Григорьев Аполлон Александрович. Григорий Шелихов

околачиваться, ехал бы к себе - может, своими силами до поры с делом
обернется".
- Григорий Иваныч, ты когда домой к Наталье Алексеевне
собираешься? - спросил Державин, опрокидывая за скучным, в молчании
проходившим обедом третий бокал крепкой сливовицы. - Я не гоню, не
гоню! - поспешно добавил он, чтобы смягчить резкость своего
неожиданного вопроса. - По мне что - гостюй, я всегда тебе рад...
- Чего там, Гаврила Романович, я не в обиде, сам вижу, без нужды
засиделся... Послезавтра, в середу, поутру приказал Никишке
изготовиться к дальней дороге. Поспешать надо, пока речки наши
сибирские не тронулись, а мне Тобол, Иртыш, Обь, Енисей, Тунгуску
одолевать, да малых рек за сотню наберется.
- Да-а, нелегка твоя дорога, - неопределенно отозвался Державин.
- Ты смотри, как лучше, насчет путешествий не мне тебя учить.
- Алчеста с майоршей Глебовой в сенях ожидают! - с явным
пренебрежением в голосе к прибывшим доложил Аристарх, внося блюдо в
столовую. И тут же следом за ним, не ожидая приглашения, показались
сизая бритая голова Альтеста и расплывшаяся фигура Глебовой в лисьем
салопе.
- Нижайше и почтительнейше кланяюсь, Гаврила Романович! Этот...
татарин, - с ухмылкой кивнул он на Аристарха, - в сенях нас оставил.
Как, думаю, можно: со мной дама, дворянка, и я по делам Григорий
Иваныча с утра в разгоне, маковой росинки во рту не было, а тут
Гаврила Романович, носом чую, обедать изволит... Вот и решился взойти,
не выгонят же нас, думаю.
- Аграфена Лукинишна, прошу! К столу прошу садиться, -
дружелюбнейшим образом, с насмешливыми искорками в глазах
приветствовал гостью Державин. - У меня как раз ваши излюбленные... щи
с бараниной, только без приправы... По вкусу ли будут?
Глебова на приветствие хозяина, как была в салопе, жеманно
присела в глубоком реверансе елизаветинских времен и неожиданно
засюсюкала:
- Мерси вас, Гаврила Романович, вы всегда любезным кавалером
были... премного благодарная! Как раз сегодня перед выездом щи кушала
- сыта! А о здравии вашем, спасителя моего, никогда не забываю
просфору вынуть... Как поживать изволите? Слыхала о горе, утрате вашей
неоценимой - кончине Катерины Яков...
- Что поделаешь, все под богом ходим, один, как перст, один
остался, - перебил Державин, глаза которого мгновенно увлажнились
слезами.
Шелихов, только что слышавший отзыв Державина о Глебовой, с
удивлением смотрел и слушал разговор хозяина с земляной жабой.
- Ай да щи! - блаженствовал Альтести, с сопеньем и чавканьем
похрустывая бараньими косточками. - Против таких, Аграфена Лукинишна,
не выстоят и ваши, на кухаркином заду вареные...
- Альчеста! - счел долгом остановить бесстыдника хозяин. - Ешь щи
с грибами, да язык держи за зубами. Вконец испохабился ты, Альчеста, с
гвардейскими юнцами по трактирам шляючись, - место забываешь.
- Благодарю за хлеб-соль, Гаврила Романович! - встал из-за стола
Шелихов. - Я к себе пройду, деньги приготовить...
- Да ты их сам принеси, Григорий Иваныч, сюда принеси. Зачем
Аграфене Лукинишне ножки топтать? А еще лучше - езжайте домой,
Аграфена Лукинишна, Альчеста вас проводит, а Григорий Иваныч завтра
деньги на дом приставит и купчую заберет.
Спорить с решением Державина не приходилось. Все согласились.
Державин, провожая гостью, поцеловал пухлую руку, в ответ на что вдова
секунд-майора жеманно прикоснулась губами к плешине на его темени.
