Страница:
Дом Андрея Белого за минувшие годы подрос на этаж, лишился башни. Сейчас нависают над углом здания три балкона, а прежде, как видно по рисунку фасада 1877 года, был всего один - на втором этаже. (Этот рисунок хранится в городском историко-архитектурном архиве.) Как раз в этой квартире с балконом и жила семья профессора Бугаева. Его сын, почувствовав вдохновенье, летней ночью пододвигал к балкону письменный стол, зажигал свечи и записывал на листы рождавшиеся в ночной тишине поэтические строки.
В квартиру профессора Бугаева приходили многие крупные ученые, профессора Московского университета. Бывал здесь в гостях и Лев Николаевич Толстой. Брал к себе на колени маленького Бориса профессор Андрей Николаевич Бекетов, дедушка Александра Блока...
Сам великий поэт пришел сюда в январе 1904 года с молодой женой. "В морозный пылающий день, - пишет А. Белый, - раздается звонок: меня спрашивают, выхожу я и вижу...
- Блоки".
На другой день поэта принимали члены кружка "Аргонавты". Пришли в этот день на Арбат знаменитые московские поэты Валерий Брюсов и Константин Бальмонт. В тот вечер много было прочитано стихов, много сказано восторженных слов Блоку. Об этом вечере он писал матери: "Кучка людей в черных сюртуках ахают, вскакивают со столов, кричат, что я первый поэт России. Мы уходим в 3-м часу ночи". Если учесть, что среди этой "кучки людей" находились первоклассные поэты Москвы того времени, то такое признание многое значило для молодого поэта.
Александр Блок еще не раз заходил сюда, пришел прощаться, увозя много хороших воспоминаний о Москве, Андрее Белом, относя знакомство с ним к событиям, "особенно сильно повлиявшим" на него.
Квартира профессора Бугаева выходила окнами на Арбат. Напротив располагался дом генерала Старицкого. Как описывает его писатель: "...двухэтажный, оранжево-розовый с кремовым карнизом бордюров и с колониальным магазином..." Дом этот, только без магазина, на своем прежнем месте. Его нынешний номер - 48. Под этим номером - и стоящий рядом угловой особняк, также принадлежавший генералу, надстроившему его в 1878 году третьим этажом. Когда однажды годовалого ребенка, будущего поэта, поднесли к окнам на закате дня, то он, на удивление родителям, неожиданно произнес свое первое слово: "Огонь!" - увидев свет огня, зажигавшегося в колониальной лавке.
Точно так же и другие дома Арбата, расположенные рядом, оставили у писателя в душе след на всю жизнь. О них он мог с полным основанием сказать: "Знавал все!" Память Андрея Белого поразительна. Особенно на цвета, образы. Многим домам дал подробные описания, которые могут пригодиться архитекторам, предполагающим вернуть старинным зданиям их прежний облик.
По этим описаниям, побывав в архиве, я начал отыскивать дома, упомянутые в "Старом Арбате", Это оказалось делом трудным: за век многое изменилось. "Дом Нейдгардта... кисельный и после фисташковый; окна зеркальные; барокко..." - писал Андрей Белый. Дом, принадлежавший Нейдгардту, сохранился под № 44. Долгое время в начале XIX века этот особняк значился на старых планах "обгорелым". С тех пор не раз менял "одежду", стиль, но неизменными оставались его объем, высота. Сравнивая рисунки фасада, хранящиеся в архиве, я увидел, что вместо двух ниш, где прежде красовались скульптуры, появилось два окна, не стало скульптурной группы и над крышей, но дом, как писал Белый, по сей день хранит следы барокко.
Рядом под одним № 42 сохранились два упоминавшихся одноэтажных дома. И они старожилы Арбата: значатся на планах улицы 1822 года во дворе "капитанши Елены Хвощинской". Один из них, очевидно, самый малый на Арбате, всего в три окошка. Соседний с ним более крупный, но тоже одноэтажный особнячок имел прежде выступающий вперед четырехколонный портик. В 80-е годы появилось крыльцо с крышей, тогда же владелица "купеческого брата жена Клавдия Ивановна Усачева" пожелала иметь фасад с пилонами, дошедший до наших дней. (Сейчас оба эти особнячка заняты торгово-выставочным комплексом Грузии.)
В 1880-е годы неподалеку от дома Андрея Белого, на месте, где располагалась камнетесная мастерская, выросло восьмиэтажное, самое высокое на улице здание, большой доходный дом (№ 51). На этот дом красногвардейцы в октябрьские дни 1917 года подняли пулемет, расчищая путь революционным войскам по Арбату к Кремлю. "Единственный дом-большевик победил весь район", - констатировал в очерке "Старый Арбат" писатель, воспев улицу и в прозе, и в стихах, дав яркую картину жизни Арбата, которая длилась четверть века на его глазах.
Но это не единственный очерк об Арбате в русской литературе. В многоэтажном "доме-большевике" получил жилье молодой советский поэт и писатель Николай Зарудин, ставший жителем Москвы после окончания гражданской войны и демобилизации из Красной Армии. В его комнате на паркетном полу навсегда остались следы, прожженные печкой, которой отогревался красногвардейский отряд. Талант Николая Зарудина, замеченный Максимом Горьким, особенно ценил Михаил Пришвин: молодой писатель глубоко знал жизнь леса. Николай Зарудин продолжил традицию, начатую Б. Зайцевым и А. Белым, он также написал очерк, посвященный улице, создав литературную картину Арбата, относящуюся к концу 20-х - началу 30-х годов. Зарудин еще застал в стенах "Праги" аукцион, застал шумный ресторанчик "Арбатский подвальчик", славившийся кутежами прожигателей жизни времен нэпа. На его глазах на месте домишек времен Наполеона выстроили почту (ныне Арбатская АТС) - "простую и трезвую, как геометрический чертеж". Она поднялась там, где Андрей Белый еще видел дом лихого гусара Мишеля Комарова, катавшего по Арбату на лихачах красавицу жену, где-то им похищенную.
Зарудин был свидетелем, как с Арбата исчезли частные магазины и лавки, как перестроили здание Театра Вахтангова, булыжную мостовую сменил асфальт, под землей пошли поезда метро, поверху - автобусы. Появились и новые жильцы - рабфаковцы, студенты, молодые инженеры, окончившие советские институты... "И сама улица, как будто вровень с людьми, стала строже, просторнее, с каждым днем все осмысленней, чище и светлее течет ее жизнь", - заключил Н. Зарудин. Арбат стал таким, каким мы его запомнили до превращения в пешеходную улицу.
