Страница:
---------------------------------------------------------------
© Copyright Иэн Бэнкс. Вспомни о Флебе
© Copyright Андрей Миллер (little_andy(а)sibmail.com), перевод
OCR: Очень добрый Леша
---------------------------------------------------------------
Йен М. Бэнкс -- один из признанных мастеров "интеллектуальной
космической оперы", писатель, создавший свою собственную Вселенную.
Вселенную, в которой идет ВОЙНА...
Война двух крупнейших галактических цивилизаций -- республиканской
Культуры и Идиранской империи.
Война, в которую Культура втянулась, только чтобы спасти свой душевный
покой... самое ценное, что имела.
Война, которую идиране начали, потому что понимали: джихад должен
расширяться, чтобы не стать бессмысленным.
Война, которая растянулась на сорок восемь лет и один месяц. Общее
число павших -- 851,4 миллиарда. Потери кораблей -- 91 215 660. Количество
уничтоженных планет -- 53.
Ученые считали эту войну самым значительным конфликтом за последние
пятьдесят тысяч лет Галактической истории.
Перед вами -- один из эпизодов этой войны. Эпизод, который начался, как
говорят, на планете под названием Мир Шара...
Идолопоклонство хуже резни.
Коран, 2:190
Ты,
Иудей или эллин под парусом у кормила,
Вспомни о Флебе: и он был исполнен силы
и красоты.
Т.С. Элиот "Бесплодная земля", IV
У космического корабля не было даже имени. На нем не было экипажа,
потому что корабль-фабрика, сконструировавший его, был давно эвакуирован. По
той же причине у него не было систем жизнеобеспечения и жилых помещений. Не
было ни классификационного номера, ни опознавательного знака флота, потому
что он, как лоскутное одеяло, был сметан из кусков и частей различных
военных кораблей, а имени не было потому, что у корабля-фабрики уже не
оставалось времени на такие глупости.
Верфь стачала корабль, как смогла, собрав вместе все свои запасы. Во
всяком случае, большая часть оружия, энергетических и следящих систем была
или бракованной, или устаревшей, или требующей капитального ремонта.
Корабль-фабрика знал, что его собственное разрушение неизбежно, но всегда
оставался шанс, что его последнему детищу хватит для бегства скорости и
удачи.
Самым совершенным и бесценным компонентом, которым действительно владел
корабль-фабрика, был необычайно мощный -- пусть пока неопытный и неумелый --
электронный мозг, вокруг которого он и построил лоскутный корабль. Если он
доставит мозг в безопасное место, корабль-фабрика будет считать свою задачу
выполненной. Была и еще одна причина -- и именно она была истинной причиной,
-- почему мать-верфь не дала боевому кораблю-сыну никакого имени. Она
считала, что куда больше ему не хватает другого: надежды.
Когда космический корабль покинул бухту корабля-фабрики, большую часть
его снаряжения еще нужно было приводить в порядок. Резко ускоряясь, он
следовал своим курсом -- четырехмерной спиралью сквозь круговерть звезд,
где, как он знал, повсюду подстерегали опасности. С изношенными машинами,
снятыми с ремонтировавшегося корабля одного класса, он бросился в
гиперпространство, видя поврежденными в боях сенсорами с корабля другого
класса исчезающее за кормой место своего рождения, и проверял устаревшее и
разбитое до последней степени вооружение, выпотрошенное из корабля третьего
класса. Внутри его боевой оболочки, в тесных, неосвещенных, необогреваемых и
безвоздушных помещениях роботы-конструкторы устанавливали или комплектовали
сенсоры, дубликаторы, генераторы полей, пробиватели экранов, лазерные поля,
плазменные камеры, магазины боеголовок, устройства для маневра, ремонтные
системы и тысячи других больших и малых компонентов, которые делали боевой
корабль по-настоящему функционирующим. Пока он мчался через безбрежные
межзвездные пространства, внутренняя его структура постоянно менялась, и чем
дальше продвигались в своей работе роботы-конструкторы, тем менее хаотичным
и более упорядоченным он становился.
Через многие десятки часов своего первого путешествия, проверяя
следящие сканеры, корабль зарегистрировал далеко позади себя мощную
одиночную вспышку аннигиляции -- там, где был корабль-фабрика. Некоторое
время он разглядывал расцветавшую сферу излучения, потом переключил сканер
на передний обзор и добавил еще энергии в свои и так уже перегруженные
двигатели.
Корабль делал все возможное, чтобы избежать боевых действий. Он
держался вдали от маршрута, которым, предположительно, пользовались
вражеские корабли, и всякое указание на какой-либо корабль воспринимал как
безусловно враждебный контакт. Носясь вдоль и поперек, вверх и вниз, он на
предельной скорости закручивал свой курс спиралью, одновременно стараясь как
можно более коротким путем пробраться вниз, от того ответвления
галактического рукава, где был рожден, к большому перешейку и пустому
пространству за ним. На другой стороне, на краю следующей ветви он хотел
обрести безопасность.
И как раз в тот момент, когда он достиг границы, где звезды утесом
выдавались в пустоту, его обнаружили.
Флот вражеских кораблей, чей курс случайно пролегал достаточно близко к
кораблю-беглецу, обнаружил его непостоянную, сильно шумящую эмиссионную
сферу и засек его. Корабль несся прямо в их захват и был побежден. Его
оружие отказало, и медленный и израненный, он почти мгновенно понял, что у
него нет никакого шанса нанести вражескому флоту хоть какой-то ущерб.
И потому он разрушил себя. Он взорвал весь запас боеголовок в одном
внезапном всплеске энергии, на секунду затмившем своей ослепительной
яркостью желтый карлик ближайшей системы -- но только в гиперпространстве.
Разлетевшись узором вокруг корабля, тысячи взрывающихся боеголовок на
мгновение -- пока сам корабль не распылился в плазму -- образовали быстро
растущую излучающую сферу, из которой казалось невозможным никакое бегство.
В конце той доли секунды, что длилась вся боевая операция, было несколько
миллионных долей, в течение которых боевые компьютеры вражеского флота
быстро проанализировали четырехмерную путаницу излучения и поняли, что
существовал единственный и совершенно невероятный путь из концентрических
шаров извергающейся энергии, что раскрывались теперь лепестками гигантского
цветка между звездными сиетемами. Но это был не тот маршрут, который под
силу спланировать и осилить мозгу маленького архаичного военного корабля.
К тому времени, когда было установлено, что мозг корабля выбрал именно
эту тропинку сквозь аннигилирующий экран, ему уже ничто не могло помешать
упасть сквозь гиперпространство на маленькую и холодную планету. Это была,
как показали расчеты, четвертая планета изолированного желтого солнца
ближайшей системы.
