Григорьев Аполлон Александрович. Григорий Шелихов

Шелихова, стоявшего рядом с выражением неподдельного горя. Черты
коричнево-красного лица американца казались высеченными из камня, и
только в крыльях ноздрей орлиного носа, придававшего всему его облику
гордое и дикое выраженье, трепетала жизнь.
Вдруг он встал, сделал небольшой шаг вперед и вытянул руку, в
которой зловеще сверкал длинный и узкий отточенный нож. Толпа хмельных
щеголей и нарумяненных красавиц, в высоких, a la Marie Antoinette,
обсыпанных серебряной пудрой прическах, отшатнулась и смешалась с
дворовыми людьми Державина.
Красный человек заговорил гортанным, низким и медленным голосом,
прижимая руку к месту, где билось слабеющее сердце. Окружающие люди,
как завороженные, слушали звуки незнакомого, схожего с клекотом
большой хищной птицы языка. Один Шелихов улавливал смысл заклинаний
умирающего, в которых чувствовался своеобразный ритм песни.
- Я, Куч, волк, атаутл рода кухонтан* - детей Канука,
волка-человека и орлицы морской, - говорю тебе, брат мой, который
всегда делился со мной пищей, огнем и табаком: я вижу открытое небо и
на нем великий Кицук...** Это знак мне - я должен умереть!.. (* Одно
из наиболее воинственных племен ситхинских колошей, имевших тотем с
изображением волка и орла. ** Северное сияние.)
Ложь никогда не слетала с уст моих, трусости не знала моя грудь.
Я не боюсь смерти. Мы часто встречались с ней. Я побеждал ее, теперь
ее черед...
Вот мой нож. Я даю его тебе, чтобы ты зарезал мне сильного калга.
Не оставь меня в новой жизни без слуги.
Положи со мной, вложи в мои руки копье, томагавк, лук и стрелы с
железными жалами. Сети для рыбы положи мне под голову. Ружье положи со
мной, чтобы не остался я в дальнем пути без мяса и рыбы. Сожги меня,
брат мой, на высоком костре, чтобы мог я после смерти подойти к огню и
не стоять за спинами других, которые греются. Скажи своей воот
Наталии... Прощай, я иду... иду...
Голос индейца прервался, по каменному лицу пробежала короткая
судорога. Закрыв глаза и склонив голову на вытянутые руки, - из них
выпал и торчмя вонзился в половицу длинный нож, - Куч, медленно
подгибая колени, будто спуская с плеч тяжкую кладь, опустился на пол,
лицом вперед, - только так, встречая врага и смерть, умирают храбрые
атаутлы, воины из волчьего и орлиного рода кухонтан-колошей.
Таким же медленным движением, подавленный сознанием своего
небрежения, Григорий Шелихов склонил колени у бездыханного тела
краснокожего человека, называвшего его братом.
- Уберите руки, Симон Атанас... не соромно вам, а еще барин, на
людях такое творить?.. Пустите! - прозвучал в застоявшейся тишине,
возвращая всех к привычной действительности, задыхающийся шепот
полногрудой Афродитки. Случайно очутившийся около нее Альтести с
чрезмерным, очевидно, увлечением пользовался преимуществом тесноты и
полумрака.
"Тьфу, свинья несытая, басурманский грек", - подумал Державин,
заслышав неуместный, приглушенный до шепота голос Афродитки, и резко
окликнул развязного сластолюбца:
- Альчеста, господин Альчеста! Довольно похабничать! Подойди ко
мне, Альчеста!..
- Подумать только, откуда прибыл человек, чтобы помереть в
Северной Пальмире!.. Жаль, не уберегли монстра американского -
государыне-матушке показать! - понеслись со всех сторон голоса, как
отзвуки пережитых впечатлений.
- А не пора ли в столовую, к беседе мирной вернуться, сударыни
мои хорошие и господа кавалеры? - заключил бодрым голосом хозяин. -
Самый раз, полагаю, вином добрым запить тлен жизни человеческой...
