Григорьев Аполлон Александрович. Григорий Шелихов

ведру водки - пущай гуляют! - с хозяйственной заботливостью неожиданно
громко, как бы во сне, сказал он. - И поплывем... с Кучем поплывем,
Наташенька...
- Поплывем, поплывем - сама распоряжусь... Не утруждай себя, спи,
не бередь души, Гришата! - положила руку на его губы Наталья
Алексеевна.
Через час, послав за чудаковатым городским лекарем шведом
Сиверсом и усадив у постели Григория Ивановича старшую дочь Анну с
зятем Николаем Петровичем Резановым, вернувшихся из гостей, Наталья
Алексеевна заставила себя заняться делами. Она привыкла к этому в
частые отлучки мужа и отлично разбиралась в разнообразных и сложных
шелиховских предприятиях, будь ли то китайские шелка, чай,
американская пушнина, моржовая кость с Чукотки или указы из Петербурга
и распоряжения генерал-губернатора Восточной Сибири Ивана Алферьевича
Пиля. Как никто, была она в курсе намерений и сокровеннейших замыслов
морехода и хозяйственной своей распорядительностью и тонкой политикой
всегда вызывала его восхищение.
Из женщин именитого иркутского купечества, с первым десятком
которого молодой "миллионщик" Шелихов не мог даже равняться по
состоянию, единственно Шелихова Наталья Алексеевна принимала участие в
скудной событиями общественной жизни города.
За свое пребывание в Америке Наталья Алексеевна, утешая людей в
совместно переживаемых опасностях и невзгодах, обещала многим работным
позаботиться об их оставленных на родине семьях, престарелых родителях
и детях. "Нам-то отселе, уж видно, не будет возвращения", - звучали в
ее ушах прощальные речи первозасельщиков. В посильном выполнении
обещаний Наталья Алексеевна видела свой первый непреложный долг.
Выполнение этого долга было как бы залогом ее собственного семейного
счастья.
Какие причины заставляли жену настойчиво хлопотать о помещении
каких-то стариков в содержащуюся на купеческие средства богадельню или
подростков из бедных семей в недавно открытое, первое в Иркутске,
городское училище, Шелихов не знал, но относился к хлопотам
поощрительно. Добиваясь намеченной цели, Наталья Алексеевна не
останавливалась на пороге своей горницы, но, сохраняя самобытную
внешность и одеяние честной купеческой жены, без смущения входила в
дома иркутской чиновничьей верхушки, где благодаря своему уму и
"тонкой политике" заводила полезные знакомства и связи, не раз
пригождавшиеся и самому Шелихову в его разносторонней коммерческой
деятельности. В те времена, да еще в таком старозаветном, замшелом
городе, как Иркутск, это что-нибудь стоило.
- Заморским негоциантом живу, а не сибирским медведем, -
самодовольно шутил Григорий Иванович в кругу близких людей, имея в
виду угрюмые и безлюдные дома-крепости кондового сибирского
купечества.
- За своей бабонькой не пропадешь, Григорий Иваныч, - подшучивал
над мореходом Александр Андреевич Баранов, суровый, исключивший из
своей жизни всякую слабость к женскому полу человек, которого Шелихов
десять лет уговаривал и наконец уговорил выехать и возглавить дело
устроения заокеанских колоний в Америке.
И в настоящем, из ряду вон выходящем случае не изменила себе
Наталья Алексеевна. Не прервав и единым словом, выслушала она
бесконечный рассказ призванного в комнаты Никишки, обильно сдобренный
таежной фантазией и услышанными в державинской людской сплетнями.
Чего в нем только не было! Смерть Куча среди плакавших генералов
и господ; привольное житье в Петербурге, с музыкой и танцами у господ
и в людской тоже; шалая графиня Зубова, объединившаяся в представлении
Никишки с сестрицей графа Зубова - Жеребцовой, которая хозяину глаз
вынуть хотела, да он убег; приключившаяся там - сглазили! - болезнь
Григория Ивановича: помер бы, да заморский лекарь спас - царица
прислала; и как он, Никишка, карету злого человека с полозьев
своротил; и дом купленный, где баб розгами секут; и выезд из
Петербурга - "весь город пришел провожать", - и денно-нощная гоньба, в
которой два полнолуния встретили и десять да еще десять троек загнали;
ночная переправа через Ангару и черная полынья, из которой не
выскочили бы, если бы не он, Никишка, возок со дна не вырвал, и опять
гонка - полтораста-двести верст за день и ночь, а он, Никишка, все не
спит, все не спит, а теперь - привез, сдал - спать будет, много дней
спать будет...