И точно так же было поздно предпринимать что-либо против света
взрывающихся боеголовок корабля. Он был упорядочен в простейший код,
описывающий судьбу корабля, а также расстановку сил и местоположение мозга,
легко читаемый всяким, кто мог видеть этот призрачный свет в его беге сквозь
Галактику. А наихудшим во всем этом было -- и если бы их конструкция
электронных мозгов позволяла, то они отреагировали бы на это растерянностью
-- то, что планета, на которой спасся мозг, была не из тех, что можно просто
захватить, или разрушить, или даже просто приземлиться. Это был Мир Шара,
планета вблизи области пустого пространства между двумя галактическими
рукавами, называемой Сумрачным Проливом. Одна из запретных планет мертвых.
Дерьмо поднялось уже до верхней губы. Даже если он крепко прижимал
голову к каменной стене камеры, его нос едва-едва поднимался над
поверхностью. Ему не успеть вовремя освободить руки; он захлебнется.
В темной камере, в жаре и вони, с залитым потом лицом и крепко
зажмуренными глазами, он постоянно погружал себя в транс, а частью сознания
пытался свыкнуться с мыслью о собственной смерти. Но было что-то еще, как
невидимое насекомое, жужжащее в тихой комнате, что-то, что не хотело
уходить, что не было ему нужно и только мешало. Это была фраза, неуместная и
бессмысленная, и такая древняя, что он даже не знал, где мог услышать или
вычитать ее; она непрерывно кружила внутри черепа, как бормотание в кувшине:
Джинмоти с Бозлена Два убивают тех, кто, будучи предназначен для этого
порядком наследования, совершает ритуальные убийства тесной семьи короля
года, топя их в слезах континентального сочувствия во время сезона печали.
Какое-то время, лишь только начались его мучения и он был в трансе лишь
частично, он спрашивал себя, что случится, если сдаться. Еще до того, как
дворцовая кухня -- если он не ошибался, примерно в пятнадцати или
шестнадцати этажах над ним -- спустила свои отходы по извилистой сети
трубопроводов в эту камеру-клоаку. Бурлящая жидкая масса вынесла сгнившие
объедки, оставшиеся с последнего раза, когда в грязи и отходах захлебнулся
какой-то другой бедняга, и он испугался, что его вырвет. Но потом почти
утешился, рассчитав, что на момент его смерти это не окажет никакого
влияния.
Потом -- в том состоянии нервного легкомыслия, с которым часто
сталкиваются те, кто в опасной для жизни ситуации не мог ничего делать,
кроме как только ждать -- он подумал, ускорит ли плач его смерть.
Теоретически -- да, хотя практически это не играло никакой роли. А потом в
его голове начала перекатываться эта фраза.
Джинмоти с Бозлена Два убивают тех, кто, будучи предназначен для этого
порядком наследования...
Жидкость, которую он так отчетливо слышал, чувствовал и обонял и,
возможно, мог бы и видеть, если бы держал открытыми свои отнюдь не
нормальные глаза, слегка плеснулась и коснулась нижней части его носа. Он
почувствовал, как она перекрыла ноздри, наполнив их выворачивающей желудок
вонью, затряс головой, пытаясь еще сильнее вжаться черепом в камни потолка,
и отвратительное варево опустилось. Он отфыркался и снова задышал.
Теперь уже недолго. Он снова проверил запястья, но это не имело
никакого смысла. Для освобождения ему понадобится час или даже больше, а
оставалось -- и то, если повезет -- лишь несколько минут.
Транс все время рассеивался, и он снова и снова возвращался в сознание,
будто его мозгу хотелось в полной мере прочувствовать свою смерть, свое
угасание. Он попытался думать о чем-нибудь глубинном, заставить пройти перед
глазами свою жизнь или внезапно вспомнить о какой-нибудь старой любви, о
давно забытом пророчестве или предчувствии, но в памяти не было ничего,
только эта бессмысленная фраза и страх захлебнуться в грязи и отходах других
людей.
Вы старые мерзавцы, подумал он. Одной из их немногих юмористических и
оригинальных черт было изобретение этой элегантной, ироничной смерти. О-о,
что они должны чувствовать, волоча свои слабые от старости тела к туалетам
банкетного зала и зная, что в прямом смысле гадят на своих врагов и тем
самым убивают их!
Давление воздуха возросло, и далекое стонущее урчание жидкости
возвестило о новом ее низвержении. Вы, подлые мерзавцы! Надеюсь, что хоть ты
сдержишь свое обещание, Больведа.
Джинмоти с Бозлена Два убивают тех, кто, будучи предназначен для этого
порядком наследования... -- думала часть его мозга, пока трубы в потолке
клокотали и выплескивали теплую массу жидких отходов, едва не заполнивших
камеру доверху. По лицу прошла волна и откатилась, чтобы лишь на секунду
освободить нос и дать время втянуть полные легкие воздуха. Потом жидкость
снова медленно поднялась, коснулась нижней части носа и остановилась.
Он задержал дыхание.
Сначала, когда его только что подвесили, было больно. Все тело повисло
на руках, связанных в тесных кожаных мешках и крепко прикрученных к стене
камеры над головой толстой стальной петлей. Связанные вместе ноги болтались
внутри стальной трубы. Она тоже была укреплена у стены, так что невозможно
было перенести хотя бы часть своего веса на ноги или колени или сдвинуть
ноги более чем на ладонь от стены вправо или влево. Труба заканчивалась
прямо над коленями. А над трубой его старческое грязное тело прикрывала лишь
тонкая и грязная набедренная повязка.
Он отключил боль в запястьях и плечах еще тогда, когда четверо
охранников, двое из которых стояли на лестницах, затягивали веревки. И все
равно где-то в затылке было гложущее ощущение, что он должен чувствовать
боль. Потом уровень нечистот в маленькой камере-клоаке поднялся, и боль
медленно ослабла.
Как только охранники ушли, он ввел себя в транс, хотя вынужден был
признаться себе, что все скорее всего безнадежно. Но одиночество
продолжалось недолго; менее чем через минуту дверь камеры отворилась снова,
из коридора во тьму камеры упал свет и охранник положил на влажные плиты
каменного пола металлическую лесенку. Он прервал транс и вывернул шею,
пытаясь увидеть посетителя.
Появилась -- с коротким жезлом в руке, светящимся холодной голубизной,
-- серая согбенная фигура Амахайна-Фролка, министра безопасности
Геронтократии Сорпена. Старик улыбнулся и кивнул, показывая, что узнал.
