Григорьев Аполлон Александрович. Григорий Шелихов

слушал молча, ничем не выдавая своих чувств, но в глазах его светилась
тоска и отрешенность от интересов, волновавших русских добытчиков, и
эту тоску не раз уже замечал в нем Баранов. "Александр Андреевич
человека с первого взгляда как орех разгрызает", - говорили о Баранове
те, кто сталкивался с ним, но даже умудренному острым чутьем на людей
правителю Баранову Демид Куликалов казался человеком непонятным и
загадочным.

2

В прошлом году осенью, когда Баранов в заложенной на южном берегу
Кенайского полуострова крепости Воскресенской самолично, подавая
пример работным, затесывал топором стволы цуги для домов и стапелей
строившегося в Америке первого русского корабля, охрана лагеря привела
к нему вышедшего из лесу человека.
Человек этот, в индейской одежде, с лицом, по цвету кожи
неотличимым от выдубленной солнцем и ветрами кожи индейцев,
внимательно разглядывал правителя. За широкой спиной человека стояла
красивая девушка-подросток, совсем не похожая на индианку, и мальчик
лет десяти, дичок красной расы.
- Ты будешь Баранов, кадьяцкий тойон касяков? - спросил правителя
лесной человек чистым русским говором. - Я - Куликало... Демидом
Куликаловым буду я, а это Анна и Николка... дочка и сын мои. Жена
умерла... Я о тебе слышал, индейцы про тебя много рассказывают... Ну,
я и вышел и Анну с Николкой с собою взял, - и Куликалов слегка
подтолкнул вперед упиравшихся девушку и мальчика. - Повырастали они,
крестить с попом, думаю, надо, учить... русской они крови, мои
детища... Принимаешь нас? Я зверя промышлять буду, индейцы все меня
знают, если по правде живете - всех к тебе приведу...
- Что же, коль добрый человек, живи с нами, и детей твоих приютим
и воспитать допоможем, - спокойно и приветливо ответил Баранов лесному
человеку, не подавая вида, как он обрадован его нечаянным появлением.
Провожая Баранова на трудный подвиг служения в Америке, Григорий
Иванович Шелихов в последнюю минуту, сходя с поднимавших паруса "Трех
святителей", сказал ему о неведомом русском изгое, скрывшемся среди
индейцев за снежными горами побережья. Индейцы зовут его Куликало и
почитают как великого вождя и колдуна. "Из собственного моего плавания
к кенайцам, расспроса аманатов и старовояжных, а равно и справок,
наведенных в Охотском портовом журнале, можно думать, - говорил
Григорий Иванович, - что человек этот - единственный уцелевший из
промышленных людей полютовского шнитика "Иоанн Предтеча". Шнит этот
бесследно исчез на путях в Америку лет пятнадцать назад".
"Беспременно разыщи, Александр Андреевич, Куликала этого, -
наказывал в своих позднейших письмах Шелихов. - Такой человек, ежели
он среди индейцев пятнадцать лет прожил и славу великую нажил, для нас
есть клад бесценный либо камень, на котором споткнуться можем...
Разыщи!"
Но как разыскать? В такой стране человека, что иголку в сене,
искать, а он, глядь, сам объявился...
Правитель поселил Куликалова с дочкой и сыном в своей бараборе,
чего никогда не делал. И позже, когда Куликалов, стеснявшийся
постоянного обилия посетителей в правителевом доме, ушел из него и
поселился в крохотном, для себя срубленном шалашике, Баранов настоял,
чтобы Анка с Николкой остались в управительском хозяйстве. Куликалов,
которому буйство и вольные нравы промышленных не внушали доверия, был
рад этому и платил правителю неутомимой и безупречной работой на
промыслах и в сношениях с индейцами, крайне редко появляясь в конторе.
Правитель, хотя и был мужчиной в расцвете сил, жил одиноко и
замкнуто. Всем хозяйством Баранова заправляла привезенная, как он
говорил, "из России" древняя колымчанка Анфиса Ниловна Стадухина.
Предки Стадухиной за полтораста лет до описываемых событий успели
побывать на Камчатке, Курилах и Сахалине. Память Анфисы Ниловны была
живым хранилищем имен и подвигов теперь безвестных и позабытых
добытчиков-землепроходцев, неутомимо раздвигавших пределы русской
земли к манившему их восходу солнца...
