Григорьев Аполлон Александрович. Григорий Шелихов

Царская Россия постаралась предать забвению не только подвиг, но
и имена Шелихова и его соратников, боровшихся за место для нашей
родины в не занятых никем землях Нового Света.
В середине девятнадцатого века, когда американские бизнесмены,
обольщенные золотыми россыпями Калифорнии, уразумели значение
постройки в Панаме межокеанского канала и вступили в борьбу за
первенство с опередившей их на этом пути Англией, внимание этих
бизнесменов, естественно, обратилось к землям, лежащим выше 50-й
параллели. Но здесь, на побережье от залива Жуан де Фука и острова
Нутка (ныне Ванкувера) до скопления между 54-й и 58-й параллелями
островов, именуемых ныне архипелагом Александра, Канада имела выход к
Тихому океану. Выше, между океаном и непроходимыми хребтами Каскадных
гор, тянулись поселения с оседлой жизнью и культурой русских. За 60-й
параллелью от хребта и горы св. Илии, по высоте едва уступающей
Эльбрусу на Кавказе, прибрежная полоса русских владений расширялась и
вливалась в огромное сухое и холодное пространство Аляски, равное
одной пятой площади современных США. Выиграв борьбу с Англией на
Панамском перешейке, США нацелились взять в клещи ее выход на Тихий
океан - Британскую Колумбию. Решение столь сложного вопроса оказалось
довольно простым: США без большого труда удалось уговорить
правительство Николая I и Александра II Романовых-Голштинских на
"добровольную уступку" огромной области русских владений в Новом
Свете, присоединенных к России государственным разумом и усердием ее
отважнейших сынов.
Таково логическое завершение екатерининской политики равнодушия и
даже враждебности к шелиховской Америке, когда она находилась в самой
золотой поре детства и когда Шелихов изо всех сил боролся за нее - за
эти новорожденные владения России.
Звездистый бостонский флаг, появившийся в прериях Миссури, в
шелиховские времена был невидим с берегов Тихого океана. Единственным
представителем "бостонцев" и скромнейшим тогда соседом русских
оказался некий мистер Астор. Браконьеров, работавших на Астора,
русские уже не раз выгоняли из своих промысловых вод без увечья, хотя
знали, что приказчик укрепленной фактории на реке Колумбия - "Астории"
- датчанин Бенсон добывает у индейцев пушнину обменом на порох, пули,
огнестрельное оружие. И не русские, а англичане через девятнадцать лет
после смерти Шелихова сожгли "Асторию" и заставили преемника Бенсона
мистера Хольта искать приюта и спасения у русских в Ново-Архангельске
на Ситхе.
Наибольшие опасения внушала Шелихову Англия: ее Гудзонбайская
компания с американского материка и Ост-Индская с моря. Корабли
Ост-Индской компании все чаще появлялись в водах Америки, заходили на
Камчатку и даже в Охотск. Шелихов хорошо представлял себе
неисчерпаемые сокровища и мощь, таившиеся в необозримых пространствах
Сибири и ее восточных окраин. Иностранцы, с горечью думал он, понимают
это лучше тех расшитых золотом кукол, что сидят у власти в Петербурге.
Предложение арматора Дойбла - не что иное, как мысли и планы самого
Шелихова. Шелихов уже десять лет безрезультатно ищет им внимания и
поддержки, - и что же? Неужели придется отступиться? Нет, надо
действовать. Но как действовать, что делать, когда он связан по рукам
и ногам, когда в его собственный дом - подробностей он еще не знает -
мог ворваться казак из диких бурят и безнаказанно застрелить
обретенного им даровитого зодчего...
Шелихов при воспоминании о том, что он, вернувшись домой, не
найдет Ираклия в живых, сжал кулаки и в страшной ярости заскрипел
зубами. И в этот момент в избу вошел асессор Кох. Глядя на морехода,
Кох в испуге даже остановился. Но следовавший за Кохом хорошо
выбритый, хотя и одетый в бродяжное тряпье человек, явно нерусского
облика, не смутился. Он скорей с любопытством смотрел на морехода.