Григорий Иваныч, пойдем, милый! Аристарх и без тебя тут управится. -
Но, увидев лицо поднявшегося Шелихова, досадливо махнул рукой и
направился к выходу, во главе заторопившихся покинуть людскую гостей.
Выждав, когда последний из господ, опасливо оглядываясь, исчез в
дверях, Аристарх ободряюще обратился к Шелихову - тот стоял в тяжелом
раздумье:
- Не извольте беспокоиться, батюшка Григорий Иваныч, мы это враз
спроворим, без шуму захороним. Кому надо с языческой душой
канителиться...
- Чушь несусветную балабонишь, старый! - резко оборвал его
Шелихов. - Крещеная душа слуга и друг мой краснокожий - Кириллом
зовут, что значит твердый по-греческому. Преосвященный Михаил,
архиепископ иркутский и камчатский, на дому у меня таинство над ним
совершил. Обмойте его, уберите, в домовину покладете, и попа позовешь,
чтобы все было - панафида, обедня заупокойная и отпевание - по чину,
как полагается. - И, вынув из штанов тяжелый кошель, мореход, не
считая, сунул в руку оторопевшего Аристарха несколько червонцев. - На
требы и прочее... Пойдем, покажи мне, где спать укладешь? Да принеси
штоф пенного, для сна, Архипушка, - уже мягко закончил Шелихов.
- Вот это хозяин, друг слуге своему. Вишь, как заскорбел душевный
человек! - сочувственным шепотом проводили переглядывавшиеся дворовые
крепкую фигуру сибирского купца. Он понравился им с первого взгляда. -
Понимает и сочувствует нашему брату, кабальному человеку, - по-своему
оценили они молчаливо отданный Шелиховым прощальный низкий поклон
Кучу.
Под ночлег Шелихову отвели красную гостиную, расписанную
целившимися из луков во все стороны розовыми толстозадыми купидонами,
обвитыми кружевом гирлянд и розовых лепестков. Сразу же, как только
вошел, он сел на кровать и начал раздеваться.
В голове роились невеселые мысли. Застольный задор державинского
ужина-пира и легкий угар многообещающей, необычной приветливости и
ласки могущественной барыни Жеребцовой уже исчезли. Шелихов правильно
оценил, что может дать ему участие в его деле взбалмошной Ольги
Александровны. Но сколь ничтожны наполняющие его заботы и хлопоты пред
лицом смерти. Как огорчена будет смертью Куча Наталья Алексеевна!
Григорий Иванович знал, что она бережно любила всегда молчаливого,
неотступной тенью державшегося около них Куча. "Умер, погиб, за меня
кровь свою отдал Куч", - думал Шелихов.
Поцарапавшись в дверь, как мышь, вошел Аристарх с пузатым штофом
пенного.
- Спасибо, Архипушка, за сон принесенный... Иди и ты спать,
напрыгался, чай, за день, - поблагодарил он, отклоняя попытку
Аристарха помочь ему раздеться. - Утречком, когда поп придет, разбуди
меня к панафиде...
Лишь только закрылась дверь за старым дворецким, Шелихов наполнил
золотистого стекла рюмку, посмотрел через нее на свет стоявшего в
головах кровати трехсвечника и, крякнув, разом опрокинул в рот: "За
упокой души твоей, Куч!"
Но пенник не отогнал одолевавших Шелихова печальных мыслей: "Без
времени пропал... Тридцать лет, не больше, было Кучу, и он мертв, а за
мной полвека лежит, скоро, видно, и мне туда, иде же несть болезней,
печали, ни воздыхания".
Неожиданно для самого себя мореход ощутил гибель индейца как
потерю некоего залога удачи, живого талисмана. Этот талисман как бы
связывал Шелихова с найденной в Новом Свете свободной землей, а с ней
- и с затаенными в душе до времени, когда накопятся нужные силы,
великими мечтами и планами. Планы и мечты знали пока только он,
Наталья Алексеевна и Куч да угадывал, может быть, не показывая виду,
зять, Николай Петрович Резанов.