Анка с Николкой, выросшие в условиях первобытной жизни, с детства
умели ловить рыбу и добывать силками и стрелами мелкую пернатую и
четвероногую дичь. Они стали деятельными помощниками Анфисы Ниловны по
хозяйству, а от нее научились древним русским молитвам и буквам
славянской псалтыри.
За несколько побывок Куликалова в Воскресенской крепости, а потом
в Павловской гавани на Кадьяке Баранов узнал всю необыкновенную
историю жизни этого человека и еще более утвердился в высоком мнении о
великих жизнеустроительных качествах русского народа.
Лет пятнадцать назад, как раз в то время, когда настойчивый
английский мореплаватель Джемс Кук в 1778 году, убрав паруса на
прославленном "Resolution",* дрейфовал на галсе Кенайского
полуострова, борясь в открытом океане с затяжными в этих широтах
осенними штормами, мимо его судна, принятый в надвигавшихся сумерках
за кита, проскочил в залив трухлявый, потерявший мачту и паруса, едва
видный над водою русский шнитик "Иоанн Предтеча". (* "Решительный".)
Шнитик был отправлен из Охотска иркутскими купцами Очерединым и
Полютовым для промысла морского зверя на Алеутских островах. Выряжая
на скорую руку свою утлую, изъеденную морским червем посудину,
богобоязненные купцы не хотели брать лишний грех на душу - слезы сирот
и вдов - и потому вербовали команду из бессемейных ссыльных, не
помнящих родства бродяг и беглых каторжников. Золотой песочек и спирт
иркутского курения туманили глаза охотского коменданта полковника
Козлова-Угренина и помогали купцам нарушать закон и некоторые
формальности.
Беглому рудознатцу-чугунщику с Невьянского завода Евдокима
Демидова Демиду Куликалову некуда было податься, когда он добрался до
негостеприимных берегов Восточного океана, и, дав расписку Полютову
служить верой и правдой пятилетний срок, он перешел на прогнившую
палубу "Предтечи". В голове Демида Куликалова носились обрывки
рассказов о вольной и богатой стране Америке. Рассказы эти он слышал
от пленных шведов, с которыми работал в мокрых штольнях Магнитной
горы, куда был сослан за строптивость.
Суровый и дикий край, в котором Куликалов очутился, выбравшись на
песок Кенайской губы с разбившегося на береговых камнях шнитика,
оказался богатым и зверем и рыбой, но мало походил на разукрашенные
воображением рассказы пленных шведов, заброшенных в демидовские
рудники.
Индейцы-кенаи были мирно настроены, они накормили и приютили
больных и обессиленных морем русских.
- Человек, как я сызмалу стал примечать, едва в силу войдет, душу
теряет, - говорил Куликалов. - Полютовцы - их было двадцать три
человека, - проживши сыто с пяток годков, одичали без хлеба и, почуяв
свою силу в безвестном краю, начали огнем и железом покорять себе
американцев, обратали вольных людей, как холопей своих... А тут
объявился бостонских поселений китобоец Бенсон, в Кенаи он за китами
заплывал. Ну, ворон ворону глаз не выклюнет...
- А выклюнет, так не вынесет. Говори, говори, я это так, к слову,
припомнил, - поторопился Баранов восстановить прерванное повествование
Демида.
- Они и снюхались, и начали полютовцы воронам залетным рухлядь,
добытую и награбленную у индейцев, сбывать за порох, свинец, за ром.
Мне при этих делах довелось толмачом быть, язык я перенял мало-мало у
демидовских пленных шведов. Но только когда они начали продавать
Бенсону американских девок, поспорил я об такой торговле с
передовщиком полютовским Михеем Кобылиным... Разняли нас. Я в стороне
от них начал жить, со своими ездовыми собаками, которых развел от тех,
что с нами к берегу прибились. Псы, окроме меня, никого не слухали. До
поры, окроме псов, и я нужный был.
Куликалов брезговал жизнью товарищей. В душе созревало решение -
при первом же удобном случае уйти, оторваться от хищного обличья всех
доселе ему известных людей - и чтобы навсегда. Вскоре Демид убедился,
что расхождение с товарищами зашло слишком далеко.
- Отдай мою шавот! - придя однажды к передовщику полютовцев
страхолюдному Михею Кобылину, сказал индеец-охотник с материка. У
этого индейца укрывшиеся под его кровлей от зимней метели промышленные
увели жену.
Индеец принес как выкуп связку бобровых шкур. Когда его поставили
перед Кобылиным и обыскали, нашли за пазухой меховой рубашки нож.