- Так можно получить зубной боль, Грщорий Иваныч! - нашелся Кох
и, оправившись, кивнул на приведенного человека. - Привел очень
нужного вам человека. Прибыл в мое распоряжение с наилучшими
рекомендациями... Капитан-лейтенант Монтегю граф Сандвич! Вы столько
просили меня давать вам опытных навигаторов...
- Откуда? - спросил Шелихов.
- Из Петербурга, - спокойно, с сильным иностранным акцентом
ответил капитан-лейтенант граф Сандвич.
- Где служить изволили?
- Э-э... гм... в Черноморском флоте...
- Должен предупредить немножко, - поспешно вмешался Кох. - У
господина графа вышла маленькая, совсем чуть-чуть, неприятность.
Завистники обвинили его... гм-гм... в излишнем любопытстве. Адмирал
Мордвинов сделал из мухи слона: обвинил господина Монтегю по службе в
Черноморском флоте в шпионстве... страшно сказать - в пользу Турции!
Графа, конечно, судили и приговорили к смертной казни, но
матушка-государыня, переговорив с английским посланником, сочла
возможным смилосердствоваться и, лишив чинов, сослать в Охотск... И
вот граф Сандвич прибыл, имея наилучшие рекомендации... Все пустяки! Я
уступаю вам, Григорий Иваныч, господина графа капитаном на любой ваш
корабль...
Первым побуждением Шелихова было выгнать обоих наглецов, но он
сдержался.
- Нет ваканций и кораблей нет, а будут - потолкуем, и ежели
патент есть, почему не предоставить, - с наигранным простодушием
ответил Шелихов.
- Я полагал, если я рекомендую... Смотрите, не пришлось бы
пожалеть, господин Шелихов, - многозначительно и гнусаво проговорил
Кох и, даже не откланявшись, вышел вслед за шельмованным графом.
Вырядив караван с промыслом под началом Мальцева - караван должен
пройти через Якутск и вверх по Лене до Иркутска, - Шелихов два дня
потратил, чтобы уговорить Шильдса захватить его и спустить на
"Фениксе" к Шантарам, в Удскую губу. Шильдс рвался к своей семье в
Петербург, с тем чтобы до конца зимнего пути успеть хотя бы вернуться
в Иркутск, а в навигацию 1795 года на том же "Фениксе" отплыть в
Америку, служить в которой по контракту оставалось еще два года.
- Ну, гляди сам! - пригрозил Шелихов. - Тебе следует, как я
прикидывал, с компании двенадцать тысяч. А кто их тебе без меня
выплатит в Иркутске, с чем ты к семейству прибудешь? А ежели ты меня к
Шантарам не доставишь, я и зазимовать где ни попадя могу... Гляди!
На участие Шильдса в плавании до Шантар Шелихов настаивал потому,
что хотел снять надежную лоцию побережья Охотского моря к югу. Себя и
помощника Шильдса, штурмана Толоконникова, он считал в этом деле
малосведущими, Шильдс же был силен в навигаторских науках.
В конце концов Шилъдс сдался.
Плавание к Шантарам, в Удскую губу, на шестисотверстном
расстоянии, из-за противных ветров затянулось до двух недель. Шелихов
поселился в капитанской каюте вместе с Шильдсом и ни на шаг не отходил
от капитана, наблюдая за приемами составления лоций.
- Я тоже домой поспешаю, а от дела не спешу... Мы помрем, а труды
наши останутся! - примирительно утешал Шелихов Шильдса, неистовавшего
из-за задержки в пути.
На пустынном берегу Удской губы Шелихов и Шильдс с помощью
тунгуса проводника едва разыскали в чахлом березовом лесу поселок
рыбаков-орочей.
Никаких средств передвижения, кроме легких рыбачьих лодок, у
прибрежных орочонов не оказалось, но и на них они не соглашались
доставить партию Шелихова - десять человек - в Удский острог,
расположенный на реке Уди, верстах в полутораста от берега моря.
