Григорьев Аполлон Александрович. Григорий Шелихов

тяжкой и опасной работы по снятию с мели, потонуло несколько человек.
Возвращаясь каждый день на берег после неудачных попыток выйти в
открытое море, люди пропились в охотских тайных кабаках-"мухоловках"
до нитки - "срам прикрыть нечем" - и в конце концов взбунтовались,
отказались плыть в Америку.
Кусков с командой, наряженной ему в помощь охотским комендантом,
вылавливал "дезентиров" поодиночке и силой отправлял на корабль,
завязав в мешки... Васька Бубнов выбрался на палубу и, закричав:
"Погибать, так на родной стороне!", в мешке скакнул за борт и потонул.
Рассказы вернувшихся из Охотска людей на этот раз нагоняли на
Шелихова тоску и уныние. Ежегодное отправление и прибытие кораблей из
Америки редко обходилось без происшествий, но они быстро забывались.
Сейчас же тревога не покидала души морехода. Если погибнет
корабль, погибнут эти люди, Кусков, Щукин, выехавший в Охотск в
твердой уверенности, что хозяин разделит с ними опасности позднего
плавания через вздыбленный осенними штормами океан, - на чьей душе
грех будет? Не считаясь с самолюбием, насмешками компанионов и
необходимостью принять на себя тысячные убытки, Шелихов охотно бы
вернул "Святителей" в порт и до весны держал людей на своем коште.
- Передайте хозяину нашему поклон и почтение. Скажите, что на том
свете увидимся, от того света и купец не отвертится, - говорил
шелиховским дворовым Щукин в Охотске перед отплытием в Америку.
В переданном ему вернувшимися привете "Щуки - золотые руки"
мореход почувствовал скрытое к себе презрение, но лишен был
возможности растолковать Щукину причину, по которой он, Шелихов,
остался. От этого растущего раздражения и мрачного предчувствия утраты
былой удачи Григорий Иванович упорно стал нарушать лечебные
предписания Сиверса. Сидя дома, он целые дни проводил в одиночестве за
разглядыванием карт и чтением книг, раздумывая, по какому образцу
издать еще раз проверенный отчет о плавании. С ближними говорил мало и
редко, на жену глядел хмуро, со скрытой укоризной: засахарить готова,
а что честь и удачу утеряю - до этого ей мало дела...
Обычная в доме Шелиховых бодрая и деятельная жизнь замерла. С
приезжими доверенными и приказчиками Григорий Иванович запирался у
себя, забирал к себе и почту, приходившую в Иркутск дважды в месяц. С
домашними ничем не делился. Ходил с изрядно отросшей бородой, которая
даже для Натальи Алексеевны неожиданно оказалась густо посеребренной
горькой солью старости - сединой. Все чувствовали: с хозяином творится
что-то неладное. Николай Петрович Резанов, по-видимому обиженный
непонятным отчуждением тестя, появлялся с женой только за обедом.
Молодая чета проводила время в разъездах по городу или у себя в
отведенных им комнатах.

Неожиданное событие вернуло Григорию Ивановичу утраченное
равновесие. В середине декабря в Иркутск прискакал фельдъегерь из
столицы. С фельдъегерями обычно доставлялись особо важные указы и
распоряжения правительства.
На другой день наместник Сибири генерал-поручик Пиль затребовал к
себе в губернаторский дом Шелихова и Резанова. Чтобы предстать пред
очи начальства неопустившимся, Григорий Иванович надел после
некоторого колебания парадный камзол и вызвал на дом цирюльника снять
бороду.
- Поздравляю обоих с монаршей милостью! - важно приветствовал их
наместник. - Обоих, говорю, потому что монаршая милость господину
Резанову оказана, как явствует из полученных мной приватных сведений,
во внимание к заслугам перед отечеством его тестя - твоих, Григорий
Иваныч! - о них я неоднократно всеподданнейше доносил государыне... -
Наместник передал побледневшему Резанову свиток с привешенной к нему
на шнуре печатью с двуглавым орлом.
- "Указ нашему сенату... - подавив охватившее волнение, читал
Резанов, - коллежского советника Резанова отпустить из Иркутска по
взыскании из утраченных расходчиком, под его наблюдением бывшим,
трехсот двадцати пяти рублей и..."
