Григорьев Аполлон Александрович. Григорий Шелихов

Александровичем, от этого враз дождешься...
- Сердце схватило... жжет - мочи нет, - проговорил Шелихов,
заметив наконец перед собой встревоженное лицо Гаврилы Романовича.
- Заложить мои сани!.. Ты, Аристарх, сам езжай за господином
Роджерсоном, проси моим именем срочно пожаловать... Ан нет, пошли кого
потолковее, я письмо передам, а ты проберись в зубовский вертеп и
разведай досконально, что там приключилось, и ко мне... Живо!
Часа через два в дом Державина прибыл популярный в высшем свете
собственный ее величества лейб-медик сэр Реджинальд Роджерсон.
Дородный медлительный англичанин заслуженно пользовался славой
искусного лекаря, несмотря на то, что щепетильно избегал шарлатанских
приемов и поражающих воображение лекарств медицинской науки своего
времени.
Чуть ли не целый час осматривал и выслушивал сэр Роджерсон
уложенного в постель морехода. Доктор заинтересовался приключениями
больного, о которых ему рассказал Державин.
- Very well!* Очень карошо... Горячий артрит!.. Он пил много
виски и джин... Лечение? Строгий диэта и лежать, еще лежать и еще
лежать - conditio sine qu non!** Полезно випустит немного кров...
Лекарстви? - задумчиво и сомнительно протянул Роджерсон. - Никакой
лекарстви... Давайте мне знайт здоровье этой славный капитан... (*
Превосходно (англ.) ** Обязательное условие (лат.).)
Две недели пролежал Григорий Иванович в красной гостиной
державинского дома, борясь со смертью, притаившейся в натруженном
сердце. Гаврила Романович, получив вечером того же дня через Аристарха
представление о разыгравшихся на половине Ольги Александровны событиях
и уверясь, что они ничем не угрожают его личным отношениям с Зубовым,
окружил своего сибирского дружка внимательным уходом.
Две недели от постели Шелихова не отходила ни на шаг определенная
Аристархом в сиделки кружевница Варька, и сам Аристарх не упускал
случая в каждую свободную минуту проведать больного. Ежедневно, иногда
и дважды на день, к нему захаживал Гаврила Романович, урывая минуту от
дел и гостей, не переводившихся в его хлебосольном доме.
- Лежи, лежи да помалкивай, Григорий... отдышишься, будет время -
поговорим ужо... Я скажу Аристарху бруснички тебе подать, - с
добродушной улыбкой торопливо бросал Гаврила Романович и исчезал на
призывные звуки роговой музыки, доносившиеся до постели Шелихова.
В конце второй недели, когда Григорий Иванович начал уже
вставать, к державинскому дому неожиданно и без приглашения подъехал
сэр Роджерсон.
- Сидяйте, сидяйте, капитан, - дружески остановил он вставшего от
окна навстречу ему морехода, - я хотел проверять, как ви здороф, и
приекал... дать вам совет на дальши жить... Я нашел у вас сериозни
беспорядок - еще один такой пароксизм и ви будете плавайт в безвестни
океан... Виски, джин ни-ни! Плавайт Америкэн - ни-ни!
После вторичного и последнего осмотра Роджерсон разрешил Шелихову
приступить к делам.
- Какое, ах, какое здоровье поглотила ваша жизнь! - сказал
англичанин, прощаясь со своим случайным пациентом и помахивая без
всякого смущения связкой драгоценных шкурок белых песцов, поднесенных
ему мореходом в благодарность за лечение и правдивый, как он сам
смутно чувствовал, хотя и бесполезный прогноз.

Вечером того же дня к Григорию Ивановичу забрел, не зная, куда
себя девать от скуки, Державин. Жизнерадостный поэт после смерти жены
не любил оставаться один. Гостей в этот вечер не было, он и решил
навестить Шелихова.
