Страница:
заколотила по песку и по краю костра и зашипела на огне.
Ноги мистера Один конвульсивно заколотили по песку. Теперь побежали
последние пожиратели, бросив на произвол судьбы палатки и костры, и
понеслись к каноэ, к парому или в лес. Потом две худые ноги, выглядывавшие
из-под брюха пророка, судорожно задергались и через некоторое время замерли.
Все их барахтанья не сдвинули гигантское тело Фви-Зонга ни на сантиметр.
Хорза сдул песок с неуклюжего пистолета и встал с наветренной стороны
от костра и вони горевшей в нем руки пророка. Он проверил пистолет, оглядел
пустой берег вокруг костров и палаток. Каноэ уже столкнули в воду.
Пожиратели забились и в шаттл Культуры.
Хорза распрямил затекшие и ноющие члены, осмотрел голые кости пальца,
сунул пистолет под мышку, обхватил палец здоровой рукой, дернул и повернул.
Бесполезные кости выщелкнулись из суставных ямок, и он швырнул их в огонь.
Боль же нереальна, с дрожью сказал он сам себе и медленной рысью
двинулся к шаттлу.
Пожиратели в пароме увидели, что он бежит в их сторону, заорали и
бросились наружу. Некоторые побежали вниз, к берегу, чтобы вброд догнать
отплывающие каноэ, другие рассыпались по лесу. Хорза замедлил темп, чтобы
дать им уйти. Перед открытой дверью парома он остановился и осторожно
заглянул внутрь. Короткая площадка вела к сиденьям, горели лампы, а за ними
была видна переборка. Хорза глубоко вздохнул и поднялся по чуть наклонной
площадке в паром.
-- Привет, -- раздался примитивный синтетический голос. Хорза
огляделся. Паром был изношенным и старым. Он, несомненно, был творением
Культуры, но не таким чистым и новым, как, по мнению Культуры, должно
выглядеть ее детище. -- Почему эти люди так испугались тебя?
Хорза все еще переводил взгляд с места на место и спрашивал себя,
откуда говорят.
-- Не знаю. -- Хорза пожал плечами. Он был голым и все еще держал в
руке пистолет. С одного из пальцев свисали несколько клочков мяса, но
кровотечение быстро прекратилось. Он определенно представлял угрожающую
фигуру, но мог ли об этом судить паром? -- Где ты? Кто ты? -- спросил он,
решив изобразить неведение. Он нарочито недоуменно поозирался, потом
заглянул через дверь в переборке в рубку управления, разыграв из этого целый
спектакль.
-- Я паром. Его мозг. Как твои дела?
-- Хорошо, -- ответил Хорза. -- Отлично. А твои?
-- Судя по обстоятельствам, очень хорошо. Спасибо. Я вообще-то не
скучал, но очень приятно наконец с кем-нибудь поговорить. Ты очень хорошо
говоришь на марайне; где ты его выучил?
-- Э-э... я окончил курс, -- сказал Хорза. Он продолжал изучать
внутренность парома. -- Послушай, я не знаю, куда мне смотреть, когда говорю
с тобой. Куда смотреть, хм?
-- Ха-ха, -- засмеялся паром. -- Думаю, смотри лучше сюда, в
направлении переборки. -- Хорза так и сделал. -- Видишь маленькую круглую
штуку точно в центре, прямо под потолком? Это один из моих глаз.
-- Ox. -- Хорза кивнул и улыбнулся. -- Эй, меня зовут... Ораб.
-- Привет, Ораб. Меня называют Тсилзиром. Вообще-то это только часть
моего именного обозначения, но ты можешь обращаться ко мне так. Что у вас
там случилось? Я не наблюдал за людьми, которых должен спасать. Мне сказали,
что я не должен этого делать, чтобы не волноваться, но я слышал их крики,
когда они приближались сюда, и они, кажется, боялись, пока были внутри.
Потом они увидели тебя и убежали. Что это у тебя в руке? Оружие? Тогда я
должен попросить тебя в целях безопасности выбросить его. Я тут, чтобы
спасать людей, которые должны быть спасены, когда разрушат орбиталь, и нам
нельзя иметь на борту никакого оружия, потому что в противном случае
кто-нибудь может быть ранен, правда? Этот палец у тебя поврежден? У меня на
борту хорошее медицинское снаряжение. Не хочешь им воспользоваться, Ораб?
-- Да, хорошая мысль.
-- Прекрасно. Она на внутренней стороне прохода в мое носовое
отделение, налево.
Хорза прошел вдоль ряда сидений в направлении носа парома. Несмотря на
возраст, паром пах... Он не был уверен, чем именно. Всеми синтетическими
материалами, из которых он был сделан, подумал Хорза. В сравнении с
естественными, но ужасными запахами последнего дня Хорза нашел паром намного
приятнее, пусть даже он принадлежал Культуре, то есть врагу. Он коснулся
пистолета, как будто намереваясь что-то с ним сделать.
-- Я только переключил предохранитель, -- сказал он глазу у потолка. --
Не хочу, чтобы он выстрелил. Люди снаружи пытались убить меня, и с оружием в
руках я чувствую себя увереннее. Ты понял, что я имею в виду?
-- Не совсем, Ораб, -- ответил паром, -- но думаю, что понимаю. Тебе
придется передать мне оружие, прежде чем мы стартуем.
-- О, разумеется. Как только ты закроешь эту дверь. -- Хорза был уже в
проходе между главным отсеком и маленькой рубкой управления. Их соединял
очень короткий коридорчик, меньше двух метров в длину, и по обеим сторонам
его были открытые двери в отделения. Хорза быстро огляделся, но не обнаружил
никаких других глаз. Он нашел большую открытую крышку примерно на высоте
бедер, содержавшую хорошо оснащенную медицинскую аптечку.
-- Да, Ораб, если бы я мог, я бы закрыл двери, чтобы ты чувствовал себя
немного спокойнее, но ты же знаешь, я здесь, чтобы спасать людей, которые
захотят спастись, когда будет разрушена орбиталь, и могу закрыть эту дверь
только перед стартом, чтобы любой желающий мог попасть на борт. Хотя я не
совсем понимаю, почему не каждый хочет быть спасенным, но мне посоветовали
не беспокоиться, если некоторые захотят остаться. Должен сказать, это будет
довольно безрассудно, не правда ли, Ораб?
Хорза порылся в аптечке, наблюдая поверх нее за контурами другой двери
в стене короткого коридора.
