофрачный слуга.
- Шелихов... иркутский первой гильдии купец... касательно
американской торговли и с письмом... - Григорий Иванович запнулся и не
назвал имени Радищева, - с доверительным от известного его сиятельству
лица письмом...
Ловко и спокойно освободив морехода от белой медвежьей шубы,
слуга не спеша потянул к себе несколько раз бронзовую грушу шнура.
Шнур вел наверх, к звонку.
- Господин Шелихов, иркутский первой гильдии купец, с письмом
доверительным к его сиятельству! - передал он мгновенно появившемуся
на верхней площадке такому же чернофрачному лакею. Верхний исчез, не
взглянув на дожидающегося внизу посетителя.
Как бы приглашая подготовиться к долговременному ожиданию приема,
слуга с молчаливым поклоном пододвинул Григорию Ивановичу один из
стоявших у стены английских гнутых стульев. Но в этот раз разрешение
на прием последовало из графского кабинета с неожиданной для нижнего
лакея быстротой.
- Просят! - крикнул сверху его двойник и, отойдя от мраморной
балюстрады к дверям, окаменел. Двери вели во внутренние покои дворца.
Идя впереди внушительного по осанке посетителя, слуга, миновав
несколько комнат, понравившихся Григорию Ивановичу подчеркнутой
строгостью и добротностью убранства, остановился и, не подавая голоса,
дважды легко стукнул в дверь кабинета его сиятельства.
- Come in!.. Войдите - пригласительно прозвучал за дверями сухой,
как будто не русский голос. И не раньше, как услышав это,
вымуштрованный слуга открыл дверь и посторонился, пропуская морехода.
Войдя, Григорий Иванович размашисто поклонился по направлению к
окну, у которого, спиной к свету, стояли две фигуры. Одна из них,
принадлежавшая высокому, сухощаво-стройному, пожилому человеку с
холодными и властными серыми глазами, сделала как бы шаг навстречу,
придерживая откинутой назад рукой порывавшегося уйти собеседника.
- Чем могу быть полезным... первой гильдии купцу Шелихову? -
спросил президент коммерц-коллегии морехода тем же сухим голосом
иностранца, говорящего по-русски. - Вам некуда спешить, Федор
Васильевич... останьтесь! У меня, прошу вас, и отобедаете... а пока не
откажите мне разделить удовольствие беседы с нашим прославленным
мореплавателем и негоциантом... Вы же сами рассказали мне столько
чудес об его приключениях и droles sorties de notre sapajou* на вечере
у нашего отечественного Пиндара** Гаврилы Романовича... Неужели вам не
любопытно самому побеседовать с виновником пылких чувств сестрицы
Платона Александровича, разрешившихся таким финалом? О нем только и
говорят в Петербурге. (* Смешных выходках нашей мартышки (франц.). **
Знаменитый античный одописец.)
В румяном, рослом гвардейском офицере с пышными черными усами
Шелихов узнал одного из гостей на памятном вечере у Державина. Столь
печально прославившийся впоследствии генерал-губернатор Москвы 1812
года Федор Васильевич Ростопчин не имел еще в то время графского
титула и ничем по существу не отличался от любого из "ловцов счастья".
В последние годы Ростопчин, предусмотрительно заглядывая в будущее,
сблизился с самой опасной в России того времени партией цесаревича
Павла Петровича, опасной по явно враждебному отношению царицы-матери к
своему сыну и наследнику престола. Аристократическое пренебрежение
Воронцовых к альковным тайнам двора сближало их поначалу с Павлом
Петровичем и людьми, ждавшими восшествия нового солнца на небе
Российской Империи. Поэтому Ростопчин предпочитал в глазах света
держаться умеренной фронды воронцовской партии и не упускал случая
мазануть дегтем зубовский герб.
- Не смею отказать себе в удовольствии отобедать, ваше
сиятельство, у вас, - выдержав этикет, охотно согласился Ростопчин,
тем более, что политические настроения Александра Романовича
привлекали его. - Не расскажете ли вы, любезный, что там у вас
произошло с Ольгой Александровной? У Гаврилы Романыча вы в один вечер
лишили лорда Уитворта плодов многолетних усилий, - с небрежной
благосклонностью, желая позабавить чопорного Воронцова скандальной
"зубовщиной", обратился Ростопчин к Шелихову.
Григорий Иванович оправился от первоначального смущения и,
правильно угадав, какого полета птица этот блестящий, надутый
ненавистной ему барской спесью офицер, ответил резко и холодно:
- Не пойму, ваше высокородие, чем интересуетесь... Я занимаюсь
торговлей и мореплаванием и потому ничего промеж меня с Ольгой
Александровной произойти не могло... В людских не сижу, слушков не
собираю...
- Потом, Федор Васильевич, потом об этом... Господина Шелихова
привело ко мне, я полагаю, важное дело? - примирительно и сдержанно
потушил Александр Романович готовую вспыхнуть ссору. Воронцову
понравилась богатырская фигура, смелое и открытое лицо морехода. К
Ростопчину, которого злые языки города называли "первым человеком
воронцовского двора", его сиятельство не питал ни уважения, ни
симпатий, хотя всегда любезно усаживал за стол.
Григорий Иванович молча подал президенту коммерц-коллегии тетрадь
с изложением нужд новооткрытых земель и хозяйничающей на них компании,
а также оба полученных через Альтести зубовских указа.