Потом оглянулся в коридор и тонкой бесцветной рукой призывно махнул кому-то
невидимому, приглашая войти в камеру. Заключенный подумал, что это,
возможно, агент Культуры Бальведа, и в самом деле, она легко прошла по
металлическим перекладинам, неторопливо осмотрелась и остановила взгляд на
узнике. Он улыбнулся и в попытке кивнуть потер ушами о голые руки.
-- Бальведа! Я знал, что увижу вас снова. Вы хотели поздороваться с
хозяином?
Он заставлял себя улыбаться. Официально это был его банкет; он принимал
гостей. Еще одна маленькая шутка Геронтократии. Хорза надеялся, что в голосе
нет признаков страха.
Агент Культуры Перостек Бальведа была на голову выше старика и
восхитительно прекрасна даже в слабом свете голубого жезла. Она медленно
покачала точеной головкой.
-- Нет, -- сказала она, -- я не хотела ни видеть вас, ни прощаться с
вами.
-- Это из-за вас я здесь, -- спокойно и уверенно сказал он.
-- Да, и здесь твое место, -- вмешался Амахайн-Фролк и шагнул вперед по
лестнице так широко, насколько мог, чтобы не потерять равновесие и не
ступить на мокрый пол. В камере снова гулко зазвучал его высокий скрипучий
голос: -- Я хотел, чтобы тебя подвергли пыткам, но мисс Бальведа... --
министр оглянулся на женщину, -- Бог знает, почему просила за тебя. Но твое
место тут, убийца! -- Он погрозил жезлом почти голому мужчине, висевшему на
грязной стене камеры.
Бальведа разглядывала свои ступни, выглядывавшие из-под подола длинного
мрачно-серого одеяния. Круглый медальон на цепи вокруг ее шеи блестел в
падающем из коридора свете.
Амахайн-Фролк встал рядом с ней, поднял светящийся жезл и покосился на
узника вверху.
-- Знаете, я и сейчас еще почти готов поклясться, что там висит
Эгратин. Я едва... -- он покачал худой костистой головой, -- я едва могу
поверить, что это не он, во всяком случае, до тех пор, пока он не откроет
рот. Боже мой, эти Оборотни ужасно опасные твари! -- Он Повернулся к
Бальведе; она пригладила волосы на затылке и опустила взгляд на старика.
-- Это древний и гордый народ, министр, и их осталось совсем мало. Могу
я попросить у вас еще одно? Оставьте ему жизнь. Может, он...
Геронтократ замахал на нее своей тонкой скрюченной рукой; его лицо
перекосилось.
-- Нет! И вы хорошо сделаете, мисс Бальведа, если не станете настаивать
на том, чтобы пощадить этого... этого подлого убийцу, этого предателя...
шпиона. Неужели вы думаете, что нам легко забыть, как он трусливо убил
одного из наших инопланетных министров и выступал в его качестве? Сколько
вреда мог бы причинить этот... эта тварь! Когда мы схватили его, двое наших
охранников умерли только от того, что он их оцарапал! Еще один навсегда
ослеп, потому что этот монстр плюнул ему в глаза! Но, -- с издевкой
продолжал Амахайн-Фролк, -- мы вырвали эти зубы. И его руки связаны так, что
он не оцарапает даже себя.
Он опять повернулся к Бальведе.
-- Вы сказали, их мало? А я говорю: вот и хорошо, скоро станет меньше
еще на одного. -- Старик посмотрел на женщину, прищурив глаза. -- Мы
благодарны вам и вашим людям, что вы раскрыли этого обманщика и убийцу, но
не следует думать, что это дает вам право указывать нам. В Геронтократии
кое-кто вообще против всякого влияния извне, и их голоса день ото дня
становятся тем громче, чем ближе к нам придвигается война. Вы хорошо
сделаете, если не будете настраивать против себя тех, кто поддерживает ваше
дело.
Бальведа поджала губы, снова опустила взгляд на ноги и заложила руки за
спину.
Амахайн-Фролк опять обратился к висящему на стене мужчине, помахивая в
его сторону жезлом:
-- Ты скоро умрешь, обманщик, и с тобой умрут планы твоих господ
поработить нашу мирную систему! Такая же судьба ожидает и их самих, если они
попытаются захватить нас. Мы и наша Культура...
Узник, насколько позволяли связанные руки, отрицательно замотал головой
и громко воскликнул:
-- Фролк, ты идиот!
Старик отпрянул, как от удара.
-- Неужели ты не понимаешь, -- продолжал Оборотень, -- что захвата вам
не избежать? Идиране рассчитаются с вами, и если не они, то Культура. Вы
больше не властны над своей судьбой; война положила всему этому конец. Скоро
весь этот сектор, если вы не сделаете его частью идиранской сферы, станет
частью фронта. Меня прислали, чтобы просто сказать вам то, до чего вы должны
были дойти сами... только не внушайте себе, будто вы обязаны сделать что-то
такое, в чем позднее придется раскаиваться. Ради Бога, идиране вас не
съедят...
-- Ха! Выглядят они очень похоже! Чудовища с тремя ногами, агрессоры,
убийцы, неверные... Ты хочешь, чтобы мы заключили с ними союз? С монстрами в
три человеческих роста? Чтобы быть стоптанными их копытами? Чтобы молиться
их фальшивым богам?
-- У них есть хотя бы один Бог, Фролк. А у Культуры вообще ни одного.
-- Концентрация на разговоре заставила отступить боль в руках. Он
переместил, как сумел, тело и посмотрел на министра. -- Они хотя бы мыслят
так же, как вы. Культура и этого не может.
-- О нет, мой друг, нет! -- Амахайн-Фролк поднял руку ладонью к узнику
и замотал головой. -- Тебе не посеять семена раздора.
-- Боже мой, ты просто глуп, старик, -- улыбнувшись, ответил Оборотень.
-- Хочешь знать, кто настоящий представитель Культуры на этой планете? Нет,
не она. -- Он кивком головы указал на женщину. -- Это снабженный собственным
двигателем мясоруб, что повсюду следует за ней, ее летающий нож. Ей нравится
принимать решения, ему нравится делать то, что она ему говорит, и все-таки
посланец он. Ядро Культуры -- машины. Думаешь, раз у Бальведы две ноги и
мягкая кожа, то ты должен принять ее сторону, но на стороне жизни в этой
войне стоят именно идиране...
-- Ну, ты-то скоро окажешься по ту сторону жизни. -- Геронтократ
запыхтел и скользнул взглядом по Бальведе. Агент сквозь опущенные ресницы
разглядывала прикованного к стене мужчину. -- Пойдемте, мисс Бальведа. --
Амахайн-Фролк повернулся и взял женщину под руку, чтобы проводить из камеры.