- Не вернемся ли в Охотск, пока "Феникс" не отплыл? - съехидничал
Шильдс.
- Не препятствую! - ответил Шелихов. - Токмо денег, Яков Егорыч,
до моего возвращения из Голикова не выжмешь, все едино дожидаться меня
будешь. - И, с удовольствием отметив растерянность на лице Шильдса,
сурово приказал: - Чтоб себя и людей не смущать, прикажи Толоконникову
в обратный, а мы с тобой двинем сухопутьем... - "Шильдс и на сухопутье
пригодится, - рассуждал Шелихов, - для верного решения землемерных
задач", - и поэтому настаивал на его участии в своей землепроходческой
разведке.
Через два часа "Феникс", дав прощальный выстрел из пушки,
двинулся на север. Наполненные попутным муссоном белые паруса растаяли
в тумане сентябрьского дня...
После отплытия "Феникса" орочи стали сговорчивее. Бедный род,
разместившийся в десятке прутяных и обмазанных глиной хижин,
испугался, что оставшаяся на берегу партия бородатых русских уничтожит
их скудный запас рыбы на зиму. Несколько бутылок водки и одеяла,
подаренные старикам, окончательно расположили орочей к мореходу.
На другой день утром шелиховцы были рассажены в три самые большие
лодки. Ороч с шестом, стоявший посредине лодки, и другой на корме с
веслом быстро и ловко гнали рыбачьи посудины вдоль берега Уди. Река
медленно и лениво катила свои воды по тундровой равнине.
Орочи были неутомимы. После ночевки в показавшемся у реки ельнике
ватажка Шелихова снова тронулась в путь, и к вечеру второго дня люди
высадились под Удским острогом, что стоял на высоком берету
убыстрявшей свое течение реки. Два топора, несколько папуш табаку и
бутылка водки развеселили удских орочей, надолго оставили среди них
память о необыкновенном, добром и щедром русском "купезе".
Тунгусы-нанайцы на оленях под седлом, кладь - на вьючных,
доставили Шелихова и его людей на Зейскую пристань и передали их своим
сородичам для дальнейшего движения через хребет Нюнжа на Албазин. От
Албазина тропы русских землепроходцев - нет нужды, что были они трудны
и опасны, - вели на Шилку и дальше на Читу. Все особенности пути и
важные точки были отмечены астрономическими выкладками и наблюдениями
Шильдса. Приглядываясь к его возне, Шелихов еще и еще хвалил себя в
душе за предусмотрительность.
С Читы через Кару, страшную каторжной стражей и ее нравами, шел
тракт на Верхнеудинск, по которому сменившие нанайских оленей
крепконогие бурятские кони могли двигаться рысью. С верхнеудинской
пристани полноводная Селенга донесла ватажку Шелихова до большого села
Кудары на восточном берегу Байкала.
Осенний Байкал штормовал. Прождав сутки, Шелихов потерял терпение
и, благо Шильдс, приученный сулоями американских берегов к опасностям
на воде, не протестовал, двинулся на надежной парусной лодке из Кудары
на Лиственичное, пристань у истока Ангары из "Святого" моря. Переход
через штормовый Байкал закончился благополучно, хотя Шильдс, сходя на
берег в Лиственичном, заметил:
- Предпочитаю десять раз провести судно через сулои под Нучеком,
чем еще раз переплывать осенью ваше сибирское озеро...
- Что русскому нипочем, то англицу трудно одолеть... Аминь! -
подхватил Шелихов.
Настроение у него было хорошее. Первая точная лоция Охотского
моря по пути к "незамерзающей" до Шантарских островов и удача
землепроходческой попытки найти кратчайшую дорогу из Охотска в
Иркутск, пусть для грузов она и не годится, окрылили Шелихова. Он даже
как-то забыл на время о том, что случилось у него дома. Любопытно, на
сколько дней он обогнал караван, который Мальцев повел за семь дней до
его выхода в дорогу?