-- Хм-м? -- сказал он. -- Да, безрассудно. А когда вообще-то должны
взорвать эту штуку? -- Он высунул голову из-за угла в рубку управления или
летную палубу и посмотрел вверх на второй глаз, направленный вперед и
расположенный точно так же, как глаз в главном отсеке, но с другой стороны
толстой стенки между ними. Хорза ухмыльнулся, коротко кивнул и снова
отдернул голову назад.
-- Эй, -- засмеялся паром. -- Ну, Ораб, к сожалению, я должен сказать,
что мы будем вынуждены разрушить орбиталь через сорок три стандартных часа.
Если только, конечно, идиране не наберутся ума и не снимут угрозу
использовать Вавач в качестве военной базы.
-- Ох, -- сказал Хорза, разглядывая один из контуров двери над открытой
дверцей аптечки и роясь в ней. Насколько он мог судить, оба глаза
располагались спина к спине и были разделены толстой стенкой между двумя
отсеками. Если там нет никакого зеркала, которое он мог не заметить, то сам
он в этом коротком коридорчике для парома невидим.
Хорза посмотрел наружу через открытую дверь в корме. Никто и ничто не
двигалось, только покачивались вершины далеких деревьев да поднимался в небо
дым костров. Он еще раз проверил пистолет. Патроны, кажется, были упрятаны в
своего рода магазине, но маленькая круглая шкала с указующей рукой
показывала, что либо оставался еще один патрон, либо один из двенадцати был
использован.
-- Да, -- сказал паром, -- конечно, это очень печально, но я думаю, что
в военное время нечто подобное когда-то должно было случиться. Нет, я не
хочу сказать, что мне все понятно. В конце концов, я только скромный паром.
Первоначально я появился здесь на одном из мегакораблей в качестве подарка,
так как был слишком старомоден и примитивен для Культуры, знаешь ли. Думаю,
меня могли переоборудовать, но этого не сделали, а просто подарили. Как бы
то ни было, теперь я стал нужен, и я счастлив, что могу об этом сказать. Мы
должны осилить большую задачу, знаешь ли, если решили эвакуировать каждого,
кто желает покинуть Вавач. Мне будет очень больно видеть орбиталь
разрушенной; я прожил здесь счастливые времена, можешь мне поверить... Но
так уж получается. Что там с твоим пальцем? Не хочешь, чтобы я взглянул на
него? Перенеси аптечку в один из отсеков, чтобы я мог видеть. Может, я сумею
тебе помочь, знаешь ли. Ой! Ты трогаешь какой-то из шкафов в этом коридоре?
Хорза с помощью пистолетного ствола в это время пытался отжать
ближайшую к нему дверцу у самого потолка.
-- Нет, -- сказал он, продолжая усердно трудиться. -- Я к ним даже не
подходил.
-- Странно. Я уверен, что что-то чувствую. Ты правду говоришь?
-- Конечно, правду. -- Хорза нажал на рычаг пистолета всем своим весом.
Дверца подалась, открылись трубки, кабели, металлические сосуды и разная
другая непонятная машинерия -- электрические, оптические и полевые блоки.
-- Ой! -- сказал паром.
-- Эй! -- крикнул Хорза. -- Какой-то треск! Кажется, там что-то горит!
-- Он двумя руками поднял пистолет и тщательно прицелился. Примерно туда.
-- Огонь! -- взвыл паром. -- Но это же невозможно!
-- Ты считаешь, что я не узнаю дым, когда его вижу, проклятая
сумасшедшая машина? -- заорал Хорза и нажал на спуск.
Пистолет выстрелил, подбросив его руки вверх и назад. Громкие крики
парома потонули в треске, с которым пуля вошла внутрь и взорвалась. Хорза
прикрыл лицо руками.
-- Я ослеп! -- завыл паром. Теперь из люка действительно повалил дым.
Хорза, пошатываясь, вошел в рубку управления.
-- Здесь тоже горит! -- крикнул он. -- Отовсюду идет дым!
-- Что? Но этого не может...
-- Ты горишь! Не понимаю, почему ты ничего не чуешь! Ты весь в огне!
-- Я тебе не верю! -- взвизгнула машина. -- Брось оружие или...
-- Придется поверить! -- Хорза оглядел палубу в поисках места, где мог
находиться мозг парома. Здесь были экраны и кресла, приборы и даже панель,
за которой могло скрываться ручное управление, но никаких признаков мозга.
-- Отовсюду дым! -- повторил он, стараясь придать голосу истерические нотки.
-- Сюда! Здесь огнетушитель! Я включаю! -- закричала машина. Часть
стенки повернулась, и Хорза схватил толстый цилиндр, укрепленный на
внутренней стенке дверцы. Здоровыми пальцами поврежденной руки он сжимал
рукоять пистолета. Из разных мест отсека слышалось шипение и поднимался
легкий пар.
-- Ничего не получается! -- крикнул Хорза. -- Тут полно черного дыма
и... кха-кха. -- Он изобразил кашель. -- Кха! Он все гуще!
-- Откуда он идет? Быстро!
-- Отовсюду! -- Хорза отчаянно обыскивал глазами всю панель управления.
-- Возле твоего глаза... из-за сидений, через экраны... я ничего больше не
вижу!..
-- Продолжай! Я тоже чувствую дым! Хорза увидел тонкий серый шлейф
дыма, просачивающийся от его выстрела в коротком коридоре в рубку
управления.
-- Он идет отовсюду: и от информационных экранов по обе стороны заднего
сиденья, и... прямо сверху над ним, с боковой стены, где выступает такая
штучка...
-- Что? -- с ужасом взвизгнул мозг парома. -- Впереди слева?
-- Да!
-- Гаси там в первую очередь! -- завизжал паром.
Хорза выронил огнетушитель, снова сжал пистолет обеими руками,
прицелился в выступ в стене над левым креслом и нажал на спуск, раз, другой,
третий. Пистолет стрелял, сотрясая все его тело. Из дыр, пробитых пулями в
корпусе машины, летели искры и обломки.
-- И-и-и-и... -- сказал паром. А потом воцарилась тишина.
Из выступа поднялась струйка слабого дыма и соединилась с тем, что
проникал из коридора, образуя тонкую пелену под потолком. Хорза медленно
опустил пистолет, огляделся и прислушался.
-- Вот так-то лучше, -- сказал он.
Он воспользовался огнетушителем, чтобы погасить небольшие очаги огня в
стене коридорчика и там, где находился мозг парома. Потом вышел в
пассажирский отсек, сел у открытых дверей и подождал, пока не вытянуло дым и
пар. На берегу и в лесу не было видно ни души, каноэ тоже скрылись из виду.
Он поискал управление дверьми и нашел его. Двери с шипением закрылись, и
Хорза ухмыльнулся.
