Григорьев Аполлон Александрович. Григорий Шелихов

обвинению. Он и так уже поступил строже, чем требовалось по личности
убитого: отрешил от должности пристава, исполнявшего высочайшее
повеление... "Что еще, - горько усмехнулся Шелихов, - может сделать
мне генерал в утешение? В покрытие крови Ираклия вспорет плетьми
казачишку-бурятина? Гавриле Романычу Державину написать, просить пред
царицей заступничества?.."
И тут же вспомнил, как Державин после сердитого отзыва о Глебовой
на его глазах целовал ручки ввалившейся к нему вместе с Альтести вдове
секунд-майора. Вспомнил и поморщился от сдавившей сердце острой
боли...
На счастье, подъехали к дому. Мореход с трудом выбрался из саней
и, пошатываясь, - до дна испил чашу людской злобы и своего бессилия -
вошел в сени.
Наталья Алексеевна не знала, куда и зачем выехал хозяин из дому,
и в большой тревоге поджидала возвращения Григория Ивановича.
Едва волоча налившиеся непомерной тяжестью ноги, Шелихов, как был
в шубе и шапке, со свисающими малицами, ввалился в столовую и
опустился на скамью у дверей.
- В баню не пойду... опять сердце схватило... Раздень! -
пробормотал он невнятно и внезапно окрепшим голосом крикнул: -
Голикова, ежели придет, не пущай ко мне!.. Убить могу!
Забыв обидную встречу с реки, Наталья Алексеевна проворными
сильными руками раздела мужа, с трудом довела до спальни и, надев
чистое белье, уложила в постель.
За несколько дней Григорий Иванович отлежался и оправился, но
никого, кроме Полевого, не принимал. Голиков, которому Козлятников уже
обо всем рассказал, утаив, конечно, только то, что он выдал Шелихову
причастность Ивана Ларионовича к интриге, закончившейся гибелью
Ираклия, был в беспокойстве и потому не добивался свидания с
мореходом.
Добровольное затворничество Григория Ивановича, готовившего
второе издание своей книги об открытиях, сделанных на северо-западе
американского материка, было как нельзя более наруку Ивану Ларионовичу
Голикову.
Пайщики пестрых по составу шелиховских компаний, особенно мелкие
и средней руки купцы, недаром больше опасались хитрого разума и
сноровки Голикова, изощренного на темных махинациях питейного откупа,
чем самовольства и диктаторских замашек "морского варнака", как они
окрестили Шелихова. Эту опаску песца перед волком Шелихов отлично знал
и умело пользовался поддержкой мелкого пайщика, сводя на нет все
попытки Голикова занять место первоприсутствующего директора компаний.
Голиков давно нашел применение своей деловой хватке. Пользуясь
отдаленностью колоний и сложностью проверки действий начальников
промышленных групп и поселений, он через своего подручного,
енисейского мелкого купца Толстопятова, задолго до гоголевского
Чичикова занялся операциями по скупке "мертвых душ". У родственников
русских добытчиков, умерших в колониях, Голиков приобретал права на
положенные им паи и полупаи по сходной цене. В этом содействовал ему
прожженный авантюрист, бывший главный правитель американских колоний
грек Деларов.
Неизвестный Шелихову енисейский купец Толстопятов, никогда не
бывавший в Америке и занимавшийся понаслышке скупкой краденого золота,
предъявил к нему иск. Шелихов усмотрел в этом верно рассчитанный и
тяжелый удар своих тайных врагов. Толстопятов представил в Иркутский
совестный суд претензию на огромную сумму, чуть ли не в двести
пятьдесят тысяч рублей, по оказавшимся у него на руках паям погибших и
умерших в Америке добытчиков. За спиной Толстопятова Григорий Иванович
ясно видел козлиную бородку Голикова, кустистые рыжие брови
Лебедева-Ласточкина и щучье хайло судейского крючкотвора Козлятникова,
хихикающих в кулак: поглядим, мол, как ты, Колумб российский, в этот
раз сухим из воды выйдешь.
Совестный суд вызывал Шелихова повесткой на 1 декабря. Григорий
Иванович мгновенно принял решение: прежде всего просить не
рассматривать дела, пока он не получит по претензиям Толстопятова
справок от Баранова. Баранову же для этого надо послать отсюда копию
иска, с фамилиями и именами людей, и обязательно направить туда, за
океан, толкового человека. Нет! Надо самому в наступающем 1795 году с
открытием навигации отплыть в Новый Свет и самому все на месте
проверить... Великие мошенства откроются!