ПИСАТЕЛЬ БОРИС ЗАЙЦЕВ
Бурный рост Москвы в начале нашего века затронул Арбат, как никакую другую соседнюю с ним улицу. Надстраивались и ломались старые дома, покрываясь строительными лесами; вместо патриархальной конки загрохотал трамвай; прибавилось народу на улицах, в лавках колониальных товаров появились экзотические гранаты и бананы. Владельцы земельных участков один за другим обращались к городским властям за разрешением о строительстве новых зданий. Так, арбатский купец Чулков в 1901 году построил высотой в четыре этажа кирпичный большой дом бесхитростной архитектуры, протянувшийся тридцатью окнами вдоль Спасопесковского переулка. Потом под эту же высоту и точно под такую же архитектуру подогнал купец стоявший рядом со вновь выстроенным лицом к Арбату свой двухэтажный дом, сдав его новым жильцам.
В очерке "Старый Арбат", написанном много лет спустя после этой строительной горячки, писатель и поэт Андрей Белый среди хорошо ему запомнившихся с детства домов улицы упоминает "дом угловой, двухэтажный, кирпичный, здесь жил доктор Добров; тут сиживал я, разговаривая с Леонидом Андреевым, с Борисом Зайцевым: даже не знали, что можем на воздух взлететь, бомбы делали под полом. Это открылось позднее уже..."
Где все происходило? Сохранился ли "угловой дом"?
Установить место жительства врача в старой Москве проще, чем кого бы то ни было, потому что выходивший в те годы справочник "Вся Москва" содержал раздел, где приводились фамилии и адреса всех частно практикующих врачей. И хотя Андрей Белый не назвал имени и отчества доктора Доброва, найти дом, где он жил, оказалось делом несложным. "Вся Москва" за 1905 год (когда писатели вели свои беседы, располагаясь над конспиративной квартирой, где боевики изготавливали самодельные бомбы, вскоре прогремевшие на баррикадах) подтверждает точность воспоминания Андрея Белого. Оказывается, доктор Филипп Александрович Добров проживал действительно в доме, располагавшемся на углу Арбата и Спасопесковского переулка, принадлежавшем купцу Чулкову.
В памяти Андрея Белого - образы домов, какие виделись они ему в детстве, когда по улице водили его за руку. К тому же времени, как он стал писателем и хаживал в "угловой дом" к доктору Доброву, двухэтажный кирпичный особняк превратился в четырехэтажный дом, образовав вместе с соседним жилым строением, выходившим фасадом в переулок, единое целое, в плане напоминая букву Г. Сюда в те годы знали дорогу многие литераторы. В доме купца Чулкова поселился Борис Зайцев, друг Леонида Андреева, с которым они в то время были неразлучны.
Оба писателя учились в Московском университете, оба начали печататься в московской газете "Курьер". Помощник присяжного поверенного Леонид Андреев выступал на страницах "Курьера" вначале как репортер, затем как автор рассказов. Их заметил Максим Горький, и в один из своих приездов в Москву привел на заседание литературного кружка "Среда" молодого человека с красивым лицом, тихого и молчаливого, одетого в пиджак табачного цвета. То был Леонид Андреев.
А вскоре уже сам Леонид Андреев, как свидетельствует в "Записках писателя" Н. Телешов, привел на заседание "Среды" новичка в форменной студенческой тужурке с золочеными пуговицами.
"Юноша талантливый, - говорил про него Андреев. - Напечатал в "Курьере" хотя всего два рассказа, но ясно, что из него выйдет толк". Этот же эпизод другой участник "Сред", оставивший интересные воспоминания, И. А. Белоусов, описывает несколько иначе, называя в качестве первооткрывателя таланта Бориса Зайцева другого писателя - Александра Серафимовича, автора "Железного потока". Но как бы то ни было, одним членом "Среды" стало больше. В московскую писательскую семью вслед за Леонидом Андреевым вошел Борис Зайцев, поселившись на Арбате неподалеку от дома Андрея Белого. Оба "арбатских" писателя в своих воспоминаниях обрисовали друг друга, причем не сговариваясь, на фоне улицы.
Вот слова Андрея Белого:
"Борис Константинович Зайцев был и мягок, и добр: в его первых рассказах мне виделся дар: студент "Боря", отпустивший себе чеховскую бородку, по окончании курса надел широкополую шляпу, наморщил брови и с крючковатой палкой в руке зашагал по Арбату; и все стали спрашивать:
- Кто?
- Борис Зайцев, писатель..."
А в это же время будущий автор "Петербурга" и "Москвы" виделся Борису Зайцеву в таком виде:
"На московском Арбате, где мы тогда с женой жили, вижу его студентом, в тужурке серой с золотыми пуговицами и фуражке с синим околышем. ...Что-то в революции ему давно нравилось. Он ее предчувствовал, ждал. По Арбату поэт не ходил, а летал, всегда спешил. В баррикадные дни пришлось, однако, ходить с опаской, что вот выскочит из-за угла какой-нибудь черносотенец..."
"Улица: темь, слепые окна на витринах, да бараний тулуп, ставший уже при воротах и озлобленно провожавший глазами прохожего с поднятым воротником.
- Студента - избить!
Таков Арбат; одинокий прохожий - я". Это уже чеканные слова Андрея Белого из его книги "Между двух революций".
Сегодня на углу Арбата и Спасопесковского видишь дом, поменявший свою окраску, но все такой же, какой был в дни революции 1905 года. Тогда квартира молодого писателя стала известна не только литераторам, но и подпольщикам-революционерам. Она служила им явкой, куда они приходили для конспиративных встреч. Как выяснилось позднее, явочная эта квартира находилась под пристальным наблюдением полиции, внедрившей в нее осведомителя. Описывая те бурные дни, Борис Зайцев уточнял, что жил он с женой "в переулке у Арбата в четвертом этаже нового красно-кирпичного дома, довольно просторного и бестолкового. Большая квартира с фонарем, выходившим на улицу, открывала вид на переулок и церковь, купола которой как раз рядом".
Вот по этим словам можно установить, что писатель имел в виду квартиру в крайнем подъезде, что находится дальше от Арбата. На месте и фонарь квартиры, на фасаде дома образующий выступ. Отсюда виден поэтичный Спас на Песках со своей шатровой колокольней и гроздью куполов.
Среди произведений Бориса Зайцева - романов, рассказов, исследований о творчестве Жуковского, Пушкина, Тургенева, Чехова есть и яркий очерк, целиком посвященный Арбату. В нем показана улица с начала века, когда свершились три революции, прогремели мировая и гражданская войны. На глазах писателя впервые на Арбате начали строить дома с сотнями квартир, с газом и электричеством, появились новые магазины, новые мостовые. Вот тогда вырос на углу Арбата и Калошина переулка дом, в чьих нишах "встали" два рыцаря, закованные в латы, охраняя старинную улицу. С образом Арбата в очерке связаны образы двух знаменитых русских поэтов. Один из них "поэт бирюзовоглазый", проносившийся, точно облако, по нечетной стороне Арбата это Андрей Белый. По другой стороне улицы ходил, прихрамывая, "поэт златовласый", приветствуя весну. То был Константин Бальмонт.
