Страница:
идиран внизу такие приборы определенно есть, они захватили их на базе, тоже
верно? И меджель делает то, что приказали идиране, тоже верно? -- Он
подождал ответа машины и, не дождавшись, повторил: -- Верно?
У Хорзы сложилось впечатление, что робот, будь он человеком, сплюнул
бы.
-- Как скажете, сэр, -- с издевкой сказал робот.
-- А что со мной, Хорза? -- Бальведа стояла в матерчатом костюме и
меховой куртке поверх. -- Сбросите в шахту и скажете: "Ах, я забыл, что у
вас нет антиграва" или мне придется спускаться по транзитному туннелю
пешком?
-- Вы пойдете со мной.
-- А если в нас будут стрелять, то вы... что вы сделаете тогда? --
спросила Бальведа.
-- Я не думаю, что в нас будут стрелять, -- сказал Хорза.
-- Ты точно знаешь, что на базе не было никаких антигравитационных лат?
-- спросил Эвигер. Хорза кивнул.
-- Если бы были, то почему их нет у меджелей, которых мы встретили?
-- Может, ими пользуются идиране?
-- Идиране слишком тяжелые.
-- Они могли бы взять по два, -- не отставал Эвигер.
-- Не было там никаких лат, -- заявил Хорза сквозь стиснутые зубы. --
Их не разрешалось иметь. Мы не должны были входить в Командную Систему,
кроме как для ежегодных инспекций, когда нам разрешалось включать везде
энергию. Но мы все равно входили; мы спускались по спиральной рампе к
станции "четыре", как и должен был выползти наверх этот меджель, но при этом
не могли и не должны были иметь никаких антигравов. Они чересчур облегчали
спуск.
-- Черт вас всех побери, да идемте же наконец вниз, -- нетерпеливо
встряла Йелсон и посмотрела на остальных. Эвигер пожал плечами.
-- А если мой антиграв откажет из-за всего этого хлама, который меня
заставили тащить... -- начал робот. Голос заглушался полным поддоном на его
спине.
-- Только урони хоть что-нибудь в шахту -- сама отправишься следом,
машина, -- пригрозил Хорза. -- А сейчас, чем болтать глупости, лучше
побереги энергию для спуска. Пойдешь следом за мной; держись надо мной
метрах в пятистах -- шестистах. Йелсон, ты не хочешь побыть наверху, пока мы
не доберемся до дверей? -- Йелсон кивнула. -- Остальные, -- Хорза
повернулся, -- идут за роботом. Слишком не толпитесь, но смотрите, чтобы не
растеряться. Вабслин, ты оставайся на одной высоте с машиной и держи
наготове гранаты радиопомех. -- Хорза протянул руку Бальведе. -- Мадам?
Он притянул ее к себе; она поставила ноги на его сапоги и отвернула
лицо. Потом Хорза шагнул в шахту, и они вместе начали парить в темную, как
ночь, глубину.
-- До свидания на дне, -- сказал в шлемофон Нейсин.
-- До дна нам не нужно, Нейсин. -- Хорза вздохнул и немного переместил
свою руку на талии Бальведы. -- Наша цель -- главный уровень Системы.
Увидимся там.
-- Да какая разница где?
Они спустились на антигравах без происшествий, и Хорзе удалось открыть
двери на том уровне, что лежал под скалой на пятикилометровой глубине.
С Бальведой они только раз обменялись словами, примерно через минуту
после входа в шахту.
-- Хорза?
-- Что еще?
-- Если снизу в нас... выстрелят или случится еще что-нибудь, и вам
придется меня выпустить... я имею в виду, выронить...
-- И что, Бальведа?
-- Убейте меня. Я серьезно. Пристрелите меня; это лучше, чем падать
весь этот путь.
-- Ничто не доставило бы мне большего удовольствия, -- ответил Хорза
после короткого раздумья.
Они погружались в холодную каменную тишину черной глотки туннеля,
обнявшись, как влюбленные.
-- Черт побери! -- тихо сказал Хорза.
Они с Вабслином стояли в камере прямо у темного гулкого купола, который
и был станцией "четыре". Остальные ждали снаружи. Фонари скафандров освещали
заполненное электрическими щитами помещение; все стены были покрыты экранами
и пультами управления. Толстые кабели змеились по потолку вдоль стен, а
металлические плиты на полу закрывали трубы с другими электрическими
приборами.
В камере висел запах гари. Поверх обугленных и оплавленных кабелей в
стену вдавалась длинная черная и рваная полоса.
Запах гари они почувствовали еще в туннеле, связывающем шахту со
станцией. Когда Хорза уловил его, к горлу подступила горечь; слабый запах не
мог бы вывернуть даже самый чувствительный желудок, но Хорза понял, что он
означает.
-- Думаешь, нам удастся их заштопать? -- спросил Вабслин.
Хорза покачал головой.
-- Вряд ли. Такое однажды случилось при ежегодной проверке, когда я еще
был здесь. Мы включили Систему не в той последовательности и тоже пережгли
кабели. Если идиране сделали то же самое, то дальше внизу, на более глубоких
уровнях мы найдем куда худшие повреждения. Ремонт займет несколько недель.
Проклятие!
-- Кажется, эти идиране довольно ловкие ребята, если сумели столько
разузнать. -- Вабслин открыл смотровое стекло, сунул руку в шлем и неловко
почесал голову. -- То есть если забрались так далеко.
-- Да. -- Хорза пнул большой трансформатор. -- Слишком ловкие, черт
возьми!
Они быстро обыскали станционный комплекс, потом собрались в главной
пещере вокруг импровизированного датчика массы, который Вабслин снял с
"Вихря чистого воздуха". От прибора тянулись провода и волоконные световоды,
а сверху был установлен взятый из рубки корабля экран, связанный теперь
напрямую с датчиком.
Экран осветился. Вабслин повозился с ручками управления, и голограмма
на экране показала схематичную картину сферы с тремя пространственными
осями.
-- Это примерно четыре километра, -- пробормотал Вабслин, будто беседуя
с датчиком массы, а не с людьми, стоящими вокруг. -- Попытаемся на восемь...
-- Он опять покрутил ручки. Число линий на экране удвоилось. На самом краю
экрана замерцало очень слабое пятнышко света.
-- Это? -- спросила Доролоу. -- Это место, где он?
-- Нет. -- Вабслин попытался настройкой сделать пятнышко поярче. --
Недостаточная плотность. -- Он еще дважды удвоил радиус действия, но пятно
оставалось единственным следом, теряющимся в пятнах помех.
Хорза огляделся и сориентировался с помощью сетчатого узора на экране.
-- А не пытается эта штука обмануть нас урановым костром?