К кому же с этим обратиться? Только к наместнику, к Пилю!
Григорий Иванович еще раз имел случай убедиться в превосходстве
"тонкой политики" Натальи Алексеевны. Она неоднократно уговаривала его
явить себя пред генералом после возвращения из Охотска. А он
затворился, показал обиду - как будто в гибели Ираклия губернатор был
повинен - и тем обидел старого боевого служаку, единственного человека
из сильных мира сего, который тепло и с умом поддерживал русский почин
в Новом Свете. "Наплевал, Григорий Иваныч, в колодезь, а теперь не
знаешь, как водицы испить?" - уныло усмехнулся Шелихов.
Он нарядился, как делал это в важных случаях, и строгий,
печальный предстал пред наместником.
- Уволь, Григорий Иваныч, уво-оль! - воскликнул Пиль, не дослушав
его просьбы. - Вот где у меня сидят Голиковы, Лебедевы и прочие
сибирские миллионщики... Шелихов с ними! По горло сыт разбирать ваши
тяжбы и кляузы! - похлопал себя генерал по крутому затылку. - И как
это ты с ними не помиришься? Ведь будто бы люди одной породы, одного
сословия! - удивленно и сердито передернул Пиль пышными генеральскими
эполетами на плечах. - И такую советницу еще имеешь... Скажи ей, чтобы
малиной тебя напоила и смягчительного дала, кровь тебе пустила.
Успокоишься - помиришься, по судам таскаться не захочешь...
- Прошу прощения, ваше высокопревосходительство, что осмелился
побеспокоить малой своей... - и не договорил, перехватило дыхание,
попятился к дверям, не выдержав почудившейся в словах наместника
насмешки.
- Постой, постой! - спохватился наместник, почувствовав, что
лишку и некстати сказал. - Недослушал резолюции, а пятишься... Больно
колючим ты стал, Григорий Иваныч, с тобой и пошутить нельзя! Так они
затеяли это, говоришь, чтоб тебя спихнуть и разорить, а губернию твою
американскую в свои руки забрать? Нет, этого в интересах державы
российской не допущу, не согласен. Дело прикажу отложить, а ты
потрудись с весны в одно лето туда и обратно смотаться, привези
неподкупные свидетельства и разгроми мошенников... Голикова выгони из
компании, христопродавец он и грабитель казны, я до него еще и по
откупам доберусь! Что, отошел? То-то!.. Наталье Алексеевне скажи, чтоб
не кровь тебе отворила, - советнице своей скажи нижайшее от меня
почтение и еще скажи, что всей душой рад тебе и делу твоему помощь
оказать, поелику оно и ты с ним суть полезны отечеству. Прощай,
Григорий Иваныч, прощай, голубчик!
От наместника Шелихов вернулся в приподнятом настроении и в
точности передал "советнице" весь разговор между ними.
- Еще посмотрим, купцы именитые и столичные правители длинноухие,
кто кого! - говорил мореход. - А я доведу свое, свяжу накрепко Россию
с Америкой, и простят мне русские люди за страдание грехи мои, малые и
большие!
- Что тебе сказать, Гришата? Я уже и ума не приложу. Поболее тебя
были люди и падали под злобой и глупостью человеческой, - печально
вымолвила Наталья Алексеевна, словно предчувствуя, что доживает она с
Гришатой свои последние, отсчитанные ему судьбой дни.

Шелихов сделал последнюю попытку привлечь внимание правительства
к поднятому им делу и направил зятю, Николаю Петровичу Резанову, для
представления "при доброй оказии" кому следует обозрение первых
островных русских поселений на американском материке. К обозрению
приложил карту, вычерченную навеки обезвреженным царским ослушником
Ираклием Боридзе.
Было чем гордиться! "Американская губерния", как окрестил
шелиховское открытие Пиль, включала восемь оседлостей - "уездов",
раскинувшихся в океане на островах и на Большой земле - Аль-ак-шак,
сиречь Аляске.
Первая оседлость - десяток русских с несколькими камчадалами -
находилась на самом большом из Бобровых (Командорских) островов, здесь
когда-то нашел свою могилу славный мореплаватель Витус Беринг.
Вторая - на острове Ахта (из Андреяновских), в Коровинской бухте:
пятьдесят русских и шестьсот алеутов да двести семьдесят алеутов на
маленьких соседних островках, около которых, как скотина на траве,
"паслись" на стадах трескового малька великаны киты.
