Григорьев Аполлон Александрович. Григорий Шелихов

костров.
Лур-кай-ю с женой в таком же райском виде сидел у своего очага и
важно угощал собравшихся вокруг соплеменников полученным табаком.
Белотелые бородатые русские оставались в портах и начальственно
похаживали по лагерю, уламывая алеутов к завтрашнему выходу с утренней
зарей на промысел.
- Не будет удачи, - упрямо твердили некоторые. - Мы не молились,
не постились, не приносили жертв духам охоты... Не будет удачи - беда
будет!
- На Кадьяке постились, на Кадьяке камлали, когда в партию шли...
Духи довольны! - веско изрек Лур-кай-ю, когда его спросили, как быть и
выходит ли он на промысел. Слова его облетели лагерь и прекратили
ропот недовольных. Большое Брюхо еще раз доказал Баранову, как умно
тот поступил, сохранив ему жизнь.
Острогин, с пушкарями русскими и полусотней индейцев-чугачей и
алеутов, оставался на охране лагеря и раненных в ночном бою, пока не
закончится промысел в окрестностях и не перенесут лагерь в другое
место.
На другой день до восхода солнца лагерь опустел. Около трехсот
байдар вышли на промысел морских бобров, растянувшись на десять,
двадцать, пятьдесят верст вдоль по побережью, зорко высматривая на
всех лайдах* драгоценных зверей. (* Морские отмели, обильно заросшие
водорослями.)
Неуклюжие и как будто беспомощные на земле, алеуты на просторах
океана преображались в отважных, неутомимых и искусных охотников, -
равными им из белых людей могли быть только русские, родившиеся на
побережье Колымы и Камчатки.
Стоя на носу баркаса, державшего под крепким предутренним бризом
курс норд-вест-вест, в обход запирающего Чугацкий залив острова Цукли,
правитель, как флотоводец на смотру, с помощью неразлучной
дальнозрительной трубы выискивал среди вздымавшихся к горизонту
тяжелых волн океана черные щепки байдар своей флотилии. Всмотревшись,
Баранов видел, как тут и там над этими крутящимися в пене волн
скорлупками вставала, как будто танцуя над водой, темная человеческая
фигура и пускала из прикрепленного к дощечке лука стрелу в
пространство, где зоркие глаза морского охотника углядели качающуюся в
волнах над зарослями морской капусты черно-бурую тушку морского бобра
- калана. Истощенный потерей крови от поразивших его после первой еще
нескольких стрел, драгоценный зверь всплывет на волнах и будет поднят
на деку байдары.
Под вечер, покрыв на утлом баркасе за долгий июльский день около
ста двадцати верст хляби морской, Баранов пристал на ночевку к
лесистому и безлюдному мысу острова Цукли, с тем чтобы на зорьке снова
пуститься в путь и при дневном свете пройти последние
шестьдесят-семьдесят верст вояжа через усеянную бесчисленными
островками и подводными камнями Воскресенскую губу.
В глубине этой губы, в расщелине узкого и длинного фиорда,
лепилась у подножия крутых скал, заросших прекрасным корабельным
лесом, заложенная два года назад крепость Воскресенская. Место, где
быть крепости, еще семь или восемь лет назад выбрал сам Григорий
Иванович Шелихов и наперед дал ей пышное имя - Славороссийск, но так
как закладка пришлась на день воскресения господня, промышленные
окрестили ее Воскресенской.
"Рано еще ей Славороссийском именоваться! - разглядывал Баранов с
баркаса лепившиеся к скалам, подобно черным грибам, шалаши и землянки
и среди них полтора десятка изб и две казармы. Сложенные из обтесанных
бревен постройки почернели за год от сырости и ветров сурового края. -
Вот направит ум российский промыслы, принесет с собой заведения
добропорядочные, тогда и окрестим Славороссийском... А так, пустым
местом, чего отечество срамить!" - укрепился Баранов в правильности
своего решения.

6

Сойдя с баркаса, приставшего к свайной пристани в центре
поселения, Баранов спешно зашагал по берегу к остову корабля,
стоявшего в стороне на рештовках стапелей. От корабля навстречу бежал,
размахивая руками, небольшого роста голубоглазый человек в
непромокаемой кухлейке.