-- О да. -- Вабслин кивнул. -- Всякое излучение немного влияет на
энергию, которую мы используем. Поэтому тридцать километров уже предел,
понимаешь? Да еще сквозь этот гранит. И реактор, если он старый, то проявит
себя, как только его коснется зондирующий луч. Именно так, как здесь --
размытым пятном. Если мозг всего пятнадцать метров длиной, а весит десять
тысяч тонн, то было бы по-настоящему ярко. Как звезда на экране.
-- Ладно, -- сказал Хорза. -- Тогда это, вероятно, всего лишь реактор
внизу, на самом нижнем уровне обслуживания.
-- Вот это да! -- удивился Вабслин. -- У них были и реакторы?
-- На аварийный случай, -- ответил Хорза. -- Один был для вентиляторов,
если естественная циркуляция воздуха вдруг не справится с дымом и газом. И
по реактору в каждом поезде, на тот случай, если подведет геотермическая
энергия. -- Он сравнил данные на экране с данными датчика массы своего
скафандра, но слабый след аварийного реактора лежал за пределами его радиуса
действия.
-- А себя мы не обнаружим? -- спросил Вабслин. Экран освещал его лицо.
Хорза выпрямился и помотал головой.
-- Нет, -- устало сказал он. -- В настоящее мгновение нет.
Они устроили на станции привал и поели.
Станция была более трехсот метров длиной и вдвое шире главного туннеля.
Металлические рельсовые пути Командной Системы двумя колеями бежали прямо по
оплавленному каменному полу. Они появлялись из перевернутого "U" в одной
стене и исчезали в другой через такое же перевернутое "U" в направлении
ремонтных и обслуживающих помещений. По обеим сторонам станции до самого
потолка ярусами поднимались мостики и площадки. Они давали доступ к двум
верхним этажам поездов, когда те останавливались на станции, объяснил Хорза,
когда Нейсин спросил об этом.
-- Мне не терпится увидеть эти поезда, -- пробормотал Вабслин с полным
ртом.
-- Ты не сможешь их видеть, если там нет света, -- заверил его Эвигер.
-- Мне уже совершенно невыносимо таскать все это, -- пожаловался робот
и снял с себя поддон. -- А теперь оказывается, что мне придется трудиться
еще больше!
-- Я не тяжелая, Юнаха-Клосп, -- утешила его Бальведа.
-- Справишься, -- сказал машине Хорза. Без энергии им ничего не
оставалось, как лететь к следующей станции на антигравах скафандров. Это
медленнее, чем транзитной трубой, но быстрее, чем пешком. Робот должен был
нести Бальведу.
-- Хорза... я тут кое о чем подумала, -- сказала Йелсон.
-- О чем?
-- Какую дозу мы получили за последнее время?
-- Не много. -- Хорза проверил маленький экран внутри шлема. Уровень
излучения был невысоким; гранит вокруг них немного "светился", но даже без
скафандров серьезной опасности не представлял. -- А что?
-- Ничего. -- Йелсон пожала плечами. -- Просто вспомнила, что все эти
реакторы, этот гранит и этот взрыв, когда на "ВЧВ" ты выбросил через
вакуум-трубу бомбу... Ну, я подумала, мы могли схватить дозу. К тому же мы
были на мегакорабле, когда Ламм пытался его взорвать. Но если ты говоришь,
что мы в порядке, то все нормально.
-- Если ни у кого из вас нет повышенной чувствительности, можно не
беспокоиться.
Йелсон кивнула.
Не лучше ли разделиться, подумал Хорза. Идти всем вместе или
отправиться двумя группами по двум пешеходным туннелям, которые тянулись
вдоль главной линии и транзитной трубы. Они могли даже разделиться еще
больше и отправиться по одному в каждый из шести туннелей, ведущих от
станции к станции. Нет, это, конечно, слишком; зато показывает, сколько у
них возможностей. По отдельности они могли быть лучше расставлены при
фланговой атаке, чем если бы наткнулись на идиран одной компактной группой,
хотя в первое мгновение не имели бы равной огневой мощи. И пока
функционирует датчик массы, шансы найти мозг не увеличатся, а только
возрастет вероятность встречи с идиранами. И все-таки мысль оставаться в
туннеле всем вместе вызывала в Хорзе чувство клаустрофобии. Их могла стереть
с лица земли одна-единственная граната, убить или вывести из строя
один-единственный выстрел из тяжелого лазера.
Будто на экзамене в конце семестра в Военной Академии Хиборы ему
предложили решить мудреную, но совершенно невероятную проблему.
Он не мог даже решить, какой им выбрать маршрут. При осмотре станции
Йелсон заметила в тонком слое пыли на полу пешеходного туннеля следы,
ведущие к станции "пять". Можно было предположить, что идиране отправились
именно этой дорогой. Но идти вслед за ними или выбрать противоположное
направление? Если они отправятся за ними и ему не удастся убедить идиран,
что он на их стороне, придется воевать.
Но если пойти в противоположную сторону и включить ток на станции
"один", тем самым они обеспечат энергией и идиран. Не было никакой
возможности ограничить подачу энергии какой-то одной частью Командной
Системы. Каждая станция могла отключить от сети энергообеспечения только
свой отрезок колеи, и токопроводы были проложены так, что какой-то один
предатель -- или дурак -- был не в состоянии отключить всю Систему. Стало
быть, тогда и идиране смогут использовать транзитные трубы, поезда и
ремонтные мастерские... Поэтому будет лучше, если он их найдет и попытается
провести переговоры или уладить дело тем или иным образом.
Хорза помотал головой. Слишком все сложно. Командная Система с ее
туннелями и пещерами, уровнями и шахтами, ответвлениями и объездами,
перегонами и стрелками представлялась ему адской путаницей какой-нибудь
электрической схемы.
Ему хотелось переспать все это. Нужно поспать. И всем остальным тоже.
Он чувствовал это по ним. Машина могла свалиться, но ей не нужно спать; и у
Бальведы тоже еще довольно бодрый вид. Но по остальным можно было видеть,
что им уже недостаточно просто посидеть. По их биологическим часам сейчас
время сна, и было бы безрассудно гнать их дальше.
На поддоне со снаряжением были кандалы для Бальведы. Машина постоит на
вахте, а он с помощью телесенсора скафандра сможет сканировать окружающее
пространство в поисках малейшего движения. Это должно обеспечить достаточную
безопасность.
Они закончили есть, и никто не возразил против предложения вздремнуть.