2

Выйдя из Лиственичного на двенадцативесельном длинном и узком
паузке, птицей перелетевшем через острозубую каменную гряду в устье
Ангары, Шелихов в три часа покрыл шестьдесят верст от Байкала до
Иркутска. Недаром скорость самого течения Ангары превышает две сажени
в секунду...
Григорий Иванович не хотел осведомлять иркутчан о своем
возвращении и, не доплывая до Иркутской пристани, причалил версты за
две от нее к берегу под высоким обрывом, откуда головоломной тропой,
выбитой среди гранита и сланцев, можно было подняться в сад и к дому.
"А и кто, скажи, без меня в дом наведывался, меды мои пил?" -
пробираясь домой по тропе над обрывом, внутренне усмехнулся он над
пришедшим в голову нелепым сравнением себя с мужем, внезапно
появившимся и проверяющим жену - это ее-то, Наталью Алексеевну!
Проходя садом в сопровождении своей ватажки, Григорий Иванович,
как он ни был угнетен, хозяйственно оглядывал проведенные в его
отсутствие работы по подготовке заветных яблонь к зимовке. На
огородном участке с удовольствием убедился, что урожай картофеля, по
видимости, был давно и вовремя убран, участок тщательно перекопан и
даже, как он распорядился, присыпан старым, перепревшим навозом.
Наталья Алексеевна сидела в светелке Ираклия, в которую
перебралась Катенька после его гибели. Чертежи молодого зодчего в
любовном порядке, вперемежку со своими рисунками цветов, выполненными
под руководством Ираклия, Катенька развешала по стенам светлицы.
Наталья Алексеевна не смогла отказать Катеньке в настойчивом желании
перебраться в светелку, но, опасаясь, не наложила бы она на себя руки
в порыве отчаяния, проводила с дочерью дни и ночи, укладываясь спать
на нарочито для того поставленной узенькой лежанке.
- Наталья Алексеевна, опять в саду братские бродят... Целая
шайка! - вбежала в комнату горничная девушка Шелиховых.
- И пусть себе ходят - походят и уйдут... Пошли кого из мужиков
спросить, зачем пришли! - подавив собственную тревогу при виде
побледневшего лица и полных ужаса глаз Катеньки, спокойно ответила
Наталья Алексеевна.
- Хозяин приехал, Григорий Иваныч!.. И наши с ним, в дом идут! -
с радостным воплем вслед за первой ворвалась вторая. За спиной ее,
молча сверкая глазами, стояла индианка Порумба, всем своим видом она
как бы подтверждала радостную весть.
От нечаянной радости кровь отхлынула от сердца и помутила в
глазах Натальи Алексеевны белый свет. Хотела кинуться навстречу и не
могла: свинцовая тяжесть налила ноги... "Приехал, вернулся! И, видно,
спешил к домашней радости, вырвался вперед, бросил караван в дороге, -
думала Наталья Алексеевна, - и не знает, орел мой, какая беда ждет его
в доме".
"Люди добрые, - выпроваживая в Охотск караван и миссию, низко
поклонилась отъезжающим Наталья Алексеевна, - об одном слезно прошу:
не обмолвитесь Григорию Ивановичу о беде в нашем доме - задушит его
жаба проклятая... Приедет, я сама ему во всем спокаюсь..."
Надо понять, чего стоило гордой жене морехода это обращение к
людской поддержке: она брала на себя какую-то долю вины за
случившееся. С архимандритом Иоасафом она переговорила особо и келейно
и передала ему за обещанное умолчание пятьсот рублей на нужды миссии.
Простые люди поняли и уважали тревогу и опасения Натальи
Алексеевны. Никто из них, к кому ни подходил с расспросами Григорий
Иванович, пытаясь узнать подробности несчастья в своем доме, не сказал
ничего, отзываясь неведением, а многие и действительно ничего не
знали. Один Иоасаф, рассчитывая на вещественную благодарность морехода
за осведомление и преподанное ему духовное утешение, по-своему передал
о случившемся.