Еще и еще, рюмку за рюмкой опорожнял, словно искал истину в
пузатом штофе, мореход.
Далеко за полночь, проводив последнего гостя и переоблачившись в
синего бархата теплый халат, подбитый белкой, Гаврила Романович, с
сонным казачком, державшим в руках свечу, вошел в комнату Шелихова.
Заслышав его голос за дверью, мореход задул догоравшие свечи и, как
был, полураздетый, в сапогах, кинулся на постель. Не было охоты да и
не о чем ему разговаривать с Гаврилой Романовичем.
- Пш-шел, пш-шел... пш-шел к такой матери! - притворно бурчал
Шелихов на оклики Державина.
- Ах ты, сибирская душа, не знал я, что ты сему привержен, -
добродушно выговаривал понимавший русскую слабость к зелену вину и
дружески настроенный государственный муж. - Мишка, разбуди Григория
Иваныча, надо ему два слова сказать! Григорий Иваныч, ты не забудь,
друг милый, - продолжал он не допускающим возражений голосом, увидев,
что Шелихов открыл глаза, - не забудь, что тебе завтра о полудни к
фриштыку Жеребцовой, Ольги Александровны, в подобающем ордонансе
явиться должно... Платон Александрович на нем присутствовать будет.
Она наказывала, чтобы ты его не боялся и беспременно был. Лучшего
случая и вообразить нельзя, а меха твои, рухлядь, с которой ты
назвался к ней и очень умно подъехал, - она любит этакое - утром
пораньше с черного хода к ней доставь, чтобы богатства американские
перед Платоном Александровичем тебя делом репрезентовали. Сам на
тройке своей прямо к парадному подкатывай, да не забудь камзол надеть
и медаль с портретом, жалованную матушкой нашей, повидней где нацепи.
Слушай меня во всем, Григорий, я друг тебе, слушай во всем, что
говорю, и все сбудется, чего душа твоя пожелает. С Ольгой
Александровной церемоний кавалерственных не разводи, бери сразу, что
предлагает. Она в тебя по уши врезалась...
- Ладно! - коротко бросил Шелихов и откинулся на подушку. Он
действительно был в крепком угаре.
Державин посмотрел на него, пожевал губами и, не сказав больше ни
слова, направился к выходу.

2

Присущее мореходу острое чувство времени подняло Шелихова с
кровати задолго до утреннего прихода Аристарха.
Просунув с поздним петербургским рассветом голову в дверь красной
гостиной, старый дворецкий застал Шелихова разглядывающим из окна
занесенный снегом простор державинской усадьбы.
- Рано вставать изволите, Григорий Иванович... Отец Сидор,
приходский наш, с причтом для отпевания, как приказывали вы, прибыл,
да хитер поп, глянул на краснорож... красного слугу вашего, в сумление
пришел, сколь я ему ни толковал...
- Поставь пред попом гроб, и если не заплатишь - скажет "клоп", -
досадливо проговорил Шелихов. - Проведи, Архип Сысоич, к попу-то да
раздобудь рассольцу огуречного - жжет в нутре, дышать тяжко...
Аристарх, польщенный величанием по отечеству - откуда, скажи,
дознался? - во мгновение ока доставил Шелихову освежающего рассольцу,
очевидно про всякий случай заранее нацеженного в хрустальный жбан.
Сочувственно проследив, как жадно пил мореход, он повел потом Григория
Ивановича по лабиринту ходов и сенец державинского дома в людскую.
Людская была полна народу. Посреди комнаты стоял на двух
сдвинутых скамьях наскоро сколоченный из тесаных досок гроб с телом
Куча, на который старанием Аристарха был наброшен кружевной занавес из
барских покоев. В головах высился канделябр и горело несколько тонких
домодельных восковых свечек, прикрепленных к краям гроба в изголовье.