Бальведу зашнуровали в латы-кандалы и забаррикадировали в одном из пустых
складских помещений в стороне от перрона. Юнаха-Клосп получил приказ сесть
на один из верхних мостиков и вести себя тихо, пока не увидит или не услышит
что-нибудь подозрительное. Укладываясь спать, Хорза положил телесенсор рядом
с собой, на одну из самых нижних балок подъемного механизма. Он с
удовольствием перемолвился бы словечком с Йелсон, но к тому времени, когда
были закончены все приготовления, большинство, включая Йелсон, уже уснули.
Кто привалился спиной к стене, кто лежал на полу, затемнив смотровые стекла
шлемов или отвернув головы от слабого света скафандров своих товарищей.
Вабслин еще немного побродил по станции, потом тоже улегся, и все
стихло. Хорза установил телесенсор так, чтобы он подал сигнал тревоги, если
заметит что-нибудь выше определенного минимального уровня движения.
Спал он беспокойно. Его разбудил кошмар.
За ним по гулким докам и тихим, покинутым кораблям гонялись привидения,
и если он поворачивался к ним, их глаза выжидали, как мишени, как рты; и эти
рты проглатывали его, и он падал в черный рот глаза, мимо его ледяного края,
мертвого льда вокруг холодного, глотающего глаза, а потом уже не падал, а
бежал, бежал со свинцовой, вязкой медлительностью сквозь костяные пещеры
своего собственного черепа, который медленно растворялся; холодная планета,
пронизанная туннелями. Он ударялся о крошащийся, никак не кончающийся
ледяной вал, пока обломки его не охватили, и он, пылая, снова падал в
ледяной туннель, и пока он падал, из горла холодного льда-глаза и его
собственного рта поднялся звук; от этого ему стало еще холоднее, чем от
льда, и звук сказал:
-- ИИИиии...
Фел'Нгистра находилась там, где ей больше всего нравилось: на вершине
горы. Она только что совершила свой первый настоящий подъем после перелома
ноги. Это была относительно безобидная вершина, и она выбрала самый легкий
маршрут. Но теперь, забравшись наверх и впитывая в себя окружающее, она
пришла в ужас от того, в каком плохом физическом состоянии находится.
Вылеченная кость, конечно, еще немного болела где-то глубоко внутри, но и
мышцы обеих ног тоже ныли, как будто она только что влезла на вдвое более
высокую гору да еще с полным рюкзаком. Потеряла всякую форму, сказала она
себе.
Она сидела на самом верху гребня и через белые вершины пониже смотрела
на острые лесистые зубцы предгорий и холмистую местность, где чередовались
луга и рощи. Вдали простиралась равнина, на солнце сверкали реки, а границу
образовывали горы, где стояла хижина, ее жилище. Далеко внизу, в долинах под
ней кружили птицы и иногда с равнины долетали вспышки света от движущихся
отражающих поверхностей.
Какая-то ее часть вслушивалась в далекую боль в кости, фиксируя ее;
потом она отключила это гложущее чувство. Фел не собиралась развлекаться;
она поднялась на гору не для того, чтобы только насладиться видом, а
преследуя определенную цель.
Для нее много значил сам подъем; протащить этот мешок костей и плоти
всю дорогу, а потом смотреть, потом думать, потом быть. Во время
выздоровления она в любое время могла подняться сюда на флайере, но не
делала этого даже тогда, когда предлагал Джез. Слишком просто. И быть здесь
наверху для нее тогда совсем ничего не значило бы.
Фел сосредоточилась, опустила веки, прошла сквозь немой внутренний
напев, немагическое колдовство, которым она вызывала духов, погребенных в ее
генетически измененных железах.
Транс наступил с начальной дурнотой, так что она раскинула руки,
восстанавливая равновесие, которого не теряла. Шум в ушах -- шум ее
собственной крови, медленных приливов дыхания -- стал громче, приобретая
странную гармонию. Свет под веками запульсировал в ритме сердца. Она
почувствовала, что хмурится, представила себе, как кожа складывается
морщинами, похожими на холмы, и какая-то ее часть отстраненно подумала: В
этом я все еще не слишком хороша...
Фел открыла глаза, и мир изменился. Далекие холмы стали вечно
колышущимися коричневыми и зелеными волнами с хрупкой белой пеной на
гребнях. Равнина парила от света; узор лугов и перелесков в предгорьях
походил на маскировку, двигался, оставаясь на месте, как высокое здание на
фоне быстро проплывающего облака. Поросшие лесом гребни стали выпуклыми
отделениями гигантского деятельного дерева-мозга, а покрытые снегом и льдом
вершины вокруг вибрирующими источниками света, которые можно было еще и
слышать, и обонять. Она поняла опьяняющее чувство концентрации, будто сама
стала центром этого ландшафта.
Здесь, на одном из вывернутых наизнанку миров, в одном из вывернутых
полых тел.
Часть этого. Рожденная здесь.
Все, чем она была, каждый сустав и каждый орган, каждая клетка и каждое
химическое вещество, и каждая молекула, и атом, и электрон, и протон, каждое
ядро, каждая элементарная частица, каждый волновой фронт из энергии были
родом отсюда... не только с этой орбитали (новый приступ головокружения, она
потрогала снег рукой в перчатке), но из Культуры, Галактики, этой
Вселенной...
Это наше место и наше время, и наша жизнь, и мы должны радоваться
этому. Но делаем ли мы это? Загляни внутрь; спроси себя... Что мы тут
делаем?
Мы убиваем бессмертных, изменяем, чтобы сохранить, ведем войну за
мир... и с добрыми намерениями делаем то, от чего якобы целиком и полностью
отреклись.
Это окончательный факт. Те люди в Культуре, которые энергично выступали
против войны, исчезли. Они не долго принадлежали Культуре, они не
участвовали в этой работе. Они стали нейтральными, образовали свои
собственные группировки и приняли новые имена (или претендовали быть
настоящей Культурой, еще одним нюансом путаницы и нечетких границ этой
Культуры). Но на этот раз дело было не в именах. В чем оно было, так это в
несогласии и неловкости, вызванных этим разделением.
Ах это презрение. Мы собрали богатый урожай презрения. Наше собственное
замаскированное презрение к "примитивным", презрение тех, кто покинул
Культуру, когда была объявлена война, к тем, кто решился воевать против
идиран, презрение, которое ощущают наши же собственные люди к Особым
Обстоятельствам... презрение, которое, как мы предполагаем, должны ощущать к
нам мозги... И где-то в других местах тоже царит презрение, презрение идиран
к нам, ко всему человечеству, и человеческое презрение к Оборотням.
Объединенное отвращение, галактика пренебрежения. Мы с нашими
усердными-усердными мелкими жизнями, которым мы не можем найти лучшего
применения, кроме как годами соревноваться в презрении.