Наталья Алексеевна понимала, что большего толку от Никишки не
добьешься.
"Поправится Гришенька - сам все расскажет", - подумала она и
отпустила Никишку спать, а сама, покликав на подмогу старшего
шелиховского приказчика Ивашку Кускова, сыгравшего впоследствии видную
роль в жизни и устроении поселений будущей Российско-Американской
компании, принялась вместе с ним приводить в порядок вынутые из мешков
деньги, подмоченные водой и превратившиеся было в ледяные глыбы.
Она не знала, сколько денег привез с собой Григорий Иванович, но
зато была убеждена, что, сколько бы их ни было, Кусков не утаит для
себя и полушки.
- Раскидай их, Ванюша, и запри комнату, к завтрему обсохнут -
сочтем! - просто сказала она, торопясь к больному, оставленному на
попечении дочери и зятя.
У постели Григория Ивановича священнодействовал аптекарь Сиверс.
Огромным термометром Цельсия, драгоценным инструментом, чуть ли не
единственным на тысячеверстную округу, измерял он жар, отнявший у
морехода память и сознание.
- Гм, ja... O, ja, - рассердился старик, разглядев ртутный
столбик, поднявшийся за 40^o деления термометра. - Простодушная
горячайка, - немилосердно коверкая русские слова, ответил он на
настойчивый, спрашивающий взгляд Натальи Алексеевны. - Es sei страшни
шорт, aber милостифи бох! Будем лечить, - Колумбус русски soll nicht
sterben.* Я до кризис переселяется на ваш клеб, Наталия Алексеевич...
(* Пусть... однако... не должен умереть (нем.).)
Старик Сиверс, швед по рождению, служивший когда-то врачом в
армии так называемого великого Фридриха и попавший в Сибирь тридцать
лет назад после пленения в роковом для немцев сражении под
Кунерсдорфом, прочно обосновался в Иркутске и не пожелал
воспользоваться дарованным, Екатериной II, разрешением вернуться в
Европу.
Старый Сиверс был своим человеком в доме Шелиховых и души не чаял
в славном мореходе. Сын Сиверса, худосочный иркутский канцелярист Адам
Сиверс, по рекомендации, умело ввернутой в беседе с Безбородко
Григорием Ивановичем пять лет назад, был зачислен переводчиком и
суперкарго* в направленное вскоре после того из Иркутска посольство в
Японию. Посольство возглавляли немцы: гижигинский исправник поручик
Адам Лаксман и отец его, носивший фантастический титул
"минералогического советника кабинета", лекарь Эрих Лаксман. (*
Смотрителем грузов.)
Посольство успеха не имело из-за немецкого чванства и глупости,
как объяснял это Сиверс-отец, однако Сиверсу-сыну оно принесло чин
титулярного советника и повышение по службе.
К чудачествам старого Сиверса относили пристрастие его к
китайской медицине и фармакопее: к чудному корню женьшень, пантам
маралов и другим чудодейственным средствам, перекочевавшим из страны
Тибета и далекой Индии.
Заветная аптечка была перенесена в дом Шелиховых и, возможно,
сделала свое дело. Усилия Сиверса подкреплялись любовью и волей
Натальи Алексеевны в борьбе за жизнь любимого человека. Но верней
всего думать, что и в этот раз, в последний может быть, сказалась
могучая натура морехода.
С десятого дня по возвращении домой, после кризиса, когда
казалось, что душа Шелихова покидает измученное тело, и Сиверс, с
трудом разжав его сцепленные зубы, влил в рот - последняя надежда! -
отвар корня женьшень, Григорий Шелихов начал медленно, но верно
возвращаться к жизни.
Оправляя как-то подушки, Наталья Алексеевна заметила в темных
кудрях мужа прядки совсем белых, седых волос.
"Не попадем мы, Гришата, в Славороссию твою. Не доживем увидеть,
как сбудется, да и сбудется ли без тебя мечта жизни твоей?" - с
непереносной горечью в сердце подумала Наталья Алексеевна, и впервые
за все дни страшного испытания из черных запавших глаз ее теплым
градом покатились слезы на еще бесчувственное, но живое лицо мужа.

Глава шестая.