-- Присутствие этого... этой твари куда более противно, чем запах камеры.
И тут Бальведа подняла взгляд на узника. Игнорируя министра-карлика
рядом с ней, пытающегося оттащить ее к двери, она посмотрела на узника
ясными черными глазами и развела руками.
-- Мне очень жаль, -- сказала она.
-- Вы не поверите, но это хорошо описывает и мои чувства, -- ответил
он, кивнув. -- Пообещайте хотя бы, что сегодня вечером будете очень мало
есть и пить, Бальведа. Мне будет очень приятно, если хоть кто-нибудь там,
наверху, окажется на моей стороне... пусть даже мой злейший враг.
Ему хотелось сказать это провоцирующе-шутливо, но в голосе прозвучала
только горечь, и он отвел взгляд от лица женщины.
-- Обещаю, -- сказала Бальведа и позволила министру проводить себя до
двери. Голубой свет в затхлой камере померк. У двери она остановилась.
Повернув, превозмогая боль, голову, он еще мог видеть ее. Летающий нож тоже
здесь, в камере; возможно, он был тут все время, просто Оборотень не обращал
внимания на парившее в полумраке тонкое и острое маленькое тело. Он
посмотрел в темные глаза Бальведы. Летающий нож шевельнулся.
Целую секунду ему казалось, что Бальведа инструктирует машину убить его
сейчас же -- беззвучно и быстро, пока она сама загораживает обзор
Амахайну-Фролку. Но аппарат лишь проплыл мимо лица Бальведы и вылетел в
коридор. Бальведа подняла руку в прощальном жесте.
-- Бора Хорза Гобучул, -- сказала она, -- я прощаюсь с вами.
Она быстро повернулась, сошла с платформы и вышла из камеры. Лестницу
вытащили, и дверь захлопнулась. Резиновые уплотнения проскребли по грязному
полу и коротко свистнули, сделав дверь водонепроницаемой. Узник еще
мгновение смотрел на невидимый в темноте пол, а потом снова погрузился в
транс, который изменит его суставы и сделает их такими тонкими, что он
сможет освободиться. Но что-то в той торжественности, с какой Бальведа
произнесла его имя, сокрушило его внутренне. Теперь он знал -- если не знал
уже давно, -- что никакого спасения нет.
...топя их в слезах...
Легкие готовы были лопнуть. Рот дрожал, горло перехватывало, уши залило
дерьмом, но он сумел расслышать сильный шум, увидеть свет, хотя было темно.
Мышцы желудка сжимались, и ему приходилось крепко стискивать зубы, чтобы рот
не начал хватать воздух, которого не было. Сейчас. Нет... вот сейчас он
сдастся. Еще нет... но сейчас обязательно. Сейчас, сейчас, сейчас, в любую
секунду он может капитулировать перед этим ужасным черным вакуумом внутри
себя... ему надо дышать... сейчас!
Но прежде чем он успел открыть рот, его с силой, будто гигантским
стальным кулаком, швырнуло на стену и ударило о камни. Он судорожным толчком
выпустил из легких истощенный воздух. Тело вдруг стало холодным, а во все
места, которыми он касался стены, ударила боль. Вот какая она, смерть: вес,
боль, холод... и слишком яркий свет...
Он с усилием поднял голову и застонал от света. Он пытался видеть,
пытался слышать. Что случилось? Почему он дышит? Почему он снова так
дьявольски тяжел? Тело выворачивало руки из суставов; запястья раздирало
почти до костей. Кто сделал с ним это?
Взглянув на противоположную стену, он увидел большую рваную дыру до
самого пола камеры. В нее вынесло все нечистоты и мусор. Через горячие края
дыры со свистом вытекали последние капли. Вверх поднимался пар и вихрился
вокруг фигуры, стоящей там, на воле, и загораживающей большую часть света.
Фигура была трехметрового роста и походила на маленький бронированный
космический корабль на треножнике из толстых опор. Ее шлем мог бы вместить
три человеческие головы бок о бок. Гигантская рука почти небрежно держала
плазменную пушку. Хорзе понадобились бы обе руки, чтобы только приподнять
ее. Другой кулак существа сжимал какое-то более крупное оружие. Позади него
к дыре приближалась идиранская боевая платформа, ярко освещаемая огнями
взрывов, которые Хорза чувствовал через сталь и камни, к которым был
прикован.
Он поднял взгляд на гиганта, стоящего у дыры, и попытался улыбнуться.
-- Должен сказать, -- прохрипел он и сплюнул, -- что вы не торопились.
Снаружи, в резком холоде зимнего полудня, чистое небо перед дворцом
заполняло что-то похожее на сверкающий снег.
Хорза остановился на площадке военного шаттла и, подняв голову,
огляделся. Гладкие стены и стройные башни дворца-тюрьмы отражали грохот и
вспышки продолжавшегося боя. Повсюду, время от времени стреляя, сновали
идиранские боевые платформы. Вокруг них на порывистом ветру вспухали большие
сдвоенные облака металлизированных лент от антилазерных мортир на крыше
дворца. Ураганным порывом ветра к парому принесло кусок порхающей трескучей
фольги, и вдруг мокрое и липкое тело Хорзы с одного бока покрыло сверкающими
перьями.
-- Пожалуйста, пойдемте. Бой еще не закончился, -- загремел позади него
идиранский солдат таким голосом, который для него самого был, наверное,
шепотом. Хорза повернулся к бронированному гиганту, поднял взгляд на
обзорное стекло шлема и увидел зеркальное отражение своего немолодого лица.
Потом глубоко вдохнул, кивнул и с некоторой дрожью поднялся в паром. Вспышка
света сзади отбросила перед ним косую тень, и корабль тряхнуло ударной
волной мощного взрыва где-то внутри дворца.
Площадка уже втягивалась.
Их можно различать по именам, думал Хорза, стоя под душем. Контактные
корабли Культуры, принявшие на себя всю тяжесть первых четырех лет
космической войны, носили шутливые смешные имена. Но и новым военным
кораблям, производство которых началось после форсированного запуска
кораблей-фабрик, Культура предпочитала давать имена или
юмористически-мрачные, или откровенно отталкивающие, как будто не принимала
всерьез тот обширный конфликт, в который оказалась втянутой.
Идиране же смотрели на вещи иначе. Для них имя корабля должно было
отражать серьезность его цели и задач или решительность. В больших
идиранских флотах были сотни кораблей, названных именами одних и тех же
героев, планет, битв, религиозных идей или внушительными прилагательными.