- Здоров будь, Яков Егорыч! - приветствовал правитель
Джемса-Георга Шильдса, искусного кораблестроителя-англичанина,
обрусевшего на службе в только что зарождавшемся на купеческие деньги
российском тихоокеанском флоте. - Медленно с делом поспешаешь,
однако... С прошлой осени, как я на Кадьяк вернулся, не можешь
"Фениксу" нашему крылья приладить! А промедление в деле, как говаривал
великий государь Петр Алексеевич, смерти подобно... Что же и чему
помеха?
- О-о... - задохнулся Шильдс от негодования, теребя рыжую
бородку. - С кем вы меня оставили? Разве это люди? Бездельники,
бунтовщики и пьяницы! Что вы мне оставили? Обещали весной все
прислать, а где пик, смола и деготь для засмолки? Я буду жаловаться, я
дойду...
- Уже дошел, друг... Криком, однако, делу не поможешь, - спокойно
перебил его Баранов. - "Святители" с Кусковым и людьми только этой
весной, без мачт и снастей, добрались до Кадьяка, а из Охотска еще в
прошедшем году перед Покрова вышли... Пришлось им зимовать на
Уналашке! Чего не натерпелись люди, а кои и поумирали, однако семена,
картофель, коз и собак на Кадьяк доставили. И твои человечки не хуже,
Яков Егорыч. С людьми умеючи надо! - Правитель решил перейти в атаку.
- А еще доставили извещение, Яков Егорыч, что соплеменник твой Кокс
взялся по научению Швеции поселения наши разорить и русских в Америке
со свету сжить, - вот и рассуди, что мне было делать? Кинулся я Коксу
навстречу, чтоб до Воскресенской не допустить, а про твою нужду,
каюсь, и забыл... Не будем людей в соблазн вводить - пойдем в избу,
пораскинем, чем делу помочь: ум хорошо, а два лучше! - заметив
растерянность Шильдса, смягчился Баранов.
На вечерней заре пронзительный свист боцманских дудок собрал
полторы сотни работных Воскресенской перед избой Шильдса. Баранов
вышел к ним без картуза, в сопровождении вызванных в дом десятников,
Шильдса и Чандры с Саргачом. В разноязычной и пестрой толпе
промышленных в Воскресенской было втрое больше белых людей, чем в
партии, оставленной в заливе Нучек, - кроме русских, в ней были финны,
плотники из Або, попавшие в Америку из Охотска, куда их насильно
переселили после недавней войны со Швецией. С помощью неотразимого
аргумента, "барашка в бумажке", Шелихов уговорил охотского коменданта
Готлиба Коха списать этих людей на корабельные верфи компании в
Америке. Финны, несмотря на привилегированное положение, держались
враждебно и угрюмо.
Еще больше хлопот и огорчений доставляли работяге Шильдсу десятка
полтора беглецов с английских, датских и испанских кораблей. Они чаще
и чаще забирались в эти далекие воды в погоне за пушниной, китовым
жиром и усом. Несколько рослых негров и гавайских канаков, сбежавших
от тяжкой неволи с кораблей пронырливых "бостонцев" со страхом
разглядывали Саргача, как бы узнавая в нем одного из свирепых псов
бывших хозяев: те с такими же вот псами держали в повиновении "черную
скотину". Неужто справедливый правитель - в его руках они никогда не
видели кнута, которым бы он стегал людей, - преобразился в
"инпич-босса"?
Баранов, - а ему уже были известны имена отпетых лодырей и
зачинщиков беспорядков и разбойных действий в его отсутствие, - молча
оглядывал притихшую толпу.
- Господа промышленные! - начал он спокойно и внушительно. -
Благодарю всех трудившихся и душевное удовольствие чувствую, видя в
долгую мою отлучку успехи трудов ваших к славе отечества и к чести
российского народа, но удовольствие то, кое я желал ощутить,
затмевается, с другой стороны, досадой и огорчением... Узнав здесь про
разные скопы и заговоры, разделение на партии, обиды одних к другим,
наглое своевольство и разврата, почитаю себя крайне несчастливым, что
в управление мне вверены люди таких развращенных нравов. Имеете ли вы
право отказываться от послушания в работах и прочем? - Голос Баранова
приобрел неожиданную силу. - Требовать таких кормовых запасов, каких
либо вовсе нет, либо мало и сберегаются на непредвиденные нужные
случаи? Бездельники, стараясь истребить юколу, бросали ее собакам,
требовали всегда пироги, оладьи и затуран... - Правитель грозно
оглядел чужеземцев-беглецов и стоявшего с ним "богомола" Яшку
Плотникова, метившего выйти в попы, но не раз уже уличенного в
склонении наивных алеуток к таинствам отнюдь не христианской любви. -
Требую чистосердечно объявить, был ли здесь недостаток в кормовых
припасах и кто голодовал?! Поелику целость общественная, успехи и
благосостояние зависят от доброго и единодушного согласия, буду
ожидать от всех вас чистосердечного объяснения и признания в
происшедшем. Раскаявшиеся могут надеяться на мое человеколюбие и
мягкосердечие...