Оба они бывали в квартире с фонарем у Зайцева, оба были начинены поэзией. Бальмонт в боковом кармане всегда имел в запасе новые стихи, и, чтобы их услышать, приходилось порой гостям забираться под обеденный стол, крышка которого в глазах капризного поэта в эти минуты превращалась в раскидистую пальму, а ножки стола - в рощи Полинезии. Случалось забираться под стол и тучному Максимилиану Волошину, приходившему вместе с Бальмонтом. Появлялся в стенах этого дома и Павел Муратов, будущий автор трехтомной монографии "Образы Италии", один из тех, кто совершил переворот во взглядах общества на древнее русское живописное искусство. С хозяином квартиры вел беседы знаток античности и русской литературы поэт Вячеслав Иванов, устраивая за чайным столом "симпозион", дружески разбирая первые рассказы Бориса Зайцева.
Такова одна из страниц биографии углового дома с фонарем - дома с явкой на Арбате. И она не последняя...
АТЕЛЬЕ ФОТОХУДОЖНИКА
По адресу Арбат, 40, между двумя кафе расположилась скромная фотография. Дверь стеклянная и тамбур стеклянный, как водится, витрина с портретами. Ничего на первый взгляд примечательного. Быстро выписывается квитанция, еще быстрее делается снимок, кому какой требуется, на разные документы. За день перед массивным треножником, на котором установлен громоздкий аппарат с большим объективом и камерой, похожей на гармошку, проходит тысяча человек. Фотографируются в передней комнате, именуемой съемочным залом. А те немногие, кто желает заказать художественный портрет, проходят в смежную комнату, где господствует капитальный штатив, обремененный еще большим деревянным аппаратом, похожим уже не на гармошку, а на баян, регулируемый по высоте колесом.
Странные на вид аппараты эти - современные, делают их в наши дни в Харькове в ретроспективном стиле. Только прислонившееся к стене высокое напольное зеркало напоминает о том, что студия на Арбате существует давным-давно, после того как появился на улице еще один пятиэтажный доходный дом, где часть первого этажа и просторный подвал в годы первой мировой войны заняло фотоателье. Здесь обосновалась одна из студий "Идеал" преуспевавшего тогда мастера Георгия Биргана. По счету она стала четвертой на Арбате и самой долговечной. Все другие со временем закрылись, а эта действует по сей день.
Известный историк отечественной фотографии Леонид Филиппович Волков-Ланнит сказал мне о фотостудии на Арбате, 40:
- Здесь я бывал у Наппельбаума...
- Да, он работал в этой арбатской фотографии, - подтвердил его слова старейший московский мастер О. Л. Беленький, заведовавший первоклассным фотосалоном на Новом Арбате, где в мраморных хоромах выставлены большие, как картины, насыщенные яркими цветами снимки: портреты, пейзажи, жанровые сцены... Под рукой у мастеров, работающих в этом салоне, современная оптика, море света.
Наппельбаум снимал старой фотокамерой, подсвечивая лампой, даже для его времени - самыми скромными средствами.
Однако именно ему 31 января 1918 года предложили сделать портрет Председателя Ленина. В то время его мало кто знал в лицо. Как пишет Н. К. Крупская: "Вечером мы обыкновенно выходили из Смольного, и никогда никто его не узнавал, потому что тогда портретов не было".
Первый портрет и предстояло создать известному фотохудожнику М. С. Наппельбауму. За 30 лет работы перед объективом его камеры прошли самые известные люди старой России. Идя на съемку с дорожной камерой (размер ее был 24х30, объектив невысокой светосилы 1:7), мастер представлял, что увидит человека, похожего на одного из известных ему героев французской революции, в черном длинном сюртуке, опоясанном красным шарфом, и с кобурой...
Каково же было его удивление, когда к нему вышел поразивший скромностью и доброжелательностью человек. По профессиональной привычке фотограф мысленно начал делать снимки, фиксируя внимание на особенностях внешности и характера. "С первого же мгновения, - писал позднее Наппельбаум, - меня поразила его простота. Ни малейшей позы, ни одного движения, бьющего на эффект. Невысокого роста, широкоплечий, в люстриновом пиджаке, из нагрудного кармана которого торчало "вечное перо", быстрый и четкий в движениях, красиво посаженная голова с большим открытым лбом".
Снимать было чрезвычайно трудно: к Ленину то и дело подходили с вопросами, он подписывал бумаги. Не хватало света. На счастье фотографа, в окна Смольного на короткое время, прорвав облака, заглянули лучи зимнего солнца. Мастер, рискуя недодержкой, поспешил сделать снимки, приподняв руками камеру, чтобы подчеркнуть поразившие его очертания головы. Сумел передать он и ширину плеч, "взяв пластинку по ширине". Одним словом, мастер сделал свое дело, унося с собой несколько пластинок с образом Ленина. В мастерской он выполнил в присущей ему манере два портрета, в двух разных по композиции вариантах. На одном из них Ленин оставил свой автограф, а также сделал приписку: "Очень благодарю товарища Наппельбаума. Ленин".
Утвержденный таким образом снимок был издан как официальный портрет главы правительства. Его размножили массовым тиражом. Так, с помощью фото Россия узнала Ленина в лицо. То был первый камень, уложенный в основание пирамиды - культа вождя.
Хотя после этого Ленина снимали неоднократно, он обычно, когда к нему обращались с просьбой подарить фото, давал портрет, выполненный Наппельбаумом. Председатель ВЦИК Яков Свердлов помог мастеру основать студию в Москве в "Метрополе", где тогда заседал ВЦИК. Здесь, в гостинице, он и жил на одной лестничной площадке с наркомом иностранных дел Г. В. Чичериным.
В студии на Арбате Наппельбаум работал на закате своей долгой жизни, после окончания Отечественной войны. На пенсию ушел в 80 лет. Пока снимал был верен старой камере и лампе в 500 ватт, для которой сделал отражатель. Он говорил детям (а у него четыре дочери и сын): "Все, что делается в жизни, - не пропадет даром". Не счесть, сколько снимков сделал он за 88 лет жизни. Как мне рассказал его сын, отпусков не признавал, жил долгое время в мастерской, работал днем и ночью. Этот титанический труд не пропал даром.