От волнения у Резанова перехватило дух. Сбылось невозможное и
невероятное! Даже в интимнейшие минуты жизни, поддерживая надежды и
мечтания жены о предстоящей жизни в столице, Николай Петрович сам
этому все же не верил. "Lasciate ogni speranza voi ch'intrate..."* -
непрестанно повторял он про себя знаменитый стих Данте, начертанный
якобы над входом в ад. И вместе с тем Николай Петрович прекрасно
понимал, что великое множество людей, безвинно загнанных в славное
царствование Северной Семирамиды на край света, могли бы почесть
условия, окружавшие его в Иркутске, за избавление от выпавшей на их
долю адской жизни. (* "Оставь надежду всяк, сюда входящий".)
Со слов Григория Ивановича Резанов знал не только о
приготовленном для них в Петербурге гнезде - купленном у вдовы
секунд-майора Глебовой доме, но и все тайные пружины, которые были
заведены хитрым и смелым отцом несравненной Аннет в пользу возвращения
его, Резанова, к жизни в цивилизованном обществе. О-о, теперь Николай
Петрович научился ценить то, что потерял! Он уже продумал свое будущее
и нашел пути служить великому делу просвещения и цивилизации.
- Аль... тести?! - не удержался, чтобы не скаламбурить Николай
Петрович, глядя на тестя с невольным удивлением пред силами,
направляющими движение слепых монад в этом лучшем из мыслимых его
учителем Лейбницем миров.
- Те-естя? - протянул наместник, по-своему понявший странный
возглас Резанова. - Сомневаетесь, молодой человек, кому одолжены
благодарностью? Неизреченному снисхождению государыни к заблуждениям
молодости и ее же милостивому вниманию к заслугам почтеннейшего тестя
вашего, принимая кои во внимание, я... - наместник выдержал внушающую
паузу и многозначительно закончил: - я также давал благоприятный отзыв
о вашем поведении и усердии к службе, о чем, надеюсь, не заставите
меня пожалеть.
Пряча улыбку, Резанов молча поклонился, как будто не находя слов
для выражения благодарности и верноподданнических чувств. Не мог же на
самом деле прощенный ссыльный передать генерал-поручику Пилю
смехотворный рассказ Григория Ивановича о том, как накануне отъезда из
Петербурга он, Шелихов, сторговался с Альтести на пяти тысячах рублей
за возвращение своего зятя в столицу по высочайшему указу. Екатерине
земной не дано было откровения прозреть выгоды, приносимые
пройдошистому греку метелкой, той самой, что лежала под иконостасом в
кабинете фаворита и которой грек смахивал пыль с изображения небесной
покровительницы Платона Зубова...
- Вот и я теперь не в долгу перед тобой, Григорий Иванович! -
шутил наместник, припоминая поднесенные ему мореходом в день рождения
на Ивана-воина великолепные шкуры морских бобров. - Оправил зятя
твоего перед государыней! Молодой человек образумится, поглядевши нашу
жизнь, - испытание на пользу пойдет. В столице Николаю Петровичу все
дороги открыты, через него и у тебя рука там будет... Ну, с богом!
Наталье Алексеевне нижайший поклон скажи...
Шелихов с трудом находил принятые в таких случаях слова
благодарности. "Указ нашему сенату" не вызвал в нем удовлетворения,
которое обычно приносили удававшиеся предприятия.
Уедет Николай Петрович, увезет в далекий, чужой Петербург Анюту,
любимую дочь. Для интересов компании, для процветания дел и успеха в
удовлетворении нужд Америки не плохо, конечно, иметь в Петербурге в
лице Резанова дружественную и твердую руку. Мореход был убежден, что
блестящий зять его быстро станет в столице большим человеком... "Да
мне что в том!" - размышлял Шелихов.
Во все дни и часы Григорий Иванович чувствовал теперь
неотступающую тяжесть в сердце. Долго ли при такой неотвязной хворобе
жить осталось? Подлец Альтести в погоне за пятью тысячами поспешил
выполнить обещание... Придется еще и деньги платить петербургским
акулам за то, что отняли легкодушного друга и умного советчика,
обрушили теперь на одного Григория Шелихова махину невпроворот
огромного и сложного предприятия. Неладно дело обернулось, да ничем не
поправишь - поздно!
Бурная радость, с которой встретили домашние известие о
возвращении Николая Петровича в Петербург, окончательно убедила
Шелихова в невозможности удержать при себе, а значит и при деле, зятя
и дочь.
- В Петербург! Едем в Петербург, Аннет... вы увидите Неву! Через
год я повезу вас в Париж, в Италию! - кинулся к жене Резанов, едва они
переступили порог гостиной.