- Это все? - холодно спросил Воронцов, успев прочитать
размашистую резолюцию Зубова о выдаче шелиховской компании ссуды в
двести тысяч рублей.
- Все-с! - сдерживая голос, с холодком в сердце ответил Григорий
Иванович. Но потом с подкупающей искренностью добавил: - Ни при чем я
здесь, ваше сиятельство, видит бог - ни при чем! Сам не ожидал такого
пустого... Разве в моем деле деньги... не одними деньгами решается
оно... Я ищу, чтобы поклониться родине, России-матушке, как Ермак
Сибирью, американской землей, а Платон Александрович, не выслушав, не
расспросив даже, где и какая она, за двести тысяч от англицев откупать
меня восхотел... А управитель ихний, Альтести-грек...
Слушая неискушенного в искательном красноречии морехода,
Александр Романович несколько смягчился, а слова о каком-то откупе от
англичан нескрываемо заинтересовали его.
- Ваши странствования и открытия хорошо мне известны по вашей
попытке четыре года назад получить поддержку и от брата моего Семена
Романовича. Ему, как посланнику нашему в Англии, они немало хлопот
причинили... Англичане весьма ревнивы, - они, как собака на сене, того
отдать не хотят, чего и сами съесть не в силах. Я хорошо знаю
положение дел в Америке: вся она федеральным штатам через небольшое
время будет принадлежать, но это отказа нашего от участия в судьбах
Нового Света обозначать не может... Экспедиция Беринга пятьдесят лет
назад единственно установила, что узкая протока, разделяющая оба
света, не позволяет утверждать, где кончаются владения российские и
рождаются права английские на Новый Свет... Расскажите, Григорий
Иванович, - я не ошибся в имени вашем и отчестве? - Воронцов любил
блеснуть знанием людей и всеудерживающей, цепкой памятью. - Расскажите
о планах и предположениях ваших. Как понимаете вы первоочередные наши
нужды на Великом океане?
- Все соображения, посильно разуму моему, изложил я в тетради,
поданной вашему сиятельству... Будущие времена добавят, что упустил я,
недодумав, а мне... мне господь и русские люди простят! На медные
учен, ваше сиятельство! - воскликнул Шелихов, весь всполохнувшись
каким-то внутренним светом.
- Но все же...- поощрительно настаивал Воронцов.
- Народ знает свою дорогу, ваше сиятельство... Простите, если что
не так скажу! - собираясь с мыслями, велеречиво начал мореход, но
постепенно, успокоенный молчаливым вниманием сановного хозяина,
заговорил просто и горячо. - На Великий океан издавна устремилась
Русь, на нем ей и придется встретиться со всеми нациями, став первой
среди них, а у нас сейчас, окромя замерзлого Охотского, и гавани на
нем нет, - беспомощно развел руками Григорий Иванович. - Гавань в
перву голову нужна, ваше сиятельство! Гавань, откуда можно было бы
флоту российскому на просторы морские выйти - на Китай за чаем и
шелками, на Индию алмазную, на сахарные острова Филиппийские - за
сандалом и китовым усом, на жемчужные Гаваи и в наши - по всем правам
наши они! - мной открытые земли американские, где сами в руки идут
золото, руды медные самородные, уголь земляной, кость моржовая, а
бобров морских бесценных, сивучей и нерпы больше, чем гусей у нас.
Гавань нужна, адмиралтейство поболее петербургского - корабли
океанические строить, склады для товаров, жилья человеческие... В
Охотском по сей час, как медведи, в ямах живут! - закипая горечью при
воспоминании об отечественном убожестве и дикости, гремел мореход
возбужденным голосом.
Граф Александр Романович с возрастающим интересом присматривался
к такому невиданному им среди русского купечества человеку.
- И гавани этой еще Васька Поярков*, на якутских плоскодушках по
Лене, Алдану и Зее на реку Амур с боями продравшись, в горле амурском
место указал... Полтораста лет легло после этого дела, а мы из
охотского гнилого кута на вселенную дорогу не вышли! (* Видный
сибирский землепроходец середины XVII века.)
- Трудное это дело, Григорий Иванович, - задумчиво отозвался
Воронцов, - не можем мы дружбу и договоры наши с Китаем нарушить...
- Китай на левый берег и носу не показывает, ваше сиятельство, а
реку - вольная она и широкая - пополам разделить без ссоры и обиды
мочно...
- Ведь, пожалуй, Шелихов прав... Вы как думаете, Федор
Васильевич? - И, не ожидая как бы само собой подразумеваемого
положительного ответа, граф продолжал: - Гавань на Амуре... этим надо
заняться...
- Против горла амурского раскинулся Черный остров, по китайскому
Кудедао, - загорелся Шелихов надеждой вовлечь Воронцова в круг своих
мыслей, - издавна живут на нем и промышляют русские люди... На
Лаперусовой лоции, снятой мною у господина Лессепса, когда он через
Иркутск в Европу проезжал с известиями о кругосветном славном
плавании, нашел я на лоции протоку между островом - Сагалином Лаперус
его называет - и японским Мацмаем.. Сагалин этот и Курильские островы
- на них Михаила Стадухин при Алексее Михайловиче пришел - особливо
надо беречь и нашими заселить. Кто их держит, тот хозяином океана и
дорог в Китай, и в Индию, и в Америку сидит. В Охотское ли плыть, из
Охотского ли флоту выходить - Курилов не минуешь, за горло схватят!