Легкий крейсер, что спас Хорзу, был сто тридцать седьмым кораблем, которому
дали имя "РУКА БОГА", а так как этот титул использовали еще больше сотни
© Copyright Иэн Бэнкс. Вспомни о Флебе
© Copyright Андрей Миллер (little_andy(а)sibmail.com), перевод
OCR: Очень добрый Леша
---------------------------------------------------------------
Йен М. Бэнкс -- один из признанных мастеров "интеллектуальной
космической оперы", писатель, создавший свою собственную Вселенную.
Вселенную, в которой идет ВОЙНА...
Война двух крупнейших галактических цивилизаций -- республиканской
Культуры и Идиранской империи.
Война, в которую Культура втянулась, только чтобы спасти свой душевный
покой... самое ценное, что имела.
Война, которую идиране начали, потому что понимали: джихад должен
расширяться, чтобы не стать бессмысленным.
Война, которая растянулась на сорок восемь лет и один месяц. Общее
число павших -- 851,4 миллиарда. Потери кораблей -- 91 215 660. Количество
уничтоженных планет -- 53.
Ученые считали эту войну самым значительным конфликтом за последние
пятьдесят тысяч лет Галактической истории.
Перед вами -- один из эпизодов этой войны. Эпизод, который начался, как
говорят, на планете под названием Мир Шара...
Идолопоклонство хуже резни.
Коран, 2:190
Ты,
Иудей или эллин под парусом у кормила,
Вспомни о Флебе: и он был исполнен силы
и красоты.
Т.С. Элиот "Бесплодная земля", IV
У космического корабля не было даже имени. На нем не было экипажа,
потому что корабль-фабрика, сконструировавший его, был давно эвакуирован. По
той же причине у него не было систем жизнеобеспечения и жилых помещений. Не
было ни классификационного номера, ни опознавательного знака флота, потому
что он, как лоскутное одеяло, был сметан из кусков и частей различных
военных кораблей, а имени не было потому, что у корабля-фабрики уже не
оставалось времени на такие глупости.
Верфь стачала корабль, как смогла, собрав вместе все свои запасы. Во
всяком случае, большая часть оружия, энергетических и следящих систем была
или бракованной, или устаревшей, или требующей капитального ремонта.
Корабль-фабрика знал, что его собственное разрушение неизбежно, но всегда
оставался шанс, что его последнему детищу хватит для бегства скорости и
удачи.
Самым совершенным и бесценным компонентом, которым действительно владел
корабль-фабрика, был необычайно мощный -- пусть пока неопытный и неумелый --
электронный мозг, вокруг которого он и построил лоскутный корабль. Если он
доставит мозг в безопасное место, корабль-фабрика будет считать свою задачу
выполненной. Была и еще одна причина -- и именно она была истинной причиной,
-- почему мать-верфь не дала боевому кораблю-сыну никакого имени. Она
считала, что куда больше ему не хватает другого: надежды.
Когда космический корабль покинул бухту корабля-фабрики, большую часть
его снаряжения еще нужно было приводить в порядок. Резко ускоряясь, он
следовал своим курсом -- четырехмерной спиралью сквозь круговерть звезд,
где, как он знал, повсюду подстерегали опасности. С изношенными машинами,
снятыми с ремонтировавшегося корабля одного класса, он бросился в
гиперпространство, видя поврежденными в боях сенсорами с корабля другого
класса исчезающее за кормой место своего рождения, и проверял устаревшее и
разбитое до последней степени вооружение, выпотрошенное из корабля третьего
класса. Внутри его боевой оболочки, в тесных, неосвещенных, необогреваемых и
безвоздушных помещениях роботы-конструкторы устанавливали или комплектовали
сенсоры, дубликаторы, генераторы полей, пробиватели экранов, лазерные поля,
плазменные камеры, магазины боеголовок, устройства для маневра, ремонтные
системы и тысячи других больших и малых компонентов, которые делали боевой
корабль по-настоящему функционирующим. Пока он мчался через безбрежные
межзвездные пространства, внутренняя его структура постоянно менялась, и чем
дальше продвигались в своей работе роботы-конструкторы, тем менее хаотичным
и более упорядоченным он становился.
Через многие десятки часов своего первого путешествия, проверяя
следящие сканеры, корабль зарегистрировал далеко позади себя мощную
одиночную вспышку аннигиляции -- там, где был корабль-фабрика. Некоторое
время он разглядывал расцветавшую сферу излучения, потом переключил сканер
на передний обзор и добавил еще энергии в свои и так уже перегруженные
двигатели.
Корабль делал все возможное, чтобы избежать боевых действий. Он
держался вдали от маршрута, которым, предположительно, пользовались
вражеские корабли, и всякое указание на какой-либо корабль воспринимал как
безусловно враждебный контакт. Носясь вдоль и поперек, вверх и вниз, он на
предельной скорости закручивал свой курс спиралью, одновременно стараясь как
можно более коротким путем пробраться вниз, от того ответвления
галактического рукава, где был рожден, к большому перешейку и пустому
пространству за ним. На другой стороне, на краю следующей ветви он хотел
обрести безопасность.
И как раз в тот момент, когда он достиг границы, где звезды утесом
выдавались в пустоту, его обнаружили.
Флот вражеских кораблей, чей курс случайно пролегал достаточно близко к
кораблю-беглецу, обнаружил его непостоянную, сильно шумящую эмиссионную
сферу и засек его. Корабль несся прямо в их захват и был побежден. Его
оружие отказало, и медленный и израненный, он почти мгновенно понял, что у
него нет никакого шанса нанести вражескому флоту хоть какой-то ущерб.
И потому он разрушил себя. Он взорвал весь запас боеголовок в одном
внезапном всплеске энергии, на секунду затмившем своей ослепительной
яркостью желтый карлик ближайшей системы -- но только в гиперпространстве.
Разлетевшись узором вокруг корабля, тысячи взрывающихся боеголовок на
мгновение -- пока сам корабль не распылился в плазму -- образовали быстро
растущую излучающую сферу, из которой казалось невозможным никакое бегство.
В конце той доли секунды, что длилась вся боевая операция, было несколько
миллионных долей, в течение которых боевые компьютеры вражеского флота
быстро проанализировали четырехмерную путаницу излучения и поняли, что
существовал единственный и совершенно невероятный путь из концентрических
шаров извергающейся энергии, что раскрывались теперь лепестками гигантского
цветка между звездными сиетемами. Но это был не тот маршрут, который под
силу спланировать и осилить мозгу маленького архаичного военного корабля.
К тому времени, когда было установлено, что мозг корабля выбрал именно
эту тропинку сквозь аннигилирующий экран, ему уже ничто не могло помешать
упасть сквозь гиперпространство на маленькую и холодную планету. Это была,
как показали расчеты, четвертая планета изолированного желтого солнца
ближайшей системы.