В неудержимом порыве Анюта Резанова рванулась навстречу, чтобы,
подскочив как можно выше, повиснуть на шее мужа, но вспомнила: надо
привыкать к благовоспитанности в новой жизни, остановилась в разбеге и
присела в глубоком реверансе, придерживая обеими руками края платья.
"И таким-то на Алеуты ехать? С раскрашенными дикими в одно жить -
в ямах земляных, в грязи, в зловонии, в звериных шкурах ходить, вечно
трепетать за жизнь свою и близких? - чуть ли не вслух думала Наталья
Алексеевна, любуясь молодой четой. В памяти всплывало пережитое в
совместном с Григорием Ивановичем путешествии в Америку. - Я в счет не
иду! С тобой, Гришата, я и сейчас мокрети аляксинской не испугаюсь, ни
перед чем не остановлюсь, а этих в марево американское не дам
завлечь..."
На лице мужа, молча остановившегося в дверях, Наталья Алексеевна,
как в открытой книге, читала мысли и чувства, затемнявшие ему
принесенную в их дом нечаянную великую радость. И впервые за долгую
жизнь готова была на открытый бунт против мужского безумия и
одержимости.
- Будет вам, детки, бесноваться. Через две недели в столицу вас
выпровожу... Сколько дела пред такою дорогой! Николай Петрович, вам с
Анютой о своем подумать надобно и с Григорием Иванычем, чаю, обо всем
договориться немалое время потребно... Гришенька, - обернулась Наталья
Алексеевна к мужу, - там на конторке письмо к тебе из Петербурга от
этого... забываю, прости господи, фамилие греческое! Я
полюбопытствовала, прочла - письмишко занятное... Фельдъегерь
доставил, только-только вы к генералу выехали...
Письмо из Петербурга избавляло от необходимости высказать свое
отношение к принятому Натальей Алексеевной решению. Жена знала, как и
чем вовремя отвести своего Гришату от ненужных и излишних
высказываний. Григорий Иванович хмуро усмехнулся и отправился в
кабинет знакомиться со столичными новостями.

"Милостивый государь и досточтимый благодетель! - писал Альтести.
- Письмо сие будет доставлено вам одновременно с высочайшим указом
сената для его высокопревосходительства генерал-поручика Пиля об
отпуске господина Резанова в Петербург, где его на первых порах
встретят геральдические львы и драконы, оными да не пренебрегает.
Поелику ваша человеколюбивая особа неожиданной щедрой помощью
извлекла меня из челюстей бедствия и не лишает надежды на повторение
ее в будущем, почитаю долгом остеречь вас от лишних надежд в деле
вашем на поддержку знатных невежд и не весьма дальновидных политиков.
Хитроумный лорд У., вернув себе после вашего отъезда милости О.
А., сумел убедить через нее известное вам сильное лицо в
неблагоприятных кондициях вашей репрезентации Америкой. Война с
Францией неизбежна, через это с англицами и американцами заключены
дружественные трактаты.
Посему и предоставление государственного чина управителю
приватных г. Шелихова поселений в Америке, и дозволение господам
офицерам военного императорского флота рядиться на службу компании
признано несвоевременным. Оставленные мне на сей предмет указы
сберегаю для сдачи по вашему указанию в архив компании. Сатисфакцию
интересам вашим не премину найти.
Представление его сиятельства графа А. Р. Воронцова ее величеству
на предмет переселения в американские земли трех тысяч душ черносошных
государственных крестьян с семьями - в нашем кабинете высмеяно, как
проявление неприличествующего вельможе вольтерьянского духа. Решено
гр. В. отпустить на покой. Имею распоряжение написать генерал-поручику
Пилю о дозволении вам перевести в Америку, или куда заблагорассудится,
десять семейств плугатарей из ссыльно-поселенных.
Резекция* Польши, сдруживши Россию, Австрию и Пруссию, решена
ныне к огорчению Франции, которая из противодействия, стремясь сколько
можно навредить, ищет причинить новую войну со шведами. Вам надлежит
остерегаться шведских капер, в которые нанялся, как говорит мой друг
Евстратий Деларов, небезызвестный вам по Аляске арматор Кокс.
(* Рассечение, раздел.)
С неубывающим почтением и преданностью вам остаюсь вашего
человеколюбия слуга покорный
Симон де Альтести".