- Ты покайся, а он те сто линьков влепит аль на березу подвесит!
- донесся до Баранова голос Яшки Плотникова.
- Зачем линьки аль березу дермом поганить? Не тронь дерма - само
засохнет, - безмятежно отозвался Александр Андреевич, шуткой
подчеркивая, что не намерен злобиться. - Беседу закрываю. Вред и
глупость некоторых, полагаю, все уразумели? С Цыпанова берите пример,
с кузнеца нашего. Кровью человек харкает, а не пожалел сил - перековал
и наварил более шестисот топоров и гвозди поделал, болты, якоря,
брашпиль. Такому человеку отечество истинно помощью одолжено! Завтра с
солнцем всех за работой ожидать буду!
Баранов отменил распоряжение Шильда очистить для начальника одну
из изб, занятых промышленными, и устроился с Чандрой и Саргачом в
наскоро сколоченном шалаше, рядом с избой-конторой Шильдса.
"Барчерова рука!" - уверенно определил правитель источник смуты,
обнаруженной после девятимесячной отлучки в Воскресенской. Эта же
черная рука толкала чуть ли не на братоубийственную войну засевшие в
Кенайском заливе и в устье реки Медной артели бывшего шелиховского
компаниона Лебедева.
Появляясь под флагом то Гудзоновой, то Ост-Индской компании, а то
под каким-то черным неведомым флагом с нашитой на нем змеей, бостонец
Барчер выменивал у индейцев побережья бобровые шкуры на ружья, порох,
пули. В последнее время он завел темные шашни и усердно спаивал ромом
бесчинствовавших в Кенаях лебедевцев. Баранов ни разу не встречался с
неуловимым корсаром, но угадывал в нем на все готового, опасного врага
русскому делу в Америке.
Не останавливаясь ни перед чем в проведении раз принятых решений,
Александр Андреевич положил за правило принимать их, держа все нити в
руках. Путаные объяснения Шильдса и людей, рассказывавших со слов
одного из передовщиков лебедевской артели, не то Петра Коломнина, не
то Потапа Зайкова, приходивших в Воскресенскую, о готовящемся
восстании индейцев, побудили Баранова держаться выжидательно в надежде
добраться до корня...
Под фонарем на бочке, заменявшей письменный стол, правитель почти
до рассвета писал донесение Шелихову о встрече с Мором и о событиях в
заливе Нучек. Разговоры с Мором натолкнули на мысль об установлении
торговых связей с Ост-Индской компанией, манящий голос Феникса увлекал
еще дальше - на богатые дарами природы острова южной части Тихого
океана. Фантастично смелые, но всегда деловые, подкрепленные цифрами и
расчетами соображения Баранова летели навстречу такому же духу отваги
и предприимчивости, каким полон был и Шелихов даже в последние годы
его жизни, омраченные происками завистников и врагов начатого им дела.
Дописав последние строки очередной, как называл он свои письма
Шелихову, реляции, правитель откинулся и прочитал их для себя вслух и
с удовольствием:
"Мест по Америке далее Якутата много, кои бы для будущих польз
отечества занимать Россиянам давно б следовало... И мужество и
неустрашимость потребны к преодолению только первых затруднений, чего
в Российском народе всегда найти надеяться можно, и доставить честь
государству, которому мы жизнью и покоем жертвовать по присяге и
совести обязаны.
Александр Баранов".

Глава третья

1

С отъездом Резановых в Петербург мир и благополучие покинули,
казалось, шелиховский дом. Люди и обстоятельства беспрерывно, удар за
ударом, разрушали веру морехода в его силы, в былую удачу, в торжество
и признание дела, с которым он связал все помыслы последних лет своей
жизни.
Высочайшее соизволение на возвращение Резанова в столицу
возбудило немало разговоров в Иркутске. Ни для кого не было тайной,
что пребывание Николая Петровича в столь глухом, отдаленном от столицы
городе следует рассматривать как опалу и ссылку.