Третья - на Уналашке, самом большом из Лисьих островов, в
Капитанской гавани. Это было поселение "Доброе согласие" - тут среди
тысячи алеутов жил десяток русских.
Четвертая и пятая оседлости - на Прибыловых островах св. Павла и
св. Георгия, они замыкали Бобровое (Берингово) море давних русских
добытчиков.
Наконец, шестая, седьмая и восьмая оседлости раскидывались по
Тихоокеанскому побережью американского материка и на ближайших к нему
островах. Центром их был остров Кадьяк, где Трехсвятительская и
Павловская гавани защищались деревянными крепостями с земляными
укреплениями и пушками. Судостроительная верфь на Кадьяке, заложенная
Шелиховым, превратилась тогда в колыбель русского флота Нового Света.
Среди многих тысяч алеутов на Кадьяке жили сто девятнадцать
русских. В Кенайском и Чугацком заливах, врезающихся в материк, и до
мыса Якутат, под горой св. Илии, были раскиданы крепостцы-фактории:
Павловская, Георгиевская, Александровская, Воскресенская,* Константина
и Елены.* (* Теперь порт Стюард. ** Порт Эчес.)
Словно предчувствуя, что через немного лет русские поселения
появятся на Юконе под северным Полярным кругом и в Калифорнии на юге,
Шелихов обозрение своего подвига закончил, как полагалось по его
мнению, когда говоришь или пишешь высоким особам, витиеватым
заключением. Отдавая "кесарево кесареви", Шелихов отстаивал права
соотечественников и свою "пользу", как завоеванное за собственный
страх и риск руками, умом и отвагой простых русских людей.
Перечел вслух и сам удивился, как складно и убедительно у него
это вышло:
"Без монаршего одобрения мал и недостаточен будет труд мой,
поелику и к делу сему приступал единственно с тем, чтобы в означенном
море землям и островам сделать обозрения и угодьям оных учинить
замечания, а в пристойных местах в отвращение других держав
расположить надежнейшие наши, в пользу свою и наших соотечественников,
занятия. И не без основания питаюсь надеждою, что открою
непредвиденные государству доходы с пользою при том и своею..."
Перечитал, задул свечу в кулибинском "светце" и, чтоб не
разбудить огорчавшуюся его ночными бдениями жену, растянулся на скамье
у стола, подложив поддевку под голову. Засыпая, мечтал, как, прочитав
его обозрение, удивится государыня и призовет к себе верного слугу, -
хоть один такой да найдется около нее! - и скажет: "Присоветуй, чем
помочь и как наградить людей, столь отечеству преданных..." И
пойдет... расцветет Славороссия...

4

Толстопятов, узнав в суде, что рассмотрение иска по распоряжению
наместника отложено до представления Шелиховым из Америки документов,
струхнул и усомнился в каком-либо проке этого кляузного дела,
затеянного, в сущности, Голиковым.
В скупку паев Толстопятов вложил собственные деньги. Голиков же,
хотя и согласился разделить прибыль исполу, от расходов и хлопот по
делу сумел уклониться. И провернуть претензию в суде при таком обороте
дела он оказался бессилен, несмотря на то, что их советник Козлятников
знал все входы и выходы и обещался устроить все как нужно. Но все
выходило не так, как нужно, и Толстопятов, следуя основному закону
торгашей - свой карман ближе к телу, решил спасать себя от срама и
убытков.
- Пришел к тебе, Григорий Иваныч, на мировую спор наш кончать...
Не в моем обычае по судам таскаться, подьячих кормить! - попросив
свидания через Полевого, заявился Толстопятов к мореходу.
- Сколько? - не моргнув глазом, спросил Шелихов.
- Да двадцать процентиков для хорошего человека можно скинуть -
за двести тысяч отдаю...
- Неподходяще, дорого, но десять процентов претензии, так уж и
быть, признаю и, хоть выеденного яйца не стоят бумажки твои, двадцать
пять тысяч отступного дам... прости, не знаю, как по имени и отчеству
величать?
- Михаила Доремидонтов сын...
- За двадцать пять в обмен приму, тоже не люблю приказных
кормить. Слыхивал, Михайла Доремидонтыч, пословицу: в цене купец
волен, а в весе и купец не волен?.. Легковесны и сомнительны бумажки
твои: Баранов дунет - по ветру разлетятся они, а я, кстати, в Америку
собрался в это лето...
Хладнокровием и уверенностью Шелихова Толстопятов был сбит с
толку, поторговался немного, махнул рукой на "интерес" Голикова и
отдал скупленные паи за двадцать пять тысяч рублей.