Люди тамошние, курильцы бородатые, безобидный народ, только вот соседи
наши по Курилам японы - сомнительны. Об Японе забывать никак мы не
должны! Воровские люди, самураи двусабельные, на Нифонских островах
сидят. Горды и злобны, жадны без меры, от всего света отгородились и
всякого, кто к ним случаем попадет, через плен и муки живота лишают.
С Японией, не пропускавшей ни на каких условиях компанейских
кораблей на Макао и Кантон - единственные порты, открытые тогда Китаем
для торговли с иностранцами, у морехода были давние счеты и о
характере правящих ею самураев сложилось самое неблагоприятное мнение.
- Японию отомкнуть должно и нам за нею в оба смотреть - эта земля
и владетели ее многой крови и горя отечеству нашему причинны будут...
Крепкого человека наслать на них надо бы! - говорил Шелихов. - И таких
же людей, знающих торговлю и иностранные обычаи, повсюду послать,
консулами на узлах мировых посадить, конторы консульские, российские,
во всех приморских больших городах, особливо на Великом океане,
немедля открыть... Как безотцовские мы, ваше сиятельство! Доберемся,
обманувши Японию, или на корабле под звездастым американским флагом, а
не под славным Андреевским крестом, - доберемся до Кантона, а было,
что доходили и до Каликутты - и... стоп! - ищи голландца, или англица,
или китайца, чтоб товарами русскими торговать...
Деловой размах русского купца нравился Воронцову. Он не хотел
отрицать за ним и государственного понимания судеб России, русских
интересов на Великом океане, представившихся сейчас и ему самому в
таком неожиданном и во многом новом свете. Граф Воронцов был в
восхищении от беседы с этим русским самородным умом. Но президент
коммерц-коллегии ее величества прекрасно знал направление, которого
придерживалась в вопросах колониальной политики в экзотических странах
государыня.
Раздарив два миллиона русских и украинских мужиков
"воспитанникам" и другим людям случая, она, набожно поминая имя
Жан-Жака Руссо, строжайше повелевала обращаться справедливо и
милостиво с курильцами, алеутами и индейцами, даже самоядью и чукчами,
не задевать гордости японских даймио и миролюбия китайских ямыней,
хотя проверкой таких указов, как и проверкой счетов за празднества,
интересовалась она мало.
- Вы объявили о письме, Шелихов, которое имеете мне передать? -
спросил президент коммерц-коллегии, чтобы выиграть время для ответа,
достойного своего государственного положения. - От кого письмо?..
Григорий Иванович, метнув глазами в сторону Ростопчина, что не
укрылось от взора Александра Романовича, отвернулся, бормоча себе
что-то под нос, и в замешательстве, распустив гашник, стал доставать
письмо Радищева из вшитого в напускные шаровары потаенного кармана.
- Извольте получить в целости и сохранности, ваше сиятельство! -
подошел он к Александру Романовичу с изрядно помятым секретным
письмом.
Увидев руку покровительствуемого "преступника", Воронцов понял,
почему Шелихов, недоверчиво метнув взор в сторону Ростопчина, не
назвал имени письмодателя. "Да он совсем умен, этот увалень, и разумно
осторожен... такому можно вполне доверять!" - с удовольствием убедился
Воронцов лишний раз в своем тонком нюхе на людей. Шелихов оказался
человеком, вполне заслуживающим симпатии и внимания.
Александр Романович не имел нужды скрывать от Ростопчина письмо,
полученное от Радищева, но не хотел упустить случая выявить невинный
характер переписки, тем более что письмо уже было в его руках. Избегая
излишних прикосновений - кто знает, где хранил его сибирский медведь,
- Воронцов быстро надорвал конверт и, извлекши письмо, бросил конверт
на стол.
- О, целый трактат! Почитаем, что нам Александр Николаевич из
недр сибирских сообщает, - с несколько принужденной полуулыбкой,
холодным тоном ронял Воронцов, пробегая строки письма глазами: - "...с
получением милостивого в Новгороде указа, снявшего с меня оковы,
благодеяния ваши не перестают меня преследовать. Вот чем я обязан
вашему сиятельству..."
- Преувеличивает Александр Николаевич... Как христиане, мы должны
сострадать ближнему, всякий на моем месте так же поступил бы, зная
бесконечное милосердие государыни, - неохотно припоминал Воронцов
безрезультатное заступничество за Радищева перед разъяренной царицей.
Воронцов знал, что его за вмешательство в радищевское дело едва
терпят при дворе и часы его государственной деятельности сочтены.
- Мечтателем всегда был Александр Николаевич, обширный разум имел
и сострадательную душу... Сколь ни разъяснял ему заблуждения, в коих
он вращался, не слушал меня, а сейчас вот каяться пришлось... Да, ах,
поздно!
"...вам свойственно было прощать и снисходить на странности моея
головы и быть к оным терпеливу..." - продолжал Воронцов чтение письма.