- Как же недоглядела, не защитила ты Ираклия? - угрюмо спросил
Шелихов жену на пороге дома. - А еще кумой высшему начальству
приходишься! Я на тебя надеялся...
И тут же, увидев, как побелело лицо жены и как упали ее
тянувшиеся к нему руки, крепко обругал себя в душе за нечаянно
вырвавшийся упрек. Григорий Иванович сильно негодовал на попытку
Натальи Алексеевны скрыть от него до времени несчастье: "малодушным
считает, не выдержу новую кровавую обиду". В дороге, обдумав, принял
все как еще одно проявление ее любви и заботы о нем и решил
воздержаться от малейшего упрека, а встретился - и вот... "недаром
говорится, - припомнил Григорий Иванович прочитанное у какого-то
мудреца, - что ад раем бы казался, кабы смолу его нашими добрыми
мыслями залить".
- Не торопись, Григорий Иваныч, расскажу - пожалеешь, - чужим,
мертвым голосом ответила Наталья Алексеевна, и Шелихов понял, как
трудно ему будет заслужить прощение.
- Ладно, прикажи баню нам истопить, а пока пойдем... Расскажи,
сделай милость, как архитекта моего загубили! - обратился он к жене,
когда она привела его в свою моленную.
Темные лики угодников старинного письма, едва озаренные
несколькими горевшими перед ними лампадками, глядели сурово и
недоброжелательно. Мореход избегал здесь бывать и сейчас внутренне
поежился от холода кержацкого иконостаса, напоминающего погребальный
склеп, в котором когда-нибудь поставят и его гроб. Моленная,
чувствовал он, была враждебна той полнокровной, буйной и пестрой
жизни, что всегда кипела за ее стенами, манила и была ему единственно
дорога.
Григорий Шелихов был человеком скорее "православным", чем
верующим, он неукоснительно выполнял предписанные церковные обряды, но
православия своего держался в той лишь мере, в какой понимал его не
религиозно, а как освященное временем проявление русского духа.
Поэтому-то он и не видел разницы между своей "православной" и
кержацкой верой жены. Неистовый протопоп Аввакум, пользовавшийся
большим почетом среди староверческого сибирского купечества, был в
глазах Шелихова чуть ли не героем за одно хотя бы то, что претерпел
Аввакум от царских воевод и бояр. Шелихов щедро жертвовал на церковь и
любил в то же время слушать сомнительные рассказы своего духовного
отца, протопопа Павла Афанасиева, о приключениях среди обращаемых в
православие якутов, чукчей и камчадалов и скоромном домашнем быте их
духовных пастырей.
- Я, - как бы отделяясь от него невидимой завесой, сказала
Наталья Алексеевна, - под образами стою, чтоб не допустили угодники
божий от тебя что-нибудь утаить...
- Господь с тобой, Наташенька, неужто я образам больше тебя
поверю...
- Не суесловь, Григорий Иваныч, господь накажет! А было оно
так... Полудневали мы в столовой горнице. Катенька пирожками своего
изделия потчевала, мы и смеялись: пирожки рыбные фунтовые, а Ираклий
пяток съел, нахваливает и еще тянется. Вдруг слышим людской топ, и
входит полицеймастер, наш Завьялов, с желтоскулыми братскими... много
их, человек десять, а то и двадцать, почитай, было, а за ними, вижу,
вроде Козлятникова рожа поганая усмехается...
- Козлятникова?! - вскричал мореход, забывая, что он находится
перед иконостасом моленной. - Вот оно откуда пришло...
- Слушай, что дальше было, - строго остановила его Наталья
Алексеевна. - "Ты будешь Боридзе Ираклий Георгиев?" - ткнул Завьялов
перстом на Ираклия. А Ираклий, бледнее смерти, вскочил и стоит у окна,
а окно - тепло было - в сад растворено, в саду солнушко... "Как
осмелился ты, слышу, из Гижиги скрыться и в такой дом вобрался? В
Петербурге доведались, что ты в бегах находишься, а мы туг не знаем,
какой гусь среди нас ходит..."