- Эх ты, толстопятый! - шипел на него Голиков, когда узнал о
полюбовном соглашении, против которого никак не мог выступить открыто.
- И подлинно разум у тебя в пятке уместился: верных пятьдесят тысяч
недобрал и десяти тысяч котиковых шкур лишился... Обманул ты меня,
христопродавец, - злобно укорял "златоуст" своего компаниона. - Выходи
из пая и по питейным делам...
- Ну-ну, это ты погоди, - огрызнулся Толстопятов. - Грехи у нас
общие, и ответ исполу делить будем...
Шелихов был доволен, что все обошлось по-мирному. Суд да дело и
кто верх возьмет, а двадцать пять тысяч - не двести пятьдесят тысяч;
таскаться по судам - и впрямь некогда станет заниматься Америкой.
Но маленькая удача в этом нашумевшем было деле Толстопятова
оказалась последним торжеством морехода.
В феврале, в конце разгульной сибирской масленой, в Иркутск
прибыл, привезя на руках высочайший указ об отставке генерал-поручика
Пиля, новый наместник Сибири, действительный статский советник
Христиан Христофорович Нагель.
Поговаривали, что Нагель является выучеником и правой рукой
грозного царского генерал-прокурора князя Александра Алексеевича
Вяземского, прославившегося беспощадными приговорами над Пугачевым и
Радищевым. Вяземский был членом "ближнего совета" последних дней
царицы и лицом, посвященным в "наисекретнейшие материи".
Иркутяне, привычные к помпезным въездам в их город новых
носителей верховной власти, были поражены неслышным и скромным
появлением Нагеля. Еще более поразила их немногочисленная свита нового
наместника, она состояла из сравнительно молодых людей в штатском, и
притом все до одного, по примеру своего начальника, носили дымчатые
очки.
- Не к добру и неспроста эти очки, - решили иркутяне, явясь на
сбор и церемонию представления новому начальству.
Оказалось, что новый высокий начальник все и всех видит насквозь.
Представилась начальству и группа именитых иркутских купцов и
промышленников, среди которых находился и Григорий Шелихов.
- Как же, знаю. В Петербурге вас изрядно вспоминают, - очень
вежливо, даже на "вы" сказал Нагель. - Надеюсь поближе
познакомиться...
Мнения иркутян, чего следует ожидать мореходу после такого
приветствия, разошлись. Большинство утверждало, что Шелихова ждут
новые милости и отличия, меньшинство же - люди с верным чутьем на
недоброе - решило: "Пришел Гришке конец".
- Не к добру он Петербург вспомянул, ты как думаешь? - придя
домой, спросил Григорий Иванович жену, снимая парадный костюм и
рассказывая о своих впечатлениях от нового начальства.
Опасения перемен к худшему усилились, когда через несколько дней
старый наместник Пиль пред отъездом в столицу заехал к Шелиховым
проститься.
- Без меня не оступись, Григорий Иваныч. Я всегда поддерживал
полезное отечеству, а новый... кто его знает? - сомнительно качал
головой Пиль. - К Америке особый интерес имеет, меня о тебе прилежно
расспрашивал, что говоришь и в церковь часто ли ходишь, почему с
сословием своим не в дружбе живешь - видишь, и это знает! - и при
каком капитале ты... Всю переписку по канцелярии, относящуюся к
Америке, к себе затребовал: весьма, говорит, любопытно... Берегите
муженька, кума, горяч он и непоседлив, а меня не поминайте лихом. В
чем надобность будет, отписывай мне, Григорий Иваныч, в столицу, -
все, что в силах буду, сделаю...
Расцеловался со всеми, Катеньке втиснул в руку коробочку с
кулоном алмазным: "Прими, пигалица, на память, а я пред тобой не
виноват", - растрогал всех и уехал.
Отставному наместнику Сибири Пилю не довелось больше встретиться
с мореходом Григорием Шелиховым.

После отъезда Пиля мореход с головой ушел в хозяйственные и
коммерческие дела компании. Подсчитав присланный Барановым из Америки
промысел, выделив из него капитал на постройку кораблей, на содержание
школ для туземцев в Америке и в Иркутске, на выкуп калгов - рабов и
пленных у воинственного туземного населения колоний, рассчитавшись с
кредиторами и поставщиками компании, Шелихов не без сожаления
убедился, что он, как первенствующий директор, вынужден объявить о
выдаче прибыли на пай почти рубль на рубль: по четыреста двадцати семи
рублей на пятисотрублевый пай-акцию.