- Так!.. Э-э... так... так... О тщете своих устремлений по-прежнему
философствует Александр Николаевич, но рад и тому, что каторгой от
виселицы откупился... А какая надобность, скажите, в этом была? - счел
нужным отмежеваться от радищевских ламентаций рассудительный и
благоразумный Александр Романович и, обращаясь к Шелихову, добавил как
бы между прочим: - Радищева намечал я из Петербурга услать к вам,
Григорий Иванович, на океан, Алеутские острова, в Америку, укрепить
русское дело таким умом, вдохнуть в него огненную душу, да вот...
Досадно, ах, как досадно! - и снова стал читать письмо: - "Рыба
них кружилась, душа умилялась благоуханием невинности, белизной
лепестков, негою. Вместо роз и фиалок у вас остячки, бурятки, алеутки.
Для чего жить человеку, если дано ему красоту и чувство ценить? Тяжело
среди сибирской дикости, и потому хочу вам предложить гувернатку.
- Гувернатку?! Хватает и без них начальства, на кой она в нашем
торговом деле? - удивился Шелихов, с беспокойством следивший за
словесными петлями Альтести.
- То есть как это начальство? - в свою очередь изумился Альтести.
- Не начальство - девицу, нежную, всеми изяществами украшенную,
которая сама начальства и покровителя искать принуждена, в дом
предлагаю... Государыня по прожекту Ивана Ивановича Бецкого
"Воспитательное общество благородных девиц" учредила - новой породы
женщину выводят, - они и на клавикордах обучены и танцы придворные
танцуют, в живых картинах богинь и нимф мифологических во всей
прельстительной натуре изображать привычны, по-французски даже меж
собой изъясняются, а в остальном... богатые и знатные замуж выходят, а
бедные и сироты, предназначенные для обучения детей и смягчения
родительских нравов, места ищут в хороших домах, а дальше... дело
хозяйское! Люди высокопоставленные в призрении иных сирот, бывает,
особо заинтересованы и очень даже милостями и покровительством
отблагодарить могут... Вы видали в кабинете Платона Александровича
портрет девиц Чоглоковой и Шепелевой? Премиленькие! Выбирайте любую, а
все остальное препоручите мне... Понимаете?
- Понял, все понял, господин Альтести! - сказал Шелихов. - Не
гожусь я для такого... и жену мою Наталью Алексеевну обидеть не хочу.
Дочку замуж выдал, внуков ожидаю, и вторая в невестах ходит, а сын...
сыну на мифологической девице жениться не дозволю. Не подошел товар.
Прощевайте, Симон Атанасович! - Ссориться с опасным и блудливым
пройдохой он не хотел, но предпочел, если на то пошло, отказаться от
чьих угодно милостей и благоволения, но не допустить проникновения
столичной заразы в дом, в свою семью.
Но, раскланиваясь, Альтести спохватился:
- Да! Еще хочу вам дать совет, господин мореход: заканчивайте
дела и поскорей домой выезжайте. Ольга Александровна, - не употребите
во зло доверие, - разлютовалась на вас, выезжайте скорей... Каждый
день она невесть что на вас Платону Александровичу выдумывает и Ивана
Акимовича, супруга своего, разжигает...
Не пристроив зубовских "гувернаток", Альтести решил выслужиться
перед своим всемогущим патроном с другой стороны. Давно научившись
разгадывать желания и тайные помыслы его, умный грек видел, что
проживание морехода в столице внушает Зубову какое-то беспокойство, и
правильно разгадывал его причину. Зубов знал неудержимую
любознательность государыни, любознательности этой и годы не положили
предела, и потому боялся услышать в один прекрасный день
благосклонно-материнское:
- А почему вы до сих пор, mon petit poucet*, не хотите показать
мне американского медведя, о коем так много, со всех сторон слышу,
говорят в столице? Неужели не приведешь ко мне человека, столь
заслуженного перед отечеством? (* Мальчик с пальчик (франц.).)
А медведь, это признавал и Зубов, на женский вкус занятен и на
язык не туп, да если бросится в глаза сходство с Алешкой-кулачником
(Зубов презирал, но и боялся всех Орловых, особенно Алексея вместе с
его братом Григорием, столь близким в молодости Екатерине и
восхождению ее на трон), - вот и конец головокружительному счастью,
упоению славой и почетом, золотому дождю!
Ревнуя только к этим атрибутам жизни, - ревновать царственную
покровительницу как женщину Зубову не приходило в голову, - временщик
готов был на все, чтобы Шелихов поскорее отправился восвояси.
- Уезжайте скорей, Григорий Иваныч, с глаз сойдете - все
забудется, - продолжал Альтести, - Ольга Александровна и Америку под
злостью своей может схоронить! Уезжайте, чтобы худого чего не вышло, а
я на себя комиссию от вас приму провернуть, что поручите...
Вознаграждением, ласкаюсь, не обидите, не таковский вы человек!
Мореход задумался. Ольга Александровна и особенно ее всесильный
брат, если он станет на ее сторону, и впрямь могут навсегда закрыть
ему дорогу в Америку, одним мановением перста зачеркнуть труды всей
жизни, превратить в обломки кораблекрушения созданное нечеловеческими
усилиями благосостояние и даже самую память о подвиге его жизни.
- Спасибо за упреждение, Симон Атанасович! - просто сказал
Шелихов, не понимая причин доброжелательства Альтести. - Зажился я в
столице, пора и честь знать. Благовещенье не за горами, а там и Пасха,
- после Святой на Сибири реки тронутся, по весне летом путя у нас
нет... Пора, ох, пора! И соскучил я, да и боюсь на чужой стороне
навсегда остаться, - простодушно проговорил мореход, впервые выдавая
закравшуюся в душу мысль о смерти, о которой никогда не думал ранее.