- Меха - в амбар, а этого... - выразительно мигнул подручным
людям Кобылий и налил себе кружку рому. Ненавистный Куликалову Евдоким
Демидов так же издевался в Невьянске над попадавшими в его руки
беззащитными людьми.
- Не дам убить! - неожиданно поднялся и заслонил собой индейца
обычно молчаливый Демид.- Человек-ить, как и мы с тобой, он правды
ищет...
- Пр-равды? В собачье мясо искрошу! - захрипел безносый и
гугнивый Кобылий и схватился за нож.
Промышленные кинулись их разнимать и вытолкали потом за двери
Демида и индейца. Куликалова они не любили, но уважали за навык в
поковках, меткость в стрельбе и уменье натаскивать ездовых собак.
Куликалов знал, что Кобылий и ближайшие к нему люди, вроде зверобоя
Хлюпки, ненавидят в нем молчаливого свидетеля их "подвигов" среди
запуганных кенайцев и угалахмютов.
Когда Демид входил в свою избу, в которой второй год жил
одиночкой в окружении своры только у него удержавшихся крупных
волкоподобных ездовых псов белоглазого колымского помета, индеец
остановился перед дверями, беспокойно оглядываясь по сторонам.
- Входи... Кусыысаге? Кутысеве? Как зовут тебя? Куда пойдешь?
Входи, обогрейся, - пригласил его Демид, усвоивший несколько десятков
обиходных слов индейского языка.
В избе они говорили всю ночь, говорили долго и трудно: у обоих не
хватало слов, но все же индеец и русский поняли друг друга, человек
поверил человеку. На рассвете Куликалов застегнул постромки на собаках
под двумя нартами - по семь на каждую, привязал к нартам мешки с
продовольствием, порохом, свинцом для пуль и запасное ружье в меховом
одеяле. Оглядел нарты, прощупал на груди огниво с кремнями, забросил
за спину нарезную заряженную флинту,* подтянул кушак с заложенным за
него топором и, легко присвистнув, поднял собак под первыми нартами.
Индеец бежал на Демидовых лыжах около вторых нарт. (* Длинноствольное
ружье.)
Подавшись на матерую землю, верст за триста на северо-восток от
русского поселения, к озеру Кнутубян вблизи огнедышащей горы Логен,
где никогда еще не ступала нога белого человека, Куликалов навсегда,
как он тогда думал, прощался с Россией, с родиной, с русскими людьми,
а может быть, кто знает, и с жизнью.
Об индейцах рассказывали многие и многое. Говорили об их
враждебном вероломстве, неискоренимой ненависти к белым, звероподобной
жестокости, о непреодолимом влечении к кровопролитию и убийству. В
отношении индейцев, вошедших в соприкосновение с белыми, обрушившими
на них огонь и железо европейской цивилизации, все эти страшные
рассказы в известной мере были достоверны. Однако даже знаменитое
скальпирование не было чисто индейским изобретением. К индейцам
северо-запада Америки оно проникло следом за факториями Гудзоновой
компании и бостонскими купцами, установившими в поощрение
самоистребления красных людей таксу на индейские скальпы, не гнушаясь
ни детскими, ни женскими. Скальпы также находили сбыт среди снобов и
любителей экзотики в метрополии и в больших городах Новой Англии.
Александр Андреевич каждый раз с большим интересом слушал
рассказы Куликалова об истории его жизни. От этого русского траппера
он немало почерпнул полезных сведений. Сведения эти в известной
степени помогли первому правителю русской Америки осуществить с
ничтожно малыми средствами дело гигантского масштаба, начатое
Григорием Шелиховым, - дело не понятое и не оцененное никем из
современников в своем значении для будущего родины.
Куликалов, которому не нужны были земли, где охотились индейцы и
где стояли их бедные жила, нашел среди них мир и дружбу. Не уводя к
себе индейских женщин и девушек в наложницы, но взяв одну из них и
соединившись с нею по обычаю племени, заботясь о ней и прижитых детях,
как подобает мужчине, Демид заслужил их любовь и доверие.
- Кускехан кикаотуют тлинкит! Русский - добрый человек, - сказали
индейцы.
Позже, когда Демид сумел показать диким и бедным охотникам умение
и навыки русского мужика и мастерового человека уральских заводов -
срубить избу, завести при ней малинник и огород с диким луком и
чесноком, сработать булатные ножи и индейские топорики-томагавки, - а
руда в этом крае выпирала из земли прямо под ноги, - его имя туземцы
окружили суеверным почетом, каким окружают лишь великих анкау -
начальников и иаргижей - колдунов.