1

Когда сознание начало возвращаться к Шелихову, пришла и его
очередь удивляться и не узнавать близких и родных людей. Он тупо и
равнодушно смотрел на тревожное лицо любимицы своей Аннушки, не
замечая ее блестевших слезами глаз, и никак не отзывался на шутки зятя
Николая Петровича. А однажды совсем огорчил окружающих, когда, увидев
у кровати младшую дочь Катеньку и насупленное лицо сына Ванятки,
спросил, едва шевеля губами: "Чьи эти ребята... чьи?"
Однако выздоровление подвигалось довольно быстро.
- Наташенька! - наконец вполне сознательно и отчетливо проронил
он, увидев склоненное над ним исхудалое и темновидное, как икона
старого письма, лицо жены. - Недуговала? Извелась, гляжу, лица на тебе
нет, - путался он в мыслях, потеряв представление о времени и
событиях, предшествовавших болезни.
На дворе стояло ветреное и знойное лето. По немощеной соборной
площади, на которую выходила усадьба Шелиховых, носились пылевые
смерчи, вздымаясь черными витыми столбами к солнцу. Над городом
свирепствовал прибайкальский норд-ост - тундровая "харахаиха", подобно
сицилийскому сирокко бесившая людей и животных духотой и сибирской
добавкой к ней - тучами мошки и гнуса. Из-за Ангары несся запах гари и
дыма. Обычные в жаркие лета таежные пожары почитались божеским
попущением, тушить их было некому и нечем, спасение приносили осенние
дожди и зимние снега.
Бесконечные дни иркутского лета Григорий Иванович проводил в
своем саду, где в дальнем конце, в зарослях черемухи среди кедров по
обрыву над Ангарой, гудела жизнью и трудом бортевая пасека. Сад
Шелиховых был предметом восхищения немногих и зависти для большинства.
В середине сада красовалось до полусотни раскидистых деревьев
амурской яблони дичка, прищепленных на рыльскую, с родины доставленную
антоновку-каменку. Рядом был разбит ягодник, с отобранными в тайге
лучшими кустами малины щетинки и облепихи; на ягодах облепихи иркутяне
издавна научились готовить крепкие настойки на меду. Еще подальше
раскинулся огород. Половину огорода занимал незнаемый заморский овощ -
картофель. Именитых иркутских купцов, из них многие были компанионами
Шелихова по океанским промыслам и торговле с Китаем, особенно
раздражала возня Григория Ивановича с "чертовым яблоком" - картофелем.
Из предшествовавшей последней поездки в Петербург, в небольшой сумке,
всю дорогу хранившейся под шубой, мореход привез в Иркутск десятка три
картофелин, добытых между делом и тайным путем через подкупленного
садовода из оранжереи при петербургском "фонтанном доме" шталмейстера
Петра Борисовича Шереметева. Там его высаживали для графского стола
рядом с ананасами. Великие достоинства картофеля расхваливали книжки
государственной медицинской коллегии, внедрявшей по личному заданию
императрицы новую, неведомую в России культуру.
Узнав из книжиц об успехах земляного яблока в Англии, Фландрии и
Германии, а главное - о происхождении его из Южной Америки, где оно
было найдено европейскими землепроходцами в высокогорных долинах Анд,
Шелихов прельстился мыслью ввести новую культуру в Сибири и перекрыть
ею постоянный хлебный недостаток в русских поселениях на севере
американского материка.
- Бахвальство! Озорничает и с жиру бесится, - неодобрительно
отзывались иркутские толстосумы о картофельной затее Шелихова. За
мореходом водилась слабость преждевременно хозяйничать в будущем - он
пообещал через десять лет заменить потребление хлеба "чертовым
яблоком" своего огорода и продавать его по десять копеек за пуд.
С Шелиховым купцы во многом не ладили, готовы были дерьмом
закидать его огород. Чем черт не шутит, когда бог спит. Хлебушко, он
кормит не столько пахаря, сколько умного человека: по отдаленности от
хлебных мест иркутские амбарщики, случалось, поднимали ржаную муку до
баснословной для того времени цены в три рубля, в Охотском и на
Камчатке - до восьми, а в американских поселениях - до двенадцати и
более рублей за пуд.
По компанейскому договору многие иркутские хлебники были не
только пайщиками по промыслам, но и поставщиками продовольствия и
других нужных на американском берегу товаров. В возможность замены
хлеба твердым и грязным "каратуфелем" они не верили, но за всем этим
подозревали хитрый подкоп Шелихова под законнейшие, по их убеждению,
купеческие барыши. Поступиться своими барышами они никак не хотели и
искали только случая сократить самоволие морехода. Болезнь Шелихова
дала им возможность по-своему вникнуть в дело.