Старый мастер успел увидеть гранки вышедшей в 1958 году своей книги-завещания "От ремесла к искусству", ставшей настольной книгой многих профессионалов и любителей фотографии. В издательстве "Планета" вышла монография о фотохудожнике. В этой книге публикуется 200 лучших портретов М. С. Наппельбаума. В разные годы ему позировали Федор Шаляпин, Александр Блок, Сергей Есенин и многие другие писатели, артисты, ученые...
@STARS + = ***
После публикации этого очерка в газете я получил письмо москвички Лидии Александровны Шумихиной, которое предлагаю читателям. Оно публикуется с сокращениями.
"...Очерк в "Московской правде" - "Ателье" подтолкнул меня взяться за перо и поведать Вам об одном из эпизодов в моей жизни.
Моему мужу необходимо было сфотографироваться для какого-то документа с выданным ему холодным оружием - саблей, и вот 23 февраля 1949 года (в выходной для военных день) мы отправились с двухлетним сынишкой на Арбат, 40, чтобы сфотографироваться.
Мы заказали три фотоснимка. Один - для документа мужа, один - семейный и один - сына. К нам вышел чернобородый мужчина с удивительно огненными глазами и пригласил пройти в свое помещение. Сделал портрет мужа для документа, сфотографировал нашу семейку, причем прочитал нам лекцию, почему надо усаживаться именно так, а не эдак. Сфотографировал сына. Потом попросил мужа сфотографироваться в такой позе, как тому хотелось, муж не возражал.
Через несколько дней, когда фотографии еще не были готовы, муж заболел, его увезли в госпиталь.
Мне дважды пришлось приезжать в фотостудию, так как снимок сына не получился. Когда снимали сынишку повторно, то на него прикрикнули, и он очень обиделся. Однако снимок получили, был он блестящий, но это я забежала несколько вперед. А тогда, после съемки, долгое время я не интересовалась фотографиями. Но вот однажды мне позвонили по телефону знакомые и сказали, что в витрине фотоателье на Арбате красуется портрет моего мужа. Зная его болезненную скромность, я позвонила в ателье и просила портрет с витрины убрать. Прошло какое-то время, и уже другие друзья сообщили мне, что портрет на месте...
Когда муж вернулся из госпиталя, прошло еще около двух месяцев, наконец мы поехали на Арбат. Портрета в витрине на улице не было, но он красовался внутри помещения. Когда муж попросил убрать его портрет, нам восторженно сказали: "Ведь это же работа самого Наппельбаума!"
Сознаюсь, мы тогда не знали, кто такой Наппельбаум и что он большой мастер. Нам предложили приобрести портрет. Что мы и сделали.
Уже нет на свете мужа, нет Наппельбаума, а портрет с личной подписью мастера украшает мою скромную комнату и восхищает всех, кто его видит.
Очаровательный портрет сына и наше семейное фото также не дают забыть Арбат, 40.
С уважением
Лидия Александровна Шумихина".
"ОДНО ЛИШЬ СЛОВО НУЖНО МНЕ - МОСКВА!"
"Я ею жил и ей живу.
Люблю, как лучший звук, Москву!"
К. Бальмонт
Когда в 1905 году на московских улицах одна за другой росли баррикады, среди рабочих и студентов - тех, кто их воздвигал, можно было видеть уже немолодого, безукоризненно одетого, романтического вида человека с длинными светлыми волосами и рыжеватой бородкой. Его хорошо знали посетители литературных вечеров, любители поэзии. То был поэт Константин Бальмонт. Он казался неутомимым: появлялся на возникавших тогда стихийно уличных митингах, на собраниях, выступал с импровизированных трибун; во дворе университета полицейские не дали ему говорить, стащили с трибуны. От ближайшей баррикады до его квартиры насчитывалось несколько сот метров.
Сутками поэт пропадал на улицах, встречался с Максимом Горьким, достал где-то пистолет и, зарядив его, носил постоянно с собой. ("Позже мама уговорила его подарить это оружие одному дружиннику М. Горького", прокомментировала этот эпизод дочь писателя Н. К. Бальмонт-Бруни, читая очерк.) Многие знакомые поэта поражались, видя известного эпикурейца и эстета в роли бесстрашного революционера. Но это были дни, которых Константин Бальмонт ждал всю свою жизнь.
Началась она в 1867 году в небольшой усадьбе в маленькой деревне Гумнищи, продолжалась в городе Шуе, где Константин Бальмонт учился в гимназии. Из седьмого, выпускного класса его неожиданно, к ужасу семьи, исключили за участие в революционном кружке. С трудом благодаря хлопотам его матери ему удалось закончить гимназический курс. Занимался на юридическом факультете Демидовского лицея, но большую часть времени изучал литературу, историю Великой Французской революции. Виденный им однажды в детстве деревенский обоз родил в нем мечту о братстве людей, "возможности и неизбежности всемирного счастья".
Около года проучился Бальмонт в лицее, и вновь все повторилось: за участие в студенческих беспорядках его арестовали и посадили в Москве в камеру Бутырской тюрьмы, после чего исключили из числа студентов. (Правда, ему удалось на следующий год восстановиться в Московском университете, но учеба уже не пошла.) Так и остался Константин Бальмонт без законченного высшего образования, но это не помешало ему стать одним из образованнейших людей своего времени, человеком, постигшим вершины русской и мировой культуры, для чего он один за другим изучал иностранные языки. Его друг поэт Марина Цветаева заметила, что, владея шестнадцатью языками, он писал на семнадцатом языке - "бальмонтовском".
Постижение науки происходило медленно, в жестокой борьбе с бедностью. "Родная Москва... Здесь, - как вспоминал поэт, - знал я месяцы настоящего голода и годы битвы с переменным успехом". Не сразу стал Константин Бальмонт жителем респектабельного арбатского Большого Толстовского переулка (ныне Карманицкий). Страницы московской газеты "Русские ведомости" за 1890 год сохранили для нас репортерскую заметку под названием "Выбросившийся из окна", рассказывающую, как в порыве отчаяния со второго этажа меблированных комнат "Мадрид", располагавшихся на углу Тверской и Леонтьевского переулка, ринулся вниз с высоты 15 аршин студент Константин Дмитриевич Бальмонт...
Из этого испытания, хотя и пришлось проваляться год на больничной койке, он вышел переродившимся, окрепшим духом. Спасла его поэзия. Первый сборник стихов был сожжен по указанию цензуры. Шаг за шагом Константин Бальмонт завоевывал место под солнцем русской литературы, обратив на себя сначала внимание знатоков, а потом и всей читающей России. Доброе напутствие, укрепившее его веру, дал писатель В. Короленко, поддержал профессор университета Н. Стороженко, доверили переводы известные книгоиздатели Сабашниковы. Молодой поэт обладал поразительной работоспособностью, позволявшей ему не только каждый день творить самому, но и читать других писателей, поэтов, ученых, причем, как правило, на языке оригинала. Вышедшие в начале века в Москве его поэтические сборники "Будем как солнце", "Только любовь" сделали их автора известным. Еще до этого недоучившийся студент получил приглашение прочитать курс лекций о русской литературе в Оксфорде.