Ездовые колымские псы, на которых Демид появился среди индейцев,
- они называли этих псов "куч" - волки, в отличие от бродивших около
их жилищ и частенько шедших на мясо полуприрученных мелких собак
"кетль", - очеловечили, если так можно говорить о собаках, безлюдные
просторы внутренней Аляски и стали признаком силы и достатка
индейского жилья. Такие же белые люди, но другого норова, сменившие на
Аляске затерявшихся в глубине времен русских, мало способствовали
дальнейшему процветанию и увеличению числа индейских хижин. Около
золота, обогащавшего белых, красные люди неудержимо вымирали и
вымирают...
Имя Демида докатилось до передовых факторий Гудзоновой компании
на Востоке. Компания прислала к анкау Куликало лазутчика, французского
метиса, с предложением перейти к ней на службу. Ответ Куликалова о
том, что "русские красные люди - Демид уже считал индейцев русскими -
не хотят торговать с вами", не дошел до Гудзоновой компании: на
обратном пути метис безвестно исчез. Кто бы ни убил его, но Гудзонова
компания, готовая, по обыкновению, во всем обвинять русских, в своем
отчете английскому парламенту убийство ее траппера приписала "русским
разбойникам", появившимся на далеком Западе.
За годы, протекшие со дня ухода Куликалова в глубь материка,
буйная полютовская ватага исчезла с лица земли. В Охотске и Иркутске
никто толком не знал, что с ними произошло, и только высадка Шелихова
в 1785 году в Кенайском заливе пролила некоторый свет на загадочные
обстоятельства гибели "Предтечи" и его людей. Шелихов тогда еще
старался найти объяснение, почему его и алеута Василия с таким
враждебным молчанием встретили кенайцы, предупредившие, что некий
Куликало не велел убивать русских, но запретил пускать их в кенайские
земли. А еще позже от индейцев Шелихов услышал о живущем в глубине
страны великом и справедливом русском анкау и могущественном иаргиже
Куликало, который отрекся от своих преступных собратьев по коже и, так
как "шэ" - кровь - у всех людей одна, поселился среди обижаемых
индейцев.
О прошлом Куликалова, еще до встречи с ним, Баранов узнал также
из расспросов индейцев.
- Куликало, - говорили они, - под страхом смерти запретил злому
Кобылю углубляться в страну более чем на два перехода, и когда Кобыль
все же пришел к нам, мы окружили под покровом темноты их ночлег и
перебили ездовых собак. Тогда они испугались и вернулись на берег...
- А людей когда вы зарезали? - допытывался у американцев
научившийся добираться до их мыслей правитель.
- Куликало запретил нам их резать, и мы его слушали, -
рассказывали индейцы, - но за нас отомстила Черная Смерть...* Убивая
нас, она убила злых касяков и наших женщин, что были с ними, и детей
от них, а трех, которые отбились от Черной, задавил голод и цинга. Мы
не хотели спасать им жизнь, чтобы они снова начали убивать нас. (* Так
индейцы северо-западной Америки называли оспу, проникшую к ним с юга
на кораблях испанцев.)
Повесть пятнадцатилетней жизни среди индейцев Куликалов закончил
в один из своих приходов рассказом, как растил он своих детей после
смерти жены, огненноглазой Анки, имя которой носила его дочь.
- Без попа окрестил я дочку по матери Анкой - Анной по-нашему...
Матка от оспы умерла, когда малой Анке лет десять всего было. Николка
на ее руках вырос. Понятливая она, русской крови... "Каиш - отец,
говорит, когда мы к своим пойдем?" Вот я и пришел! - Демид пытливо
глядел на правителя, точно ждал одобрения собственному неожиданному
решению уйти из облюбованной им жизни, отказаться от завоеванной
свободы ради будущей судьбы своих детей.
- Правильно сделал, Демид Софроныч! Негоже человеку зверем лесным
жить. Земля американская благодатная, мы населим ее, промыслы заведем,
дети наши хозяевами в ней будут... Жена твоя от оспы померла, а я Анке
и Николке оспу прищеплю собственноручно,* страха смерти и уродства да
не имут... За этим одним прийти надо было! - убежденно говорил
Баранов, видя встревоженность Демида, не понимавшего еще пользы
оспенной прививки. (* Баранов собственноручно делал противооспенные
прививки присланной из России вакциной.)
Черноглазая Анка и шустрый Николка, зная родной язык русского
отца, с величайшим рвением научали Александра Андреевича и
материнскому своему, индейскому языку.