"Брюхо - твое, хлеб да соль - мое; захочу - на вес золота продам,
захочу - даром отдам!" - как сговорившись, отвечали кондовые иркутяне
на частые упреки Шелихова. Упрекал же он их в живодерстве и
непонимании обязательных, по его мнению, для просвещенных негоциантов
гражданских обязанностей и государственного интереса в обслуживании
продовольственных надобностей американских поселений.
Любопытствуя узнать про столичные новости, указные привилегии и
охранные грамоты, добытые Шелиховым для колоний на американской земле,
компанионы не хотели дожидаться выздоровления Григория Ивановича.
Несмотря на всяческие препятствия, чинимые Натальей Алексеевной,
оберегавшей спокойствие мужа, они поодиночке и как бы невзначай
пробирались в сад Шелиховых, где, как в конторе, вели с ним долгие и
утомительные споры по каждому пункту, плана наилучшего устройства и
прочного закрепления первых поселений на заокеанской русской земле.
- Ежели собрались навестить меня, побеседуем, господа компанионы!
В ногах правды нет, садись в кружок поближе до меня... Кусков, тащи
скамьи! - радушно пригласил в одну из таких встреч топтавшихся вокруг
него купцов Григорий Иванович. - На Наталью Алексеевну не серчайте,
что не допущает вас, женщина - она о своем деле понимает! - шутливо
оправдывал он жену, неласково принимавшую гостей.
Отчет о поездке в столицу, который Шелихов думал сделать собранию
пайщиков по выздоровлении, был продуман им до конца. Он понимал, что
не следует обольщать ни себя, ни своих компанионов надеждами на
поддержку и помощь власти. Освоение и будущее русской Америки
предоставлены собственным силам, разуму и размаху русских людей,
хорошо и то, что мешать не намерены...
- Скучно встретили челобитие мое американской землей, - заключил
он рассказ о встречах и разговорах с сильными петербургскими людьми. -
До государыни не допустили, а на случай - ответ держать придется -
куски бросили. - Шелихов прочел копии указов, добытых через Альтести,
сказал о привезенных в мелкой монете двухстах тысячах рублей. - Все
дело на наши плечи ложится, господа купцы, без народа же плеча нашего
не станет дело поднять! Значит, первое дело народную силу раскачать...
- Не купеческое занятие предлагаешь, Григорий Иваныч! Наше дело
купить товар выгодно - выгодно товар продать, прибылое в кубышку про
черный день положить... Торговлей купеческому сословию силу копить
положено, а не народ мутить, на неведомое дело поднимать. Зачем в
народе душу мечтанием тревожить! - степенно и убежденно возражал
мореходу признанный иркутский "златоуст" Иван Ларионович Голиков.
- Торговать хочешь - товар иметь надо! - пытался Шелихов склонить
компанионов к вложению прибылей компании, как и накопленных капиталов.
Без денег не построишь кораблей, не развернешь мануфактур, ремесленных
промыслов, домостроительства, не откроешь школ и всего того, чем
бостонцы закрепляют за собой необозримые земли. - А кто же у нас
товары работать будет? Где и какие у нас товары против английских или
бостонских стоять могут? Опять же, чтобы товары продать, покупной
народ с деньгой нужен, а мы народ до костей обдираем, труда его хлебом
насущным не обеспечиваем...
- Не купеческое дело взглядывать, кто какие щи варит да есть ли в
них мясо, - купечеству торговать положено, дворянству - в войске быть,
чиновнику - государством управлять, а прочий народ - мох и трава. А ты
знаешь, Григорий Иваныч, для чего трава каждый год нарождается? Коси,
пока отрастает... Раз от казны пособия на Америку не положено, значит
ненужная она нашей державе - так я тебя понимать должен? А что сумеешь
не мудрствуя взять - на то забороны нет... От гордыни, суемудрия и
лукавствия спаси и сохрани нас господь! - истово перекрестясь,
отмахнулся купеческий "златоуст" от развернутых мореходом
соблазнительных картин преуспеяния заморских поселений, ежели в них
капиталы и душу живую вложить.
- Бостонцы и англинцы нам не указ, пускай хучь вдвое дешевле свое
добро предлагают, а за мое мою цену подай! - упорно бубнил новый
компаниои, обрусевший грек Калофати.
- Запретим построже у иноземцев товары покупать! - упирал на
запретительные меры отставной прокурор - пайщик Будищев.