Мореход, идя за Аристархом, намеревался яростно опровергнуть и
высмеять сомнения попа Сидора, но под влиянием ли огуречного рассола
или торжественного молчания державинской дворни, обступившей гроб,
круто положил руль вправо и, сложив лодочкой ладони с зажатым в них
империалом,* почтительно подошел к батюшке под благословение. (*
Десятирублевая золотая монета того времени.)
Испытанный купеческий аргумент Шелихова без труда убедил
столичного попа.
- Свидетельство господина - рабу всяческое оправдание... Ежели
преосвященный удостоил таинством крещения, не нам отказывать в
напутствии христианской душе, - здравомысленно вслух произнес отец
Сидор, торопливо заправляя на место отстегнутую епитрахиль, под
покровом которой исчез империал.
Рассеянно слушая отпевание, Шелихов обдумывал дела предстоящего
дня и, вспомнив о мехах, еще не отправленных Жеребцовой, и о
полученном на сей счет наставлении Гаврилы Романовича, подозвал
Аристарха.
- Суму кожаную, из всех наибольшую, тесьмою красной прошитую,
доставь, Архип Сысоич, сейчас же Жеребцовой, Ольге Александровне.
Только распорядись, чтобы не вякали, снесли споро и через черное
крыльцо...
- Сам представлю, Григорий Иванович, в точности исполню, не
извольте заботиться, - с пониманием отозвался услужливый Аристарх и,
отдав поклон гробу и спине батюшки, вышел, мигнув следовать за собой
двум дворовым мужикам.
Через четверть часа тело краснокожего Кирилла-Куча, в
сопровождении Шелихова, попа с диаконом и двух дворовых, усевшихся
около гроба на расшивные сани, выплыло из распахнутых ворот усадьбы в
последнюю дорогу к кладбищу у Московской заставы.
"Опоздает к фриштыку Ольги Александровны! - досадливо подумал
проснувшийся Гаврила Романович, наблюдая из-за спущенной шторы в
спальной съезжавшую со двора убогую процессию. - Чудной человек
Григорий этот, но уж истинно из русских русской - без всякого
понимания, индейца ради, случай такой упустить готов".
Досада Гаврилы Романовича лишь свидетельствовала, как даже
широкие и даровитые люди русской империи мало понимали силу и волевое
своеобразие народной души. Колумб русский, Григорий Шелихов был
типичным русским добытчиком и землепроходцем. Потери, неудачи и
опасности лишь пробуждали деятельность, расчет и предприимчивость
этого из народных низов поднявшегося русского человека.
Отец Сидор понял, что богатый сибирский купец спешит и не
погонится за велелепием и чином, а так как и сам изрядно прозяб -
поторопился с отпуском.
- Во блаженном успении вечной покой подаждь, господи... - с
чувством возгласил отец Сидор, отдавая тело Куча болотной ижорской
земле.
- Со святыми упокой... - простуженным баском отозвался наспех
диакон. Глухо застучали о крышку гроба мерзлые комья. Погребальные
костры в Северной Пальмире не положены и для самых славных атаутлов
Америки.
С кладбища, доставив по дороге попа и диакона к их домикам,
Шелихов вернулся в тех же расшивных санях. Сунув провожавшим гроб
дворовым мужикам целковый на водку, мореход, встреченный у порога
Аристархом, прошел в свою комнату и спешно - времени оставалось
немного - занялся туалетом. Он волновался - встреча предстояла с
капризным фаворитом, рука которого, как казалось Шелихову, держала
ключ в будущее...
- Все сделал, как приказали, Григорий Иванович, - докладывал
Аристарх, помогая Шелихову облачиться в белый атласный камзол и
расправляя брыжи кружевного галстука и манжет. - Я уже докладывал
Гавриле Романычу пред отъездом их в сенат... Эх, разгладить бы
кружевца не мешало, слежались в дороге... Мишка! - закричал он, зная,
что за дверями стоит неотлучный при нем казачок. - Мигом доставь сюда
Варьку с утюжком горячим!