Обомлела я, в уме смешалась, хочу сказать: "Да не ты ли, сударь,
сам его к нам привел и десять рублей за хлопоты от Григория Ивановича
принял?" - а слов, голоса нет у меня... "Вор ты, взять его!" - кричит
Завьялов, а Ираклий, как не в себе, отвечает: "Я никогда вором не был,
и не вам меня взять... Будьте прокляты, предатели!" - и с этим скок в
окно. Завьялов к окну, "держи" кричит, а потом: "Уйдет... стреляй
его!"
Подскочил к окну один какой-то дурной казачишко-бурятин, водит
ружьем, нацеливает... Катенька, как увидела, закричала и хлебницу
деревянную с пирожками в него кинула, а казачишка стрельнул и...
- Убил? - глухо отозвался Шеихов.
- Дышал Ираклий, когда мы пробились к нему, под кустом
шиповниковым он лежал, под розанами твоими... Не давала я Ираклия со
двора вывести, за Сиверсом погнала, думаю - выходим... Токмо Завьялов
рыкает: "Приказано живым или мертвым взять". А кто приказал, не
сказывает. Меня буряты, мигнул он, за руки держали, плат обронила -
украли, Катеньке ноги оттоптали, а Ираклия... уволокли!
- Ну, а дальше как оно было? - прохрипел Шелихов. - Архимандрита
Иоасафа, монахов почему недомекались на помощь призвать?
- Не было их дома. Токмо ты уехал, они все дни и ночи по купцам,
вояжирам твоим, ходили... И что он сделал бы, казенный монах! -
махнула рукой Наталья Алексеевна. - Я к Ивану Алферьевичу на третий
день - Катенька без памяти лежала, я к ней Марфутку с Порумбой
приставила - защиты просить Ираклию пошла... Надеялась - жив он и
страдает у них...
- И чем же он тебе за старую хлеб-соль, за подарки наши помог?
- Не греши, Григорий Иваныч, друг нам истинный Иван Алферьевич,
уйдет он - всплачешься... "Прости, говорит, меня старого, Наталья
Алексеевна, все знаю, и хочешь - казни, хочешь - помилуй, а я и духом
не виноват, все Завьялов своевольно наделал, и я его уж от должности
отрешил и судить буду". Тело убиенного приказал с честью на кладбище
похоронить, протопоп Афанасиев служил, он тебе и место покажет...
"Хорошо любимца вашего помню, - говорит Пиль, - статный, чертил
полезное и уж как легкодушно плясал! Душевно сожалею, но хотел бы, да
не в силах воскресить бессчастного..." С тем и ушла я! Катюшку, живая
она и горе у ней, пожалей и приласкай - месяц всего, как опамятовалась
и благодаря Сиверсу, благодетелю нашему, на ноги стала, - закончила
рассказ Наталья Алексеевна и опустилась на колени перед закопченными
ликами угодников, единственных защитников и утешителей, как она твердо
верила, в человеческом горе.
Шелихов поглядел на жену, вздохнул - знал, как страдает она, - не
стал отрывать ее от молитвы и, осторожно ступая, вышел из моленной.
- У Козлятникова узел развяжу, поеду! - решил он, забыв о
заказанной бане.
Пошел в свою комнату, отбросил крышку открывающегося со
звоном-пением сундука, в котором по купеческому обычаю хранил деньги.
Достал, не считая, горсть серебряных полтинников и выехал со двора с
Никишкой.
Козлятников жил далеко на окраине города, в Слюдяной слободе, за
впадающей в Ангару бурливой речушкой Ушаковкой. Перебрался он на эту
окраину по случаю того, что много лет находился под следствием и счел
за благо не мозолить глаза согражданам своим безбедным существованием.
Страшнее грозовой тучи навис мореход над Козлятниковым,
сочинявшим очередную кляузу для кого-то из своих клиентов-купцов, в
погоне за наживой вечно судившихся между собой. Вдохновение судейский
крючок черпал в стоявшем перед ним штофе водки.