- Распустил ты добытчиков, Григорий Иваныч, - кричали третьи, - а
мы их в Нерчинск на рудники высылать будем за нарушение подписки...
Исправника на них пошлем! - особенно настаивал на карающей руке
гнусавый голос богача Мыльникова, метившего в перегонку с Голиковым
попасть в заправилы компании.
- Ваша, купцы, утроба свиная, ненажорливая, она людей на разврат
и своеволие толкает! - вскипел наконец мореход, раздраженный тупой и
самодовольной алчностью компанионов, и достал одно из последних
секретных донесений Баранова. Он их обычно не оглашал и решения,
поскольку они часто касались вопросов щекотливых и сомнительных,
принимал единолично или по совету с Натальей Алексеевной и зятем
Резановым. - Хлеба на Алеуты и в американские селения мы не посылаем
уже третий год и делаем это для того, чтобы разобрали там старую,
тухлую муку. Каюсь, и я грешен, мирился на этаком! Купеческого сына
Егория из великоустюжских Пуртовых все знаете? Кто худое о нем скажет?
В запрошедшем году ушли люди на летние промысла без запаса... Даже
алеутское брюхо не принимало вашей муки, да еще по шешнадцать рублев
за пудик! Промышлял и Пуртов с партией в Чугацкой губе. И зашел туда
английский торговый разбойник капитан Кокс, может статься, и не
случайно зашел, если поразмыслить, что он сейчас на шведскую службу
записался... Получать в Иркутском на паи прибыль - дело немудрое, а в
Америке на паи ее промыслить - хлебнешь всякого! Деларов, лысомудрый
грек, - дело это было до приезда Баранова, - дал Пуртову трех беглых
матрозов с китобоя шведского, на Кадьяке приставшего, они и замутили
промышленных, как увидали английское судно, а может, и сговор у них на
это с Коксом был... Зашумели островные американцы: "Русские товаров не
посылают - русские сюда больше не придут! Давай муки на затуран,*
водки давай, сахару, девкам-каюркам китайки давай, не дашь - домой
повернем". (* Похлебка с мучными клецками.)
- Пострелять их Пуртову надо бы! - рявкнул в воинственном азарте
один из компанионов, иркутский старожил Фереферов.
- Там стрелять - не ветры из брюха пускать, Иван Максимыч, по
опыту знаешь! - не полез за словом в карман Шелихов под грохочущий
хохот остальных компанионов, намекая не то на неудобную в обиходе
привычку сибирского старожила, не то на две его собственные
экспедиции, отогнанные туземцами от американских берегов.
Выпучив водянистые навыкате глаза без ресниц, Фереферов было
вскочил и снова сел, вытирая взопревшую шею красным ситцевым платком.
Соседи переглянулись, ухмыльнулись добродушно и безнадежно покрутили
головами, отодвигаясь от тучного купчины...
- Вот слушайте, я зачту, что пишет Баранов, - сказал Шелихов. -
"Замутили беглые шведские матрозы алеутских мужиков. Пуртов видит - не
сладить, поехал с шведскими матрозами на Коксов корабль. Договорился
честь честью и на другой день повез ему, а матрозы те на корабле
остались, повез ему три байдары бобров и морских котов на хлеб, на
ром, на пестрядь менять... Кокс обмен обещал сделать по бостонским
ценам, а они втрое ниже наших. Подняли рухлядь на палубу, и Пуртов
взошел, а на него двое громадных негров кинулись с кандалами... Только
Пуртов не сробел - не велик собой, знаете, а в груди поперек себя
шире! - одного черного на месте ушиб, другого за борт бросил и сам за
ним вниз головой, ухватился в воде за байдару и к берегу погнал...
Кокс из пистолетов и ружей в них палил, но ушли! Одного только
ранили... На берегу старшим Медведков оставался... Есть у нас такой
бесценный человек, он с американцами, почитай, десять лет прожил и
первым у них начальником стал! Медведков мигом изготовился к встрече,
байдары в камнях укрыл, единороги выкатил, людей расстановил... и Кокс
- он в подзорную все разглядел - для острастки стрельнул с десяток
раз, безвредно - далеко стоял, а ближе через камни к берегу не
подойдешь - он на другой день и ушел в море". - Шелихов кончил читать,
отодвинулся в тень высокой белой березы и, не глядя на собравшихся,
сказал: - Вот какие люди на нас работают! Одна колюжская дорога сколь
тягостна и несносна для бедных иноверцев... Представьте едущих туда и
обратно до Якутата тысячу верст в тесной байдаре, без парусов, на
гребках, по недостатку кормов в пути голодающих, а по малоимению
пристаней погибающих от бурливости моря. Вот и предоставляю вам
судить, требуется ли отважность духа у русских быть в таких делах!