- За что только дармоеды деньги получат? - подумал он о некоторых
своих компанионах. - Заткну теперь им рты, развернусь, по свободе с
делом...
Наконец он объявил о размерах ожидаемого дивиденда, но сказал,
что выплата будет произведена после реализации товаров, отправленных с
обозами на торг в Кяхту, на ярмарку в Ирбит и посредническим фирмам в
Москве. На лице Григория Ивановича чуть заметно заиграла улыбка: он
увидел, какое впечатление произвело на компанионов его сообщение о
неслыханных размерах дивиденда. Самые злостные ругатели и те
умилились, а Голиков даже не нашелся выступить с обычными своими
каверзными происками, от неожиданности он просто растерялся, когда
Шелихов вслед за тем сказал и о выделении из прибылей десяти тысяч
рублей на постройку в Америке православных церквей и отлитие добрых
колоколов...

Весна в этом году выдалась неверная и холодная. Даже в последних
числах мая лед на Байкале не сломало. "Родами матушка мучится", -
говорили посадские женщины, глядя с берега на вспученную, но
бессильную скинуть лед Ангару, и чтобы помочь реке, по суеверному
обычаю, бросали в прибрежные полыньи хлебные караваи с запеченной в
них спорыньей. Крепко стоял лед и на Лене, как передавали приезжие из
Якутска.
Шелихов по нескольку раз в день выходил из дому смотреть на реку,
волновался до того, что все из рук валилось: пуститься сухопутьем и
попасть в весеннюю ростепель было бы безумием, да и нет надежной и
легко проходимой дороги к побережью Охотского моря.
Задерживали и торговые, как нарочно запутавшиеся, дела. От успеха
их зависела выплата объявленных дивидендов и спокойствие пайщиков до
его возвращения из Америки. А дело Толстопятова как-никак все же
обнаружило серьезные промахи в управлении далекими поселениями.
Баранов, может быть, не разглядел еще грехов управления Деларова. Надо
будет все на месте самому посмотреть. И мореход с нетерпением
отсчитывал дни, оставшиеся до открытия навигации и отплытия за океан.
Слухи о предстоящем самоличном плавании Шелихова в Америку, как
ни старался мореход сохранить приготовления к нему в тайне, разошлись
по городу.
В один из первых июньских дней к Шелихову пришел один из
чиновников наместника в дымчатых очках.
- Их высокопревосходительство приказали, ежели вы в этом году
собираетесь в Охотск, к нему явиться... Зачем? Не могу знать! -
Чиновник откланялся и исчез.
На другой же день с Байкала потянуло холодом, пошел затяжной
дождь, на Ангаре забелели льдины, они неслись так, как будто
стремились нагнать потерянное время. Прошло еще несколько дней, и
летнее сверкающее солнце прорвало тучи. Застывшие на холоду листочки
черемухи и яблонь в шелиховском саду развертывались прямо-таки на
глазах.
А 12 июня Иркутск проснулся под низко нависшими свинцовыми
тучами. В домах закрыли окна, затопили печи и затеплили перед образами
лампады. И вдруг повалил снег, да какой! Он падал крупными хлопьями,
толсто покрыл землю, окружающие город горы и леса. Поднявшийся ветер,
наподобие осенней "харахаихи", крутил снеговые хлопья. По всему городу
выли собаки, а раскудахтавшиеся на вчерашнем летнем тепле куры, мокрые
и нахохленные, жались под навесами домов и сараев. Бойкие, в летних
рубашках, мальчишки на Соборной горе вытащили сани и пробовали
устроить катанье с гор, но снег был мокрый и тяжелый, сани не
скользили, было холодно, и мальчишки разбежались по домам.
Шелихов стоял у окна и удивленно смотрел на белую снежную завесу,
скрывавшую дома. Никто еще не видывал в Иркутске, чтобы в середине
лета выпадал снег!
- Это тебе, Гришата, знак: не езжай на Аляксу... Откажись! -
подошла к нему Наталья Алексеевна. - Поверь мне, это - знак...
- Один раз поступился снам и знамениям твоим - до сего дня жалею!
Отвяжись, не пророчь, Наталья Алексеевна. - И, видя, что она хочет еще
что-то сказать, добавил поспешно: - Это будет последнее мое
плавание...
Наталья Алексеевна посмотрела на него долгим взглядом и молча
отошла.