Вернувшись в рубку управления, он нажимал кнопки и открывал панели,
пока не пробудились к жизни экраны. Они вспыхнули все вдруг, когда он
поиграл кнопками на подлокотнике диваноподобного кресла. Шум прибоя на
летной палубе пробудил мысль, что снова открылась дверь в корме, но это лишь
включились наружные микрофоны. На экранах появились цифры и слова. Открылись
крышки перед креслом, вперед выскользнули и застыли в ожидании штурвал и
ручки управления. Счастливый впервые за много дней, Хорза отправился на
долгие и изнурительные, но, в конце концов, успешные поиски съестного. Он
был очень голоден.
Несколько мелких насекомых ровными рядами летали над лежащим на песке
гигантским телом. Одна его рука, обугленная и черная, лежала в умирающем
пламени костра.
Маленькие насекомые уже начали выедать глубоко сидящие открытые глаза.
Они даже не заметили, как паром, покачиваясь, взмыл в вечерний воздух,
набрал скорость, без всякой элегантности развернулся над горой и загрохотал
прочь от острова.
Мозг иллюстрировал емкость своего накопителя картиной. Он с
удовольствием представлял себе, будто содержимое его памяти записано на
карточках, небольших полосках бумаги, крошечным шрифтом, но достаточно
крупным, чтобы его мог прочесть человек. Если буквы два миллиметра высотой,
а бумага размером примерно десять квадратных сантиметров и исписана с обеих
сторон, то на каждой карточке можно было разместить десять тысяч букв. В
ящик метровой длины можно уложить примерно тысячу карточек -- десять
миллионов единиц информации. В камере в несколько квадратных метров с
проходом посередине -- достаточно широким, чтобы в него можно было выдвигать
ящики -- в плотно расставленных стеллажах можно установить тысячу ящиков.
Вместе это будет десять миллиардов букв.
Квадратный километр может содержать сто тысяч помещений, тысячу таких
этажей можно свести в здание высотой две тысячи метров, содержащее сто
миллионов камер. Если строить прямоугольные башни, все время одну подле
другой, пока они не закроют поверхность большой планеты со стандартной
гравитационной постоянной "g" -- возможно, около миллиарда квадратных
километров, -- то мы получим планету с триллионом квадратных километров
поверхности, сотню квадрильонов заполненных бумагами камер, тридцать
светолет коридоров и такое число потенциально накопленных букв, которое
превосходит возможности всякого разума.
В десятичной системе это была бы единица с двадцатью семью нулями, но
даже такое большое число отражает лишь крошечную часть емкости мозга. А
полная емкость соответствует, возможно, тысячам таких планет, целым
планетным системам, звездным скоплениям заполненных информацией шаров... и
все это гигантское хранилище физически занимает внутри мозга такое
пространство, которое меньше одной-единственной камеры...
Мозг ждал в темноте.
И все время считал, как долго он ждал. Он пытался оценить, как долго
ему еще предстоит ждать. Он с точностью до такой мельчайшей доли секунды,
какую только можно представить, подсчитывал, как долго находится в туннеле
Командной Системы, и он думал об этой цифре чаще, чем было необходимо, и
наблюдал, как она растет. Она была своего рода страховкой, думал он,
маленьким фетишем, чем-то, за что можно держаться.
Он разведал туннели Командной Системы. Он был слабым, поврежденным,
почти беспомощным, но все равно стоило потрудиться и оглядеться в
лабиринтоподобном комплексе туннелей и пещер -- хотя бы потому, что он
охотно отвлекался от того факта, что являлся здесь беглецом. К тем местам,
которых не мог достичь сам, он посылал единственного оставшегося
дистанционно управляемого робота, чтобы посмотреть на то, на что можно было
посмотреть.
И все это было одновременно и скучным, и ужасно удручающим.
Технологический уровень строителей Командной Системы был очень низким; все
устройства работали либо на механическом, либо на электронном принципе.
Передачи и колеса, электрические провода, сверхпроводники и стекловолоконные
светопроводники; в самом деле, очень примитивно, думал мозг, и нет ничего,
что могло бы пробудить его интерес. Достаточно одного взгляда на машины в
туннеле, чтобы вес сразу понять: из какого материала они состояли, как они
были сделаны и даже какой цели служили. Не было никаких тайн, ничего, чем
можно было бы заняться.
И то, что во всем этом отсутствовала точность, казалось мозгу чуть ли
не пугающим. Например, он рассматривал тщательно обработанный кусок металла
или тонко сформованную пластиковую деталь и знал, что для людей, построивших
Командную Систему, эти вещи выглядели точными и прецизионными,
сконструированными с минимальными отклонениями, с точнейшими прямыми
линиями, совершенными изгибами, гладкими поверхностями, безупречно прямыми
углами... и так далее. Но сам мозг поврежденными сенсорами ощущал грубые
кромки, примитивизм собранных вместе частей и компонентов. В свое время они
были достаточно хороши и, несомненно, отвечали важнейшим критериям; главное,
они функционировали...
И все равно они были грубыми и неуклюжими, несовременно
спроектированными и изготовленными. Это почему-то беспокоило мозг.
И он должен будет использовать эти античные, примитивные и изношенные
технические устройства. Он должен будет соединиться с ними.
Он обдумал это дело на предмет лучшего использования и решил
подготовить план на тот случай, если идиранам удастся переправить
кого-нибудь через обнаруженный им Тихий Барьер.
Потом он вооружится и сделает укрытие. И то и другое повлечет
повреждение Командной Системы, и поэтому мозг собирался заняться этим лишь в
случае появления прямой угрозы. Такой, что он будет вынужден рискнуть
вызвать неудовольствие Дра'Азона.
Но, возможно, до этого не дойдет. Мозг надеялся, что не дойдет. Между
разработкой планов и их выполнением большая разница. Вероятность того, что у
него будет достаточно времени спрятаться или вооружиться, была ничтожной.
Оба плана вполне могли закончиться импровизацией -- как раз потому, что для
манипуляции устройствами Командной Системы он располагал лишь дистанционно
управляемым роботом и собственным искалеченным полем.
И все же это лучше, чем ничего. Всегда лучше иметь какие-то проблемы,
чем быть избавленными от них смертью...
Но была еще одна проблема, которую нельзя было решить немедленно, но
которая беспокоила его больше всего. Ее можно было описать вопросом: "Кто
я?"
Его высшие функции были вынуждены отключиться, когда он перешел из
четырехмерного в трехмерное пространство. Информация мозга хранилась в
бинарной форме, в спиралях, состоящих из фотонов и нейтронов. А нейтроны
распадались как вне ядра, так и вне гиперпространства (на протоны, ха-ха;
без подходящих противомер вскоре после его проникновения в командную систему
его память состояла бы из чудовищно информативного послания: "0000000...").