В квартиру профессора Бугаева приходили многие крупные ученые, профессора Московского университета. Бывал здесь в гостях и Лев Николаевич Толстой. Брал к себе на колени маленького Бориса профессор Андрей Николаевич Бекетов, дедушка Александра Блока...
Сам великий поэт пришел сюда в январе 1904 года с молодой женой. "В морозный пылающий день, - пишет А. Белый, - раздается звонок: меня спрашивают, выхожу я и вижу...
- Блоки".
На другой день поэта принимали члены кружка "Аргонавты". Пришли в этот день на Арбат знаменитые московские поэты Валерий Брюсов и Константин Бальмонт. В тот вечер много было прочитано стихов, много сказано восторженных слов Блоку. Об этом вечере он писал матери: "Кучка людей в черных сюртуках ахают, вскакивают со столов, кричат, что я первый поэт России. Мы уходим в 3-м часу ночи". Если учесть, что среди этой "кучки людей" находились первоклассные поэты Москвы того времени, то такое признание многое значило для молодого поэта.
Александр Блок еще не раз заходил сюда, пришел прощаться, увозя много хороших воспоминаний о Москве, Андрее Белом, относя знакомство с ним к событиям, "особенно сильно повлиявшим" на него.
Квартира профессора Бугаева выходила окнами на Арбат. Напротив располагался дом генерала Старицкого. Как описывает его писатель: "...двухэтажный, оранжево-розовый с кремовым карнизом бордюров и с колониальным магазином..." Дом этот, только без магазина, на своем прежнем месте. Его нынешний номер - 48. Под этим номером - и стоящий рядом угловой особняк, также принадлежавший генералу, надстроившему его в 1878 году третьим этажом. Когда однажды годовалого ребенка, будущего поэта, поднесли к окнам на закате дня, то он, на удивление родителям, неожиданно произнес свое первое слово: "Огонь!" - увидев свет огня, зажигавшегося в колониальной лавке.
Точно так же и другие дома Арбата, расположенные рядом, оставили у писателя в душе след на всю жизнь. О них он мог с полным основанием сказать: "Знавал все!" Память Андрея Белого поразительна. Особенно на цвета, образы. Многим домам дал подробные описания, которые могут пригодиться архитекторам, предполагающим вернуть старинным зданиям их прежний облик.
По этим описаниям, побывав в архиве, я начал отыскивать дома, упомянутые в "Старом Арбате", Это оказалось делом трудным: за век многое изменилось. "Дом Нейдгардта... кисельный и после фисташковый; окна зеркальные; барокко..." - писал Андрей Белый. Дом, принадлежавший Нейдгардту, сохранился под № 44. Долгое время в начале XIX века этот особняк значился на старых планах "обгорелым". С тех пор не раз менял "одежду", стиль, но неизменными оставались его объем, высота. Сравнивая рисунки фасада, хранящиеся в архиве, я увидел, что вместо двух ниш, где прежде красовались скульптуры, появилось два окна, не стало скульптурной группы и над крышей, но дом, как писал Белый, по сей день хранит следы барокко.
Рядом под одним № 42 сохранились два упоминавшихся одноэтажных дома. И они старожилы Арбата: значатся на планах улицы 1822 года во дворе "капитанши Елены Хвощинской". Один из них, очевидно, самый малый на Арбате, всего в три окошка. Соседний с ним более крупный, но тоже одноэтажный особнячок имел прежде выступающий вперед четырехколонный портик. В 80-е годы появилось крыльцо с крышей, тогда же владелица "купеческого брата жена Клавдия Ивановна Усачева" пожелала иметь фасад с пилонами, дошедший до наших дней. (Сейчас оба эти особнячка заняты торгово-выставочным комплексом Грузии.)
В 1880-е годы неподалеку от дома Андрея Белого, на месте, где располагалась камнетесная мастерская, выросло восьмиэтажное, самое высокое на улице здание, большой доходный дом (№ 51). На этот дом красногвардейцы в октябрьские дни 1917 года подняли пулемет, расчищая путь революционным войскам по Арбату к Кремлю. "Единственный дом-большевик победил весь район", - констатировал в очерке "Старый Арбат" писатель, воспев улицу и в прозе, и в стихах, дав яркую картину жизни Арбата, которая длилась четверть века на его глазах.
Но это не единственный очерк об Арбате в русской литературе. В многоэтажном "доме-большевике" получил жилье молодой советский поэт и писатель Николай Зарудин, ставший жителем Москвы после окончания гражданской войны и демобилизации из Красной Армии. В его комнате на паркетном полу навсегда остались следы, прожженные печкой, которой отогревался красногвардейский отряд. Талант Николая Зарудина, замеченный Максимом Горьким, особенно ценил Михаил Пришвин: молодой писатель глубоко знал жизнь леса. Николай Зарудин продолжил традицию, начатую Б. Зайцевым и А. Белым, он также написал очерк, посвященный улице, создав литературную картину Арбата, относящуюся к концу 20-х - началу 30-х годов. Зарудин еще застал в стенах "Праги" аукцион, застал шумный ресторанчик "Арбатский подвальчик", славившийся кутежами прожигателей жизни времен нэпа. На его глазах на месте домишек времен Наполеона выстроили почту (ныне Арбатская АТС) - "простую и трезвую, как геометрический чертеж". Она поднялась там, где Андрей Белый еще видел дом лихого гусара Мишеля Комарова, катавшего по Арбату на лихачах красавицу жену, где-то им похищенную.
Зарудин был свидетелем, как с Арбата исчезли частные магазины и лавки, как перестроили здание Театра Вахтангова, булыжную мостовую сменил асфальт, под землей пошли поезда метро, поверху - автобусы. Появились и новые жильцы - рабфаковцы, студенты, молодые инженеры, окончившие советские институты... "И сама улица, как будто вровень с людьми, стала строже, просторнее, с каждым днем все осмысленней, чище и светлее течет ее жизнь", - заключил Н. Зарудин. Арбат стал таким, каким мы его запомнили до превращения в пешеходную улицу.