- Схитрил Гришка - и труды наши и усердие к отечеству себе в
пользу обратил! - обсуждали компанионы вылетевшие из губернаторского
дома слухи о прощении Резанова во внимание к заокеанским
странствованиям и открытиям морехода. - Варнак - он всегда варнак:
выдал дочку за масона. Мало ли их тут по острогам и рудникам наслано!
Выдал, а теперь через столичных фармазонов зятька оправдал и в
Петербург выправил дела обделывать. Он нам покажет Америку - по миру
пойдем!
Наталья Алексеевна знала о пяти тысячах рублей, которые Григорий
Иванович не без труда собрал и передал зятю для оплаты услуг Альтести,
склонившего чье-то высокое внимание к заокеанским странствованиям и
открытиям тестя Резанова, - знала и потому ничего не говорила мужу о
доходившей до нее болтовне досужих языков: "Не набедокурил бы из-за
такого "внимания" Гришата... Темный он стал!"
А мореход действительно после отъезда Николая Петровича и дочери
в столицу как-то замкнулся, ушел в себя. Сидел дома и, обложившись
картами и книгами, готовился к задуманной в лето 1793 года экспедиции
на поиски по азиатскому берегу незамерзающей гавани.
Наслышанная о жестокости китайских солдат пограничных ямыней,* об
изощренных мучениях, которым они подвергали попавших к ним в руки
чужеземцев, Наталья Алексеевна со страхом и сомнением рассматривала
наведенные красным суриком бесчисленные варианты маршрутов экспедиции.
Григорий Иванович часто зазывал Наталью Алексеевну посмотреть карты и,
больше того, требовал от нее одобрения своей безумной затее... (*
Пограничных ямыней - пограничных областей.)
- Легче мне было бы в Америку плыть, чем пустить тебя на
китайскую землю невесть чего искать! - сдержанно отзывалась Наталья
Алексеевна и переводила разговор на отвлекающие размышления о том, как
едут или уж доехали и как устраиваются их дети в столице.
- Доехали, Натальюшка, доехали и домового за печь пустили.
Николай Петрович, чаю, Державину и челобитные мои передал - не
задержали бы дозволением! - охотно отозвался однажды Григорий Иванович
на слова жены, думая все о своем - об отправленном на имя царицы
всеподданнейшем ходатайстве разрешить ему поиск гавани на свой кошт и,
ежели эта нужная гавань будет найдена южнее устья Амура, дозволить
вступить в переговоры с китайскими властями.
Прямодушный Пиль, болевший нуждами вверенной его управлению
Восточной Сибири, этого, как он называл, "окованного льдами царства",
и в этот раз доброжелательно поддержал полезную русскую инициативу, не
убоявшись того, как может быть расценено в Петербурге, поглощенном
делами на Западе, такое неуместное вмешательство в высокую политику.
- Вот кабы Николай Петрович прошение твое в печь спустил, а
домового Гавриле Романычу отдал, ей-ей не пожалела бы! - шутила
Наталья Алексеевна, вспоминая данного ею дочери по древнему поверью на
доброе бытование домового сверчка, с большим трудом уловленного в
поварне и заключенного в крохотную коробочку с прелым листом и
хлебными крошками. Коробочку с "домовым" Наталья Алексеевна наказывала
Анюте всю дорогу держать в шубке под дохой - не замерз бы. "А нежив
будет, замерзнет - брось за печь, как в дом войдешь, чтобы не оскудел
дом сытостью! Он за печью оживет..."
- Ну-ну, ты скажешь, Натальица! Всеподданнейшее прошение на
высочайшее имя под козявку сменяла! - замахал руками Григорий Иванович
на жену.
Наталья Алексеевна только вздохнула и смолчала: как никогда, был
ей не по сердцу новый замысел мужа.
Мысли о том, что усилия найти незамерзающий выход в Тихий океан
со стороны Сибири ни к чему не приводят, приносили мореходу много
тяжелых огорчений.
Административная кухня губернаторской канцелярии не имела тайн от
вездесущего Ивана Ларионовича Голикова, крупнейшего пайщика
шелиховских компаний, и Ивана Андреевича Лебедева-Ласточкина, былого
компаниона по первому, десять лет назад проходившему плаванию Шелихова
в Америку.
- Я деньги в это дело вложил, три корабля экипировал, а он что?
Латаные портки да шалую женку, что за ним увязалась! А прибыль делить
приказчик мой пополам захотел?! - объяснял Лебедев свой разрыв с
мореходом после возвращения Шелихова с женой из преисполненного
больших опасностей и неимоверных лишений заокеанского странствования.