Поэтому он вполне целесообразно заморозил свою первичную память и ее
познавательные функции, окутал ее полями, делавшими невозможным как распад,
так и использование. Вместо нее он работал с пикосхемами дублирования в
реальном пространстве и для мышления использовал свет реального пространства
(как унизительно).
Теоретически он еще имел доступ ко всей накопленной информации (хотя
этот процесс был таким сложным и медленным), и потому не все было
потеряно... Но мыслить, быть самим собой -- это совсем другое дело. Он
действительно не был самим собой. Он был плохой, абстрагированной копией
самого себя, грубой схемой запутанной, как лабиринт, сложности своей
истинной личности. Это была самая верная копия, какую он смог создать при
таких ограниченных возможностях, и она обладала сознанием, даже если к этому
сознанию приложить самую строгую мерку. Но оглавление -- это не полный
текст, план города -- не город, а карта -- это не страна. Итак, он
спрашивал: Кто я?
Не та сущность, которой, по его собственному мнению, он был раньше; вот
ответ, и весьма беспокоящий ответ. Так как он знал, что "я", которым он был
теперь, никогда не будет способно думать о тех вещах, о которых бы думало
его прежнее "я". Он чувствовал себя недостойным. Он чувствовал себя
ошибающимся и ограниченным, и... тупым.
Нет, думай позитивно! Узоры, картины, аналогии с картотекой... Сделай
плохую конструкцию хорошей. Ты только должен думать...
Если сейчас он не был самим собой, то он им и не будет. В его
теперешнем состоянии он относился к себе предыдущему так, как дистанционно
управляемый робот к его современному "я" (прекрасное сравнение).
Управляемый робот будет больше, чем просто его глазами и ушами, если
станет нести вахту на поверхности планеты, на базе Оборотней или близ нее,
больше, чем помощником при несомненно лихорадочных попытках вооружиться или
спрятаться, которые придется предпринять, если робот забьет тревогу. И
одновременно меньше.
Думай о приятном! Думай о хорошем! Разве он не был когда-то умным? Да,
действительно.
Побег с военного корабля даже по его собственным оценкам был просто
захватывающим, блестящим и мастерским. В любых других обстоятельствах, кроме
чрезвычайной необходимости, его мужественный гиперпространственный прыжок
так глубоко внутрь шахты тяготения можно было бы назвать чрезвычайным
сумасбродством, но так или иначе, он сделал его с чудовищной ловкостью... И
его чудовищный переход из гиперпространства в реальное был не только
блестящим и куда более мужественным, чем все остальное, что он когда-либо
совершал, но и к тому же почти наверняка самым первым опытом в этой области.
Нигде в своей всеобъемлющей памяти он не нашел никаких указаний на то, что
нечто подобное уже когда-то совершалось. Он гордился этим.
И после всего этого он заперт здесь, интеллектуальный калека,
философская тень своего прежнего "я".
И приходилось только ждать и надеяться, что если кто-то придет его
искать, то этот кто-то будет настроен дружественно. Культура должна
разобраться. Мозг был уверен, что его сигнал сработал и где-нибудь
перехвачен. Но идиране в этом тоже разбирались. Мозг не верил, что они
попытаются просто прорваться сюда с боем, так как и они не сочтут хорошей
идеей настроить против себя Дра'Азон. Но что произойдет, если идиране найдут
путь сквозь Тихий Барьер, а Культура -- нет? Что произойдет, если весь
регион вокруг Сумрачного Пролива будет занят идиранами? Попади он в руки
идиран, ему останется только одно. Но он противился мысли о саморазрушении
не только по личным причинам, он противился вообще разрушению вблизи Мира
Шара -- по тем же соображениям, которые должны удержать идиран от попытки
прорваться сюда с боем. Но если его захватят на этой планете, это будет
последним мгновением, когда возможно саморазрушение. Если идиране смогут
забрать его с планеты, то они сумеют найти путь помешать и его
саморазрушению.
Может быть, этот побег вообще был ошибкой. Может, ему следовало
погибнуть вместе с остальным кораблем и избежать всех этих сложностей и
забот. Но тогда, поняв, что оказался так близко к Планете Мертвых, он
воспринял это чуть ли не ниспосланной небом возможностью спасения. В любом
случае ему очень хотелось жить, даже если бы он был убежден, что побег --
ошибка, он счел бы расточительным отбросить такой шанс.
Ну, теперь ничего не изменить. Он здесь и вынужден ждать. Ждать и
размышлять. Рассматривать всевозможные решения (очень немногочисленные) и
всевозможные ситуации (весьма многочисленные). Как можно лучше прочесать
накопитель памяти на предмет всего, что может оказаться хоть немного важным,
может помочь. Например (единственная действительно интересная информация
могла быть плохой), он открыл, что идиране, вероятно, задействовали одного
из Оборотней, который когда-то служил в штабе управляющего на Мире Шара.
Конечно, этот мужчина мог уже погибнуть, быть занят выполнением другого
задания или находиться слишком далеко. Могла быть неверной информация о нем,
могла ошибаться секция сбора информации Культуры... Но если нет, тогда
очевидно, что идиране пошлют этого человека, чтобы разыскать что-то, что
прячется в туннелях Командной Системы.
В мозг была встроена -- на всех уровнях -- убежденность, что нет такого
понятия, как плохие знания, разве только в очень относительном смысле. Но
ему все-таки хотелось бы не иметь этого кусочка информации в своем
накопителе. Ему было бы куда приятнее ничего не знать об этом человеке, этом
Оборотне, который знал Мир Шара и, предположительно, работал на идиран.
(Мозг поймал себя на бессмысленном желании узнать имя этого человека.)
Но если есть хоть капелька везения, человек этот сюда не доберется или
Культура явится первой. Или существо Дра'Азон почует бедственное положение
мозга-собрата и поможет ему... или еще что-нибудь.
Мозг ждал в темноте.
...Сотни этих планет были пустыми, сотни миллионов башен, маленькие
камеры, шкафы и ящики, и карточки, и место для цифр и букв -- это все было,
только ни на одной из карт ничего не было написано... (Иногда мозгу
нравилось воображать, как он бродит узкими коридорами между шкафами, а его
дистанционно управляемый робот парит между ящиками с карточками, полными
записанных воспоминаний, от комнаты к комнате, с этажа на этаж, километр за
километром, по комнатам, что погребли под собой континенты, заполнили
океаны, сровняли с землей горы, покрыли поваленные леса и пустыни.)... Целая
система темных планет, эти миллиарды квадратных километров пустой бумаги,
представляющей будущее мозга, комнаты, которые он заполнит в своей будущей
Ноги мистера Один конвульсивно заколотили по песку. Теперь побежали
последние пожиратели, бросив на произвол судьбы палатки и костры, и
понеслись к каноэ, к парому или в лес. Потом две худые ноги, выглядывавшие
из-под брюха пророка, судорожно задергались и через некоторое время замерли.