- Наконец-то выдался свободный часок поговорить о планах твоих,
Григорий Иваныч... С Платоном Александровичем, слышал я, ты все
уладил. Пригодилась нить путеводная, которую я тебе в руки вложил, -
говорил Гаврила Романович, заметно напирая на собственное "я". -
Поедешь теперь в Иркутск, положив Америку в карман... Помнишь, обещал
я тебе, Григорий, все получишь, чего душа твоя пожелает? На мое и
вышло... Ну, расскажи-ка, расскажи, что от жмота молодого выцарапал...
Ох, тяжел Платон Александрович, хуже гостинодворского лабазника...
Таврический князь, покойный Григорий Александрович Потемкин, перед
этим поистине водопадом щедрот изливался...
- Ничего не достиг я, Гаврила Романович... Читайте, вот! - и
Шелихов подал Гавриле Романовичу извлеченную из кармана висевшего на
кресле камзола тетрадь американского устроения, с наложенной поперек
резолюцией Зубова.
- "По вы... высочайшему повелению... пред... предлагаю... ут...
вердить", - еле разбираясь без очков, читал Державин. - Ишь, кутенок,
сколь много на себя берет, силу, верно, чувствует... Скажи пожалуйста,
как уверен, - ворчал, качая головой, Державин, но остался верен
основному правилу своей жизни и с улыбкой сказал: - Не будем судить
промысел божий, Григорий Иваныч, нам что... наша изба с краю...
Помнишь, ежели читал, стих мой "Вельможа"?
А ты, второй Сарданапал,
К чему стремишь всех мыслей беги?
На то ль, чтоб век твой протекал
Средь игр, средь праздности и неги?
Чтоб пурпур, злато всюду взор
В твоих чертогах восхищали,
Картины в зеркалах дышали,
Мусия, мрамор и фарфор?
Читая свои стихи, он их по моде времени почти что пел...
- Не любит Платон Александрович виршей моих - по сей день
"Водопад" забыть не может. Страсть ревнует он Потемкина! - и голосом,
натужным от возбуждения, Гаврила Романович продекламировал пышную
строфу, где было сказано о Фирсе. В этом Фирсе, сиречь Терсите,
прославленном лгуне и трусе "Илиады", Зубов, захвативший власть,
принадлежавшую Потемкину, якобы узнавал себя.
...Алцибиадов прав! - И смеет
Червь ползать вкруг его главы?
Взять шлем Ахиллов не робеет,
Нашедши в поле, Фирс? - увы!..
- Во-о, то-то и оно, Гаврила Романович! - живо откликнулся
мореход, неожиданно обнаруживая способность к пониманию литературных
выпадов Державина против зла, просачивавшегося через все поры народной
жизни. - Все у нас в Фирсовых руках... лучше от них подале стоять и
милости ихней не искать, не то они и Америку мою к своим рукам
приберут, руки у них загребущие...
Державин, раскрывши рот, изумленно глядел на Шелихова.
- Опять ты ересь порешь, Григорий Иваныч... Чужой кто услышит, по
головке не погладит за этакие речи... А ты подумал про отечество свое,
Русь-матушку, державу российскую? Сойдете вы на вольный берег, двести,
пятьсот, ну, тыща удалых головушек. Кто вы, чьи вы, чей флаг над
домами своими подымете? Губернии Нетевой, Тараканьего княжества, герб
государственный - кистень с лаптем... Эх ты, Емеля! - пренебрежительно
улыбнулся Державин, как государственный муж, поучающий стоящего перед
ним дикаря. - Русское подданство тебя отяготило и твоих оглашенных с
тобою... Нет, Григорий, в наш век нового царства не построишь с шайкой
очуманелых добытчиков и беглых рабов... Если не соседний какой
краснокожий царек вас перестукает, так англицы заберут, испанцы,
голландцы, любая из мореплавающих наций, имеющая подмогу с родины.
Сумлеваюсь, чтоб они всех вас в губернаторы и купцы произвели, а если
и пообещают для приманки, то все едино, только надобность минует, в
солдаты, в матросы, в холопы поверстают безродных, безотечественных
людей... Ей-ей, правду говорю!