Покупка дома у Глебовой - как будто бы маловажное дело - спутала
все расчеты Григория Ивановича и окончательно убедила его в гнилой
сердцевине общества и людей, дававших ему тон.
Получив деньги, вдова секунд-майора тут же заявила, что
освободить дом она сможет только по весне, когда установится погода и
дорога для переезда в симбирскую деревню. Обязательства запродажной
освободить дом по получении денег Глебова не признавала.
- Держись, матушка! Купчишки дома дворянские скупают, а дворянам
куда деваться? - прослышав об этом, поддерживали ее большие и малые
фигуры столичного света.
С этим Шелихов мирился, не имея времени и желания таскаться по
судам. К тому же Альтести за деньги, Державин по дружбе обещали
выхлопотать перевод зятя, Николая Петровича Резанова, обратно на
службу в Петербург, но насчет времени не обнадеживали: значит, раньше
будущей зимы дом не понадобится. Гонение на людей, заподозренных во
французских вольностях, не ослабевало, скорее росло и ширилось.
Хуже вышло с кухаркой Анной, проданной Глебовой по уговору
Альтести дворянке Анне Григорьевне Резановой за баснословную по тем
временам цену - четыреста рублей, когда молодая, здоровая девка шла на
свод за сорок - пятьдесят рублей, а в Сибири кортомных девок "имали на
постель для блудного воровства" за пять - десять рублей.
- Все одно щи на ней варить буду! - заявила упрямая и нравная
старуха, узнав, что Шелихов оставляет Аннушку домоправительницей и
хозяйским оком при доме, не считаясь с присутствием в нем бывшей
госпожи.
По совету Альтести, умевшего во всем находить свой барыш, Шелихов
купил на имя Резановых, не считаясь с ценой, всю челядь Глебовой и все
же не мог укоротить когти земляной жабы.
- Будошников позову, ежели людей у меня хитростью отняли, а из
Селинки щей наварю! - твердила старуха.
Язык Альтести и злопамятной Жеребцовой, до которой от него и
дошла "оказия с Глебовой", делал свое дело. Сплетни, перемешанные с
грязью и нелепыми жалобами обманутой будто бы Глебовой, поползли из
дома в дом. Аристарх с великой осторожностью и умолчаниями нашел
случай рассказать о них Григорию Ивановичу.
Мореход с грустью и озлоблением убедился, что человеческое
чувство, втянувшее его в эту историю, превратилось в глазах столичного
общества в смешной анекдот о диком сибирском купце, увлекшемся
столичной разбитной кухаркой. Имя Колумба русского пришивают к юбке
какой-то неведомой деревенской бабы. Баба эта и майорша Глебова больше
возбудили разговоров и интереса, чем все чудеса Америки, с вестью о
которой он приехал в столицу.
Шелихов не выдержал и попросил Гаврилу Романовича дать место
злополучной Аннушке в его людской до приезда дочери с зятем.
- Не объест, пусть живет, - согласился придворный поэт. - А
крестить сам буду и крестника в обиду не дам, - улыбнулся Державин.
- Бог тебе судья, Гаврила Романович, а только шутки шутишь ты
обидные! - с горечью и серьезно, потемнев в лице, ответил Шелихов. -
Придется ли еще свидеться, не ведаю, но... Что и говорить, наградила
меня столица честью!..
Потеряв больше недели в досадных хлопотах, мореход только в
середине марта выехал из столицы.
В восьмом часу петербургского туманного утра, после обильного
завтрака, к которому вышел велевший еще накануне разбудить себя
Гаврила Романович, Шелихов выбрался на крыльцо в сопровождении чуть ли
не всей державинской дворни. В патриархальном доме Державина такая
вольность позволялась и не вызывала окрика.