Все молчали. Невзгоды "колюжской дороги", развернутые Шелиховым в
сладостной тени сада, заставили даже тупых иркутских купцов присмиреть
и хотя бы на время прекратить возражения, порождаемые алчностью и
погоней за наживой.
- Какое же наказание положил ты на Пуртова, Григорий Иваныч? -
прервал Голиков молчание.
- Отписал Баранову объявить Егору Пуртову замечание за то, что
вступил на палубу чужеземного корабля без осторожности, и ему же и
Медведкову за удальство и достойный отпор врагу предложил выдать по
суховому паю не в зачет службы, а иноверцам промышленным, что с ними
были, по стакану водки и аршину бисера... за здоровье господ
компанионов! - без тени смущения ответил Шелихов.
- Поощрил, значит, за бунт и воровство, - подхватил Голиков,
поглаживая бороду. - Нет, Григорий Иваныч, так руководствовать и нас
не спросясь не годится! Награждения татей, хоть и невелики деньги, на
свой пай не приму...
- Кому пироги ясть, а нам с сумой по миру идти! - наливаясь
кровью и пуча глаза, пробурчал Фереферов.
- Ты постой, Иван Максимыч! - остановил его Голиков. - Не путай
пустого с делом... Мы, Григорий Иваныч, к тебе идучи, положили промеж
себя дать облегчение трудам твоим... Всем-то ты один ворочаешь, долго
ли надорваться! Вот мы и решили за счет компании подпереть тебя верным
и добрым человеком и на то место наметили Полевого, ты-то знаешь его,
Алексея Евсеича, вроде бы главным суперкарго компании назначить, -
говорил Голиков, осторожно подбирая слова и нащупывая отношение
Шелихова к попытке компанионов ограничить его доселе бесконтрольное и
единоличное управление делами компании. - Ты вот и сам не раз
жалобился, что все на себе везешь, мы и приняли в резон... Я не могу
морской торговлишкой заниматься, земноводная у меня душа, да и
откупные дела досуга не оставляют... Ты руководствовать будешь и, как
был, распорядчиком и направителем останешься, а он, Алексей Евсеич,
хозяйственные мелочи возьмет - закупку товаров, продовольствия,
доставку, раздел промысла, людей подотчетных проверку, склады,
кладовые, магазеи наши...
Собравшись у Шелихова с готовым решением подсадить в управление
заморскими промыслами цепкого блюстителя пайщицкой копейки,
недостаточно оберегаемой, как они были убеждены, мореходом, компанионы
чувствовали себя в положении охотников, обложивших берлогу медведя. В
случае взревет да на дыбки станет - откажется допустить Полевого к
делу, - сговорились поднять на рогатину: выйти всем до последнего из
товарищества "Северо-восточная американская компания" и объединиться с
ее давним и напористым конкурентом Лебедевым-Ласточкиным, а медведь
пусть подохнет...
Против ожидания медведь на дыбки не встал и даже рявкнуть не
захотел, миролюбиво потеснился и... обошел рогатину.
- Спасибо, господа купцы, что труды мои отличили и надумали
облегченье им дать. Давно пора! А ты, Иван Ларионович, прими
благодарение в особицу, как это дело, понимаю, твоя голова придумала,
- потягиваясь и как бы сбрасывая с широких плеч давившую тяжесть,
сказал в ответ на елейную речь Голикова Григорий Иванович... - Очень
даже знаю Полевого, Алексея Евсеича, - продолжал Шелихов, - молод,
правда, но разумен, просвещенья не чурается - для нашей международной
большой коммерции лучшего не сыскать... А я как раз собираюсь, только
на ноги встану, на Удь, на Шантары, Амур-реку и куда господь приведет
по следу Пояркова гавань искать, чтобы круглый год не замерзала. Без
того не стоять России на Восточном океане!
Присутствовавший на собрании по наказу Натальи Алексеевны -
"чтобы не растревожили дуроломы Гришату" - Николай Петрович Резанов с
молчаливым одобрением покачивал головой.
- Сказано: толцытеся - и отверзется, - благомысленно поддержал на
этот раз Голиков, обычно враждебно воспринимавший тягу морехода к
странствованиям. Отход Шелихова от дел товарищества отвечал планам