И точно так же было поздно предпринимать что-либо против света
взрывающихся боеголовок корабля. Он был упорядочен в простейший код,
описывающий судьбу корабля, а также расстановку сил и местоположение мозга,
легко читаемый всяким, кто мог видеть этот призрачный свет в его беге сквозь
Галактику. А наихудшим во всем этом было -- и если бы их конструкция
электронных мозгов позволяла, то они отреагировали бы на это растерянностью
-- то, что планета, на которой спасся мозг, была не из тех, что можно просто
захватить, или разрушить, или даже просто приземлиться. Это был Мир Шара,
планета вблизи области пустого пространства между двумя галактическими
рукавами, называемой Сумрачным Проливом. Одна из запретных планет мертвых.
Дерьмо поднялось уже до верхней губы. Даже если он крепко прижимал
голову к каменной стене камеры, его нос едва-едва поднимался над
поверхностью. Ему не успеть вовремя освободить руки; он захлебнется.
В темной камере, в жаре и вони, с залитым потом лицом и крепко
зажмуренными глазами, он постоянно погружал себя в транс, а частью сознания
пытался свыкнуться с мыслью о собственной смерти. Но было что-то еще, как
невидимое насекомое, жужжащее в тихой комнате, что-то, что не хотело
уходить, что не было ему нужно и только мешало. Это была фраза, неуместная и
бессмысленная, и такая древняя, что он даже не знал, где мог услышать или
вычитать ее; она непрерывно кружила внутри черепа, как бормотание в кувшине:
Джинмоти с Бозлена Два убивают тех, кто, будучи предназначен для этого
порядком наследования, совершает ритуальные убийства тесной семьи короля
года, топя их в слезах континентального сочувствия во время сезона печали.
Какое-то время, лишь только начались его мучения и он был в трансе лишь
частично, он спрашивал себя, что случится, если сдаться. Еще до того, как
дворцовая кухня -- если он не ошибался, примерно в пятнадцати или
шестнадцати этажах над ним -- спустила свои отходы по извилистой сети
трубопроводов в эту камеру-клоаку. Бурлящая жидкая масса вынесла сгнившие
объедки, оставшиеся с последнего раза, когда в грязи и отходах захлебнулся
какой-то другой бедняга, и он испугался, что его вырвет. Но потом почти
утешился, рассчитав, что на момент его смерти это не окажет никакого
влияния.
Потом -- в том состоянии нервного легкомыслия, с которым часто
сталкиваются те, кто в опасной для жизни ситуации не мог ничего делать,
кроме как только ждать -- он подумал, ускорит ли плач его смерть.
Теоретически -- да, хотя практически это не играло никакой роли. А потом в
его голове начала перекатываться эта фраза.
Джинмоти с Бозлена Два убивают тех, кто, будучи предназначен для этого
порядком наследования...
Жидкость, которую он так отчетливо слышал, чувствовал и обонял и,
возможно, мог бы и видеть, если бы держал открытыми свои отнюдь не
нормальные глаза, слегка плеснулась и коснулась нижней части его носа. Он
почувствовал, как она перекрыла ноздри, наполнив их выворачивающей желудок
вонью, затряс головой, пытаясь еще сильнее вжаться черепом в камни потолка,
и отвратительное варево опустилось. Он отфыркался и снова задышал.
Теперь уже недолго. Он снова проверил запястья, но это не имело
никакого смысла. Для освобождения ему понадобится час или даже больше, а
оставалось -- и то, если повезет -- лишь несколько минут.
Транс все время рассеивался, и он снова и снова возвращался в сознание,
будто его мозгу хотелось в полной мере прочувствовать свою смерть, свое
угасание. Он попытался думать о чем-нибудь глубинном, заставить пройти перед
глазами свою жизнь или внезапно вспомнить о какой-нибудь старой любви, о
давно забытом пророчестве или предчувствии, но в памяти не было ничего,
только эта бессмысленная фраза и страх захлебнуться в грязи и отходах других
людей.
Вы старые мерзавцы, подумал он. Одной из их немногих юмористических и
оригинальных черт было изобретение этой элегантной, ироничной смерти. О-о,
что они должны чувствовать, волоча свои слабые от старости тела к туалетам
банкетного зала и зная, что в прямом смысле гадят на своих врагов и тем
самым убивают их!
Давление воздуха возросло, и далекое стонущее урчание жидкости
возвестило о новом ее низвержении. Вы, подлые мерзавцы! Надеюсь, что хоть ты
сдержишь свое обещание, Больведа.
Джинмоти с Бозлена Два убивают тех, кто, будучи предназначен для этого
порядком наследования... -- думала часть его мозга, пока трубы в потолке
клокотали и выплескивали теплую массу жидких отходов, едва не заполнивших
камеру доверху. По лицу прошла волна и откатилась, чтобы лишь на секунду
освободить нос и дать время втянуть полные легкие воздуха. Потом жидкость
снова медленно поднялась, коснулась нижней части носа и остановилась.
Он задержал дыхание.
Сначала, когда его только что подвесили, было больно. Все тело повисло
на руках, связанных в тесных кожаных мешках и крепко прикрученных к стене
камеры над головой толстой стальной петлей. Связанные вместе ноги болтались
внутри стальной трубы. Она тоже была укреплена у стены, так что невозможно
было перенести хотя бы часть своего веса на ноги или колени или сдвинуть
ноги более чем на ладонь от стены вправо или влево. Труба заканчивалась
прямо над коленями. А над трубой его старческое грязное тело прикрывала лишь
тонкая и грязная набедренная повязка.
Он отключил боль в запястьях и плечах еще тогда, когда четверо
охранников, двое из которых стояли на лестницах, затягивали веревки. И все
равно где-то в затылке было гложущее ощущение, что он должен чувствовать
боль. Потом уровень нечистот в маленькой камере-клоаке поднялся, и боль
медленно ослабла.
Как только охранники ушли, он ввел себя в транс, хотя вынужден был
признаться себе, что все скорее всего безнадежно. Но одиночество
продолжалось недолго; менее чем через минуту дверь камеры отворилась снова,
из коридора во тьму камеры упал свет и охранник положил на влажные плиты
каменного пола металлическую лесенку. Он прервал транс и вывернул шею,
пытаясь увидеть посетителя.
Появилась -- с коротким жезлом в руке, светящимся холодной голубизной,
-- серая согбенная фигура Амахайна-Фролка, министра безопасности
Геронтократии Сорпена. Старик улыбнулся и кивнул, показывая, что узнал.