Под командой Аристарха были уложены в возке три мешка с
двумястами тысяч рублей, погребец с петергофской чайной посудой,
посылаемой Гаврилой Романовичем в подарок Наталье Алексеевне, и мешок
с индейским боевым убором Куча, захороненного в русском обычном
платье. Убор Куча и его пропитанную кровью рубаху мореход захотел
взять домой. "Буду в Америке, отдам отцу-матери, - думал Григорий
Иванович, вспоминая о невыполненном обещании доставить Куча живым на
родину. - Не тело твое захороню, Куч, в родной земле, но хоть кровь из
верного сердца".
Шелихов не предчувствовал, что и ему самому не суждено еще раз
увидеть открытую им заокеанскую вольную землю, которой он в мечтах
своих дал многозначительное имя Славороссии.
- Почеломкаемся, друг Григорий, на дорогу дальнюю! - выйдя на
крыльцо, до слез расчувствовался Гаврила Романович. - Жду услышать о
новых твоих подвигах и великих делах во славу государыни и державы
нашей! Я всегда за тебя и все, что в силах моих, сделать готов... Ты
прямо на меня обо всем отписывай! - с искренним чувством заверял
Державин морехода, чувствуя в глубине души укоры совести за
нейтралитет, которого - был грех, надо сознаться, - он инстинктивно
держался в столкновении русского Колумба с засилием пакостных людей,
подвизавшихся в безвременье.
Уж очень не хотелось стареющему поэту неосторожностью допустить
торжество мальчишки Зубова и зубовской своры. Второй "Фелицы" не
напишешь, - годы, придворный паркет отяжелили душу, лишили парения...
"Выбьется Григорий, дойдет своего", - утешал себя Гаврила Романович и
сказал вслух:
- Ты только берега держись, дурь из головы выбрось! Не колпак
якобинский или шляпа какая бостонская - картуз и шапка к лицу купцу
российскому. Придут и для нас добрые времена - Америка не медведь, в
лес не убежит... Плеча, плеча русского держись, Григорий! Не
сковырнись в яму английскую или бостонскую, если и бриллиантами
выложат... Неисповедимы пути господни - своя у Руси дорога, и
передовых на ней - придет и на то время - народ вспомнит...
Шелихов обнял Державина и от души расцеловался, забыв о том, что
охлаждало их отношения в последние дни. Старик Аристарх с непокрытой
головой, забывая место за спиной господина своего, неотступно топтался
около Григория Ивановича и, желая поддержать под локоток сходившего с
крыльца морехода, почти повис на его руке.
- Прощай, Архип Сысоевич! Прощай, милый! Спасибо за попечение о
здравии моем, за постель пуховую, ограждение от Алчесты алчного, -
усмехнулся мореход и, целуя, схоронил в охапке под белой медвежьей
шубой сухонькую фигуру старика.
- Прощай, Григорий Иваныч! Прощай, орел наш и жалелец! Не
довелось послужить тебе верой-правдой... Вовек не забуду. Не придется
уж, видно, встренуться, к могиле идем, - шептал старик, давясь
набившейся в рот шерстью. Он не допускал и тени мысли, что ему
придется на полтора десятка лет пережить сибирского богатыря.
- Чем ты приворожил их, Григорий Иваныч? - недоуменно оглядывал
сгрудившуюся вокруг собственную челядь Державин.
- Русские люди! В духоте живут, не ко мне - к жизни тянутся, -
неопределенно отозвался мореход. - Счастливо, Гаврила Романович!
Прощевайте, мужики и девки! - поклонился на стороны Шелихов,
усаживаясь в возок.

Через полчаса подобный катящейся снежной глыбе возок морехода
выехал на Вологодский тракт, древнюю дорогу новгородских ушкуйников в
земли чуди белоглазой, оставляя за собой последние черные избы
столичной окраины на Охте.
В первый же день к вечеру остановились ночевать в Заозерье,
отъехав верст сто двадцать от столицы.