Григорий Иванович извлек из-под подушки заложенную в головах
изрядную кожаную сумку и прикинул на руке вес одного из мешочков,
вытащенных из нее.
- Возьмите, Симон Атанасович, песочку... золотого, самородного.
Червонцев на пятьдесят будет в нем - это за совет ко времени.
У Альтести разгорелись глаза. Схватив мешочек с золотом и
забросив за спину охапку отобранных мехов, перевязанных мочалою,
бормоча слова благодарности, он задом стал пятиться к дверям, как бы
боясь, что хозяин в последнюю минуту разгадает механику его нехитрых
фокусов и отнимет незаслуженно брошенную богатую подачку.
Вошел Аристарх и растерянно отступил перед двигавшимся на него
меховым чучелом. Но, разглядев под шкурами оливковое лицо Альтести,
укоризненно закачал седой головой.
- Сколько дворов хрестьянских под себя закупит, бусурман
некрещеный! - с сердцем буркнул старый дворецкий. Он упорно считал
Альтести турком и не верил в принадлежность его к греческой церкви. -
Лошади поданы, Григорий Иванович!
Как только грек ушел, Шелихов сунул за пазуху поддевки оба указа
и выехал к Воронцову на Березовый остров.
Великий зодчий российского барокко Варфоломей Растрелли Младший
за полвека до того отстроил дворец Воронцовых. Род светлейших князей
Воронцовых исчез с лица земли, монументальное создание гения Растрелли
осталось.
Родитель Александра Романовича, граф Роман Илларионович Воронцов,
имел прозвище "Роман - большой карман". Он обставил свой дом с
умопомрачительной роскошью. Под защитой своего младшего брата Михаила
Илларионовича - великого канцлера - и под сенью старшей дочери
Елизаветы, всесильной фаворитки скудоумного голштинского блазня Петра
III, "Роман - большой карман" прославился как один из наиболее
бесстыдных неуемных лихоимцев того времени. Безнаказанно обделывая
самые вопиющие беззакония, он составил огромное состояние для своего
рода.
Александр Романович был воспитанником своего бездетного
дяди-канцлера, женатого на графине Анне Скавронской, двоюродной сестре
императрицы Елизаветы. Анна приходилась родной племянницей жене Петра
I Екатерине Скавронской. Петр I при короновании Екатерины императрицей
издал указ, по которому крестьянский род Скавронских возводился в
графское достоинство. Александр Романович отличался в своем роду тем,
что, оберегая права просвещенного собственника пятидесяти тысяч
крепостных душ и трехсот тысяч десятин земельных владений, с
многочисленными заводами и фабриками, питал непобедимое отвращение к
ужасам французской революции. Но в то же время, вместе с младшим своим
братом Семеном, удачливым дипломатом, безвыездно прожившим вторую
половину жизни в Англии на посту российского посланника, - оставался
страстным поклонником французских просветителей и английского
политического устройства. В окружавшей трон толпе "ловцов счастья"
Александр Романович выгодно выделялся широтой кругозора, отсутствием
угодливости и независимостью мнений и образа действий.
Он был непримиримым противником многочисленных "воспитанников"
государыни-матушки и особенно последнего из них - Зубова, сочинившего
по адресу обоих братьев Воронцовых презрительную кличку
"ан-гло-ма-а-ны", благосклонно принятую императрицей. Александр
Романович вызывал к себе особенно холодное отношение государыни тем,
что покровительствовал Радищеву - "бунтовщику хуже Пугачева".
Екатерина была совершенно убеждена, что Радищев издал свое
"Путешествие" по наущению Александра Романовича. Переписка между
государственным преступником и президентом коммерц-коллегии не могла
остаться для нее секретом. Знала Екатерина и о том, что Воронцов
посылает Радищеву книги, а равно оказывает "илимскому злодею" и его
семье материальную помощь.
Шелихова, когда он по расчищенному от снега широкому полукругу
подъехал к монументальному портику дворца Воронцовых, удивил аккуратно
подстриженный на английский манер какой-то заиндевевший кустарник и
еще больше поразило отсутствие снежных сугробов, заваливавших путь к
дому Державина, дворцу Зубовых и, как он успел заметить, проезжая по
городу, к большинству барских дворцов и особняков. Лакей в черном
фраке и атласных шоколадного цвета штанах по колено, ниже - белые
чулки и туфли с кожаными пряжками, лицо дородное с какими-то
волосяными котлетами на щеках и начисто выголенным подбородком, -
таких никогда еще не приходилось видывать мореходу, - привел его в
полное замешательство.
- Как доложить прикажете? - вежливо, но без всякого
подобострастия спросил чернофрачный слуга.
- Шелихов... иркутский первой гильдии купец... касательно
американской торговли и с письмом... - Григорий Иванович запнулся и не
назвал имени Радищева, - с доверительным от известного его сиятельству
лица письмом...
Ловко и спокойно освободив морехода от белой медвежьей шубы,
слуга не спеша потянул к себе несколько раз бронзовую грушу шнура.
Шнур вел наверх, к звонку.