Сидя дома в ожидании столичного ответа на свой план поисков
незамерзающей гавани, Шелихов перебирал в памяти дела и дни,
положившие начало его Славороссии.
Причина расхождения с Лебедевым лежала глубже споров о разделе
прибыли. Разлад шел из-за того, как управлять колониями и какие цели
преследовать в отношении туземного населения Америки. Простодушие и
беззащитность туземцев открытой земли, благородство и преданность Куча
тронули сердце морехода. Встречи и разговоры с Радищевым, ссылки на
мнения и суждения которого - Шелихов понимал это - были невозможны и
опасны, заставили морехода по-иному взглянуть на смысл и направление
своей деятельности в Америке.
- Управлять дикими надо твердостью, но и с понятием, привязывая
краснокожих пользою и научением, - принял решение Шелихов и, как умел,
старался проводить его в жизнь.
По-иному смотрел на дело Лебедев.
- Железом и страхом подчинять надо, иначе что с них возьмешь, -
говорил он.
Сила и права капитала были на стороне Лебедева; на стороне же
Шелихова оказались люди - и те, что вернулись с ним из плавания, и те,
которых он оставил в первых основанных им постоянных русских
поселениях на Алеутах и американском материке.
Третий компанион, Иван Ларионович Голиков, душой был во власти
интересов капитала, но из расчетов стать в будущем единоличным
владельцем найденного за океаном золотого руна - "с открывателем
как-нибудь уж сам, придет время, управлюсь" - принял сторону Шелихова.
После трехлетней волокиты по судам и присутственным местам
Шелихов, проявив неожиданную для Голикова деловую находчивость,
смекалку и умение находить покровителей и сторонников, сколотил три
новых товарищества и стал во главе дела - на место, которое Иван
Ларионович оставлял за собой.
Разойдясь с мореходом, Лебедев основал собственную компанию и
заложил две-три фактории на берегах Кенайского и Чугацкого заливов.
Передовщиками к нему пошли несколько старовояжных, побывавших с
Шелиховым в Америке, но возвращенных мореходом в Охотск по той
причине, что оказались неспособны ужиться с туземцами.
"Пропадут непутевые, а каку кашу расхлебывать нам доведется!" -
думал Григорий Иванович, разбираясь на досуге в донесениях Деларова и
Баранова о бесчинствах лебедевских людей среди кенайцев и чугачей. Он
представлял себе лица перекинувшихся к Лебедеву старовояжных и
досадовал: люди все крепкие - Потап Зайков, Коломнин, Забалушин,
Коновалов... "Этот-то сущий зверь, этот и своих в железа возьмет, дай
ему волю!" - вспоминал Шелихов мрачную фигуру партовщика Коновалова,
которого он после памятного боя с конягами на Кадьяке арестовал и
привез в Охотск судить за ничем не оправданные убийства замиренных
островитян.
Коновалов свои преступления пытался взвалить на него, Шелихова.
Подлекарь Мирон Бритюков, подлый человечишка, подкупленный Лебедевым,
когда начались между ним и мореходом раздоры, подал в 1787 году бумагу
капитану Биллингсу. До сих пор дело не кончилось, до Петербурга дошло,
там и застряло, хотя Бритюков на допросе в совестном суде сознался,
что по уговору Лебедева, наглотавшись водки, спьяна подмахнул бумагу,
которую подсунул ему сквалыга-ярыжка Козлятников.
Среди кляузных дел, неизбежных в те времена при выдвижении
простого человека из народной толщи, донос подлекаря Бритюкова всегда
всплывал со дна тяжелых воспоминаний Шелихова. Тем более, что перед
лицом собственной совести мореход и сам признавал за собой вину -
вольную или невольную, кто ее разберет. А причина, чтобы винить его,
была, - причина, наложившая до сего дня не смытое пятно на имя
Шелихова, как человека и первого от России завоевателя Нового Света.
"Гришата, на что ты Коновалову рассудил доверить правеж над
изменой кадьяцких американцев?" - эти слова Натальи Алексеевны,
укоризненные глаза и голос ее навсегда запомнились мореходу, когда к
ним в барабору, поставленную после высадки на острове Кадьяке,
ворвались несколько промышленных с криком о том, зачем Коновалов зря
людей переводит.