4

Письмо Альтести, крайне неблагоприятное для дела в Америке,
заставило Григория Ивановича встряхнуться. Напасти, со всех сторон
надвинувшиеся на заветное дело жизни, пробудили в Шелихове присущую
ему волю к борьбе. Вечером за ужином пили мед и наливки за удачу
молодых в столичной жизни.
- Пусть вороги наши плачут, а мы посмеемся! - как в недавнее
доброе время грохотал мореход, чокаясь бокалом с переливающимся через
край пенистым душистым квасом.
- Григорий Иваныч, кто же квасом одоление запивает? - подшучивал
над тестем Резанов.
- Умен ты, Николай Петрович, да насквозь профранцужен - не знаешь
того, что русские, хотя квас пили, а всех били, кто на них подымался,
- хитро улыбаясь, отшучивался Шелихов.
- Нет, квасом не отыграетесь, Григорий Иваныч... Квас - это
напиток таковский! - наседал на тестя Резанов.
Уловив насмешливые нотки в голосе Николая Петровича, тесть
насторожился и после минутного раздумья сказал просто и проникновенно:
- Квас и патриотичность понятия невместные, получается "квасной
патриот", Николай Петрович. Нет во вселенной большей любви к
отечеству, патриотов к нему усерднее, чем русские люди! Великими
делами доведена сия истина, а еще большие дела придут и потрясут
иноязычные народы... Квас - это у меня к слову пришлось, да
припомнилось, как в столице любовь к отечеству квасом разбавляют, к
чему и вам вкуса бы не приобрести! - под общий смех ввернул зятю
шпильку Григорий Иванович. Мореход умел постоять за то, чем дорожил.
Посторонних в доме не было. Аннет уснула, свернувшись клубочком в
углу дивана. От Натальи Алексеевны, которая умела слушать, не
вмешиваясь в мужские разговоры, секретов быть не могло. Сообщенные
Альтести новости большой политики, хотя Резанов и не преминул
презрительно фыркнуть на дворянское "де", присоединенное канальским
греком к своей фамилии, заставляли пересмотреть со всех сторон
намеченный план действий в Америке. Отъезд Резанова в Петербург
диктовал необходимость разделить, кому и что делать в ближайшее время,
и договориться на случай... Мало ли какой случай подстерегает
человеков! Мореход всегда гордился тем, что он умел подкараулить
случай, обратить на пользу себе и людям даже самый неблагоприятный из
выпадавших.
- События в мире складываются явно на пользу российских заведений
в Америке! - ловко и кругло нанизывал Резанов на единую нить мысли,
которые смутно бродили в уме Шелихова, не находя нужной оболочки для
своего выражения. - Они... они несут передышку и возможность закрепить
завоеванное...
- Токмо об этом и думаю - как укрепиться, корни пустить, -
поддакнул Шелихов.
- Зубовы не хотят заниматься такой... futilite,* как Америка? Тем
хуже для них - время зубовых не вечно. Цари и бояре не искали Сибири,
ее добыли простые русские люди, Ермак с казаками. Найти русским свое
место в Америке труднее, чем испанцам, французам и англичанам, - этих
путь был вдвое короче и несоразмерно проще... (* Ничтожество, пустяк
(франц).)
Резанов говорил, не стесняя себя в выборе выражений, несколько
книжным и условным языком образованных людей своего времени.
Напряженное внимание, с которым тесть слушал его, подогревало
красноречие Николая Петровича.
- Америка, окрещенная вами Славороссией, страна, не имеющая
карты, границ, установлений цивилизации, - страна Утопия! Она
существует пока только в вашей фантазии и в счетных книгах компании,
обогащающей людей... Хорошо, не будем о них говорить! - согласился
Резанов, заметив пренебрежительный жест морехода. - Чтоб родилась ваша
Славороссия, объявилась как сущее, нужны усилия десятков таких - не
льщу! - богатырей, как Шелихов, как Баранов, железный человек, но и
ваши подвиги пребудут втуне, ежели не обопрутся они на тысячи
трудолюбивых...
- С этим и стучался я к Александру Романовичу, - живо откликнулся
Шелихов. - Да понял, не в ту дверь попал, как стал он допытывать,
почему помещиков в Америку не зову.