- Господин Шелихов, иркутский первой гильдии купец, с письмом
доверительным к его сиятельству! - передал он мгновенно появившемуся
на верхней площадке такому же чернофрачному лакею. Верхний исчез, не
взглянув на дожидающегося внизу посетителя.
Как бы приглашая подготовиться к долговременному ожиданию приема,
слуга с молчаливым поклоном пододвинул Григорию Ивановичу один из
стоявших у стены английских гнутых стульев. Но в этот раз разрешение
на прием последовало из графского кабинета с неожиданной для нижнего
лакея быстротой.
- Просят! - крикнул сверху его двойник и, отойдя от мраморной
балюстрады к дверям, окаменел. Двери вели во внутренние покои дворца.
Идя впереди внушительного по осанке посетителя, слуга, миновав
несколько комнат, понравившихся Григорию Ивановичу подчеркнутой
строгостью и добротностью убранства, остановился и, не подавая голоса,
дважды легко стукнул в дверь кабинета его сиятельства.
- Come in!.. Войдите - пригласительно прозвучал за дверями сухой,
как будто не русский голос. И не раньше, как услышав это,
вымуштрованный слуга открыл дверь и посторонился, пропуская морехода.
Войдя, Григорий Иванович размашисто поклонился по направлению к
окну, у которого, спиной к свету, стояли две фигуры. Одна из них,
принадлежавшая высокому, сухощаво-стройному, пожилому человеку с
холодными и властными серыми глазами, сделала как бы шаг навстречу,
придерживая откинутой назад рукой порывавшегося уйти собеседника.
- Чем могу быть полезным... первой гильдии купцу Шелихову? -
спросил президент коммерц-коллегии морехода тем же сухим голосом
иностранца, говорящего по-русски. - Вам некуда спешить, Федор
Васильевич... останьтесь! У меня, прошу вас, и отобедаете... а пока не
откажите мне разделить удовольствие беседы с нашим прославленным
мореплавателем и негоциантом... Вы же сами рассказали мне столько
чудес об его приключениях и droles sorties de notre sapajou* на вечере
у нашего отечественного Пиндара** Гаврилы Романовича... Неужели вам не
любопытно самому побеседовать с виновником пылких чувств сестрицы
Платона Александровича, разрешившихся таким финалом? О нем только и
говорят в Петербурге. (* Смешных выходках нашей мартышки (франц.). **
Знаменитый античный одописец.)
В румяном, рослом гвардейском офицере с пышными черными усами
Шелихов узнал одного из гостей на памятном вечере у Державина. Столь
печально прославившийся впоследствии генерал-губернатор Москвы 1812
года Федор Васильевич Ростопчин не имел еще в то время графского
титула и ничем по существу не отличался от любого из "ловцов счастья".
В последние годы Ростопчин, предусмотрительно заглядывая в будущее,
сблизился с самой опасной в России того времени партией цесаревича
Павла Петровича, опасной по явно враждебному отношению царицы-матери к
своему сыну и наследнику престола. Аристократическое пренебрежение
Воронцовых к альковным тайнам двора сближало их поначалу с Павлом
Петровичем и людьми, ждавшими восшествия нового солнца на небе
Российской Империи. Поэтому Ростопчин предпочитал в глазах света
держаться умеренной фронды воронцовской партии и не упускал случая
мазануть дегтем зубовский герб.
- Не смею отказать себе в удовольствии отобедать, ваше
сиятельство, у вас, - выдержав этикет, охотно согласился Ростопчин,
тем более, что политические настроения Александра Романовича
привлекали его. - Не расскажете ли вы, любезный, что там у вас
произошло с Ольгой Александровной? У Гаврилы Романыча вы в один вечер
лишили лорда Уитворта плодов многолетних усилий, - с небрежной
благосклонностью, желая позабавить чопорного Воронцова скандальной
"зубовщиной", обратился Ростопчин к Шелихову.
Григорий Иванович оправился от первоначального смущения и,
правильно угадав, какого полета птица этот блестящий, надутый
ненавистной ему барской спесью офицер, ответил резко и холодно:
- Не пойму, ваше высокородие, чем интересуетесь... Я занимаюсь
торговлей и мореплаванием и потому ничего промеж меня с Ольгой
Александровной произойти не могло... В людских не сижу, слушков не
собираю...
- Потом, Федор Васильевич, потом об этом... Господина Шелихова
привело ко мне, я полагаю, важное дело? - примирительно и сдержанно
потушил Александр Романович готовую вспыхнуть ссору. Воронцову
понравилась богатырская фигура, смелое и открытое лицо морехода. К
Ростопчину, которого злые языки города называли "первым человеком
воронцовского двора", его сиятельство не питал ни уважения, ни
симпатий, хотя всегда любезно усаживал за стол.
Григорий Иванович молча подал президенту коммерц-коллегии тетрадь
с изложением нужд новооткрытых земель и хозяйничающей на них компании,
а также оба полученных через Альтести зубовских указа.
- Это все? - холодно спросил Воронцов, успев прочитать
размашистую резолюцию Зубова о выдаче шелиховской компании ссуды в
двести тысяч рублей.