Потом оглянулся в коридор и тонкой бесцветной рукой призывно махнул кому-то
невидимому, приглашая войти в камеру. Заключенный подумал, что это,
возможно, агент Культуры Бальведа, и в самом деле, она легко прошла по
металлическим перекладинам, неторопливо осмотрелась и остановила взгляд на
узнике. Он улыбнулся и в попытке кивнуть потер ушами о голые руки.
-- Бальведа! Я знал, что увижу вас снова. Вы хотели поздороваться с
хозяином?
Он заставлял себя улыбаться. Официально это был его банкет; он принимал
гостей. Еще одна маленькая шутка Геронтократии. Хорза надеялся, что в голосе
нет признаков страха.
Агент Культуры Перостек Бальведа была на голову выше старика и
восхитительно прекрасна даже в слабом свете голубого жезла. Она медленно
покачала точеной головкой.
-- Нет, -- сказала она, -- я не хотела ни видеть вас, ни прощаться с
вами.
-- Это из-за вас я здесь, -- спокойно и уверенно сказал он.
-- Да, и здесь твое место, -- вмешался Амахайн-Фролк и шагнул вперед по
лестнице так широко, насколько мог, чтобы не потерять равновесие и не
ступить на мокрый пол. В камере снова гулко зазвучал его высокий скрипучий
голос: -- Я хотел, чтобы тебя подвергли пыткам, но мисс Бальведа... --
министр оглянулся на женщину, -- Бог знает, почему просила за тебя. Но твое
место тут, убийца! -- Он погрозил жезлом почти голому мужчине, висевшему на
грязной стене камеры.
Бальведа разглядывала свои ступни, выглядывавшие из-под подола длинного
мрачно-серого одеяния. Круглый медальон на цепи вокруг ее шеи блестел в
падающем из коридора свете.
Амахайн-Фролк встал рядом с ней, поднял светящийся жезл и покосился на
узника вверху.
-- Знаете, я и сейчас еще почти готов поклясться, что там висит
Эгратин. Я едва... -- он покачал худой костистой головой, -- я едва могу
поверить, что это не он, во всяком случае, до тех пор, пока он не откроет
рот. Боже мой, эти Оборотни ужасно опасные твари! -- Он Повернулся к
Бальведе; она пригладила волосы на затылке и опустила взгляд на старика.
-- Это древний и гордый народ, министр, и их осталось совсем мало. Могу
я попросить у вас еще одно? Оставьте ему жизнь. Может, он...
Геронтократ замахал на нее своей тонкой скрюченной рукой; его лицо
перекосилось.
-- Нет! И вы хорошо сделаете, мисс Бальведа, если не станете настаивать
на том, чтобы пощадить этого... этого подлого убийцу, этого предателя...
шпиона. Неужели вы думаете, что нам легко забыть, как он трусливо убил
одного из наших инопланетных министров и выступал в его качестве? Сколько
вреда мог бы причинить этот... эта тварь! Когда мы схватили его, двое наших
охранников умерли только от того, что он их оцарапал! Еще один навсегда
ослеп, потому что этот монстр плюнул ему в глаза! Но, -- с издевкой
продолжал Амахайн-Фролк, -- мы вырвали эти зубы. И его руки связаны так, что
он не оцарапает даже себя.
Он опять повернулся к Бальведе.
-- Вы сказали, их мало? А я говорю: вот и хорошо, скоро станет меньше
еще на одного. -- Старик посмотрел на женщину, прищурив глаза. -- Мы
благодарны вам и вашим людям, что вы раскрыли этого обманщика и убийцу, но
не следует думать, что это дает вам право указывать нам. В Геронтократии
кое-кто вообще против всякого влияния извне, и их голоса день ото дня
становятся тем громче, чем ближе к нам придвигается война. Вы хорошо
сделаете, если не будете настраивать против себя тех, кто поддерживает ваше
дело.
Бальведа поджала губы, снова опустила взгляд на ноги и заложила руки за
спину.
Амахайн-Фролк опять обратился к висящему на стене мужчине, помахивая в
его сторону жезлом:
-- Ты скоро умрешь, обманщик, и с тобой умрут планы твоих господ
поработить нашу мирную систему! Такая же судьба ожидает и их самих, если они
попытаются захватить нас. Мы и наша Культура...
Узник, насколько позволяли связанные руки, отрицательно замотал головой
и громко воскликнул:
-- Фролк, ты идиот!
Старик отпрянул, как от удара.
-- Неужели ты не понимаешь, -- продолжал Оборотень, -- что захвата вам
не избежать? Идиране рассчитаются с вами, и если не они, то Культура. Вы
больше не властны над своей судьбой; война положила всему этому конец. Скоро
весь этот сектор, если вы не сделаете его частью идиранской сферы, станет
частью фронта. Меня прислали, чтобы просто сказать вам то, до чего вы должны
были дойти сами... только не внушайте себе, будто вы обязаны сделать что-то
такое, в чем позднее придется раскаиваться. Ради Бога, идиране вас не
съедят...
-- Ха! Выглядят они очень похоже! Чудовища с тремя ногами, агрессоры,
убийцы, неверные... Ты хочешь, чтобы мы заключили с ними союз? С монстрами в
три человеческих роста? Чтобы быть стоптанными их копытами? Чтобы молиться
их фальшивым богам?
-- У них есть хотя бы один Бог, Фролк. А у Культуры вообще ни одного.
-- Концентрация на разговоре заставила отступить боль в руках. Он
переместил, как сумел, тело и посмотрел на министра. -- Они хотя бы мыслят
так же, как вы. Культура и этого не может.
-- О нет, мой друг, нет! -- Амахайн-Фролк поднял руку ладонью к узнику
и замотал головой. -- Тебе не посеять семена раздора.
-- Боже мой, ты просто глуп, старик, -- улыбнувшись, ответил Оборотень.
-- Хочешь знать, кто настоящий представитель Культуры на этой планете? Нет,
не она. -- Он кивком головы указал на женщину. -- Это снабженный собственным
двигателем мясоруб, что повсюду следует за ней, ее летающий нож. Ей нравится
принимать решения, ему нравится делать то, что она ему говорит, и все-таки
посланец он. Ядро Культуры -- машины. Думаешь, раз у Бальведы две ноги и
мягкая кожа, то ты должен принять ее сторону, но на стороне жизни в этой
войне стоят именно идиране...
-- Ну, ты-то скоро окажешься по ту сторону жизни. -- Геронтократ
запыхтел и скользнул взглядом по Бальведе. Агент сквозь опущенные ресницы
разглядывала прикованного к стене мужчину. -- Пойдемте, мисс Бальведа. --
Амахайн-Фролк повернулся и взял женщину под руку, чтобы проводить из камеры.