По унылому лицу Шелихова Гаврила Романович видел действие своей
отрезвляющей речи и охотно продолжал громить ересь, обуявшую человека,
которым, по его мнению, могла бы гордиться Россия.
- Америка поделена... Америкой, Григорий, англицы владеют да
новоявленная американская штатная республика... даже мы ее признали!..
Да кое-где испанцы еще держатся - этих не будем в расчет брать. Но
англицы либо бостонцы беспременно вас сожрут, а Россия, отечество,
скажет: "Туда им и дорога, изменникам и предателям отечественного
интереса!" Неужели такой памяти добиваешься в потомстве, Колумб
росский? - патетически воскликнул Державин, увлеченный собственным
красноречием. - Забыл, что и твою державу аляксинскую защищать нужны
пушки, солдаты, ружья, амуниция, огнестрельный запас - порох да
пули!.. Кто же тебе их даст? Англицы, бостонцы, которым ты и сейчас
бельмом в глазу сидишь? Или Россия, отечество, от которого ты отрекся?
За англицами стоит король и Англия, за бостонцами - Штаты Американские
и их президент... Георгием Вашингтоном зовут, слыхал про такого?
- Слыхивал, - вяло ответил мореход.
Гаврила Романович, сам о том не догадываясь, обнажил все
затаенные шелиховские до конца не выношенные думы и одну за другой
разбил, растрепал до пустой, как оказывается, середины. Как утопающий
за соломинку, мореход ухватился за упомянутое Гаврилой Романовичем имя
Джорджа Вашингтона, славного вождя недавней, победоносно закончившейся
войны "бостонских" американцев за независимость обрабатываемой ими
земли. Смогли же они сокрушить тиранию английских владетельных
лордов...
- А как же, Гаврила Романович, разъясните мне, хлебопашцы,
ремесленники и купцы на восточной стороне Америки побили генералов и
войско английской короны, волю полную и права человеческие себе и
потомкам своим завоевали?.. За ними никто не стоял, а отечество ихнее,
Англия, мачехой над ними изгалялось...
- На кого равняться вздумал, Григорий! Бостонцы двести лет
терпели, силы копили... У них, когда они на мятеж поднялись, пять
миллионов народу было, они в армию миллион набрали! - В понимании
Гаврилы Романовича Соединенные Штаты Северной Америки, несмотря на
признание их правительством Екатерины - в пику Англии, оставались
сомнительным продуктом мятежа и измены. - Англия, - говорил Гаврила
Романович, - в войне с французами чего только туда не навезла, какие
только арсеналы и крепости там не воздвигла - пушки, амуниция, порох!
Они изменой сколько добра захватили, выждали время подходящее. Вот чем
бостонцы взяли! Только не верю я, чтоб они лучше нашего зажили...
Заведутся через малое время и у них дворяне поместные, хуже будут
менялы и лавочники, когда в знать вылезут... Помяни мои слова, доживем
- сам увидишь!..
Но лицо Шелихова вдруг просветлело, в глазах исчезли напряжение и
задирчивая озлобленность. "Переломал ушкуйника", - с удовлетворением
подумал Державин. А "ушкуйник", передумывая сказанное Державиным,
сделал неожиданный для себя вывод: "Терпеть надо, силу копить, а там
видно будет", - и радовался этой мысли, как ценной находке.
- Правильно, - воскликнул он, - вот как правильно сказали,
Гаврила Романович!.. На всю жизнь и во всех делах вашим научением
руководствоваться буду. Я и сам так думал, но до концов не добирался.
Вовек не забуду!