До прихода Варьки старый дворецкий, обнаруживая тонкое понимание
людей и обстоятельств, повторил Шелихову доклад, сделанный Гавриле
Романовичу.
- Как внесли мы суму, откуда ни возьмись сама Ольга
Александровна, велят за нею идти и привели нас к себе в спальную...
Через короткое время - меня даже изумление взяло - вошли Платон
Александрович, в шлафроке, и к сестрице своей по-французски
обратились, а оне в ответ как затарахт... заторопятся, слова вставить
не дадут - он и обмяк... Разглядывать шкурки начали, в руки берет и
даже принюхивает, какие лучше - отдельно в кучку бросает, а она ему со
смехом про англица этого... Вытвора... рассказывает. Платон
Александрович бровки нахмурили... "Не дам, ничего не дам, ни армии, ни
флота! - ручкой взмахнувши, крикнули - и потом: - Это ко мне, Оля,
отошли, а к фриштыку, когда американец твой явится, - про вас это, как
я понимаю, Григорий Иванович, - дай знать, я выйду".
Закончив одевание, Аристарх отошел и со стороны критически
оглядел Шелихова.
- Теперь, Григорий Иванович, все на вас как надо, хоть к самой...
пред самой, - запнулся Аристарх на мысли, испугавшей его своей
дерзостью, но, взглянув еще раз на ладно скроенную фигуру морехода,
уверенно закончил: - Истинно говорю, не стыдно вам и пред государыни
светлые очи предстать.
- Эв-ва, хватил, Архипушка, где уж тут с суконным рылом да в
калашный ряд, не нам, купцам, на таких местах стоять, - с нарочитым
смирением отозвался Шелихов, удовлетворенно оглядывая в зеркало свою
статную, преображенную кавалерственным костюмом фигуру. Мелькнула
мысль о том, что, поставь их судьба рядом, не уступил бы ни в чем
первому фавориту государыни, силачу и красавцу графу Алексею
Григорьичу Орлову-Чесменскому, о приключениях которого ходило много
фантастических рассказов.
В белом атласном камзоле, при шпаге, пожалованной в прошлый
приезд вместе с нагрудной медалью - портретом государыни в алмазах,
Шелихов выглядел мужем в расцвете сил - типичным сколком не вымирающей
в народной памяти породы русских витязей-богатырей.
Григорий Иванович с удовольствием подметил простодушное
восхищение своей особой в глазах Варьки. Лицо и бархатный голос
кружевницы он запомнил еще с банной встречи.
- Спасибо, деваха, должок за собой - не забуду, - ласково кивнул
он зардевшейся от похвалы пригожей девушке, умевшей в нужных случаях -
он прекрасно помнил это - держаться с бесстрастностью китайского
божества Будды. - Проводи меня, Архип Сысоич, без тебя не выйду из
ваших хором, - подмигнул он Аристарху, подставляя плечи под
принесенную догадливым Мишкой белую медвежью шубу.

3

Каурые, отдохнув в тепле и на овсах державинской конюшни, рванули
как в степную даль. Только шелиховский ямщик-бурят мог через мгновение
остановить их бешеный разбег. Кони замерли перед колоннадой подъезда
зубовско-жеребцовского дворца.
Рослый гайдук с непокрытой головой вырос как из-под земли перед
выбиравшимся из возка мореходом:
- Пожалуйте! Ольга Александровна к себе просят...
Шелихов не заметил фигуры Зубова, промелькнувшей в ближайшем к
подъезду окне второго этажа. Зубов отошел от окна в раздумье,
неприятно удивленный вылезшим из возка белым медведем. Игрушечный
красавчик питал антипатию к людям большого роста и внушительной
осанки.