- Рассказывай, всю пакость выкладывай без утайки,- угрожающе-тихо
сказал Шелихов и показал привезенную с собой суковатую дубинку. - Не
то... душу выбью! - рявкнул он вдруг так грозно, что Козлятников,
сразу поняв, зачем приехал к нему мореход, решил сдаться на милость.
- Не задержу, с-слово м-мое к-короткое, - выбивая дробь зубами и
поблескивая злыми хорьковыми глазками, вымолвил Козлятников. - Дело
было перед поездкой моей в столицу. Позвали меня Иван Ларионыч
Голиков, а у него сидел, когда я пришел, Лебедев-Ласточкин...
"Явишься, говорят, к Ивану Акимовичу Жеребцову и скажешь, мол, что
именитый рыльский гражданин и иркутский первой гильдии купец и наш
компанией Гриш... - Козлятников поперхнулся и опасливо поглядел на
морехода, не заметил ли тот его оговорки, - и Америки знаменитый
открыватель Григорий Иваныч Шелихов собирает и передерживает у себя,
творя великий соблазн, масонов и каторжников, за тягчайшие проступки
против величества сосланных. Просим распорядиться и каторжных в места
им приуготованные выдворить..."
Козлятников перевел дух, взглянул на сидевшего в глубокой
задумчивости Шелихова и - прошла первая гроза - гораздо смелее
продолжал:
- И когда в Иркутск господин Кайданов, вам очень даже известный,
приехали и на квартиру к Лебедеву - вы не догадались к себе зазвать -
стали, Иван Андреич напомнил свою жалобу и в подробности рассказал,
как вы старшую дочку за масона, извините, за Резанова, Николая
Петровича, выдали, а вторую, младшенькую, за черкесина кавказского,
повинного в оскорблении величества и вами из Гижиги сюда
вытребованного, отдать собрались. Из Петербурга и пришло сюда
распоряжение, а я, видит бог, тому непричинен, что Завьялов, для
храбрости перепустивши водочки, натворил, и всегда я к семейству
вашему с полным моим уважением...
Козлятников замолк. На него снова нагнали страх непонятные
действия Шелихова, который вдруг тряхнул головой - хватит, мол, с
меня, - вынул из кармана горсть серебра, усмехнулся презрительно и
стал раскладывать монеты в три стопки.
- Получи, падаль, иудову плату - тридцать сребреников и поделись
с теми, кои загубили неповинного человека... Стоило бы тебе хребет
сломать, - поглядел мореход на свою дубинку, - да жаль руки пачкать,
но гляди-и, - протянул Григорий Иванович, - еще раз наткнусь на твой
след - не быть тебе живу!
Плюнул с отвращением ему в лицо и ушел, потрясши ударом дверей
ветхий домишко.
Козлятников прислушался и, убедясь, что Шелихов уехал, дрожащей
рукой налил себе стакан водки. Екнул и осушил его до дна. Потом сгреб
оставленные на столе тридцать полтинников, подкинул их на ладони,
широкой, как лопата, передернул обиженно плечами - плевок глаз не
выест - и со вздохом, "за чужие грехи терплю", опустил деньги в
карман.

3

По дороге от Козлятникова Григорий Иванович раздумывал о людях и
обстоятельствах, приведших к гибели Ираклия.
Убийство ссыльного грузина в шелиховском доме, на глазах жены и
дочери, останется, что ни делай, безнаказанным.
Козлятников, сознавшийся с глазу на глаз, в смертном страхе перед
Шелиховым, в подлом сговоре, отречется от своих слов и, если нужно, с
крестным целованием. Мало того, иудовы сребреники, брошенные ему в
рожу, назовет подкупом моим, чтобы он, этот прохвост, донес на
почтенных людей вроде Голикова и высоких особ в Петербурге. Не
расхлебаешь каши!
Наместник? Генерал тоже, конечно, не поверит такому недоказуемому