И что должны думать о нас идиране! Подумать только: почти бессмертные,
уникальные и неизменные. Сорок пять тысяч лет истории на одной-единственной
планете, с одной-единственной всеобъемлющей религией/философией, целые эпохи
непотревоженной спокойной учебы, спокойные века удовлетворенности на этом
обожаемом месте, без всякого интереса к внешнему миру. Потом, тысячелетия
назад, в одной из предыдущих войн, вторжение. Они вдруг почувствовали себя
шахматными фигурами в жалких империалистических стремлениях других. От
интравертированного мира через век мучений и подавления -- на самом деле
накопления сил -- к экстравертированной воинственности, целенаправленному
усердию.
Кто поставит им это в упрек? Они пытались держаться в стороне и были
разбиты силами, большими, чем могли выставить сами, почти истреблены.
Неудивительно, что они пришли к заключению, будто единственный путь защитить
себя -- нападать первыми, распространяться, становиться сильнее и сильнее,
раздвигать свои границы как можно дальше вокруг любимой планеты Идир.
И есть ведь даже генетические шаблоны для этого катастрофического
превращения из смиренных в насильственных, и именно в марше от птенца к,
воину... О дикий и благородный вид, по праву гордящийся собой,
отказывающийся менять свой генетический код и даже не такой уж неправый в
утверждении, что уже достиг совершенства. Какое чувство у них должно быть к
роящимся двуногим человеческим племенам!
Повторение. Материя и жизнь, и вещества, которые могут вызывать
изменения -- повлиять на эволюцию, -- постоянно повторяются: корм жизни
зачастую дает жизни дерзкие ответы.
А мы? Ничего, только еще один громко рыгающий во тьме. Только звук,
никаких слов, бессмысленный шум.
Мы не значим в их глазах ничего, просто биотоматы, и к тому же самый
ужасный пример этого типа. Культура должна казаться им дьявольской
амальгамой всего, что идиране когда-либо считали отвратительным.
Мы раса ублюдков, наше прошлое -- неразбериха, мы -- как невежда,
выросший в хищных, близоруких империях и ужасных, расточительных диаспорах.
Наши предки были паразитами Галактики, неудержимо плодящимися и плодящимися,
убивающими, их общества и цивилизации постоянно распадались и образовывались
снова... Должно быть, с нами что-то не в порядке, какая-то мутация в
системе, что-то, что слишком быстро для нас, слишком нервозно и ураганно. Мы
такие жалкие, плотские существа, такие короткоживущие, такие беспокойные и
бестолковые. А в глазах идиранина это почти слабоумие.
Итак, физическое отвращение, только еще хуже. Мы изменяем сами себя,
вмешиваемся в код жизни, изменяем буквы в слове, которое есть путь, плоть;
мы изменяем волшебную формулу бытия. Мы вмешиваемся в наше собственное
наследство и в развитие других народов (ха! общие интересы)... И еще хуже,
самое плохое -- что мы предаем себя им, мозгам, разумным машинам, самой
последней анафеме. Прообраз и эссенция жизни лишены святости. Воплощение
идолопоклонства.
Неудивительно, что они чувствуют к нам отвращение, к нам, несчастным,
больным мутантам, какими мы являемся, низким и непристойным слугам
машин-дьяволов, которым мы молимся. Даже в своей собственной идентичности мы
не уверены: что такое Культура? Где она начинается и где кончается? Кто она
и кем не является? Идиране точно знают, кто они: чистокровные, единая
раса... или ничто. А мы знаем? Контакт -- это Контакт, ядро, но что потом?
Уровень генной техники различен, невзирая на идеал, невозможно успешно кому
угодно спариваться с кем угодно. Мозги? Никакие они не образцовые, и они
индивидуальны и не полностью предсказуемы -- много знающие, самостоятельные.
Жизнь на одной из созданных Культурой орбиталей или в скале, другой сорт
пустого мира маленькому страннику? Нет; слишком многие заявляют претензии на
независимость. Культура не имеет жестких границ. Она просто бледнеет на
краях, где одновременно и изнашивается, и кончается. Итак, кто мы?
Многозначительный напев и материя вокруг нее, световой напев гор
поднимались приливом, затопляя и поглощая ее. Она ощущала себя ничтожеством,
каким и была: пылинкой, борющейся несовершенной частичкой жизни, затерянной
в пустыне света и пространства.
Она чувствовала замороженную силу льда и снега и была изнурена их
обжигающим кожу холодом. Она чувствовала ритм солнца и осознавала хрупкость
и плавкость кристаллов, осознавала воду, как та бурлила и текла, и
становилась темными пузырями подо льдом и каплями на сосульках. Она видела
вьющиеся струи, прыгающие ручьи и обрушивающиеся через пороги реки, она
замечала извивающиеся и вытягивающиеся петли, когда река становилась
медленнее и спокойнее, и впадала... в озеро, море, откуда снова поднималась
паром.
И она чувствовала себя затерянной во всем этом, растворенной, и впервые
в своей жизни по-настоящему испугалась. Она боялась здесь и сейчас больше,
чем тогда, когда упала и сломала ногу, во время короткого падения и удара и
боли, и долгих холодных часов потом, когда беспомощной лежала в снегу и
скалах, дрожа и стараясь не заплакать. Это было чем-то, к чему она сама
давно готовилась, она знала, что произошло, она представляла последствия,
которые могли быть, и свои возможности реагировать на это. Это был риск, на
который идешь сознательно, что-то, что тебе понятно. А здесь, вот это --
нет, так как сейчас было нечего понимать и, возможно, некому понимать...
включая ее.
На помощь! -- взмолилось в ней что-то. Она слышала это и ничего не
могла поделать.
Мы лед и снег, мы пойманы в этом состоянии.
Мы падающая вода, текучая и неопределенная, всегда в поиске самого
низкого уровня, всегда старающаяся собраться и слиться.
Мы -- пар, поднимающийся против собственного желания к облакам,
уносимый ветром. Чтобы начать сначала, в виде льда или как-нибудь иначе.
(Она могла выйти из транса, она чувствовала жемчужины пота на лбу,
замечала, что ее ладони пропахали в плотном шуршащем снегу узкие борозды, и
знала, что есть путь наружу. Она могла спуститься... но ни с чем, она ничего
не нашла, ничего не сделала, ничего не поняла. И она решила, что лучше
остаться, выдержать это.)
Цикл начался снова; ее мысли замкнулись в круг, и она увидела воду, как
та текла вниз по ущельям и долинам, или собиралась внизу в деревьях, или
прямым путем возвращалась в озера и моря. Она видела ее падающей на луга и
болота, и падала вместе с ней, с террасы на террасу, через мелкие скальные
уступы, пенясь и кружась (влага на ее лбу начала замерзать, пронизывая
верно? И меджель делает то, что приказали идиране, тоже верно? -- Он
подождал ответа машины и, не дождавшись, повторил: -- Верно?