ПИСАТЕЛЬ БОРИС ЗАЙЦЕВ
Бурный рост Москвы в начале нашего века затронул Арбат, как никакую другую соседнюю с ним улицу. Надстраивались и ломались старые дома, покрываясь строительными лесами; вместо патриархальной конки загрохотал трамвай; прибавилось народу на улицах, в лавках колониальных товаров появились экзотические гранаты и бананы. Владельцы земельных участков один за другим обращались к городским властям за разрешением о строительстве новых зданий. Так, арбатский купец Чулков в 1901 году построил высотой в четыре этажа кирпичный большой дом бесхитростной архитектуры, протянувшийся тридцатью окнами вдоль Спасопесковского переулка. Потом под эту же высоту и точно под такую же архитектуру подогнал купец стоявший рядом со вновь выстроенным лицом к Арбату свой двухэтажный дом, сдав его новым жильцам.
В очерке "Старый Арбат", написанном много лет спустя после этой строительной горячки, писатель и поэт Андрей Белый среди хорошо ему запомнившихся с детства домов улицы упоминает "дом угловой, двухэтажный, кирпичный, здесь жил доктор Добров; тут сиживал я, разговаривая с Леонидом Андреевым, с Борисом Зайцевым: даже не знали, что можем на воздух взлететь, бомбы делали под полом. Это открылось позднее уже..."
Где все происходило? Сохранился ли "угловой дом"?
Установить место жительства врача в старой Москве проще, чем кого бы то ни было, потому что выходивший в те годы справочник "Вся Москва" содержал раздел, где приводились фамилии и адреса всех частно практикующих врачей. И хотя Андрей Белый не назвал имени и отчества доктора Доброва, найти дом, где он жил, оказалось делом несложным. "Вся Москва" за 1905 год (когда писатели вели свои беседы, располагаясь над конспиративной квартирой, где боевики изготавливали самодельные бомбы, вскоре прогремевшие на баррикадах) подтверждает точность воспоминания Андрея Белого. Оказывается, доктор Филипп Александрович Добров проживал действительно в доме, располагавшемся на углу Арбата и Спасопесковского переулка, принадлежавшем купцу Чулкову.
В памяти Андрея Белого - образы домов, какие виделись они ему в детстве, когда по улице водили его за руку. К тому же времени, как он стал писателем и хаживал в "угловой дом" к доктору Доброву, двухэтажный кирпичный особняк превратился в четырехэтажный дом, образовав вместе с соседним жилым строением, выходившим фасадом в переулок, единое целое, в плане напоминая букву Г. Сюда в те годы знали дорогу многие литераторы. В доме купца Чулкова поселился Борис Зайцев, друг Леонида Андреева, с которым они в то время были неразлучны.
Оба писателя учились в Московском университете, оба начали печататься в московской газете "Курьер". Помощник присяжного поверенного Леонид Андреев выступал на страницах "Курьера" вначале как репортер, затем как автор рассказов. Их заметил Максим Горький, и в один из своих приездов в Москву привел на заседание литературного кружка "Среда" молодого человека с красивым лицом, тихого и молчаливого, одетого в пиджак табачного цвета. То был Леонид Андреев.
А вскоре уже сам Леонид Андреев, как свидетельствует в "Записках писателя" Н. Телешов, привел на заседание "Среды" новичка в форменной студенческой тужурке с золочеными пуговицами.
"Юноша талантливый, - говорил про него Андреев. - Напечатал в "Курьере" хотя всего два рассказа, но ясно, что из него выйдет толк". Этот же эпизод другой участник "Сред", оставивший интересные воспоминания, И. А. Белоусов, описывает несколько иначе, называя в качестве первооткрывателя таланта Бориса Зайцева другого писателя - Александра Серафимовича, автора "Железного потока". Но как бы то ни было, одним членом "Среды" стало больше. В московскую писательскую семью вслед за Леонидом Андреевым вошел Борис Зайцев, поселившись на Арбате неподалеку от дома Андрея Белого. Оба "арбатских" писателя в своих воспоминаниях обрисовали друг друга, причем не сговариваясь, на фоне улицы.
Вот слова Андрея Белого:
"Борис Константинович Зайцев был и мягок, и добр: в его первых рассказах мне виделся дар: студент "Боря", отпустивший себе чеховскую бородку, по окончании курса надел широкополую шляпу, наморщил брови и с крючковатой палкой в руке зашагал по Арбату; и все стали спрашивать:
- Кто?
- Борис Зайцев, писатель..."
А в это же время будущий автор "Петербурга" и "Москвы" виделся Борису Зайцеву в таком виде:
"На московском Арбате, где мы тогда с женой жили, вижу его студентом, в тужурке серой с золотыми пуговицами и фуражке с синим околышем. ...Что-то в революции ему давно нравилось. Он ее предчувствовал, ждал. По Арбату поэт не ходил, а летал, всегда спешил. В баррикадные дни пришлось, однако, ходить с опаской, что вот выскочит из-за угла какой-нибудь черносотенец..."
"Улица: темь, слепые окна на витринах, да бараний тулуп, ставший уже при воротах и озлобленно провожавший глазами прохожего с поднятым воротником.
- Студента - избить!
Таков Арбат; одинокий прохожий - я". Это уже чеканные слова Андрея Белого из его книги "Между двух революций".
Сегодня на углу Арбата и Спасопесковского видишь дом, поменявший свою окраску, но все такой же, какой был в дни революции 1905 года. Тогда квартира молодого писателя стала известна не только литераторам, но и подпольщикам-революционерам. Она служила им явкой, куда они приходили для конспиративных встреч. Как выяснилось позднее, явочная эта квартира находилась под пристальным наблюдением полиции, внедрившей в нее осведомителя. Описывая те бурные дни, Борис Зайцев уточнял, что жил он с женой "в переулке у Арбата в четвертом этаже нового красно-кирпичного дома, довольно просторного и бестолкового. Большая квартира с фонарем, выходившим на улицу, открывала вид на переулок и церковь, купола которой как раз рядом".
Вот по этим словам можно установить, что писатель имел в виду квартиру в крайнем подъезде, что находится дальше от Арбата. На месте и фонарь квартиры, на фасаде дома образующий выступ. Отсюда виден поэтичный Спас на Песках со своей шатровой колокольней и гроздью куполов.
Среди произведений Бориса Зайцева - романов, рассказов, исследований о творчестве Жуковского, Пушкина, Тургенева, Чехова есть и яркий очерк, целиком посвященный Арбату. В нем показана улица с начала века, когда свершились три революции, прогремели мировая и гражданская войны. На глазах писателя впервые на Арбате начали строить дома с сотнями квартир, с газом и электричеством, появились новые магазины, новые мостовые. Вот тогда вырос на углу Арбата и Калошина переулка дом, в чьих нишах "встали" два рыцаря, закованные в латы, охраняя старинную улицу. С образом Арбата в очерке связаны образы двух знаменитых русских поэтов. Один из них "поэт бирюзовоглазый", проносившийся, точно облако, по нечетной стороне Арбата это Андрей Белый. По другой стороне улицы ходил, прихрамывая, "поэт златовласый", приветствуя весну. То был Константин Бальмонт.