Пока Шелихов с десятком верных людей добежал до ущелья, в которое
согнали покорившихся после ночного боя дикарей, Коновалов, хвативший
спиртного для лучшего розмысла, распаленный гибелью своих товарищей,
успел порубить и пристрелить несколько размалеванных черной краской
воинов, да многих искололи и зарезали конвоиры из лисьевских алеутов,
имевших давние кровавые счеты с кадьяцкими конягами.
В молодости лихой кулачный боец, Шелихов едва справился с пьяным,
потерявшим рассудок Коноваловым, заковал его в кандалы и, продержав
преступника под караулом, забрал с собою в Охотск. Вернувшись же
домой, Шелихов смалодушничал, не дал хода кровавому делу: Лебедев и
Голиков отстаивали Коновалова, да и сам Коновалов при попустительстве
Биллингса исчез, убрался на время в родные места, куда-то на Колыму.
"Из-за сокрытия чужой и своей неправды - боялся, чтобы в
жестокости и алчбе с испанцами и англицами не сравняли, - и
поплатился", - укорял себя за это Шелихов. А Лебедев, проигрывая в
неправом споре, на все шел, лишь бы опакостить дело, - ну и нашел
Бритюкова! Бритюков коноваловское зверство подбросил Шелихову и
Коновалова против Шелихова же в свидетели выставил.
Не дано человеку знать замыслы ни явных своих врагов, ни тайных
недругов, - не знал и мореход, что Лебедев и Голиков, снова секретно
вошедший в лебедевскую компанию, усмотрели в возвращении Резанова в
Петербург угрозу своим расчетам перенять на себя шелиховское дело и
стать хозяевами в американской земле. Вослед Резановым и Бему выехал в
столицу бывший заседатель совестного суда Козлятников. Выгнанный с
места, этот судейский крючок, находясь много лет под судом и
следствием, занимался практикой подпольного ходатая по махинациям
дошлых купцов.
У обоих компанионов были грехи и прорухи в торговых делах с
анадырскими чукчами и ительменами на Камчатке, - они опасались
снявшегося в столицу Бема. Козлятникову, чтобы отвести от себя
неприятности и показать пример своей рачительной заботы
правдоискателей, они поручили разворошить дело Шелихова о разорении
американских селений и убийстве множества новых верноподданных,
завоеванных державе стараниями купцов Голикова и Лебедева.
Учить Козлятникова не надо было. Голиков указал ему только одно -
найти советника коммерц-коллегии Ивана Акимовича Жеребцова, с которым
у торгового дома Голиковых были давние и прочные связи по откупам.
Тихоструйный Иван Ларионович из обрывков рассказов, слышанных от
самого Шелихова и через людей, - не умел мореход держать язык за
зубами - догадывался найти у Жеребцова поддержку...

2

В середине мая Ангара очистилась от льда. Лед прошел уже и из
Байкала, дальше потянулся по Енисею и ввергся в пучины Северного
океана. Этим льдом Байкал, говорили тогда, кланялся Ледовитому океану.
Из окна шелиховской комнаты, выходившего на задворье - в сад и на
реку, было видно, как далеко за Ангарой голубели в весенней дымке
гольцы и сопки тунгусской земли.
Шелихов, в ожидании разрешения на задуманную экспедицию, с
нетерпением отсчитывал дни до середины лета. К этому времени, по его
расчетам, должны были вернуться из столицы, конечно, уже на колесах,
посланные дочерью и зятем кошевы с порохом и ядрами, которые
предстояло получить из Кронштадтского арсенала. Хотя порох был и в
Иркутске, как в Якутске, Гижиге и в Охотске, где снаряжались суда
компании, и от долгого хранения на казенных складах этот порох часто,
кстати сказать, приходил в негодность, - все же корабли дальнего
плавания по положению могли получать его только из Кронштадта, для
чего надо было преодолеть в оба конца двенадцать тысяч верст.
- Законы святы, да исполнители лихие супостаты! - ругался
Григорий Иванович, прося зятя исхлопотать обещанные компании триста
пудов пороху и другой огнестрельный запас, а равно наблюсти за
погрузкой этого в Рамбове* и выпроводить обоз из столицы. (* Так в
просторечии назывался Ораниенбаум, отстроенный в начале XVIII века
Меншиковым.)
- В дороге, где ростепель застигнет, переждете, - наставлял
Шелихов отправлявшегося с Резановым приказчика, - на колеса
перегрузите - и к лету жду обратно...
В начале лета жара иссушила землю. Огромный спиртовой термометр
Фаренгейта, подвешенный к кедру в конце шелиховского сада, показывал