- Нигде, кроме отечества, доли не найдешь, Григорий!.. Ты знаешь,
я неправды не терплю... Через то и враги мои, сколь ни ярятся, не в
силах меня погубить. Государыня знает, что не лжив язык Гаврилы
Державина, и ценит за то, что сама говаривала - "горяч и в правде
черт", за то же и к виршам моим снисходит и под защиту всегда берет! -
И с плутоватой усмешкой Гаврила Романович, театрально взмахнув рукою в
перстнях, проскандировал:
...Снисходишь ты на мирный лад,
Поэзия тебе любезна,
Приятна, сладостна, полезна,
Как летом вкусный лимонад.
- Вот, учись, Григорий Иваныч, - с неожиданной серьезностью
сказал Державин. - Подвиги, истинно геройские дела в наше время тоже
подавать надо, как вкусный лимонад... Жаль, не слыхал ты, как
Александр Васильевич Суворов о победах своих докладывает -
ку-ка-ре-ку!
- Перед кем же Суворов кукарекать о своей доблести принуждается?
- наивно спросил не искушенный в загадках жизни высоких сфер мореход.
- Перед самой... перед государыней-матушкой! - живо ответил
Гаврила Романович и, спохватившись, добавил в пояснение: - Чудак он
преестественный, Александр Васильевич, всегда коленце какое ни на есть
выкинет... Ничего не поделаешь, братец, не лимонад, так квас подавай!
Гаврила Романович замолк, подумывая, не пора ли на покой. Молчал
и мореход, напряженно усваивая столичную мудрость, преподнесенную его
государственным другом.
- Завтра по делам своим направишься, Григорий Иваныч? - спросил
Державин, вставая с кресла. - Будешь, конечно, перво-наперво
добиваться к президенту коммерц-коллегии графу Александру Романовичу.
Без его внимания, хоть и расчеркнулся на нуждах твоих Зубов, ничего не
достигнешь. Затаскают, замуторят тебя коллежские ярыжки... Один
Жеребцов чего стоит - любое дело в чернилах, ежели захочет, утопит.
Разве что помилует в благодарность за разыгранное тобой бегство Иосифа
от жены Пентефрия, от супруги его, Ольги Александровны... Кстати,
знаешь, кто за невежество твое, охальник ты этакий, расплатился?
Гайдук Стенька, Степан, ражий малый, карету за заднее колесо
удерживал, и девка какая-то, горничной при Ольге Александровне
ходила...
И Гаврила Романович рассказал финал, которым закончились
неистовства "бешеной мартышки", сестрицы блистательного фаворита
Зубова.
- Девке косу обрезали и в деревню замуж за дурака горбатого
выдали... За что надругалась над человеком бешеная мартышка, один
господь знает! Вот так-то помещики безумные на нас народ подымают! - с
брезгливым возмущением воскликнул Державин. - А Стенька этот, когда
его барыня приказала сдать в солдаты, ободравши розгами до костей, со
двора сбежал, да мало того, - Державин злорадно захохотал, - умудрился
к дверям барской спальной - хорошо, она на ключ была заперта! - ножом
писульку приколоть. А на бумажке написано: "Молись ключу, курва
ненасытная, я же тебе Наталию вовек не прощу". Весь Петербург сегодня
знает, чего сестрица Платона Александровича от холуя своего дождалась,
а она, перепугавшись насмерть, две недели из комнаты не выходит -
везде ей Стенька мерещится. На ночь караульных к дверям спальной
приставляет и супругу своему, Ивану Акимовичу Жеребцову, милость
вернула - в кровать - тьфу! - к себе укладывает. Всем губернаторам
Платон Александрович, разгоревшись за сестрицу самолично указ написал
ловить - ищи ветра в поле! - Стеньку этого...
- Такого молодца я бы к себе на Алеуты передовщиком взял на
полный пай, - с обычной несдержанностью отозвался Григорий Иванович,
припоминая тоскливые глаза и растерянное лицо красивого малого, почти
на руках донесшего его до возка.
- А я... я без шуму в солдаты его сдал бы, - охлаждая морехода,
внушительно ответил Гаврила Романович. - Пугачевщину не разводи,
Григорий... Но пошли спать... Свети, Мишка!