- Все-с! - сдерживая голос, с холодком в сердце ответил Григорий
Иванович. Но потом с подкупающей искренностью добавил: - Ни при чем я
здесь, ваше сиятельство, видит бог - ни при чем! Сам не ожидал такого
пустого... Разве в моем деле деньги... не одними деньгами решается
оно... Я ищу, чтобы поклониться родине, России-матушке, как Ермак
Сибирью, американской землей, а Платон Александрович, не выслушав, не
расспросив даже, где и какая она, за двести тысяч от англицев откупать
меня восхотел... А управитель ихний, Альтести-грек...
Слушая неискушенного в искательном красноречии морехода,
Александр Романович несколько смягчился, а слова о каком-то откупе от
англичан нескрываемо заинтересовали его.
- Ваши странствования и открытия хорошо мне известны по вашей
попытке четыре года назад получить поддержку и от брата моего Семена
Романовича. Ему, как посланнику нашему в Англии, они немало хлопот
причинили... Англичане весьма ревнивы, - они, как собака на сене, того
отдать не хотят, чего и сами съесть не в силах. Я хорошо знаю
положение дел в Америке: вся она федеральным штатам через небольшое
время будет принадлежать, но это отказа нашего от участия в судьбах
Нового Света обозначать не может... Экспедиция Беринга пятьдесят лет
назад единственно установила, что узкая протока, разделяющая оба
света, не позволяет утверждать, где кончаются владения российские и
рождаются права английские на Новый Свет... Расскажите, Григорий
Иванович, - я не ошибся в имени вашем и отчестве? - Воронцов любил
блеснуть знанием людей и всеудерживающей, цепкой памятью. - Расскажите
о планах и предположениях ваших. Как понимаете вы первоочередные наши
нужды на Великом океане?
- Все соображения, посильно разуму моему, изложил я в тетради,
поданной вашему сиятельству... Будущие времена добавят, что упустил я,
недодумав, а мне... мне господь и русские люди простят! На медные
учен, ваше сиятельство! - воскликнул Шелихов, весь всполохнувшись
каким-то внутренним светом.
- Но все же...- поощрительно настаивал Воронцов.
- Народ знает свою дорогу, ваше сиятельство... Простите, если что
не так скажу! - собираясь с мыслями, велеречиво начал мореход, но
постепенно, успокоенный молчаливым вниманием сановного хозяина,
заговорил просто и горячо. - На Великий океан издавна устремилась
Русь, на нем ей и придется встретиться со всеми нациями, став первой
среди них, а у нас сейчас, окромя замерзлого Охотского, и гавани на
нем нет, - беспомощно развел руками Григорий Иванович. - Гавань в
перву голову нужна, ваше сиятельство! Гавань, откуда можно было бы
флоту российскому на просторы морские выйти - на Китай за чаем и
шелками, на Индию алмазную, на сахарные острова Филиппийские - за
сандалом и китовым усом, на жемчужные Гаваи и в наши - по всем правам
наши они! - мной открытые земли американские, где сами в руки идут
золото, руды медные самородные, уголь земляной, кость моржовая, а
бобров морских бесценных, сивучей и нерпы больше, чем гусей у нас.
Гавань нужна, адмиралтейство поболее петербургского - корабли
океанические строить, склады для товаров, жилья человеческие... В
Охотском по сей час, как медведи, в ямах живут! - закипая горечью при
воспоминании об отечественном убожестве и дикости, гремел мореход
возбужденным голосом.
Граф Александр Романович с возрастающим интересом присматривался
к такому невиданному им среди русского купечества человеку.
- И гавани этой еще Васька Поярков*, на якутских плоскодушках по
Лене, Алдану и Зее на реку Амур с боями продравшись, в горле амурском
место указал... Полтораста лет легло после этого дела, а мы из
охотского гнилого кута на вселенную дорогу не вышли! (* Видный
сибирский землепроходец середины XVII века.)
- Трудное это дело, Григорий Иванович, - задумчиво отозвался
Воронцов, - не можем мы дружбу и договоры наши с Китаем нарушить...
- Китай на левый берег и носу не показывает, ваше сиятельство, а
реку - вольная она и широкая - пополам разделить без ссоры и обиды
мочно...
- Ведь, пожалуй, Шелихов прав... Вы как думаете, Федор
Васильевич? - И, не ожидая как бы само собой подразумеваемого
положительного ответа, граф продолжал: - Гавань на Амуре... этим надо
заняться...
- Против горла амурского раскинулся Черный остров, по китайскому
Кудедао, - загорелся Шелихов надеждой вовлечь Воронцова в круг своих
мыслей, - издавна живут на нем и промышляют русские люди... На
Лаперусовой лоции, снятой мною у господина Лессепса, когда он через
Иркутск в Европу проезжал с известиями о кругосветном славном
плавании, нашел я на лоции протоку между островом - Сагалином Лаперус
его называет - и японским Мацмаем.. Сагалин этот и Курильские островы
- на них Михаила Стадухин при Алексее Михайловиче пришел - особливо
надо беречь и нашими заселить. Кто их держит, тот хозяином океана и
дорог в Китай, и в Индию, и в Америку сидит. В Охотское ли плыть, из
Охотского ли флоту выходить - Курилов не минуешь, за горло схватят!
Люди тамошние, курильцы бородатые, безобидный народ, только вот соседи
наши по Курилам японы - сомнительны. Об Японе забывать никак мы не
должны! Воровские люди, самураи двусабельные, на Нифонских островах
сидят. Горды и злобны, жадны без меры, от всего света отгородились и
всякого, кто к ним случаем попадет, через плен и муки живота лишают.