- Из письма Альтести явствует, что граф Воронцов принял, однако,
в резон ваш стук, - заступился Резанов за Воронцова. Его Николай
Петрович почитал наиболее законченным в российских условиях
приближением к своему идеалу просвещенного государственного мужа. -
Отставку и отклонение прожекта Александра Романовича я полагаю самой
неблагоприятственной нам новостью из того вороха, что подбросил
Альтести. Без заселения Америки россиянами и не видать нам Америки,
раньше или позже! Из людей, окружающих трон, лишь Александр Романович
понял, что нынешние шумы вокруг европейской политики именно
благоприятны для осуществления сего мероприятия... Сколько русских
наберется в нашей Славороссии? - живо спросил Резанов.
- Кладите двести человечков с теми, что с Кусковым отъехали, да
лебедевские ватаги, токмо они с нами, как турки, всегда в войне, о
двустах душах считайте, - ответил, прикинув, Шелихов и запнулся, когда
пред его умственным взором возникли во всей своей оторванности и
заброшенности эти травинки-побеги русского корня, прозябающие на
суровых берегах, у подножия чудовищных ледников, огнедышащих вулканов
и необозримых девственных лесов неведомой страны.
- Все одно, - тихо и уверенно добавил Шелихов, - и с теми, что
сейчас там промышляют, берусь и Бентама, и Кокса, и бостонского Астора
десять лет на мою землю не допускать, а об руку с Барановым и тобой,
любимик мой, и вдвое дольше сдержу... Никогда не допущу!
Так, строя сложные стратегические планы преодоления столичного
скудоумия и небрежения к интересам отечества, перебирая всяческие
возможности привлечения россиян в Америку, они остановились на том,
что Николай Петрович подаст в Петербурге при удобном месте и случае
мысль ссылать в Америку объявившихся в Южной России духоборов -
последователей новой опасной в глазах правительства ереси.
Русские пахари, насильственно переселяемые в дикие степи
Новороссии, заразились ею от поселенных там же Екатериной
фризов-анабаптистов, придерживавшихся учения сожженного германскими
феодалами на костре в Мюнстере портняги-ремесленника Яна Бокельсона.*
Господствующая церковь резонно усмотрела великий соблазн возрождения
чужеземной ереси на российской почве и воздвигла крестовый поход
против духоборов. (* Голландец Бокельсон, портной, вождь воинствующих
анабаптистов, более известный под именем Иоанна Лейденского, которого
германские феодалы в 1536 г. сожгли на костре в Мюнстере.)
- Проездом через Нерчинский острог видел я этих людей - много их
в Сибирь на рудники нагнали, - рассказывал Григорий Иванович. - Из
потемкинской Новороссии в нашу Славороссию они охотой пойдут! Со
многими беседовал... Правильные люди! Вера эта для мужиков наших через
то лакома, что на честнейших правилах основана, и важнейшее их
попечение ко всеобщему благу относится... Нам что до того, како
веруют? Мы не попы и не помещики...* (* Под давлением церковников и
дворян-помещиков Екатерина II первая начала преследовать духоборов.)
- "Религия и разум не могут существовать одновременно", заметил
Вольтер, а я зарок себе положил: подальше от церковных дрязг! - сказал
Резанов. - Прославят нас заступниками богопротивников, этого
недоставало!
- Препоручите Альтести обратить нам на пользу сию оказию. Он за
деньги с Пугачева анафему снимет! - продолжал Шелихов настаивать на
своем. - А на мужиков для Америки денег не жаль...
- Золото открывает все дороги! Попробую содействовать вам,
Григорий Иваныч, если случай представится, но заранее предвижу: успеха
не будет! - согласился Резанов. - И клянусь всегда и везде ваше дело
считать своим кровным делом. Хоть не по сердцу мне коммерция и разные
мануфактуры, но коль это касается Америки, сделаю все, что смогу!

5

Зачисление на службу по герольдии отравляло Резанову радость
возвращения в столицу.
Преувеличивая ничтожность предстоящих занятий по должности и
предвидя незначительность своего положения в обществе, Резанов
оставался в стороне от забот Натальи Алексеевны, хлопотавшей насчет
отбора приданого Аннет и всего необходимого им для жизни в столице.
- С милой рай и в шалаше! Что нам нужно, не так ли? - говорил
Николай Петрович, обращаясь за поддержкой к жене.
- Нам совсем немного нужно, - соглашалась Аннет, - какие-нибудь
мелочи разве... Голубая tunique, и розовая chinoise* с собольей
опушкой, медальон с вашим портретом и та чашечка, из которой мы вместе
чай пьем, и... - рассудительная Аннет стала добавлять к столичному
"шалашу" такое количество "мелочей", что Наталья Алексеевна,
поглядывая на посрамленного зятя, в конце концов торжествующе
улыбнулась. (* Покрой модного тогда женского платья.)