Задержавшись на день по торговым делам в Хлынове, недавно
переименованном в Вятку, у знакомого купца Зимина, Григорий Иванович
тронулся в путь и в двадцатых числах марта въехал в Пермь. Тогда она
начинала отстраиваться на месте строгановского медеплавильного завода,
на горе Егошихе, - маленький, погруженный в зимнюю спячку городок
между раскидистых вековых елей и сосен.
Дальше ехать было легче и проще. Начиная с Ирбита сколоченное
Шелиховым американское компанейство, в которое входили
усть-сысольские, Соли Вычегодской, тюменские, селябинские* и других
попутных городов купцы, четвертый год содержало, расходуя немалые по
тем временам средства, собственные заезжие дворы на каждые
приблизительно пятьсот верст пути от Иркутска до Ирбита. Русские
корабли тогда еще не отваживались на кругосветные плавания, на что
толкал их Шелихов, ежегодно посылая во все присутствия докладные и
челобитные. Часть товаров компании, добытых в Сибири, а главное на
Алеутах и в Америке, а также и переторожкой с Китаем через Кяхту, шла
сухопутьем, в сопровождении доверенных приказчиков, на богатые и
прославленные в то время уральские ярмарки и с них - на Москву и
Петербург. (* Челябинск тогда звался Селябой.)
С Урала, тогдашней единственной всероссийской кузницы, - тульские
и олонецкие заводы в ту пору заглохли, - везли железо, чугунное литье,
корабельную парусину, пеньку, канаты и веревку, в пути догружались
мукой, крупами, салом и обозами в двести, пятьсот, тысячу саней или
телег - летом ходили реже - довозили все до Иркутского, меняя в пути
десятки полозьев и колес. Из Иркутского на шаландах, вьючных лошадях,
оленях и собачьих нартах, смотря по времени года, вытягивали
тысячепудовые грузы к Охотскому, единственному тогда, если не считать
еще нескольких рыбачьих гаваней, русскому порту на азиатском прибрежье
Великого океана. Доставка грузов по этому пути в иные годы обходилась
до одиннадцати рублей с пуда. Так связана была в те годы Россия с
приобщенной к ней Шелиховым американской землей.
Сказкой, легендой, не менее удивительной, чем поход древних
аргонавтов за золотым руном или великие плавания Христофора Колумба,
открывшего Караибские острова, звучат в этом свете подвиги, мужество и
могучая сила русских землепроходцев, добравшихся до побережья Великого
океана и с его груди высадившихся и построивших первые русские избы на
противоположных берегах далекой Америки.
Перевалив через Урал и катясь в бесконечных дорожных
думах-дремоте сибирской равниной по старому Колыванскому тракту, - он
тогда еще не был упразднен, хотя уже и налаживалась правительством
многострадальная "Владимирка", - мореход в тысячный раз перебирал в
памяти все разговоры, которые он вел с разными влиятельными особами за
время своего пребывания в столице.
"Народ не хозяин своему дому. Сто пятьдесят лет назад Михаил
Стадухин, колымский добытчик, в Соли Вычегодской роженный, сумел
добраться до Курилов и заложил на Сахалине русский острожец...
Поддержали его? Нет. Проглядели - некогда было: Степан Разин на Москву
боярскую тогда поднялся... Хорошо! Пришло время Петра. Петр Алексеевич
вспомнил, куда доходит Россия, и дальше заглянул - послал славных
мореходцев Чирикова и Беринга... Но умер Петр - враз забыли! И вот еще
пятьдесят лет прошло - я, Григорий Шелихов, шагнул через Алеуты в
Америку, отстроил селения и крепости, корабли, верфи завел, коняг,
чугачей, кенайцев, колошей домостроительству и земледелию обучил,
потеснил залетных пиратов английских, купцам бостонским Асторам дорогу
перегородил - и что же?" Шелихов так верил в будущее своей российской
Америки, что невольно и в мыслях преувеличивал успехи только что
начавшегося освоения богатой, но суровой и дикой земли. "Не с руки нам
Америка, без людей в ней не удержишься, а людишки сбегают туда
охальные, там на их заду щей не сваришь, - думал мореход, насмешливо
представляя себе разговоры противников, вдруг слившихся в его
воображении в один образ упрямой и злобной земляной жабы - вдовы
секунд-майора Глебовой. - А придет время, вспомнят русские люди
Шелихова со товарищи, когда Бентамы и Асторы с удавкой потянутся к ним
из-за океанов-морей... Ну, да чего загадывать, когда нас не будет?