Запахнув полы халата, Державин торжественно прошествовал на
покой.

Поглядев на закрытую за ним дверь, Григорий Иванович задумчиво
поскреб в затылке и подошел к окну... "Эх, скорей бы отсюда на волю,
трудно здесь", - подумал мореход, вглядываясь в огромный занесенный
снегом двор, залитый прозрачным светом зимней луны. То ли дело
просторы океана, шумящего у берегов Нового Света. Столпились на этих
берегах, как суровые воины этой земли, красные горы в черных полосках
ущелий и теснин, под белыми снежными шапками. Стоят, грозно курясь
вулканическими дымками, покрытые до седой головы вековечными хмурыми
лесами, сторожат проходы в глубь заповедной земли от непрошеных
пришельцев. Горят над ними несказанные американские зори... раздолье,
простор... Эх!
Махнув рукою, Шелихов отошел от окна и бросился на кровать.

2

Роскошный дворец президента коммерц-коллегии графа Александра
Романовича Воронцова находился на правом берегу Невы, на Березовом
острове, нынешней Петроградской стороне. В этот дворец, к графу
Воронцову, стал собираться с утра Григорий Иванович.
Откушав утреннее кофе, заведенное Гаврилой Романовичем в
подражание дворцовой моде, после которого следовало несколько мясных и
рыбных блюд обычной барской кухни, Шелихов уже поднялся из-за стола,
как неожиданно увидел входящего Альтести.
- С вас куртаж, неотменно куртаж получаю, крез американский! -
как бы не замечая удивления Шелихова, затрещал скороговоркой грек. -
Вы дом желаете купить, как сказывал мне Гаврила Романович и препоручил
подыскать... Готово! Я, как Фигаро у славного французского комедианта
Бомарше: "Фигаро тут, Фигаро там" - Альтести там, Альтести тут... Как
и он, я не устану твердить: "Золото, боже мой, золото - вот в чем нерв
всякого дела". У вас есть золото, господин Шелихов, - Альтести к вашим
услугам, и любой дом Северной Пальмиры вы сможете купить через
Альтести... Дом я подыскал вам на Васильевском острову, на самом
подходящем месте - позади помещения Двенадцати, блаженной памяти
государя Петра Первого, коллегий... Хозяйка его, секунд-майора Глебова
вдова, после кончины супруга собралась в свою деревеньку на покой
переезжать... И цена со всем, что в нем есть - посудой, меблями,
коврами, картинами, совсем пустая... - Альтести остановился на
мгновение, чтобы проверить впечатление своей речи на сибирском
миллионщике, и, пуская в ход для вящей убедительности европейскую
колониальную терминологию, эффектно заключил: - Для вицероя*
российской Америки ничтожная цена. Сто тысяч рублей и мне куртаж пять
тысяч... (* Вице-короля.)
- Не подойдет, Симон...
- Атанасович! - важно подсказал Альтести.
- Не по моему капиталу, Симон Атанасович! - решительно заключил
Шелихов. - На приобретение в столице дома для Анны Григорьевны и моего
зятя, господина Резанова, положил я двадцать... ну, от силы тридцать
тысяч рублей - на все обзаведение...
- Если куртаж - пять тысяч остаются за мною, - без малейшего
смущения отозвался Альтести, - глебовский дом ваш, господин Шелихов,
за тридцать тысяч со всем, что в нем есть... Осмотреть в натуре хоть
сейчас можно...
- По рукам, Симон Атанасович! - согласился Григорий Иванович. -
На смотрины завтра поедем. Сейчас я на дом к графу Воронцову,
Александру Романовичу, собрался. Не хочу откладывать. Закончу дела
компанейские, домашним черед придет.