Оба они бывали в квартире с фонарем у Зайцева, оба были начинены поэзией. Бальмонт в боковом кармане всегда имел в запасе новые стихи, и, чтобы их услышать, приходилось порой гостям забираться под обеденный стол, крышка которого в глазах капризного поэта в эти минуты превращалась в раскидистую пальму, а ножки стола - в рощи Полинезии. Случалось забираться под стол и тучному Максимилиану Волошину, приходившему вместе с Бальмонтом. Появлялся в стенах этого дома и Павел Муратов, будущий автор трехтомной монографии "Образы Италии", один из тех, кто совершил переворот во взглядах общества на древнее русское живописное искусство. С хозяином квартиры вел беседы знаток античности и русской литературы поэт Вячеслав Иванов, устраивая за чайным столом "симпозион", дружески разбирая первые рассказы Бориса Зайцева.
Такова одна из страниц биографии углового дома с фонарем - дома с явкой на Арбате. И она не последняя...
АТЕЛЬЕ ФОТОХУДОЖНИКА
По адресу Арбат, 40, между двумя кафе расположилась скромная фотография. Дверь стеклянная и тамбур стеклянный, как водится, витрина с портретами. Ничего на первый взгляд примечательного. Быстро выписывается квитанция, еще быстрее делается снимок, кому какой требуется, на разные документы. За день перед массивным треножником, на котором установлен громоздкий аппарат с большим объективом и камерой, похожей на гармошку, проходит тысяча человек. Фотографируются в передней комнате, именуемой съемочным залом. А те немногие, кто желает заказать художественный портрет, проходят в смежную комнату, где господствует капитальный штатив, обремененный еще большим деревянным аппаратом, похожим уже не на гармошку, а на баян, регулируемый по высоте колесом.
Странные на вид аппараты эти - современные, делают их в наши дни в Харькове в ретроспективном стиле. Только прислонившееся к стене высокое напольное зеркало напоминает о том, что студия на Арбате существует давным-давно, после того как появился на улице еще один пятиэтажный доходный дом, где часть первого этажа и просторный подвал в годы первой мировой войны заняло фотоателье. Здесь обосновалась одна из студий "Идеал" преуспевавшего тогда мастера Георгия Биргана. По счету она стала четвертой на Арбате и самой долговечной. Все другие со временем закрылись, а эта действует по сей день.
Известный историк отечественной фотографии Леонид Филиппович Волков-Ланнит сказал мне о фотостудии на Арбате, 40:
- Здесь я бывал у Наппельбаума...
- Да, он работал в этой арбатской фотографии, - подтвердил его слова старейший московский мастер О. Л. Беленький, заведовавший первоклассным фотосалоном на Новом Арбате, где в мраморных хоромах выставлены большие, как картины, насыщенные яркими цветами снимки: портреты, пейзажи, жанровые сцены... Под рукой у мастеров, работающих в этом салоне, современная оптика, море света.
Наппельбаум снимал старой фотокамерой, подсвечивая лампой, даже для его времени - самыми скромными средствами.
Однако именно ему 31 января 1918 года предложили сделать портрет Председателя Ленина. В то время его мало кто знал в лицо. Как пишет Н. К. Крупская: "Вечером мы обыкновенно выходили из Смольного, и никогда никто его не узнавал, потому что тогда портретов не было".
Первый портрет и предстояло создать известному фотохудожнику М. С. Наппельбауму. За 30 лет работы перед объективом его камеры прошли самые известные люди старой России. Идя на съемку с дорожной камерой (размер ее был 24х30, объектив невысокой светосилы 1:7), мастер представлял, что увидит человека, похожего на одного из известных ему героев французской революции, в черном длинном сюртуке, опоясанном красным шарфом, и с кобурой...
Каково же было его удивление, когда к нему вышел поразивший скромностью и доброжелательностью человек. По профессиональной привычке фотограф мысленно начал делать снимки, фиксируя внимание на особенностях внешности и характера. "С первого же мгновения, - писал позднее Наппельбаум, - меня поразила его простота. Ни малейшей позы, ни одного движения, бьющего на эффект. Невысокого роста, широкоплечий, в люстриновом пиджаке, из нагрудного кармана которого торчало "вечное перо", быстрый и четкий в движениях, красиво посаженная голова с большим открытым лбом".
Снимать было чрезвычайно трудно: к Ленину то и дело подходили с вопросами, он подписывал бумаги. Не хватало света. На счастье фотографа, в окна Смольного на короткое время, прорвав облака, заглянули лучи зимнего солнца. Мастер, рискуя недодержкой, поспешил сделать снимки, приподняв руками камеру, чтобы подчеркнуть поразившие его очертания головы. Сумел передать он и ширину плеч, "взяв пластинку по ширине". Одним словом, мастер сделал свое дело, унося с собой несколько пластинок с образом Ленина. В мастерской он выполнил в присущей ему манере два портрета, в двух разных по композиции вариантах. На одном из них Ленин оставил свой автограф, а также сделал приписку: "Очень благодарю товарища Наппельбаума. Ленин".
Утвержденный таким образом снимок был издан как официальный портрет главы правительства. Его размножили массовым тиражом. Так, с помощью фото Россия узнала Ленина в лицо. То был первый камень, уложенный в основание пирамиды - культа вождя.
Хотя после этого Ленина снимали неоднократно, он обычно, когда к нему обращались с просьбой подарить фото, давал портрет, выполненный Наппельбаумом. Председатель ВЦИК Яков Свердлов помог мастеру основать студию в Москве в "Метрополе", где тогда заседал ВЦИК. Здесь, в гостинице, он и жил на одной лестничной площадке с наркомом иностранных дел Г. В. Чичериным.
В студии на Арбате Наппельбаум работал на закате своей долгой жизни, после окончания Отечественной войны. На пенсию ушел в 80 лет. Пока снимал был верен старой камере и лампе в 500 ватт, для которой сделал отражатель. Он говорил детям (а у него четыре дочери и сын): "Все, что делается в жизни, - не пропадет даром". Не счесть, сколько снимков сделал он за 88 лет жизни. Как мне рассказал его сын, отпусков не признавал, жил долгое время в мастерской, работал днем и ночью. Этот титанический труд не пропал даром.
Старый мастер успел увидеть гранки вышедшей в 1958 году своей книги-завещания "От ремесла к искусству", ставшей настольной книгой многих профессионалов и любителей фотографии. В издательстве "Планета" вышла монография о фотохудожнике. В этой книге публикуется 200 лучших портретов М. С. Наппельбаума. В разные годы ему позировали Федор Шаляпин, Александр Блок, Сергей Есенин и многие другие писатели, артисты, ученые...