Все их барахтанья не сдвинули гигантское тело Фви-Зонга ни на сантиметр.
Хорза сдул песок с неуклюжего пистолета и встал с наветренной стороны
от костра и вони горевшей в нем руки пророка. Он проверил пистолет, оглядел
пустой берег вокруг костров и палаток. Каноэ уже столкнули в воду.
Пожиратели забились и в шаттл Культуры.
Хорза распрямил затекшие и ноющие члены, осмотрел голые кости пальца,
сунул пистолет под мышку, обхватил палец здоровой рукой, дернул и повернул.
Бесполезные кости выщелкнулись из суставных ямок, и он швырнул их в огонь.
Боль же нереальна, с дрожью сказал он сам себе и медленной рысью
двинулся к шаттлу.
Пожиратели в пароме увидели, что он бежит в их сторону, заорали и
бросились наружу. Некоторые побежали вниз, к берегу, чтобы вброд догнать
отплывающие каноэ, другие рассыпались по лесу. Хорза замедлил темп, чтобы
дать им уйти. Перед открытой дверью парома он остановился и осторожно
заглянул внутрь. Короткая площадка вела к сиденьям, горели лампы, а за ними
была видна переборка. Хорза глубоко вздохнул и поднялся по чуть наклонной
площадке в паром.
-- Привет, -- раздался примитивный синтетический голос. Хорза
огляделся. Паром был изношенным и старым. Он, несомненно, был творением
Культуры, но не таким чистым и новым, как, по мнению Культуры, должно
выглядеть ее детище. -- Почему эти люди так испугались тебя?
Хорза все еще переводил взгляд с места на место и спрашивал себя,
откуда говорят.
-- Не знаю. -- Хорза пожал плечами. Он был голым и все еще держал в
руке пистолет. С одного из пальцев свисали несколько клочков мяса, но
кровотечение быстро прекратилось. Он определенно представлял угрожающую
фигуру, но мог ли об этом судить паром? -- Где ты? Кто ты? -- спросил он,
решив изобразить неведение. Он нарочито недоуменно поозирался, потом
заглянул через дверь в переборке в рубку управления, разыграв из этого целый
спектакль.
-- Я паром. Его мозг. Как твои дела?
-- Хорошо, -- ответил Хорза. -- Отлично. А твои?
-- Судя по обстоятельствам, очень хорошо. Спасибо. Я вообще-то не
скучал, но очень приятно наконец с кем-нибудь поговорить. Ты очень хорошо
говоришь на марайне; где ты его выучил?
-- Э-э... я окончил курс, -- сказал Хорза. Он продолжал изучать
внутренность парома. -- Послушай, я не знаю, куда мне смотреть, когда говорю
с тобой. Куда смотреть, хм?
-- Ха-ха, -- засмеялся паром. -- Думаю, смотри лучше сюда, в
направлении переборки. -- Хорза так и сделал. -- Видишь маленькую круглую
штуку точно в центре, прямо под потолком? Это один из моих глаз.
-- Ox. -- Хорза кивнул и улыбнулся. -- Эй, меня зовут... Ораб.
-- Привет, Ораб. Меня называют Тсилзиром. Вообще-то это только часть
моего именного обозначения, но ты можешь обращаться ко мне так. Что у вас
там случилось? Я не наблюдал за людьми, которых должен спасать. Мне сказали,
что я не должен этого делать, чтобы не волноваться, но я слышал их крики,
когда они приближались сюда, и они, кажется, боялись, пока были внутри.
Потом они увидели тебя и убежали. Что это у тебя в руке? Оружие? Тогда я
должен попросить тебя в целях безопасности выбросить его. Я тут, чтобы
спасать людей, которые должны быть спасены, когда разрушат орбиталь, и нам
нельзя иметь на борту никакого оружия, потому что в противном случае
кто-нибудь может быть ранен, правда? Этот палец у тебя поврежден? У меня на
борту хорошее медицинское снаряжение. Не хочешь им воспользоваться, Ораб?
-- Да, хорошая мысль.
-- Прекрасно. Она на внутренней стороне прохода в мое носовое
отделение, налево.
Хорза прошел вдоль ряда сидений в направлении носа парома. Несмотря на
возраст, паром пах... Он не был уверен, чем именно. Всеми синтетическими
материалами, из которых он был сделан, подумал Хорза. В сравнении с
естественными, но ужасными запахами последнего дня Хорза нашел паром намного
приятнее, пусть даже он принадлежал Культуре, то есть врагу. Он коснулся
пистолета, как будто намереваясь что-то с ним сделать.
-- Я только переключил предохранитель, -- сказал он глазу у потолка. --
Не хочу, чтобы он выстрелил. Люди снаружи пытались убить меня, и с оружием в
руках я чувствую себя увереннее. Ты понял, что я имею в виду?
-- Не совсем, Ораб, -- ответил паром, -- но думаю, что понимаю. Тебе
придется передать мне оружие, прежде чем мы стартуем.
-- О, разумеется. Как только ты закроешь эту дверь. -- Хорза был уже в
проходе между главным отсеком и маленькой рубкой управления. Их соединял
очень короткий коридорчик, меньше двух метров в длину, и по обеим сторонам
его были открытые двери в отделения. Хорза быстро огляделся, но не обнаружил
никаких других глаз. Он нашел большую открытую крышку примерно на высоте
бедер, содержавшую хорошо оснащенную медицинскую аптечку.
-- Да, Ораб, если бы я мог, я бы закрыл двери, чтобы ты чувствовал себя
немного спокойнее, но ты же знаешь, я здесь, чтобы спасать людей, которые
захотят спастись, когда будет разрушена орбиталь, и могу закрыть эту дверь
только перед стартом, чтобы любой желающий мог попасть на борт. Хотя я не
совсем понимаю, почему не каждый хочет быть спасенным, но мне посоветовали
не беспокоиться, если некоторые захотят остаться. Должен сказать, это будет
довольно безрассудно, не правда ли, Ораб?
Хорза порылся в аптечке, наблюдая поверх нее за контурами другой двери
в стене короткого коридора.
-- Хм-м? -- сказал он. -- Да, безрассудно. А когда вообще-то должны
взорвать эту штуку? -- Он высунул голову из-за угла в рубку управления или
летную палубу и посмотрел вверх на второй глаз, направленный вперед и
расположенный точно так же, как глаз в главном отсеке, но с другой стороны
толстой стенки между ними. Хорза ухмыльнулся, коротко кивнул и снова
отдернул голову назад.