Страшен сон, да милостив бог! Пройдут подлые времена, в рост встанет
Русь, сумеют постоять за свое и за себя русские люди..."
Такие мысли, мешаясь с планами на будущее и теми распоряжениями,
которые он намеревался сейчас же по прибытии в Иркутск послать
Баранову в Америку, наполняли душу морехода, не имевшего записных
книжек и навыка в обращении с ними. И когда только мысль может
претвориться в дело, если подумаешь, что ведь не меньше семи тысяч
верст сухопутного бездорожья и коварной морской бездны лежит меж
Иркутском и Кадьяком - тем Кадьяком, где сейчас по его указаниям
закрепляет Баранов фундамент русской мощи и славы?
Пасха в этом году была поздняя. Предпасхальную неделю Шелихов
провел в дороге и в десятых числах апреля по крепкому еще снежному
насту, покрыв белее четырех тысяч верст за четыре недели, въехал в
Красноярск. Здесь он решил отстоять заутреню и провести весь первый
день праздника в отдыхе за всю долгую гоньбу-дорогу. Ему не терпелось
поскорей прибыть в Иркутск, обнять жену и детей, посоветоваться с
Николаем Петровичем Резановым о дальнейшей судьбе дела, не
встретившего в столице должной поддержки и сильных протекторов.
Григорий Иванович словно предчувствовал, что судьба оставила ему малый
срок для выполнения больших замыслов.
"Весна холодная и затяжная, если доскачу на Тунгуску до ледохода
- дорога дней десять еще продержится - добрый знак: все сбудется, в
чем удачи ищу!" - подбадривал он себя, превозмогая усталость и
загадывая, как бывало делал мальчишкой, на "да" и "нет", на добрый чох
и птичий грай.
В дороге, как в океанских странствованиях, Шелихов суеверно
держался правила не изменять принятому решению: "Судьба ведет!" На
второй день праздника, чуть свет, тяжелый от пасхального обжорства, -
угощали неизменными и в Пасху сибирскими пельменями, олениной,
гусиными печенками, подовыми пирогами с нельмой, - мореход выехал на
свежих лошадях одолевать через Нижнеудинск и Балаганский острог
последнюю тысячу верст, оставшуюся до Иркутска.
Дорога от Красноярска почти вся лежала через тайгу. Услышав, что
на ней не то варнаки, не то медведи шалят, Шелихов решил подсадить на
облучок к Никифору, разбитому и одуревшему от безостановочной гоньбы,
такого же желтолицего ямщика-якута Митьку с винторезом.* (* Пулевое
нарезное ружье.)
- Ежели до Тунгуски за пять ден доскачем и по льду благополучно
на нашу сторону переправимся, по двадцать рублей каждому, ребята,
отвалю и по ведру в Иркутске выставлю. Гони! - сказал Шелихов,
забираясь в возок.
С гостями на трех тройках хозяин, красноярский старожил-купец
Атмакин, провожал возок любезного друга Григория Ивановича Шелихова
верст на двадцать за город, до сенокосной своей заимки. Да и как не
проводить человека столь поднявшего, по мнению Атмакина, перед всем
миром престиж сибирского купечества.
На двадцатой этой версте провожавшие, окружив с цветными
бутылками в руках возок Шелихова, поднесли мореходу "посошок" на
дорогу, выпили не закусывая, облобызались впоследнее, помахали вслед
платочками и повернули в Красноярск - продолжать раздольное пасхальное
гулянье в снегах, заваливших крутосклоны притаившегося в соснах и
кедрах городка.