Баранов учил их русской грамоте, арифметике, развертывал перед
жадным умственным взором лесных жителей правду чудесной науки
географии.
К урокам этим, наполнившим его дом весельем и уютом молодости,
правитель относился с большим прилежанием и шутливой серьезностью.
В суровую, одинокую жизнь Баранова, человека пожилых лет и
трезвого рассудка, с Анкой вошло что-то новое и непонятное, в чем
решительный и строгий правитель не хотел признаваться себе самому. В
молодости Александр Андреевич потерпел какое-то никому неведомое
крушение и разочарование в семейной жизни, оставил жену с двумя детьми
в Каргополе и, посылая им время от времени деньги, никогда о них в
разговоре не вспоминал. В дальнейшей жизни Баранова интерес к женскому
полу был навсегда, казалось, исключен.
Готовясь к завтрашней встрече со свирепым наемником Швеции, в
которой русские люди того времени видели едва ли не главного
противника своим стремлениям к выходу на морские просторы вселенной,
Баранов решил поручить выполнение опаснейшей и самой трудной части
своего плана Куликалову. Правитель крепко верил, что хищная акула
Кокс, а его, если судить по письму Шелихова, знают и в Петербурге, не
уйдет на этот раз безнаказанным. Славу же и награду за поимку Кокса он
предоставит Куликалову.
"Обелится человек от всего начисто, - рассуждал мысленно Баранов.
- Все недоимки сложат с Демида. Выйдет из беглых крепостных в вольные
люди, и не нужно будет в американских лесах хорониться. Дети Николка и
Анка вольными станут, никто их не обидит. И мне сподручнее будет..." И
тут же, отгоняя все чаще закрадывавшуюся в его душу неясную мысль о
своей и Анкиной судьбе, правитель встал и решительно закончил вслух:
- Пошли, начальники? Утро вечера мудренее, а нам еще немало чего
изготовить нужно...

3

Когда правитель с Демидом и Пуртовым в поздних сумерках подходили
к лагерю, огни костров, к великому удовольствию Баранова, оказались
потушены. В темноте ночи нельзя было догадаться о присутствии людей на
берегу.
- Кто же так ко времени догадлив был? - невольно вырвалось у
Баранова.
- Я присоветовал, Александр Андреевич, когда мы с тобой вчера на
льдяную реку уходили, не жечь без нас костров, не манить случайных, -
скромно отозвался Куликалов.
Баранов облегченно вздохнул: он боялся, что ночные костры на
берегу усилят подозрения и осторожность пирата.
В лагере их окружили промышленные, в большинстве алеуты с Кадьяка
и дальних островов. Люди были чем-то взволнованы и встревожены. Все
объяснилось, когда из толпы выступил кадьяцкий тойон, толстый, почти
квадратный, заплывший жиром человек с острыми и хитрыми глазами. За
постоянную удачу в охоте на китов и сивучей и обжорство, в чем тойон
не имел себе равных, он носил среди соплеменников почетное имя
Лур-кай-ю - Большое Брюхо, но охотно откликался и на русское имя
Лаврентий.
- Чужая байдара, инглич байдара под большими парусами идет в
Нучек! - размахивая руками и приседая до земли от волнения, сообщил
тойон правителю. - Я первый ее увидел, - я получаю за это бутылку...
Баранов еще раз подивился зрению своих морских охотников,
увидевших с низкого берега корабль на горизонте, который он видел с
ледяного мыса Тауансы через подзорную трубу. Но великому тойону
русских не пристало выказывать удивление.
- Я давно ждал эту байдару, Лаврентий, и Демид нашел ее в море,
когда солнце стояло в головах у нас, но ты тоже ее увидел, и ты
получишь штоф водки за то, что увидел врага! - спокойно ответил
правитель и добавил: - Это англинец Кокс. Он три раза был на Уналашке,
три раза обманывал вас и отнимал меха и пищу, отнимал самых красивых
девок... Завтра мы на него клепцы* поставим и отнимем, что у вас
пограбил, я помочь дам! (* Капкан.)
- Отнимем! Очень хорошо! Спасибо, Александр Андреевич! - радостно
закивал головой Лур-кай-ю, а за ним все его сородичи. - Но... это не
Кокс... байдару Кокса мы запомнили навсегда, мы узнаем ее даже в снах,
если встречаем. Но это такой же инглич, как и Кокс, пусть этот инглич
заплатит за Кокса!