Часа через два-три снегопад так же неожиданно прекратился, как
начался. И снова засверкало солнце, яростно сгоняя выпавший снег.
Земля курилась от испарений, в поднявшемся над ней тумане играли
радуги всех цветов. По крутым улицам Иркутска бежали ревущие потоки
воды. Вечер и ночь были окутаны теплым влажным туманом. Проснувшись
утром, иркутяне изумленно искали следов выпавшего накануне снега и с
трудом находили его только в розовевших под солнцем падях между гор.
Гольцы и сопки на западе скрывались в дымке испарений земли, жадно
тянувшейся навстречу солнечному теплу.
Шелихов решил выезжать в Охотск дней через десять, когда стрежень
на Лене достигнет наибольшей высоты и скорости: за неделю-две до
Якутска донесет.
Но тут как камень на голову упал: заболела Наталья Алексеевна.
Июньский буран словно скомкал, смял и унес ее телесные и душевные
силы. В легком сарафане, с непокрытой головой, разыскивая своего
Ванятку, ускользнувшего кататься на санках с обрывов над Ангарой, она
простудилась. Болезнь ее протекала тяжело. Больную тревожила судьба
Григория Ивановича, решившего уйти в плавание, и это беспокойство за
него придало болезни неблагоприятный характер.
- Добром не кончится, Гришата, в этот раз... Не ходи в
плавание... на то предупреждение тебе было... - шептала она,
разметавшись в бреду.
Григорий Иванович перебрался в спальню жены на все время болезни
и в ответ на вырывающиеся у нее в бреду стоны просил:
- Прокинься, очнись, лебедушка... Остаюсь, при тебе остаюсь,
никуда не поеду... токмо ты не покинь меня, не оставь...
Старик Сиверс, снова переселившийся в дом Шелихова, с сожалением
смотрел на осунувшееся лицо морехода и, стоя в изголовье Натальи
Алексеевны, печально качал головой, отсчитывая деления термометра,
столбик которого в течение двух недель не спускался ниже сорокового
градуса. Не помогала даже панацея от всех недугов - отвар
"человека-корня", женьшеня, чудодейственного средства китайской
фармакопеи.
До сознания Натальи Алексеевны, должно быть, дошли заверения ее
Гришаты, единственное необходимое ей лекарство. Ясный взгляд, которым
она в один из июльских дней, после особенно трудно проведенной ночи и
долгого сна, окинула мужа и Сиверса, не отходивших от ее постели,
убедил обоих, что непосредственная опасность миновала.
Наталья Алексеевна быстро оправлялась на теплом летнем воздухе,
под легкой тенью лип в саду, куда ее выводили под руки на скамью,
устланную мехами. Убедясь, что Наталья Алексеевна выздоровела и
вернулась к повседневным заботам и интересам жизни дома, Шелихов также
вернулся к своим мыслям и намерениям. Свои обещания не пытаться идти в
плавание на Америку он считал тем необязательным разговором, который
ведут здоровые люди для успокоения больных. По выздоровлении их не
вспоминают ни те, ни другие. По этой причине, а может быть, из
затаенной предосторожности не вспоминал о них и Григорий Иванович.

5

Между тем, продумав все осложняющие отъезд обстоятельства и
решив: "Долгие проводы - лишние слезы", Григорий Иванович назначил
себе отъезд на 25 июля, в добрый, день четверток, но объявить об этом
Наталье Алексеевне намеревался лишь накануне.
Все необходимые перед отъездом последние дела выполнял
втихомолку, стараясь не подавать и виду о принятом решении, и достиг в
этом такого успеха, что Наталья Алексеевна, находясь целые дни в саду
вдали от дома, поглощенная заботами о запущенном во время болезни
домашнем хозяйстве, не заметила даже того, как Григорий Иванович,
памятуя о полученном от нового наместника приказании явиться перед
отъездом, облачился в парадный белый камзол и о полудни выехал во
дворец наместника.
- Что вам угодно? - остановил его у дверей дежурный чиновник,
когда Шелихов хотел войти в кабинет наместника так же просто, как
входил он к Пилю.
- Я... мне... желательно к его превосходительству...
- Обождите, выйдет проситель - доложу, но должен предупредить:
сегодня нет приема приватных лиц у его превосходительства.
Шелихов оторопел и остался стоять у дверей, несмотря на вежливое
приглашение чиновника присесть. После отъезда Пиля в приемной
появились кресла.
Немного времени спустя дверь распахнулась и в ней показалась
елейно-благообразная фигура Ивана Ларионовича Голикова. Чуть не