У Хорзы сложилось впечатление, что робот, будь он человеком, сплюнул
бы.
-- Как скажете, сэр, -- с издевкой сказал робот.
-- А что со мной, Хорза? -- Бальведа стояла в матерчатом костюме и
меховой куртке поверх. -- Сбросите в шахту и скажете: "Ах, я забыл, что у
вас нет антиграва" или мне придется спускаться по транзитному туннелю
пешком?
-- Вы пойдете со мной.
-- А если в нас будут стрелять, то вы... что вы сделаете тогда? --
спросила Бальведа.
-- Я не думаю, что в нас будут стрелять, -- сказал Хорза.
-- Ты точно знаешь, что на базе не было никаких антигравитационных лат?
-- спросил Эвигер. Хорза кивнул.
-- Если бы были, то почему их нет у меджелей, которых мы встретили?
-- Может, ими пользуются идиране?
-- Идиране слишком тяжелые.
-- Они могли бы взять по два, -- не отставал Эвигер.
-- Не было там никаких лат, -- заявил Хорза сквозь стиснутые зубы. --
Их не разрешалось иметь. Мы не должны были входить в Командную Систему,
кроме как для ежегодных инспекций, когда нам разрешалось включать везде
энергию. Но мы все равно входили; мы спускались по спиральной рампе к
станции "четыре", как и должен был выползти наверх этот меджель, но при этом
не могли и не должны были иметь никаких антигравов. Они чересчур облегчали
спуск.
-- Черт вас всех побери, да идемте же наконец вниз, -- нетерпеливо
встряла Йелсон и посмотрела на остальных. Эвигер пожал плечами.
-- А если мой антиграв откажет из-за всего этого хлама, который меня
заставили тащить... -- начал робот. Голос заглушался полным поддоном на его
спине.
-- Только урони хоть что-нибудь в шахту -- сама отправишься следом,
машина, -- пригрозил Хорза. -- А сейчас, чем болтать глупости, лучше
побереги энергию для спуска. Пойдешь следом за мной; держись надо мной
метрах в пятистах -- шестистах. Йелсон, ты не хочешь побыть наверху, пока мы
не доберемся до дверей? -- Йелсон кивнула. -- Остальные, -- Хорза
повернулся, -- идут за роботом. Слишком не толпитесь, но смотрите, чтобы не
растеряться. Вабслин, ты оставайся на одной высоте с машиной и держи
наготове гранаты радиопомех. -- Хорза протянул руку Бальведе. -- Мадам?
Он притянул ее к себе; она поставила ноги на его сапоги и отвернула
лицо. Потом Хорза шагнул в шахту, и они вместе начали парить в темную, как
ночь, глубину.
-- До свидания на дне, -- сказал в шлемофон Нейсин.
-- До дна нам не нужно, Нейсин. -- Хорза вздохнул и немного переместил
свою руку на талии Бальведы. -- Наша цель -- главный уровень Системы.
Увидимся там.
-- Да какая разница где?
Они спустились на антигравах без происшествий, и Хорзе удалось открыть
двери на том уровне, что лежал под скалой на пятикилометровой глубине.
С Бальведой они только раз обменялись словами, примерно через минуту
после входа в шахту.
-- Хорза?
-- Что еще?
-- Если снизу в нас... выстрелят или случится еще что-нибудь, и вам
придется меня выпустить... я имею в виду, выронить...
-- И что, Бальведа?
-- Убейте меня. Я серьезно. Пристрелите меня; это лучше, чем падать
весь этот путь.
-- Ничто не доставило бы мне большего удовольствия, -- ответил Хорза
после короткого раздумья.
Они погружались в холодную каменную тишину черной глотки туннеля,
обнявшись, как влюбленные.
-- Черт побери! -- тихо сказал Хорза.
Они с Вабслином стояли в камере прямо у темного гулкого купола, который
и был станцией "четыре". Остальные ждали снаружи. Фонари скафандров освещали
заполненное электрическими щитами помещение; все стены были покрыты экранами
и пультами управления. Толстые кабели змеились по потолку вдоль стен, а
металлические плиты на полу закрывали трубы с другими электрическими
приборами.
В камере висел запах гари. Поверх обугленных и оплавленных кабелей в
стену вдавалась длинная черная и рваная полоса.
Запах гари они почувствовали еще в туннеле, связывающем шахту со
станцией. Когда Хорза уловил его, к горлу подступила горечь; слабый запах не
мог бы вывернуть даже самый чувствительный желудок, но Хорза понял, что он
означает.
-- Думаешь, нам удастся их заштопать? -- спросил Вабслин.
Хорза покачал головой.
-- Вряд ли. Такое однажды случилось при ежегодной проверке, когда я еще
был здесь. Мы включили Систему не в той последовательности и тоже пережгли
кабели. Если идиране сделали то же самое, то дальше внизу, на более глубоких
уровнях мы найдем куда худшие повреждения. Ремонт займет несколько недель.
Проклятие!
-- Кажется, эти идиране довольно ловкие ребята, если сумели столько
разузнать. -- Вабслин открыл смотровое стекло, сунул руку в шлем и неловко
почесал голову. -- То есть если забрались так далеко.
-- Да. -- Хорза пнул большой трансформатор. -- Слишком ловкие, черт
возьми!
Они быстро обыскали станционный комплекс, потом собрались в главной
пещере вокруг импровизированного датчика массы, который Вабслин снял с
"Вихря чистого воздуха". От прибора тянулись провода и волоконные световоды,
а сверху был установлен взятый из рубки корабля экран, связанный теперь
напрямую с датчиком.
Экран осветился. Вабслин повозился с ручками управления, и голограмма
на экране показала схематичную картину сферы с тремя пространственными
осями.
-- Это примерно четыре километра, -- пробормотал Вабслин, будто беседуя
с датчиком массы, а не с людьми, стоящими вокруг. -- Попытаемся на восемь...
-- Он опять покрутил ручки. Число линий на экране удвоилось. На самом краю
экрана замерцало очень слабое пятнышко света.
-- Это? -- спросила Доролоу. -- Это место, где он?
-- Нет. -- Вабслин попытался настройкой сделать пятнышко поярче. --
Недостаточная плотность. -- Он еще дважды удвоил радиус действия, но пятно
оставалось единственным следом, теряющимся в пятнах помех.
Хорза огляделся и сориентировался с помощью сетчатого узора на экране.
-- А не пытается эта штука обмануть нас урановым костром?