-- Присутствие этого... этой твари куда более противно, чем запах камеры.
И тут Бальведа подняла взгляд на узника. Игнорируя министра-карлика
рядом с ней, пытающегося оттащить ее к двери, она посмотрела на узника
ясными черными глазами и развела руками.
-- Мне очень жаль, -- сказала она.
-- Вы не поверите, но это хорошо описывает и мои чувства, -- ответил
он, кивнув. -- Пообещайте хотя бы, что сегодня вечером будете очень мало
есть и пить, Бальведа. Мне будет очень приятно, если хоть кто-нибудь там,
наверху, окажется на моей стороне... пусть даже мой злейший враг.
Ему хотелось сказать это провоцирующе-шутливо, но в голосе прозвучала
только горечь, и он отвел взгляд от лица женщины.
-- Обещаю, -- сказала Бальведа и позволила министру проводить себя до
двери. Голубой свет в затхлой камере померк. У двери она остановилась.
Повернув, превозмогая боль, голову, он еще мог видеть ее. Летающий нож тоже
здесь, в камере; возможно, он был тут все время, просто Оборотень не обращал
внимания на парившее в полумраке тонкое и острое маленькое тело. Он
посмотрел в темные глаза Бальведы. Летающий нож шевельнулся.
Целую секунду ему казалось, что Бальведа инструктирует машину убить его
сейчас же -- беззвучно и быстро, пока она сама загораживает обзор
Амахайну-Фролку. Но аппарат лишь проплыл мимо лица Бальведы и вылетел в
коридор. Бальведа подняла руку в прощальном жесте.
-- Бора Хорза Гобучул, -- сказала она, -- я прощаюсь с вами.
Она быстро повернулась, сошла с платформы и вышла из камеры. Лестницу
вытащили, и дверь захлопнулась. Резиновые уплотнения проскребли по грязному
полу и коротко свистнули, сделав дверь водонепроницаемой. Узник еще
мгновение смотрел на невидимый в темноте пол, а потом снова погрузился в
транс, который изменит его суставы и сделает их такими тонкими, что он
сможет освободиться. Но что-то в той торжественности, с какой Бальведа
произнесла его имя, сокрушило его внутренне. Теперь он знал -- если не знал
уже давно, -- что никакого спасения нет.
...топя их в слезах...
Легкие готовы были лопнуть. Рот дрожал, горло перехватывало, уши залило
дерьмом, но он сумел расслышать сильный шум, увидеть свет, хотя было темно.
Мышцы желудка сжимались, и ему приходилось крепко стискивать зубы, чтобы рот
не начал хватать воздух, которого не было. Сейчас. Нет... вот сейчас он
сдастся. Еще нет... но сейчас обязательно. Сейчас, сейчас, сейчас, в любую
секунду он может капитулировать перед этим ужасным черным вакуумом внутри
себя... ему надо дышать... сейчас!
Но прежде чем он успел открыть рот, его с силой, будто гигантским
стальным кулаком, швырнуло на стену и ударило о камни. Он судорожным толчком
выпустил из легких истощенный воздух. Тело вдруг стало холодным, а во все
места, которыми он касался стены, ударила боль. Вот какая она, смерть: вес,
боль, холод... и слишком яркий свет...
Он с усилием поднял голову и застонал от света. Он пытался видеть,
пытался слышать. Что случилось? Почему он дышит? Почему он снова так
дьявольски тяжел? Тело выворачивало руки из суставов; запястья раздирало
почти до костей. Кто сделал с ним это?
Взглянув на противоположную стену, он увидел большую рваную дыру до
самого пола камеры. В нее вынесло все нечистоты и мусор. Через горячие края
дыры со свистом вытекали последние капли. Вверх поднимался пар и вихрился
вокруг фигуры, стоящей там, на воле, и загораживающей большую часть света.
Фигура была трехметрового роста и походила на маленький бронированный
космический корабль на треножнике из толстых опор. Ее шлем мог бы вместить
три человеческие головы бок о бок. Гигантская рука почти небрежно держала
плазменную пушку. Хорзе понадобились бы обе руки, чтобы только приподнять
ее. Другой кулак существа сжимал какое-то более крупное оружие. Позади него
к дыре приближалась идиранская боевая платформа, ярко освещаемая огнями
взрывов, которые Хорза чувствовал через сталь и камни, к которым был
прикован.
Он поднял взгляд на гиганта, стоящего у дыры, и попытался улыбнуться.
-- Должен сказать, -- прохрипел он и сплюнул, -- что вы не торопились.
Снаружи, в резком холоде зимнего полудня, чистое небо перед дворцом
заполняло что-то похожее на сверкающий снег.
Хорза остановился на площадке военного шаттла и, подняв голову,
огляделся. Гладкие стены и стройные башни дворца-тюрьмы отражали грохот и
вспышки продолжавшегося боя. Повсюду, время от времени стреляя, сновали
идиранские боевые платформы. Вокруг них на порывистом ветру вспухали большие
сдвоенные облака металлизированных лент от антилазерных мортир на крыше
дворца. Ураганным порывом ветра к парому принесло кусок порхающей трескучей
фольги, и вдруг мокрое и липкое тело Хорзы с одного бока покрыло сверкающими
перьями.
-- Пожалуйста, пойдемте. Бой еще не закончился, -- загремел позади него
идиранский солдат таким голосом, который для него самого был, наверное,
шепотом. Хорза повернулся к бронированному гиганту, поднял взгляд на
обзорное стекло шлема и увидел зеркальное отражение своего немолодого лица.
Потом глубоко вдохнул, кивнул и с некоторой дрожью поднялся в паром. Вспышка
света сзади отбросила перед ним косую тень, и корабль тряхнуло ударной
волной мощного взрыва где-то внутри дворца.
Площадка уже втягивалась.
Их можно различать по именам, думал Хорза, стоя под душем. Контактные
корабли Культуры, принявшие на себя всю тяжесть первых четырех лет
космической войны, носили шутливые смешные имена. Но и новым военным
кораблям, производство которых началось после форсированного запуска
кораблей-фабрик, Культура предпочитала давать имена или
юмористически-мрачные, или откровенно отталкивающие, как будто не принимала
всерьез тот обширный конфликт, в который оказалась втянутой.
Идиране же смотрели на вещи иначе. Для них имя корабля должно было
отражать серьезность его цели и задач или решительность. В больших
идиранских флотах были сотни кораблей, названных именами одних и тех же
героев, планет, битв, религиозных идей или внушительными прилагательными.
Легкий крейсер, что спас Хорзу, был сто тридцать седьмым кораблем, которому
дали имя "РУКА БОГА", а так как этот титул использовали еще больше сотни