@STARS + = ***
После публикации этого очерка в газете я получил письмо москвички Лидии Александровны Шумихиной, которое предлагаю читателям. Оно публикуется с сокращениями.
"...Очерк в "Московской правде" - "Ателье" подтолкнул меня взяться за перо и поведать Вам об одном из эпизодов в моей жизни.
Моему мужу необходимо было сфотографироваться для какого-то документа с выданным ему холодным оружием - саблей, и вот 23 февраля 1949 года (в выходной для военных день) мы отправились с двухлетним сынишкой на Арбат, 40, чтобы сфотографироваться.
Мы заказали три фотоснимка. Один - для документа мужа, один - семейный и один - сына. К нам вышел чернобородый мужчина с удивительно огненными глазами и пригласил пройти в свое помещение. Сделал портрет мужа для документа, сфотографировал нашу семейку, причем прочитал нам лекцию, почему надо усаживаться именно так, а не эдак. Сфотографировал сына. Потом попросил мужа сфотографироваться в такой позе, как тому хотелось, муж не возражал.
Через несколько дней, когда фотографии еще не были готовы, муж заболел, его увезли в госпиталь.
Мне дважды пришлось приезжать в фотостудию, так как снимок сына не получился. Когда снимали сынишку повторно, то на него прикрикнули, и он очень обиделся. Однако снимок получили, был он блестящий, но это я забежала несколько вперед. А тогда, после съемки, долгое время я не интересовалась фотографиями. Но вот однажды мне позвонили по телефону знакомые и сказали, что в витрине фотоателье на Арбате красуется портрет моего мужа. Зная его болезненную скромность, я позвонила в ателье и просила портрет с витрины убрать. Прошло какое-то время, и уже другие друзья сообщили мне, что портрет на месте...
Когда муж вернулся из госпиталя, прошло еще около двух месяцев, наконец мы поехали на Арбат. Портрета в витрине на улице не было, но он красовался внутри помещения. Когда муж попросил убрать его портрет, нам восторженно сказали: "Ведь это же работа самого Наппельбаума!"
Сознаюсь, мы тогда не знали, кто такой Наппельбаум и что он большой мастер. Нам предложили приобрести портрет. Что мы и сделали.
Уже нет на свете мужа, нет Наппельбаума, а портрет с личной подписью мастера украшает мою скромную комнату и восхищает всех, кто его видит.
Очаровательный портрет сына и наше семейное фото также не дают забыть Арбат, 40.
С уважением
Лидия Александровна Шумихина".
"ОДНО ЛИШЬ СЛОВО НУЖНО МНЕ - МОСКВА!"
"Я ею жил и ей живу.
Люблю, как лучший звук, Москву!"
К. Бальмонт
Когда в 1905 году на московских улицах одна за другой росли баррикады, среди рабочих и студентов - тех, кто их воздвигал, можно было видеть уже немолодого, безукоризненно одетого, романтического вида человека с длинными светлыми волосами и рыжеватой бородкой. Его хорошо знали посетители литературных вечеров, любители поэзии. То был поэт Константин Бальмонт. Он казался неутомимым: появлялся на возникавших тогда стихийно уличных митингах, на собраниях, выступал с импровизированных трибун; во дворе университета полицейские не дали ему говорить, стащили с трибуны. От ближайшей баррикады до его квартиры насчитывалось несколько сот метров.
Сутками поэт пропадал на улицах, встречался с Максимом Горьким, достал где-то пистолет и, зарядив его, носил постоянно с собой. ("Позже мама уговорила его подарить это оружие одному дружиннику М. Горького", прокомментировала этот эпизод дочь писателя Н. К. Бальмонт-Бруни, читая очерк.) Многие знакомые поэта поражались, видя известного эпикурейца и эстета в роли бесстрашного революционера. Но это были дни, которых Константин Бальмонт ждал всю свою жизнь.
Началась она в 1867 году в небольшой усадьбе в маленькой деревне Гумнищи, продолжалась в городе Шуе, где Константин Бальмонт учился в гимназии. Из седьмого, выпускного класса его неожиданно, к ужасу семьи, исключили за участие в революционном кружке. С трудом благодаря хлопотам его матери ему удалось закончить гимназический курс. Занимался на юридическом факультете Демидовского лицея, но большую часть времени изучал литературу, историю Великой Французской революции. Виденный им однажды в детстве деревенский обоз родил в нем мечту о братстве людей, "возможности и неизбежности всемирного счастья".
Около года проучился Бальмонт в лицее, и вновь все повторилось: за участие в студенческих беспорядках его арестовали и посадили в Москве в камеру Бутырской тюрьмы, после чего исключили из числа студентов. (Правда, ему удалось на следующий год восстановиться в Московском университете, но учеба уже не пошла.) Так и остался Константин Бальмонт без законченного высшего образования, но это не помешало ему стать одним из образованнейших людей своего времени, человеком, постигшим вершины русской и мировой культуры, для чего он один за другим изучал иностранные языки. Его друг поэт Марина Цветаева заметила, что, владея шестнадцатью языками, он писал на семнадцатом языке - "бальмонтовском".
Постижение науки происходило медленно, в жестокой борьбе с бедностью. "Родная Москва... Здесь, - как вспоминал поэт, - знал я месяцы настоящего голода и годы битвы с переменным успехом". Не сразу стал Константин Бальмонт жителем респектабельного арбатского Большого Толстовского переулка (ныне Карманицкий). Страницы московской газеты "Русские ведомости" за 1890 год сохранили для нас репортерскую заметку под названием "Выбросившийся из окна", рассказывающую, как в порыве отчаяния со второго этажа меблированных комнат "Мадрид", располагавшихся на углу Тверской и Леонтьевского переулка, ринулся вниз с высоты 15 аршин студент Константин Дмитриевич Бальмонт...
Из этого испытания, хотя и пришлось проваляться год на больничной койке, он вышел переродившимся, окрепшим духом. Спасла его поэзия. Первый сборник стихов был сожжен по указанию цензуры. Шаг за шагом Константин Бальмонт завоевывал место под солнцем русской литературы, обратив на себя сначала внимание знатоков, а потом и всей читающей России. Доброе напутствие, укрепившее его веру, дал писатель В. Короленко, поддержал профессор университета Н. Стороженко, доверили переводы известные книгоиздатели Сабашниковы. Молодой поэт обладал поразительной работоспособностью, позволявшей ему не только каждый день творить самому, но и читать других писателей, поэтов, ученых, причем, как правило, на языке оригинала. Вышедшие в начале века в Москве его поэтические сборники "Будем как солнце", "Только любовь" сделали их автора известным. Еще до этого недоучившийся студент получил приглашение прочитать курс лекций о русской литературе в Оксфорде.