С Японией, не пропускавшей ни на каких условиях компанейских
кораблей на Макао и Кантон - единственные порты, открытые тогда Китаем
для торговли с иностранцами, у морехода были давние счеты и о
характере правящих ею самураев сложилось самое неблагоприятное мнение.
- Японию отомкнуть должно и нам за нею в оба смотреть - эта земля
и владетели ее многой крови и горя отечеству нашему причинны будут...
Крепкого человека наслать на них надо бы! - говорил Шелихов. - И таких
же людей, знающих торговлю и иностранные обычаи, повсюду послать,
консулами на узлах мировых посадить, конторы консульские, российские,
во всех приморских больших городах, особливо на Великом океане,
немедля открыть... Как безотцовские мы, ваше сиятельство! Доберемся,
обманувши Японию, или на корабле под звездастым американским флагом, а
не под славным Андреевским крестом, - доберемся до Кантона, а было,
что доходили и до Каликутты - и... стоп! - ищи голландца, или англица,
или китайца, чтоб товарами русскими торговать...
Деловой размах русского купца нравился Воронцову. Он не хотел
отрицать за ним и государственного понимания судеб России, русских
интересов на Великом океане, представившихся сейчас и ему самому в
таком неожиданном и во многом новом свете. Граф Воронцов был в
восхищении от беседы с этим русским самородным умом. Но президент
коммерц-коллегии ее величества прекрасно знал направление, которого
придерживалась в вопросах колониальной политики в экзотических странах
государыня.
Раздарив два миллиона русских и украинских мужиков
"воспитанникам" и другим людям случая, она, набожно поминая имя
Жан-Жака Руссо, строжайше повелевала обращаться справедливо и
милостиво с курильцами, алеутами и индейцами, даже самоядью и чукчами,
не задевать гордости японских даймио и миролюбия китайских ямыней,
хотя проверкой таких указов, как и проверкой счетов за празднества,
интересовалась она мало.
- Вы объявили о письме, Шелихов, которое имеете мне передать? -
спросил президент коммерц-коллегии, чтобы выиграть время для ответа,
достойного своего государственного положения. - От кого письмо?..
Григорий Иванович, метнув глазами в сторону Ростопчина, что не
укрылось от взора Александра Романовича, отвернулся, бормоча себе
что-то под нос, и в замешательстве, распустив гашник, стал доставать
письмо Радищева из вшитого в напускные шаровары потаенного кармана.
- Извольте получить в целости и сохранности, ваше сиятельство! -
подошел он к Александру Романовичу с изрядно помятым секретным
письмом.
Увидев руку покровительствуемого "преступника", Воронцов понял,
почему Шелихов, недоверчиво метнув взор в сторону Ростопчина, не
назвал имени письмодателя. "Да он совсем умен, этот увалень, и разумно
осторожен... такому можно вполне доверять!" - с удовольствием убедился
Воронцов лишний раз в своем тонком нюхе на людей. Шелихов оказался
человеком, вполне заслуживающим симпатии и внимания.
Александр Романович не имел нужды скрывать от Ростопчина письмо,
полученное от Радищева, но не хотел упустить случая выявить невинный
характер переписки, тем более что письмо уже было в его руках. Избегая
излишних прикосновений - кто знает, где хранил его сибирский медведь,
- Воронцов быстро надорвал конверт и, извлекши письмо, бросил конверт
на стол.
- О, целый трактат! Почитаем, что нам Александр Николаевич из
недр сибирских сообщает, - с несколько принужденной полуулыбкой,
холодным тоном ронял Воронцов, пробегая строки письма глазами: - "...с
получением милостивого в Новгороде указа, снявшего с меня оковы,
благодеяния ваши не перестают меня преследовать. Вот чем я обязан
вашему сиятельству..."
- Преувеличивает Александр Николаевич... Как христиане, мы должны
сострадать ближнему, всякий на моем месте так же поступил бы, зная
бесконечное милосердие государыни, - неохотно припоминал Воронцов
безрезультатное заступничество за Радищева перед разъяренной царицей.
Воронцов знал, что его за вмешательство в радищевское дело едва
терпят при дворе и часы его государственной деятельности сочтены.
- Мечтателем всегда был Александр Николаевич, обширный разум имел
и сострадательную душу... Сколь ни разъяснял ему заблуждения, в коих
он вращался, не слушал меня, а сейчас вот каяться пришлось... Да, ах,
поздно!
"...вам свойственно было прощать и снисходить на странности моея
головы и быть к оным терпеливу..." - продолжал Воронцов чтение письма.
- Так!.. Э-э... так... так... О тщете своих устремлений по-прежнему
философствует Александр Николаевич, но рад и тому, что каторгой от
виселицы откупился... А какая надобность, скажите, в этом была? - счел
нужным отмежеваться от радищевских ламентаций рассудительный и
благоразумный Александр Романович и, обращаясь к Шелихову, добавил как
бы между прочим: - Радищева намечал я из Петербурга услать к вам,
Григорий Иванович, на океан, Алеутские острова, в Америку, укрепить
русское дело таким умом, вдохнуть в него огненную душу, да вот...
Досадно, ах, как досадно! - и снова стал читать письмо: - "Рыба