- Завтра разберемся, - подумав немного, решительно сказал
правитель. - С Кокса все спросим, если же не он - пальцем не
трогать... Когда твои родичи, Лаврентий, убили на островах двух
русских, разве я заставил тебя платить? Я разыскал чакутов* и наказал
их. Мы наказываем того, кто преступает законы! А сейчас собери
десятников и приходи с ними ко мне. (* Убийц (алеут.).)
Большое Брюхо недаром носил на груди полуфунтовую блестящую
медную медаль "Союзный русским", - он знал, что приказание Баранова
можно только исполнять, но не оспаривать.
Всю ночь в лагере кипело бесшумное движение. На плечах людей
байдары легко уплыли в лес, но перенести большой парусный бот
правителя стоило немалых усилий. Избы в центре лагеря были
непроницаемо замаскированы срубленными деревьями и ветками. В
отдаленном от берега узком ущелье между нависших над ручьем скал за
ночь выросло "селение" анкау Куликало, в которое предстояло заманить
Кокса. В камнях среди кустарника были установлены заряженные на
картечь два единорога и залегли люди засады, там же находился и
наблюдательный пост правителя. Если Кокс будет взят, а его головорезы
откажутся сложить оружие - командиром засады был оставлен Пуртов, -
пушчонки и ружья откроют перекрестный огонь.
Наступившее утро принесло радость и одновременно разочарование. В
двадцати примерно кабельтовых от берега на якорях стоял, убрав паруса,
стройный фрегат. Он развернулся бортом по берегу, на борту зияли
черными зевами пушки, но блестящей медной обшивки, бросавшейся в глаза
на коксовском "Меркурии", борт этого фрегата не имел. Фок-мачта на
носу корабля наполовину была снесена.
- Видишь теперь, я говорил, что это не Коксова байдара? - шептал
Лур-кай-ю правителю, наблюдавшему из зарослей прибрежного леса чужой
корабль в подзорную трубу. - А где голый человек, которого Кокс
подвесил под кормой? Я вчера видел, что его нет у брата Кокса, -
хвастал своим зрением и сообразительностью Большое Брюхо.
- Вот ты и поедешь на корабль спросить о здоровье Коксова брата,
- отмахнулся от него правитель, как от звенящего над ухом комара.
Плыть первым на неизвестный корабль Лур-кай-ю вовсе не хотел и поэтому
не замедлил исчезнуть из поля зрения правителя.
Из своего зеленого укрытия Баранов видел через подзорную трубу,
что люди на корабле через такие же подзорные трубы наблюдают за
берегом. Уверившись наконец, не без чувства досады, что судьба в этот
раз не дала ему помериться силами с шведским капером, правитель решил
узнать, кто стоит перед ним: друг или враг.
- Глядел бычок на пенек, думал - волк... Придется, однако, Демид
Софроныч, тебе на корабль сплавать, разведать, кто и с чем к нам в
гости пожаловал. Возьми белый флажок, махай флажком и возьми с собой
из наших, кто русским обличьем повиднее, да этого рыжего, Джима
Ларкина, что с китобоя у нас остался, ирландца. Он англицев страсть не
любит, а лопотать по-ихнему и по-нашенски может. Этот не продаст нас,
чаю, но ты смекай... Ежели честный купецкий корабль, про меня
объявишь: здесь, мол, главный управитель российской Америки обретается
и с добрыми людьми рад будет встретиться.
- Соображу, Александр Андреевич! - коротко заключил Куликалов
пространную инструкцию правителя.
Баранов появился на берегу вместе с людьми, вынесшими бот и
несколько байдар из лесу. Усевшись с подзорной трубой на камне, он
наблюдал, с каким интересом отнеслись к их появлению на берегу люди
корабля. Видел, как, размахивая шляпами, они приветствовали
остановившиеся у трапа байдары Демида. У трапа появился высокий
человек в черном камзоле и тоже помахал снятой шляпой. После недолгого
и, надо думать, дружеского разговора барановские посланцы, все до
одного, привязав байдары к концам трапа, взобрались на корабль и
стояли на палубе, окруженные толпой чужеземцев: Куликалов, бородатый
Медведкин, рыжий ирландец Ларкин, рядом с ним смелый кадьяцкий креол -
гарпунщик и толмач Кашеваров.
Потом все исчезли. "В каюту к капитану или в трюм сошли на
угощение", - с некоторой тревогой, но ничем не выдавая ее, подумал
Александр Андреевич. Правитель сидел на камне, окруженный, сам того не
замечая, толпой вышедших из лесу людей. Наконец, после часа