-- О да. -- Вабслин кивнул. -- Всякое излучение немного влияет на
энергию, которую мы используем. Поэтому тридцать километров уже предел,
понимаешь? Да еще сквозь этот гранит. И реактор, если он старый, то проявит
себя, как только его коснется зондирующий луч. Именно так, как здесь --
размытым пятном. Если мозг всего пятнадцать метров длиной, а весит десять
тысяч тонн, то было бы по-настоящему ярко. Как звезда на экране.
-- Ладно, -- сказал Хорза. -- Тогда это, вероятно, всего лишь реактор
внизу, на самом нижнем уровне обслуживания.
-- Вот это да! -- удивился Вабслин. -- У них были и реакторы?
-- На аварийный случай, -- ответил Хорза. -- Один был для вентиляторов,
если естественная циркуляция воздуха вдруг не справится с дымом и газом. И
по реактору в каждом поезде, на тот случай, если подведет геотермическая
энергия. -- Он сравнил данные на экране с данными датчика массы своего
скафандра, но слабый след аварийного реактора лежал за пределами его радиуса
действия.
-- А себя мы не обнаружим? -- спросил Вабслин. Экран освещал его лицо.
Хорза выпрямился и помотал головой.
-- Нет, -- устало сказал он. -- В настоящее мгновение нет.
Они устроили на станции привал и поели.
Станция была более трехсот метров длиной и вдвое шире главного туннеля.
Металлические рельсовые пути Командной Системы двумя колеями бежали прямо по
оплавленному каменному полу. Они появлялись из перевернутого "U" в одной
стене и исчезали в другой через такое же перевернутое "U" в направлении
ремонтных и обслуживающих помещений. По обеим сторонам станции до самого
потолка ярусами поднимались мостики и площадки. Они давали доступ к двум
верхним этажам поездов, когда те останавливались на станции, объяснил Хорза,
когда Нейсин спросил об этом.
-- Мне не терпится увидеть эти поезда, -- пробормотал Вабслин с полным
ртом.
-- Ты не сможешь их видеть, если там нет света, -- заверил его Эвигер.
-- Мне уже совершенно невыносимо таскать все это, -- пожаловался робот
и снял с себя поддон. -- А теперь оказывается, что мне придется трудиться
еще больше!
-- Я не тяжелая, Юнаха-Клосп, -- утешила его Бальведа.
-- Справишься, -- сказал машине Хорза. Без энергии им ничего не
оставалось, как лететь к следующей станции на антигравах скафандров. Это
медленнее, чем транзитной трубой, но быстрее, чем пешком. Робот должен был
нести Бальведу.
-- Хорза... я тут кое о чем подумала, -- сказала Йелсон.
-- О чем?
-- Какую дозу мы получили за последнее время?
-- Не много. -- Хорза проверил маленький экран внутри шлема. Уровень
излучения был невысоким; гранит вокруг них немного "светился", но даже без
скафандров серьезной опасности не представлял. -- А что?
-- Ничего. -- Йелсон пожала плечами. -- Просто вспомнила, что все эти
реакторы, этот гранит и этот взрыв, когда на "ВЧВ" ты выбросил через
вакуум-трубу бомбу... Ну, я подумала, мы могли схватить дозу. К тому же мы
были на мегакорабле, когда Ламм пытался его взорвать. Но если ты говоришь,
что мы в порядке, то все нормально.
-- Если ни у кого из вас нет повышенной чувствительности, можно не
беспокоиться.
Йелсон кивнула.
Не лучше ли разделиться, подумал Хорза. Идти всем вместе или
отправиться двумя группами по двум пешеходным туннелям, которые тянулись
вдоль главной линии и транзитной трубы. Они могли даже разделиться еще
больше и отправиться по одному в каждый из шести туннелей, ведущих от
станции к станции. Нет, это, конечно, слишком; зато показывает, сколько у
них возможностей. По отдельности они могли быть лучше расставлены при
фланговой атаке, чем если бы наткнулись на идиран одной компактной группой,
хотя в первое мгновение не имели бы равной огневой мощи. И пока
функционирует датчик массы, шансы найти мозг не увеличатся, а только
возрастет вероятность встречи с идиранами. И все-таки мысль оставаться в
туннеле всем вместе вызывала в Хорзе чувство клаустрофобии. Их могла стереть
с лица земли одна-единственная граната, убить или вывести из строя
один-единственный выстрел из тяжелого лазера.
Будто на экзамене в конце семестра в Военной Академии Хиборы ему
предложили решить мудреную, но совершенно невероятную проблему.
Он не мог даже решить, какой им выбрать маршрут. При осмотре станции
Йелсон заметила в тонком слое пыли на полу пешеходного туннеля следы,
ведущие к станции "пять". Можно было предположить, что идиране отправились
именно этой дорогой. Но идти вслед за ними или выбрать противоположное
направление? Если они отправятся за ними и ему не удастся убедить идиран,
что он на их стороне, придется воевать.
Но если пойти в противоположную сторону и включить ток на станции
"один", тем самым они обеспечат энергией и идиран. Не было никакой
возможности ограничить подачу энергии какой-то одной частью Командной
Системы. Каждая станция могла отключить от сети энергообеспечения только
свой отрезок колеи, и токопроводы были проложены так, что какой-то один
предатель -- или дурак -- был не в состоянии отключить всю Систему. Стало
быть, тогда и идиране смогут использовать транзитные трубы, поезда и
ремонтные мастерские... Поэтому будет лучше, если он их найдет и попытается
провести переговоры или уладить дело тем или иным образом.
Хорза помотал головой. Слишком все сложно. Командная Система с ее
туннелями и пещерами, уровнями и шахтами, ответвлениями и объездами,
перегонами и стрелками представлялась ему адской путаницей какой-нибудь
электрической схемы.
Ему хотелось переспать все это. Нужно поспать. И всем остальным тоже.
Он чувствовал это по ним. Машина могла свалиться, но ей не нужно спать; и у
Бальведы тоже еще довольно бодрый вид. Но по остальным можно было видеть,
что им уже недостаточно просто посидеть. По их биологическим часам сейчас
время сна, и было бы безрассудно гнать их дальше.
На поддоне со снаряжением были кандалы для Бальведы. Машина постоит на
вахте, а он с помощью телесенсора скафандра сможет сканировать окружающее
пространство в поисках малейшего движения. Это должно обеспечить достаточную
безопасность.
Они закончили есть, и никто не возразил против предложения вздремнуть.