- Что хорошего? Обыкновенный гвардейский солдат! - говорил он в
интимном кругу, вспоминая огромного и великолепного князя таврического
Григория Александровича Потемкина, своего тогда обойденного, а теперь
уже умершего соперника.
Платон Александрович, не задумываясь, отослал бы купеческого
верзилу обратно к подославшей его старой лисе Державину, если бы не
женский интерес, открыто заявленный к ражему купчине сестрицей...
В высшем петербургском свете, с легкой руки заграничного
острослова, российского посланника в Англии графа Семена Воронцова,
сестра Зубова, Ольга Александровна, навсегда прослыла comme un
sapajou.* (* Обезьяной (мартышквй) (франц).)
Капризный нрав и манеры Зубовой-Жеребцовой лишь закрепили во
мнении света авторитет зоологических познаний и наблюдательности
Воронцова. Ольга Александровна стала причиной вражды двух ближайших к
солнцу фамилий: молодого фаворита Зубова и сиятельного, образованного
Воронцова. Масло в огонь подливала протекавшая на глазах у всех
затяжная связь "мартышки" с английским посланником при петербургском
дворе лордом Уитвортом.
История сохранила в фамильном архиве Воронцовых глубинную
подоплеку влияния Жеребцовой на брата-фаворита и проявляемой к ней в
свою очередь нежности благородного милорда Уитворта.
Узы королевской службы и личной приязни связывали Уитворта с
Уильямом Питтом-младшим. Питт, лидер вигов - партии английских буржуа,
в страхе перед успехами республиканской Франции проделал в последнее
время политическое сальто-мортале в лагерь своих недавних противников
- "кавалеров" тори, защищавших самый косный во всем мире английский
феодализм. В борьбе за сохранение британской монополии в
промышленности и торговле Питту очень важно было иметь на своей
стороне Россию, которая бы с готовностью согласилась воевать с
французскими промышленниками не чем-нибудь, а русскими солдатами. Эту
политику при дворе Екатерины II как нельзя лучше можно было проводить,
используя интимную связь английского посла в России Уитворта с Ольгой
Александровной Жеребцовой. Она, сестра могущественного фаворита графа
Зубова, имеет на своего брата влияние, а через него, следовательно, и
на императрицу.
Оно так и было.
Сестрица Оленька, бесстыдная обезьянка, как бы шутя, с хохотком,
забавными ужимками и большим остроумием начиняла Платошу уитвортовой
мудростью. Не стеснялась она делиться с братом и женскими секретами,
применительными к его обязанностям "гениального и милого ребенка"* в
интимных покоях престарелой императрицы. (* Так в переписке с
Потемкиным Екатерина называла Зубова.)
Магическая сила советов и поучений сестрицы помогала Зубову
держаться на головокружительной высоте. Он привык ее слушаться и с нею
одной, может быть, считался всерьез...
Утренний разговор с сестрой задел в душе Зубова самые
чувствительные струны.
Бесцеремонный намек Уитворта на "бабьи юбки", из кружевной
колыбели которых вырастают российские вельможи, пробудил всегда живший
в Зубове страх за свое положение: вдруг дойдет что-нибудь до ушей
самой да заставит оглядеться и прислушаться? Завистников, подлых душ
много, позволь только рот раскрыть - они-то... Бр-р-р!
Допустим, поклеп англичанина пройдет незамеченным - пятном только
на Ольге останется, - тоже простить ведь нельзя, иначе каждый начнет
тебя дегтем мазать... Уитворта из Петербурга придется выгнать, чтоб
другим неповадно было... Черт с ней, с Англией, найдем других
партнеров!
Оленька говорит, купец ее - сущий испанский конквистадор. Он сам
и его предприятие, ежели как следует взяться, сулит немалые выгоды.
Медведь российский хочет берлогу себе в Америке устроить. Что ж, если
для того имеет трезвую голову и понимает, кого и как за помощь
благодарить, - можно посмотреть. Подумаем и, гляди, двух зайцев убьем
- в Новом Свете милордам английским и купчишкам бостонским покрепче на
ногу наступим, а там и дорогу гладкую себе к золоту, к несметным
богатствам откроем.