-- Эй, -- засмеялся паром. -- Ну, Ораб, к сожалению, я должен сказать,
что мы будем вынуждены разрушить орбиталь через сорок три стандартных часа.
Если только, конечно, идиране не наберутся ума и не снимут угрозу
использовать Вавач в качестве военной базы.
-- Ох, -- сказал Хорза, разглядывая один из контуров двери над открытой
дверцей аптечки и роясь в ней. Насколько он мог судить, оба глаза
располагались спина к спине и были разделены толстой стенкой между двумя
отсеками. Если там нет никакого зеркала, которое он мог не заметить, то сам
он в этом коротком коридорчике для парома невидим.
Хорза посмотрел наружу через открытую дверь в корме. Никто и ничто не
двигалось, только покачивались вершины далеких деревьев да поднимался в небо
дым костров. Он еще раз проверил пистолет. Патроны, кажется, были упрятаны в
своего рода магазине, но маленькая круглая шкала с указующей рукой
показывала, что либо оставался еще один патрон, либо один из двенадцати был
использован.
-- Да, -- сказал паром, -- конечно, это очень печально, но я думаю, что
в военное время нечто подобное когда-то должно было случиться. Нет, я не
хочу сказать, что мне все понятно. В конце концов, я только скромный паром.
Первоначально я появился здесь на одном из мегакораблей в качестве подарка,
так как был слишком старомоден и примитивен для Культуры, знаешь ли. Думаю,
меня могли переоборудовать, но этого не сделали, а просто подарили. Как бы
то ни было, теперь я стал нужен, и я счастлив, что могу об этом сказать. Мы
должны осилить большую задачу, знаешь ли, если решили эвакуировать каждого,
кто желает покинуть Вавач. Мне будет очень больно видеть орбиталь
разрушенной; я прожил здесь счастливые времена, можешь мне поверить... Но
так уж получается. Что там с твоим пальцем? Не хочешь, чтобы я взглянул на
него? Перенеси аптечку в один из отсеков, чтобы я мог видеть. Может, я сумею
тебе помочь, знаешь ли. Ой! Ты трогаешь какой-то из шкафов в этом коридоре?
Хорза с помощью пистолетного ствола в это время пытался отжать
ближайшую к нему дверцу у самого потолка.
-- Нет, -- сказал он, продолжая усердно трудиться. -- Я к ним даже не
подходил.
-- Странно. Я уверен, что что-то чувствую. Ты правду говоришь?
-- Конечно, правду. -- Хорза нажал на рычаг пистолета всем своим весом.
Дверца подалась, открылись трубки, кабели, металлические сосуды и разная
другая непонятная машинерия -- электрические, оптические и полевые блоки.
-- Ой! -- сказал паром.
-- Эй! -- крикнул Хорза. -- Какой-то треск! Кажется, там что-то горит!
-- Он двумя руками поднял пистолет и тщательно прицелился. Примерно туда.
-- Огонь! -- взвыл паром. -- Но это же невозможно!
-- Ты считаешь, что я не узнаю дым, когда его вижу, проклятая
сумасшедшая машина? -- заорал Хорза и нажал на спуск.
Пистолет выстрелил, подбросив его руки вверх и назад. Громкие крики
парома потонули в треске, с которым пуля вошла внутрь и взорвалась. Хорза
прикрыл лицо руками.
-- Я ослеп! -- завыл паром. Теперь из люка действительно повалил дым.
Хорза, пошатываясь, вошел в рубку управления.
-- Здесь тоже горит! -- крикнул он. -- Отовсюду идет дым!
-- Что? Но этого не может...
-- Ты горишь! Не понимаю, почему ты ничего не чуешь! Ты весь в огне!
-- Я тебе не верю! -- взвизгнула машина. -- Брось оружие или...
-- Придется поверить! -- Хорза оглядел палубу в поисках места, где мог
находиться мозг парома. Здесь были экраны и кресла, приборы и даже панель,
за которой могло скрываться ручное управление, но никаких признаков мозга.
-- Отовсюду дым! -- повторил он, стараясь придать голосу истерические нотки.
-- Сюда! Здесь огнетушитель! Я включаю! -- закричала машина. Часть
стенки повернулась, и Хорза схватил толстый цилиндр, укрепленный на
внутренней стенке дверцы. Здоровыми пальцами поврежденной руки он сжимал
рукоять пистолета. Из разных мест отсека слышалось шипение и поднимался
легкий пар.
-- Ничего не получается! -- крикнул Хорза. -- Тут полно черного дыма
и... кха-кха. -- Он изобразил кашель. -- Кха! Он все гуще!
-- Откуда он идет? Быстро!
-- Отовсюду! -- Хорза отчаянно обыскивал глазами всю панель управления.
-- Возле твоего глаза... из-за сидений, через экраны... я ничего больше не
вижу!..
-- Продолжай! Я тоже чувствую дым! Хорза увидел тонкий серый шлейф
дыма, просачивающийся от его выстрела в коротком коридоре в рубку
управления.
-- Он идет отовсюду: и от информационных экранов по обе стороны заднего
сиденья, и... прямо сверху над ним, с боковой стены, где выступает такая
штучка...
-- Что? -- с ужасом взвизгнул мозг парома. -- Впереди слева?
-- Да!
-- Гаси там в первую очередь! -- завизжал паром.
Хорза выронил огнетушитель, снова сжал пистолет обеими руками,
прицелился в выступ в стене над левым креслом и нажал на спуск, раз, другой,
третий. Пистолет стрелял, сотрясая все его тело. Из дыр, пробитых пулями в
корпусе машины, летели искры и обломки.
-- И-и-и-и... -- сказал паром. А потом воцарилась тишина.
Из выступа поднялась струйка слабого дыма и соединилась с тем, что
проникал из коридора, образуя тонкую пелену под потолком. Хорза медленно
опустил пистолет, огляделся и прислушался.
-- Вот так-то лучше, -- сказал он.
Он воспользовался огнетушителем, чтобы погасить небольшие очаги огня в
стене коридорчика и там, где находился мозг парома. Потом вышел в
пассажирский отсек, сел у открытых дверей и подождал, пока не вытянуло дым и
пар. На берегу и в лесу не было видно ни души, каноэ тоже скрылись из виду.
Он поискал управление дверьми и нашел его. Двери с шипением закрылись, и
Хорза ухмыльнулся.