- Так, очень хорошо-с, - понимающе закивал Альтести, - я, как
Фигаро, мной помянутый, всегда на месте, всегда вовремя. Вот, извольте
получить! - картинно изогнувшись, чему немало мешал благоприобретенный
на русских вольных хлебах живот, Альтести подал мореходу свернутый в
трубку зубовский указ о пожаловании золотой медалью на владимирской
ленте правителя российских американских колоний, приписанного к
якутским третьей гильдии купцам из каргопольских государственных
крестьян Александра Андреева Баранова. - Не забыл я вашего
ходатайства, господин Шелихов, и хотя Баранов оный посажен на место
моего друга Евстратия Деларова, каждодневным напоминанием Платону
Александровичу так наскучил, что... Вот каков Альтести-Фигаро!
Прикинув в уме, во сколько следует оценить улыбку удовлетворения,
появившуюся на лице морехода, Альтести вкрадчиво добавил:
- Полагаю, что не ошибусь, Григорий Иваныч, положив на ваше
усмотрение за бумажку сию шесть бобров морских на шубу себе и жене
моей двадцать лис огневок...
- Ладно! На этом не постоим, Симон Атанасович, - царскими мехами
ублаготворю, - добродушно согласился Шелихов, восхищенный ловкостью и
отважной наглостью стамбульского деляги. - Вот, выбирай сам, по своему
разумению, какие понравятся! - показал мореход на стоящие в углу
кожаные мешки с мягкой рухлядью.
Не ожидая такой сговорчивой щедрости, Альтести решил до конца
использовать благоприятный случай.
- Браво, брависсимо, мой американский благодетель. Дозвольте
Симону Альтести быть до конца бесчестным... Господин Бомарше
прямехонько в меня метил, когда сказал: "Если от слуги требовать
честности, то много ли найдется вельмож, достойных стать лакеями?!"
Держава российская на вельможах стоит, возможно ли перевести столь
драгоценную породу через разведение честных слуг? Избави бог! А посему
дозвольте просить еще двадцать песцов серебряных на халат зимний -
никак к холодам здешним после солнечного Стамбула не приспособлюсь...
И не подумайте, что задаром прошу, не послужив вашему интересу... Вот!
Альтести жестом доброго волшебника протянул Шелихову второй указ
и на этот раз уже председателю адмиралтейств-коллегий суровому
шотландцу адмиралу Самуилу Грейгу. Этим указом американской компании
Шелихова предоставлялось право вербовать на свою службу волонтерами
офицеров русского военного флота, с сохранением за ними мундира,
сроков службы и права на пенсию.
- Довольны?!
- Бери песцов, Симон Атанасович, бери чего надо! - коротко
ответил Шелихов, понимая, на какую крепкую ногу становится дело
новоустраиваемых колоний. В военном флоте было немало знающих, сильных
в своем деле и отважных командиров, закаленных в непрерывных войнах с
Турцией, Швецией, Пруссией. - По вашим большим знакомствам, Симон
Атанасович, вы всех и вас все в столице знают, укажите, где
кораблестроителей и штурманов нужных в Охотское и Америку искать... В
долгу не останусь...
Альтести, несказанно довольный русской, помноженной на сибирский
размах щедростью морехода, отбирая добротных песцов на халат, с
величайшей готовностью ответил:
- Чего не сделаешь для хорошего человека! Десять червонцев с
головы - и через три дня завербую вам десяток охотников на Америку...
Подходит?
- Голова на американских берегах червонцев стоит, Симон
Атанасович... в Петербурге контрактов десять подмахнут, подъемные и
поверстные получат, до Охотского пятеро доедет, а увижу ли кого в
Америке?.. Матросов, промышленных, рукомесленных и сошных вербовать
доводилось и чем удержать знаю, а господ офицеров, да еще из дворян...
- Не сладка Америка, господин Колумбус, в вашем рассуждении, -
расхохотался Альтести. - Но мы дезертирство отсечем - вы заплатите мне
десять червонцев в Петербурге за добровольную голову, сданную компании
высочайшим указом по адмиралтейству: "Сим повелеваем для пользы
отечественной откомандировать с сохранением..." За таким ордером
господам волонтерам, - вы им, конечно, предоставите двойной оклад по
чину и паевой интерес, - за таким ордером податься некуда, кроме как
по разжаловании рядовым в сибирские полки... Я не вельможа - посулами
торговать... Слово Альтести - дело чести! - самодовольно сказал грек.