Первоначальный поезд Резановых, намечавшийся в три, от силы пять
саней, вырос в целый обоз из тридцати обшитых кожами и парусиной
кошев, груженных отборными мехами, сибирским полотном, китайскими
шелками, чаем, причудливыми вазами, драгоценной фарфоровой посудой и
всякими диковинками заморских стран.
- Увы, нам все это навряд ли пригодится, ma bienveillante et
chere belle-maman,* - страдальчески качал головой Николай Петрович. -
Кого может ожидать на свои приемы архивная крыса герольдии? (* Моя
любезная и дорогая теща (франц ).)
- Не век в герольдии сидеть будешь, Николай Петрович, да и крыса
в столице, ежели хвост позлащен, за льва сойдет! - грубовато, по
простоте своей, пошутил Григорий Иванович и, поймав недовольный взгляд
Натальи Алексеевны, поторопился замять неудачную шутку: - Полковник
Бем в поезд к вам просится. Тоже в столицу собрался, справедливости
искать, а денег на лошадей и кошевы нет. Надо у него побывать, узнать,
сколько саней нарядить. Через честность и добросердие человек нужду
терпит!
Бывший правитель Камчатки полковник Магнус Казимирович Бем был
уволен правительством в отставку "за вредное государственным интересам
попустительство иноверцам". Происки и доносы купцов и чиновников,
которым он препятствовал обирать туземное население этого
отдаленнейшего уголка Российской империи, свалили честного служаку.
Уроженец Польши, искренний демократ и подлинный патриот своего
несчастного отечества, раздираемого произволом магнатов и своеволием
тупой шляхты, Бем в конце 60-х годов примкнул к либеральной партии
Чарторийских, но после зверского подавления восстания украинских
крестьян, известного под названием Колиивщины, разочаровался в
искренности намерений своей партии и, перейдя на русскую службу, уехал
в Сибирь. Обманутый либеральным началом царствования Екатерины, Бем
думал осуществить на этой отдаленной окраине свои идеалы общественного
устройства. Сибирь стала второй родиной Бема, в которой он честно и
усердно работал по устроению восточных границ российской державы.
Полковник Магнус Бем пользовался большим уважением среди
ительменов Камчатки, и вооруженные столкновения ительменов c русскими
при нем совершенно прекратились. Человек необычного душевного
своеобразия, он взял себе в жены девушку-ительменку из смешанного
русско-туземного населения Камчатки. Приохотив ее к грамоте и чтению
книг, до глубокой старости он прожил с нею в трогательном согласии. В
Иркутске Бем жил уединенно и скромно. Единственной страстью его была
охота и книги, которые он читал, свободно владея несколькими языками.
Не замечая никого из иркутян, Бем бывал только в доме знакомого ему
еще по Камчатке Шелихова, - там Бема и его жену всегда встречали с
почетом и искренним радушием. Каждый раз при встречах мореход не
упускал случая, несмотря на неизменный отказ Бема, ссылавшегося на
старость и недуги, уговорить его на переезд в Америку, предлагая
отдать ему под управление любую часть края.
Шелихов и Резанов и прежде бывали у Бема. Но в этот раз, приехав
к нему, они поразились тем, что увидели. Бем сидел с книгой на
единственной деревянной скамье перед столом, на котором стоял
роскошный золотой сосуд в виде греческой амфоры - подарок из Лондона,
недавно пересланный ему через Петербург. Получив его, Бем решился
ехать в столицу "искать чести".
- Немного же у вас рухляди, Магнус Казимирович, - осторожно
сказал Шелихов, оглядывая несколько увязанных тюков и коробов.
- Да, да, совсем немного! Мы все распродали, чтоб до столицы
доехать, - грустно улыбнулся Бем, вставая навстречу гостям. - Двух
кошев хватит! Единственно, что прибавится, это... - он горделиво
кивнул на золотую амфору. - Подарок английского адмиралтейства за
спасение Куковых кораблей. Без малого десять лет штука сия ко мне
добиралась из Петербурга! Переслать вовремя оказии найти не могли.
В середине амфоры на золотой в виде развернутого свитка пластинке
была выгравирована латинская надпись. Шелихов долго рассматривал