Бальведу зашнуровали в латы-кандалы и забаррикадировали в одном из пустых
складских помещений в стороне от перрона. Юнаха-Клосп получил приказ сесть
на один из верхних мостиков и вести себя тихо, пока не увидит или не услышит
что-нибудь подозрительное. Укладываясь спать, Хорза положил телесенсор рядом
с собой, на одну из самых нижних балок подъемного механизма. Он с
удовольствием перемолвился бы словечком с Йелсон, но к тому времени, когда
были закончены все приготовления, большинство, включая Йелсон, уже уснули.
Кто привалился спиной к стене, кто лежал на полу, затемнив смотровые стекла
шлемов или отвернув головы от слабого света скафандров своих товарищей.
Вабслин еще немного побродил по станции, потом тоже улегся, и все
стихло. Хорза установил телесенсор так, чтобы он подал сигнал тревоги, если
заметит что-нибудь выше определенного минимального уровня движения.
Спал он беспокойно. Его разбудил кошмар.
За ним по гулким докам и тихим, покинутым кораблям гонялись привидения,
и если он поворачивался к ним, их глаза выжидали, как мишени, как рты; и эти
рты проглатывали его, и он падал в черный рот глаза, мимо его ледяного края,
мертвого льда вокруг холодного, глотающего глаза, а потом уже не падал, а
бежал, бежал со свинцовой, вязкой медлительностью сквозь костяные пещеры
своего собственного черепа, который медленно растворялся; холодная планета,
пронизанная туннелями. Он ударялся о крошащийся, никак не кончающийся
ледяной вал, пока обломки его не охватили, и он, пылая, снова падал в
ледяной туннель, и пока он падал, из горла холодного льда-глаза и его
собственного рта поднялся звук; от этого ему стало еще холоднее, чем от
льда, и звук сказал:
-- ИИИиии...
Фел'Нгистра находилась там, где ей больше всего нравилось: на вершине
горы. Она только что совершила свой первый настоящий подъем после перелома
ноги. Это была относительно безобидная вершина, и она выбрала самый легкий
маршрут. Но теперь, забравшись наверх и впитывая в себя окружающее, она
пришла в ужас от того, в каком плохом физическом состоянии находится.
Вылеченная кость, конечно, еще немного болела где-то глубоко внутри, но и
мышцы обеих ног тоже ныли, как будто она только что влезла на вдвое более
высокую гору да еще с полным рюкзаком. Потеряла всякую форму, сказала она
себе.
Она сидела на самом верху гребня и через белые вершины пониже смотрела
на острые лесистые зубцы предгорий и холмистую местность, где чередовались
луга и рощи. Вдали простиралась равнина, на солнце сверкали реки, а границу
образовывали горы, где стояла хижина, ее жилище. Далеко внизу, в долинах под
ней кружили птицы и иногда с равнины долетали вспышки света от движущихся
отражающих поверхностей.
Какая-то ее часть вслушивалась в далекую боль в кости, фиксируя ее;
потом она отключила это гложущее чувство. Фел не собиралась развлекаться;
она поднялась на гору не для того, чтобы только насладиться видом, а
преследуя определенную цель.
Для нее много значил сам подъем; протащить этот мешок костей и плоти
всю дорогу, а потом смотреть, потом думать, потом быть. Во время
выздоровления она в любое время могла подняться сюда на флайере, но не
делала этого даже тогда, когда предлагал Джез. Слишком просто. И быть здесь
наверху для нее тогда совсем ничего не значило бы.
Фел сосредоточилась, опустила веки, прошла сквозь немой внутренний
напев, немагическое колдовство, которым она вызывала духов, погребенных в ее
генетически измененных железах.
Транс наступил с начальной дурнотой, так что она раскинула руки,
восстанавливая равновесие, которого не теряла. Шум в ушах -- шум ее
собственной крови, медленных приливов дыхания -- стал громче, приобретая
странную гармонию. Свет под веками запульсировал в ритме сердца. Она
почувствовала, что хмурится, представила себе, как кожа складывается
морщинами, похожими на холмы, и какая-то ее часть отстраненно подумала: В
этом я все еще не слишком хороша...
Фел открыла глаза, и мир изменился. Далекие холмы стали вечно
колышущимися коричневыми и зелеными волнами с хрупкой белой пеной на
гребнях. Равнина парила от света; узор лугов и перелесков в предгорьях
походил на маскировку, двигался, оставаясь на месте, как высокое здание на
фоне быстро проплывающего облака. Поросшие лесом гребни стали выпуклыми
отделениями гигантского деятельного дерева-мозга, а покрытые снегом и льдом
вершины вокруг вибрирующими источниками света, которые можно было еще и
слышать, и обонять. Она поняла опьяняющее чувство концентрации, будто сама
стала центром этого ландшафта.
Здесь, на одном из вывернутых наизнанку миров, в одном из вывернутых
полых тел.
Часть этого. Рожденная здесь.
Все, чем она была, каждый сустав и каждый орган, каждая клетка и каждое
химическое вещество, и каждая молекула, и атом, и электрон, и протон, каждое
ядро, каждая элементарная частица, каждый волновой фронт из энергии были
родом отсюда... не только с этой орбитали (новый приступ головокружения, она
потрогала снег рукой в перчатке), но из Культуры, Галактики, этой
Вселенной...
Это наше место и наше время, и наша жизнь, и мы должны радоваться
этому. Но делаем ли мы это? Загляни внутрь; спроси себя... Что мы тут
делаем?
Мы убиваем бессмертных, изменяем, чтобы сохранить, ведем войну за
мир... и с добрыми намерениями делаем то, от чего якобы целиком и полностью
отреклись.
Это окончательный факт. Те люди в Культуре, которые энергично выступали
против войны, исчезли. Они не долго принадлежали Культуре, они не
участвовали в этой работе. Они стали нейтральными, образовали свои
собственные группировки и приняли новые имена (или претендовали быть
настоящей Культурой, еще одним нюансом путаницы и нечетких границ этой
Культуры). Но на этот раз дело было не в именах. В чем оно было, так это в
несогласии и неловкости, вызванных этим разделением.
Ах это презрение. Мы собрали богатый урожай презрения. Наше собственное
замаскированное презрение к "примитивным", презрение тех, кто покинул
Культуру, когда была объявлена война, к тем, кто решился воевать против
идиран, презрение, которое ощущают наши же собственные люди к Особым
Обстоятельствам... презрение, которое, как мы предполагаем, должны ощущать к
нам мозги... И где-то в других местах тоже царит презрение, презрение идиран
к нам, ко всему человечеству, и человеческое презрение к Оборотням.
Объединенное отвращение, галактика пренебрежения. Мы с нашими
усердными-усердными мелкими жизнями, которым мы не можем найти лучшего
применения, кроме как годами соревноваться в презрении.