- Быть по-вашему, Симон Атанасович. Плачу против указа! -
согласился Шелихов, уверовав в ловкость и всемогущество пролазы, столь
третируемого Зубовым.
Такая запродажа людей казалась мореходу обыкновенной торговой
сделкой, а оговоренная гарантия придавала ей характер государственной
поддержки и необходимой солидности. Вербовка - он знал, что такое
вербовка! Завербованные в Охотском промышленные, получив задатки и все
пропив в кабаках, отказывались грузиться, выбегали голыми на мороз,
шумствовали. Приходилось охотского коменданта Готлиба Коха просить
оправдать подписи. На пропойцу наденут компанейское казенное платье,
завяжут в мешок либо закуют в оковы, загонят на корабль - и плыви,
куда деньги брал. Коменданта даром не побеспокоишь, с головы тоже
платить приходилось.
- Сорок червонцев за вами уже сосчитал! - уверенно сказал
Альтести; он находил еще менее предосудительной заключенную сделку. -
Лейтенант Быкадоров и мичман Дубяга, два славных Аякса балтийского
флота, храбрецы и преотчаянные дебоширы. Сколько они галер шведских
брандерами в шхерах пожгли - за этих людей, что в Америку уйдут, и со
шведов взять не грех! В долгах они по уши. Эти хоть завтра репорты на
Америку подадут, - Альтести загнул два пальца на руке. - Теперь мичман
Талин - три! Наплавков, провиантмейстер, человека кулаком убивает, но
поедет - под следствием он, с господином Шешковским политические
неприятности. Это уже четыре! А то есть еще вице-адмирал - Мордвинов,
Николай Семенович, кораблестроитель...* Этот для вашего дела пятерых
стоит... Аккуратный, чисто англиц, и в Англии учился! Уволили его за
попустительство матросне и мастеровщине. А корабли строить хочет по
своим прожектам - быстроходные, многопушечные, да ходу ему нет в
адмиралтействе. Кроме Грейга, все адмиралы в подрядчики пошли, потому
и флот наш, как государыня на кронштадтском смотру изволила сказать,
только для ловли сельдей пригоден... Мордвинов золотой человек, за
него, чтобы сманить к вам, Григорий Иваныч, - уговор дороже денег, -
меньше пятидесяти червонных согласиться невозможно... (* Видный в
дальнейшем, в царствование Александра I, государственный деятель,
пользовавшийся славой либерала и антикрепостника.)
- Ладно, ладно, господин Альтести, за нужных людей не постою
надбавкой. Мордвинова беспременно уговорите, чтоб в Америку просился,
там он за короткое время, обещайте, разживется... За каждое спущенное
со стапелей судно две тысячи наградных в контракте подпишу, так и
скажите! Мне простите, Симон Атанасович... спешу дела намеченные до
вечера оправить...
Шелихов явно торопился с отъездом, он хотел застать президента
коммерц-коллегии на дому. Но Альтести еще не исчерпал ассортимент
возможных услуг и имеющихся у него товаров. Человек, ежели правильно о
нем понимать, по мнению Альтести, самый ходкий и самый дешевый или
дорогой, смотря к чему предназначается, товар. Стамбульская профессия
и петербургская практика в доме патрона Зубова навсегда убедили в том
Альтести. Богатые турки, левантийские и французские купцы, английские
лорды и русские бояре - все они на один покрой шиты и до гурий охочи,
и этот сибирский купец, раз миллионщиком стал, должен тяготеть к
сладчайшему из наслаждений.
- В Сибири... Сибирь... - запинаясь говорил Альтести, вплотную
подходя к мореходу и не сводя с него глаз, - бедна Сибирь радостями