4

На пятый день гоньбы на сменных лошадях, разминувшись с
полусотней тянувшихся по тракту попутных и встречных обозов, возок
Шелихова докатился под вечер, после смены лошадей в Бардадыме, до
места на берегу Верхней Тунгуски,* с которого начинался переезд по
льду реки. Мореход не захотел здесь дожидаться утра, как советовал ему
ведавший переправой нерчинский служилый казак Емельян Молодых. (*
Ангара.)
- Весна - через короткое время лед тронется, под правым берегом
полыньи открылись... Уйдешь под лед, неровен час, - обожди до утра,
Григорий Иваныч! - говорил казак, хорошо знавший Шелихова и
расположенный к иркутскому купцу, о подвигах и удаче которого был
наслышан и много раз за последние десять лет встречал его на
переправе. Но морехода трудно было переубедить в принятом решении,
особенно ссылкой на риск и опасность. Одна только Наталья Алексеевна
умела влиять на него.
Усевшись в возок, Григорий Иванович приказал Никишке спускаться
на лед. Беззаботный Никишка только свистнул и, сдерживая на вожжах
добрых сибирских лошадей, съехал на лед. Всматриваясь зоркими, будто
волчьим огоньком отсвечивающими глазами в бурый след колеи, гнал он во
тьме лошадей по зимней дороге через Ангару.

Переезд заканчивался благополучно. Но вдруг, саженях всего в пяти
от крутого правого берега, под которым особенно глубока полноводная
Ангара, раздался зловещий треск, всплески воды, и левая пристяжная
исчезла во внезапно раскрывшейся черной полынье. Могучий мохнатый
коренник, завалясь в бок и чуть не сбив с ног правую пристяжную,
хрипел и рвался из упряжи. Вода заливала дорогу.
- Руби! Отдавай, руби! - крикнул мореход, во мгновение ока
вываливаясь в воду вправо от возка. С быстротою рыси Никишка, выхватив
нож, прыгнул с облучка на спину коренника и молниеносно перерезал
сбрую около удил и валька пристяжной, тянувшей в полынью коней и
возок.
- Й-ях! Й-ях, волки! - орал Никишка, сидя на спине коренника. На
паре вскинувшихся в чудовищном рывке коней он сорвал возок с
подломанного льда и выскочил на берег у самой воды.
Мореход, мокрый с головы до ног, стоял на двадцатиградусном
морозе рядом с залитым водою возком. Лежавшая в возке шуба местами
замокла и теперь, накинутая уже на плечи Григория Ивановича, ледяными
тисками сжимала его тело.
Что делать? Вернуться назад к Емельяну, казаку-переправщику,
чтобы согреться и обсушить платье? Не хотелось, - скажет: "Слушал бы
меня!" Да и вторично вступать в спор с коварной стихией небезопасно -
благо в этот раз целы выскочили...
Ближайшее жилье лежало верст за десять - сибирских немереных
верст, - село Спасо-Никольское. "Не задубеть бы дорогой, - пронеслось
в голове Шелихова, - на паре не шибко добежишь". Провалившаяся
пристяжная не выбилась на берег, ее затянуло под лед.
- Вперед! Вперед, Никишка! Гони в два кнута! Пропадем, если
глазом моргнуть не добежим до Спасского, - негромко сказал мореход,
забираясь в возок.
Подгонять не пришлось. Никишка и Митька в подмоченных тулупах
чувствовали себя плохо и побежали рядом с возком, помогая коням, с
трудом выбиравшимся по извилистой дороге через тальник на крутой
берег.
До Спасского добрались часа через полтора - в семь-восемь вечера,
когда, по сибирскому обычаю, все село спало уже непробудным сном. У
старосты Силантия, знакомого человека, к которому подъехал мореход,
долго с недоверием переспрашивали: откуда, да почему, да кто такие
поздние гости, вздували лучину, искали пимы.