Алчность разогревала кровь временщика. В конце своей жизненной
карьеры, умирая одиноким стариком в отнятом у Радзивиллов литовском
имении Янишках, он оставил состояние в пятьдесят миллионов рублей,
В какое-то мгновение Зубов вдруг решил перехватить морехода у
сестры - Ольга подождет, пока он хорошенько, с глазу на глаз, у себя в
кабинете, прощупает сибирского медведя, чтобы зверь понял, перед кем
стоит и от кого удостоился чести говорить...
Платон Александрович хлопнул в ладоши и, как был в бухарском
халате, в сопровождении двух выскочивших из-за дверей черных арапов в
ослепительно пестрых восточных костюмах, увенчанных зеленой
башнеподобной чалмой, вышел на мраморную площадку с двусторонней
лестницей цоколя, крытой красным сукном, широкой, что улица.
Остановившись и взглянув как бы невзначай вниз, Платон
Александрович голосом приятным и мелодичным, с французским оттенком
чуть в нос, - тем волнующим голосом, которым он читал перед
царственной Като* Вольтерова "Магомета", - окликнул поднимавшегося в
сопровождении гайдука Шелихова: (* Интимное имя Екатерины в ее
переписке с Вольтером.)
- Эй, кто там? А-а, это ты, открыватель Америки! Наслышан про
тебя, со всех сторон жужжат... Ну, входи, подымайся бодрее, и пройдем
ко мне... Здесь прохладно что-то, - зябко повел плечами изящный
фаворит, оглядывая в лорнет с ног до головы остановившегося ступенькой
ниже морехода.
Молча стоявший под графским лорнетом, Шелихов еще острее
почувствовал свою отчужденность от этих людей, а гнуть спину перед
ними заставляла судьба. Припомнились простые и суровые, полные
уверенного в себе достоинства фигуры бостонских купцов и английских
шкиперов на вольных просторах океана и у берегов американской земли.
Голова морехода, которой он давно определил гнуться пониже ради
заветной цели, неожиданно поднялась.
Он был поражен роскошью покоев, убранных дворцовой мебелью,
гобеленами и картинами, подаренными Екатериной своему фавориту из того
Эрмитажа, куда доставляла сокровища искусств обширная агентура из всех
уголков Европы, - рубль мужицкой России был тогда в цене.
Зубов привел морехода в комнату, из окна которой подозрительный
фаворит предварительно высматривал всех подъезжавших к его дому. Эта
обширная комната - рабочий кабинет фаворита - была обставлена просто и
даже бедно. У наружной стены между двух окон - огромный стол,
заваленный книгами и бумагами; разбираться в них был приставлен все
тот же Симон Альтести, особо доверенное лицо при Зубове.
Весь левый угол занимал двухэтажный иконостас с неугасимой
лампадой, горевшей перед образом святой великомученицы Екатерины,
работы молодого Боровиковского. Портрет императрицы и образ в
иконостасе поражали сходством Екатерины земной и Екатерины небесной.
Перед иконостасом стоял обтянутый черным сукном узкий аналой, с
псалтирью, развернутой на покаянном псалме царя Давида.
Иконостас Зубова оттенял возвышенный идеализм хозяина и, в
особенности, религиозный пиэтет его пред высокой покровительницей.
Убранство кабинета государыне было прекрасно известно, но она,
конечно, не знала того, что поддерживать вечное пламя в лампаде и
сметать пыль с псалтири относилось к обязанностям того же Альтести.
Над столом, в простенке между окон, висел кусок белого атласа в
витой серебряной раме. Посредине поля, окаймленного гвоздиками и
бутонами роз, незабудковой гладью, были вышиты слова оды,
преподнесенной упоительному красавцу в день его совершеннолетия,