Вернувшись в рубку управления, он нажимал кнопки и открывал панели,
пока не пробудились к жизни экраны. Они вспыхнули все вдруг, когда он
поиграл кнопками на подлокотнике диваноподобного кресла. Шум прибоя на
летной палубе пробудил мысль, что снова открылась дверь в корме, но это лишь
включились наружные микрофоны. На экранах появились цифры и слова. Открылись
крышки перед креслом, вперед выскользнули и застыли в ожидании штурвал и
ручки управления. Счастливый впервые за много дней, Хорза отправился на
долгие и изнурительные, но, в конце концов, успешные поиски съестного. Он
был очень голоден.
Несколько мелких насекомых ровными рядами летали над лежащим на песке
гигантским телом. Одна его рука, обугленная и черная, лежала в умирающем
пламени костра.
Маленькие насекомые уже начали выедать глубоко сидящие открытые глаза.
Они даже не заметили, как паром, покачиваясь, взмыл в вечерний воздух,
набрал скорость, без всякой элегантности развернулся над горой и загрохотал
прочь от острова.
Мозг иллюстрировал емкость своего накопителя картиной. Он с
удовольствием представлял себе, будто содержимое его памяти записано на
карточках, небольших полосках бумаги, крошечным шрифтом, но достаточно
крупным, чтобы его мог прочесть человек. Если буквы два миллиметра высотой,
а бумага размером примерно десять квадратных сантиметров и исписана с обеих
сторон, то на каждой карточке можно было разместить десять тысяч букв. В
ящик метровой длины можно уложить примерно тысячу карточек -- десять
миллионов единиц информации. В камере в несколько квадратных метров с
проходом посередине -- достаточно широким, чтобы в него можно было выдвигать
ящики -- в плотно расставленных стеллажах можно установить тысячу ящиков.
Вместе это будет десять миллиардов букв.
Квадратный километр может содержать сто тысяч помещений, тысячу таких
этажей можно свести в здание высотой две тысячи метров, содержащее сто
миллионов камер. Если строить прямоугольные башни, все время одну подле
другой, пока они не закроют поверхность большой планеты со стандартной
гравитационной постоянной "g" -- возможно, около миллиарда квадратных
километров, -- то мы получим планету с триллионом квадратных километров
поверхности, сотню квадрильонов заполненных бумагами камер, тридцать
светолет коридоров и такое число потенциально накопленных букв, которое
превосходит возможности всякого разума.
В десятичной системе это была бы единица с двадцатью семью нулями, но
даже такое большое число отражает лишь крошечную часть емкости мозга. А
полная емкость соответствует, возможно, тысячам таких планет, целым
планетным системам, звездным скоплениям заполненных информацией шаров... и
все это гигантское хранилище физически занимает внутри мозга такое
пространство, которое меньше одной-единственной камеры...
Мозг ждал в темноте.
И все время считал, как долго он ждал. Он пытался оценить, как долго
ему еще предстоит ждать. Он с точностью до такой мельчайшей доли секунды,
какую только можно представить, подсчитывал, как долго находится в туннеле
Командной Системы, и он думал об этой цифре чаще, чем было необходимо, и
наблюдал, как она растет. Она была своего рода страховкой, думал он,
маленьким фетишем, чем-то, за что можно держаться.
Он разведал туннели Командной Системы. Он был слабым, поврежденным,
почти беспомощным, но все равно стоило потрудиться и оглядеться в
лабиринтоподобном комплексе туннелей и пещер -- хотя бы потому, что он
охотно отвлекался от того факта, что являлся здесь беглецом. К тем местам,
которых не мог достичь сам, он посылал единственного оставшегося
дистанционно управляемого робота, чтобы посмотреть на то, на что можно было
посмотреть.
И все это было одновременно и скучным, и ужасно удручающим.
Технологический уровень строителей Командной Системы был очень низким; все
устройства работали либо на механическом, либо на электронном принципе.
Передачи и колеса, электрические провода, сверхпроводники и стекловолоконные
светопроводники; в самом деле, очень примитивно, думал мозг, и нет ничего,
что могло бы пробудить его интерес. Достаточно одного взгляда на машины в
туннеле, чтобы вес сразу понять: из какого материала они состояли, как они
были сделаны и даже какой цели служили. Не было никаких тайн, ничего, чем
можно было бы заняться.
И то, что во всем этом отсутствовала точность, казалось мозгу чуть ли
не пугающим. Например, он рассматривал тщательно обработанный кусок металла
или тонко сформованную пластиковую деталь и знал, что для людей, построивших
Командную Систему, эти вещи выглядели точными и прецизионными,
сконструированными с минимальными отклонениями, с точнейшими прямыми
линиями, совершенными изгибами, гладкими поверхностями, безупречно прямыми
углами... и так далее. Но сам мозг поврежденными сенсорами ощущал грубые
кромки, примитивизм собранных вместе частей и компонентов. В свое время они
были достаточно хороши и, несомненно, отвечали важнейшим критериям; главное,
они функционировали...
И все равно они были грубыми и неуклюжими, несовременно
спроектированными и изготовленными. Это почему-то беспокоило мозг.
И он должен будет использовать эти античные, примитивные и изношенные
технические устройства. Он должен будет соединиться с ними.
Он обдумал это дело на предмет лучшего использования и решил
подготовить план на тот случай, если идиранам удастся переправить
кого-нибудь через обнаруженный им Тихий Барьер.
Потом он вооружится и сделает укрытие. И то и другое повлечет
повреждение Командной Системы, и поэтому мозг собирался заняться этим лишь в
случае появления прямой угрозы. Такой, что он будет вынужден рискнуть
вызвать неудовольствие Дра'Азона.
Но, возможно, до этого не дойдет. Мозг надеялся, что не дойдет. Между
разработкой планов и их выполнением большая разница. Вероятность того, что у
него будет достаточно времени спрятаться или вооружиться, была ничтожной.
Оба плана вполне могли закончиться импровизацией -- как раз потому, что для
манипуляции устройствами Командной Системы он располагал лишь дистанционно
управляемым роботом и собственным искалеченным полем.
И все же это лучше, чем ничего. Всегда лучше иметь какие-то проблемы,
чем быть избавленными от них смертью...
Но была еще одна проблема, которую нельзя было решить немедленно, но
которая беспокоила его больше всего. Ее можно было описать вопросом: "Кто
я?"
Его высшие функции были вынуждены отключиться, когда он перешел из
четырехмерного в трехмерное пространство. Информация мозга хранилась в
бинарной форме, в спиралях, состоящих из фотонов и нейтронов. А нейтроны
распадались как вне ядра, так и вне гиперпространства (на протоны, ха-ха;
без подходящих противомер вскоре после его проникновения в командную систему
его память состояла бы из чудовищно информативного послания: "0000000...").