Войдя в жарко натопленную избу, Шелихов отказался от еды и, выпив
стакан водки, принесенной из возка, забрался на печь, скинул сушить
мокрое, оттаявшее на нем платье, укрылся оленьей дохой и тулупом и
сразу заснул как убитый. Никишка и Митька распрягли лошадей и,
поставив их под навес - якутские кони не знают конюшни, - уселись за
щи, вытащенные хозяйкой из печи, и долго еще рассказывали Силантию о
пережитой опасности, а там и сами залегли на полатях отсыпаться за
дорогу.
Ночью мореход почувствовал невыносимую жажду, озноб и жар в
крови. Слезши с печи, разбудил хозяина, разыскал и одел с его помощью
просохшее платье. Проснувшаяся хозяйка среди ночи растопила печь,
запарила и напоила почетного нежданного гостя лесной малиной. Согнав
Никишку и Митьку на лавки, Григорий Иванович улегся на полатях, где
хозяйка приготовила ему постель.
Днем, превозмогая жар и головокружение, - никогда не приходилось
переживать такое мореходу, - Шелихов купил с помощью Силантия левую
пристяжную на место утонувшей и на следующее утро выехал одолевать
последние триста верст, отделявшие его от Иркутска, от дома.
Сменив на увалах Прибайкалья две тройки, - добрая лошадь стоила
тогда в тех местах от трех до пяти рублей, - Григорий Иванович на
третий день по насту, начавшему проваливаться под лучами солнца,
вкатил в Иркутск и минут через десять был на своем дворе.
На крыльцо выбежала, накрывшись только платком, Наталья
Алексеевна и остановилась - ждала, когда же откроются дверцы и
появится в них богатырская фигура, прогремит голос славного хозяина и
друга сердечного.
Но дверца не отворялась, ее открыл, соскочив с облучка, Никишка.
Озабоченно заглянув внутрь возка, он обернулся к ней лицом и махнул
рукой.
Не помня себя от ужаса, в предчувствии недоброго, вихрем
метнулась с крыльца Наталья Алексеевна и, перебежав в сафьяновых
сапожках по навозным кучам двора, бросилась к возку.
На нее глядело из медвежьей шубы чужое и незнакомое старое лицо,
мигали мутные, выцветшие, как будто ничего перед собой не видящие
глаза.
- Григорий Иваныч! Гришата! - всплеснула руками Наталья
Алексеевна, но тотчас же овладела собой и, сдвинув сурово черные
брови, твердо сказала уже сбегавшимся к возку и окружавшим его людям:
- Тише! Недужен Григорий Иваныч... С бережением выносите и в
спальню... А Куч, где Куч девался? - растерянно оглядывая пустой
возок, спрашивала она, только сейчас заметив отсутствие верного
красного друга и слуги.
Никишка молчал, виновато опустив голову и скосив куда-то вбок
бусины глаз. Наталья Алексеевна поняла, что Куча она никогда больше не
увидит, и, подавив спазм, перехвативший горло, первая, несмотря на
дородность, ловко проникла в возок, чтобы бережной и заботливой рукой
поддержать любимую буйную голову, подкошенную лихой бедой.
- Наталья Алексеевна... Наташенька... уплывем... на Алеутские
уплывем. Баранов Александр Андреевич ждет, поди, не дождется... и
Куча... кровь из сердца Куча с собой возьмем... там захороним Куча, в
его родной земле, - отдаваясь во власть недуга, преодолеваемого до
этого момента нечеловеческой силой воли, выговаривал в забытьи
мореход.
Истерзанное трехдневной ездой в жару и ознобе могучее тело
Шелихова, обмытого душистой сосновой водой с водкой, переодетого в
чистую рубаху и порты, обмякло и как бы растаяло в блаженном покое под
белоснежными холщовыми простынями собственной постели в собственном
дому. Только сейчас признала Наталья Алексеевна в худом и осунувшемся
лице с закрытыми глазами знакомые черты своего Григория Ивановича.
- Никишке велишь пятьдесят рублей выдать и Митьше двадцать и по