И что должны думать о нас идиране! Подумать только: почти бессмертные,
уникальные и неизменные. Сорок пять тысяч лет истории на одной-единственной
планете, с одной-единственной всеобъемлющей религией/философией, целые эпохи
непотревоженной спокойной учебы, спокойные века удовлетворенности на этом
обожаемом месте, без всякого интереса к внешнему миру. Потом, тысячелетия
назад, в одной из предыдущих войн, вторжение. Они вдруг почувствовали себя
шахматными фигурами в жалких империалистических стремлениях других. От
интравертированного мира через век мучений и подавления -- на самом деле
накопления сил -- к экстравертированной воинственности, целенаправленному
усердию.
Кто поставит им это в упрек? Они пытались держаться в стороне и были
разбиты силами, большими, чем могли выставить сами, почти истреблены.
Неудивительно, что они пришли к заключению, будто единственный путь защитить
себя -- нападать первыми, распространяться, становиться сильнее и сильнее,
раздвигать свои границы как можно дальше вокруг любимой планеты Идир.
И есть ведь даже генетические шаблоны для этого катастрофического
превращения из смиренных в насильственных, и именно в марше от птенца к,
воину... О дикий и благородный вид, по праву гордящийся собой,
отказывающийся менять свой генетический код и даже не такой уж неправый в
утверждении, что уже достиг совершенства. Какое чувство у них должно быть к
роящимся двуногим человеческим племенам!
Повторение. Материя и жизнь, и вещества, которые могут вызывать
изменения -- повлиять на эволюцию, -- постоянно повторяются: корм жизни
зачастую дает жизни дерзкие ответы.
А мы? Ничего, только еще один громко рыгающий во тьме. Только звук,
никаких слов, бессмысленный шум.
Мы не значим в их глазах ничего, просто биотоматы, и к тому же самый
ужасный пример этого типа. Культура должна казаться им дьявольской
амальгамой всего, что идиране когда-либо считали отвратительным.
Мы раса ублюдков, наше прошлое -- неразбериха, мы -- как невежда,
выросший в хищных, близоруких империях и ужасных, расточительных диаспорах.
Наши предки были паразитами Галактики, неудержимо плодящимися и плодящимися,
убивающими, их общества и цивилизации постоянно распадались и образовывались
снова... Должно быть, с нами что-то не в порядке, какая-то мутация в
системе, что-то, что слишком быстро для нас, слишком нервозно и ураганно. Мы
такие жалкие, плотские существа, такие короткоживущие, такие беспокойные и
бестолковые. А в глазах идиранина это почти слабоумие.
Итак, физическое отвращение, только еще хуже. Мы изменяем сами себя,
вмешиваемся в код жизни, изменяем буквы в слове, которое есть путь, плоть;
мы изменяем волшебную формулу бытия. Мы вмешиваемся в наше собственное
наследство и в развитие других народов (ха! общие интересы)... И еще хуже,
самое плохое -- что мы предаем себя им, мозгам, разумным машинам, самой
последней анафеме. Прообраз и эссенция жизни лишены святости. Воплощение
идолопоклонства.
Неудивительно, что они чувствуют к нам отвращение, к нам, несчастным,
больным мутантам, какими мы являемся, низким и непристойным слугам
машин-дьяволов, которым мы молимся. Даже в своей собственной идентичности мы
не уверены: что такое Культура? Где она начинается и где кончается? Кто она
и кем не является? Идиране точно знают, кто они: чистокровные, единая
раса... или ничто. А мы знаем? Контакт -- это Контакт, ядро, но что потом?
Уровень генной техники различен, невзирая на идеал, невозможно успешно кому
угодно спариваться с кем угодно. Мозги? Никакие они не образцовые, и они
индивидуальны и не полностью предсказуемы -- много знающие, самостоятельные.
Жизнь на одной из созданных Культурой орбиталей или в скале, другой сорт
пустого мира маленькому страннику? Нет; слишком многие заявляют претензии на
независимость. Культура не имеет жестких границ. Она просто бледнеет на
краях, где одновременно и изнашивается, и кончается. Итак, кто мы?
Многозначительный напев и материя вокруг нее, световой напев гор
поднимались приливом, затопляя и поглощая ее. Она ощущала себя ничтожеством,
каким и была: пылинкой, борющейся несовершенной частичкой жизни, затерянной
в пустыне света и пространства.
Она чувствовала замороженную силу льда и снега и была изнурена их
обжигающим кожу холодом. Она чувствовала ритм солнца и осознавала хрупкость
и плавкость кристаллов, осознавала воду, как та бурлила и текла, и
становилась темными пузырями подо льдом и каплями на сосульках. Она видела
вьющиеся струи, прыгающие ручьи и обрушивающиеся через пороги реки, она
замечала извивающиеся и вытягивающиеся петли, когда река становилась
медленнее и спокойнее, и впадала... в озеро, море, откуда снова поднималась
паром.
И она чувствовала себя затерянной во всем этом, растворенной, и впервые
в своей жизни по-настоящему испугалась. Она боялась здесь и сейчас больше,
чем тогда, когда упала и сломала ногу, во время короткого падения и удара и
боли, и долгих холодных часов потом, когда беспомощной лежала в снегу и
скалах, дрожа и стараясь не заплакать. Это было чем-то, к чему она сама
давно готовилась, она знала, что произошло, она представляла последствия,
которые могли быть, и свои возможности реагировать на это. Это был риск, на
который идешь сознательно, что-то, что тебе понятно. А здесь, вот это --
нет, так как сейчас было нечего понимать и, возможно, некому понимать...
включая ее.
На помощь! -- взмолилось в ней что-то. Она слышала это и ничего не
могла поделать.
Мы лед и снег, мы пойманы в этом состоянии.
Мы падающая вода, текучая и неопределенная, всегда в поиске самого
низкого уровня, всегда старающаяся собраться и слиться.
Мы -- пар, поднимающийся против собственного желания к облакам,
уносимый ветром. Чтобы начать сначала, в виде льда или как-нибудь иначе.
(Она могла выйти из транса, она чувствовала жемчужины пота на лбу,
замечала, что ее ладони пропахали в плотном шуршащем снегу узкие борозды, и
знала, что есть путь наружу. Она могла спуститься... но ни с чем, она ничего
не нашла, ничего не сделала, ничего не поняла. И она решила, что лучше
остаться, выдержать это.)
Цикл начался снова; ее мысли замкнулись в круг, и она увидела воду, как
та текла вниз по ущельям и долинам, или собиралась внизу в деревьях, или
прямым путем возвращалась в озера и моря. Она видела ее падающей на луга и
болота, и падала вместе с ней, с террасы на террасу, через мелкие скальные
уступы, пенясь и кружась (влага на ее лбу начала замерзать, пронизывая