Поэтому он вполне целесообразно заморозил свою первичную память и ее
познавательные функции, окутал ее полями, делавшими невозможным как распад,
так и использование. Вместо нее он работал с пикосхемами дублирования в
реальном пространстве и для мышления использовал свет реального пространства
(как унизительно).
Теоретически он еще имел доступ ко всей накопленной информации (хотя
этот процесс был таким сложным и медленным), и потому не все было
потеряно... Но мыслить, быть самим собой -- это совсем другое дело. Он
действительно не был самим собой. Он был плохой, абстрагированной копией
самого себя, грубой схемой запутанной, как лабиринт, сложности своей
истинной личности. Это была самая верная копия, какую он смог создать при
таких ограниченных возможностях, и она обладала сознанием, даже если к этому
сознанию приложить самую строгую мерку. Но оглавление -- это не полный
текст, план города -- не город, а карта -- это не страна. Итак, он
спрашивал: Кто я?
Не та сущность, которой, по его собственному мнению, он был раньше; вот
ответ, и весьма беспокоящий ответ. Так как он знал, что "я", которым он был
теперь, никогда не будет способно думать о тех вещах, о которых бы думало
его прежнее "я". Он чувствовал себя недостойным. Он чувствовал себя
ошибающимся и ограниченным, и... тупым.
Нет, думай позитивно! Узоры, картины, аналогии с картотекой... Сделай
плохую конструкцию хорошей. Ты только должен думать...
Если сейчас он не был самим собой, то он им и не будет. В его
теперешнем состоянии он относился к себе предыдущему так, как дистанционно
управляемый робот к его современному "я" (прекрасное сравнение).
Управляемый робот будет больше, чем просто его глазами и ушами, если
станет нести вахту на поверхности планеты, на базе Оборотней или близ нее,
больше, чем помощником при несомненно лихорадочных попытках вооружиться или
спрятаться, которые придется предпринять, если робот забьет тревогу. И
одновременно меньше.
Думай о приятном! Думай о хорошем! Разве он не был когда-то умным? Да,
действительно.
Побег с военного корабля даже по его собственным оценкам был просто
захватывающим, блестящим и мастерским. В любых других обстоятельствах, кроме
чрезвычайной необходимости, его мужественный гиперпространственный прыжок
так глубоко внутрь шахты тяготения можно было бы назвать чрезвычайным
сумасбродством, но так или иначе, он сделал его с чудовищной ловкостью... И
его чудовищный переход из гиперпространства в реальное был не только
блестящим и куда более мужественным, чем все остальное, что он когда-либо
совершал, но и к тому же почти наверняка самым первым опытом в этой области.
Нигде в своей всеобъемлющей памяти он не нашел никаких указаний на то, что
нечто подобное уже когда-то совершалось. Он гордился этим.
И после всего этого он заперт здесь, интеллектуальный калека,
философская тень своего прежнего "я".
И приходилось только ждать и надеяться, что если кто-то придет его
искать, то этот кто-то будет настроен дружественно. Культура должна
разобраться. Мозг был уверен, что его сигнал сработал и где-нибудь
перехвачен. Но идиране в этом тоже разбирались. Мозг не верил, что они
попытаются просто прорваться сюда с боем, так как и они не сочтут хорошей
идеей настроить против себя Дра'Азон. Но что произойдет, если идиране найдут
путь сквозь Тихий Барьер, а Культура -- нет? Что произойдет, если весь
регион вокруг Сумрачного Пролива будет занят идиранами? Попади он в руки
идиран, ему останется только одно. Но он противился мысли о саморазрушении
не только по личным причинам, он противился вообще разрушению вблизи Мира
Шара -- по тем же соображениям, которые должны удержать идиран от попытки
прорваться сюда с боем. Но если его захватят на этой планете, это будет
последним мгновением, когда возможно саморазрушение. Если идиране смогут
забрать его с планеты, то они сумеют найти путь помешать и его
саморазрушению.
Может быть, этот побег вообще был ошибкой. Может, ему следовало
погибнуть вместе с остальным кораблем и избежать всех этих сложностей и
забот. Но тогда, поняв, что оказался так близко к Планете Мертвых, он
воспринял это чуть ли не ниспосланной небом возможностью спасения. В любом
случае ему очень хотелось жить, даже если бы он был убежден, что побег --
ошибка, он счел бы расточительным отбросить такой шанс.
Ну, теперь ничего не изменить. Он здесь и вынужден ждать. Ждать и
размышлять. Рассматривать всевозможные решения (очень немногочисленные) и
всевозможные ситуации (весьма многочисленные). Как можно лучше прочесать
накопитель памяти на предмет всего, что может оказаться хоть немного важным,
может помочь. Например (единственная действительно интересная информация
могла быть плохой), он открыл, что идиране, вероятно, задействовали одного
из Оборотней, который когда-то служил в штабе управляющего на Мире Шара.
Конечно, этот мужчина мог уже погибнуть, быть занят выполнением другого
задания или находиться слишком далеко. Могла быть неверной информация о нем,
могла ошибаться секция сбора информации Культуры... Но если нет, тогда
очевидно, что идиране пошлют этого человека, чтобы разыскать что-то, что
прячется в туннелях Командной Системы.
В мозг была встроена -- на всех уровнях -- убежденность, что нет такого
понятия, как плохие знания, разве только в очень относительном смысле. Но
ему все-таки хотелось бы не иметь этого кусочка информации в своем
накопителе. Ему было бы куда приятнее ничего не знать об этом человеке, этом
Оборотне, который знал Мир Шара и, предположительно, работал на идиран.
(Мозг поймал себя на бессмысленном желании узнать имя этого человека.)
Но если есть хоть капелька везения, человек этот сюда не доберется или
Культура явится первой. Или существо Дра'Азон почует бедственное положение
мозга-собрата и поможет ему... или еще что-нибудь.
Мозг ждал в темноте.
...Сотни этих планет были пустыми, сотни миллионов башен, маленькие
камеры, шкафы и ящики, и карточки, и место для цифр и букв -- это все было,
только ни на одной из карт ничего не было написано... (Иногда мозгу
нравилось воображать, как он бродит узкими коридорами между шкафами, а его
дистанционно управляемый робот парит между ящиками с карточками, полными
записанных воспоминаний, от комнаты к комнате, с этажа на этаж, километр за
километром, по комнатам, что погребли под собой континенты, заполнили
океаны, сровняли с землей горы, покрыли поваленные леса и пустыни.)... Целая
система темных планет, эти миллиарды квадратных километров пустой бумаги,
представляющей будущее мозга, комнаты, которые он заполнит в своей будущей