Страница:
благодарна, хоть и молчала, двадцать один — восемнадцать, не так уж плохо,
ты делаешь успехи, это все вопрос тренировки.
В какой-то момент, перед сном, Маурисио подумал, что, как бы то ни
было, все идет хорошо, просто смешно представлять себе, что Вера засыпает
сейчас в каких-нибудь ста метрах от его комнаты, в своем бунгало, под шорох
пальм, ей можно позавидовать, тебе повезло, детка. Они ездили на экскурсию
по ближайшим островам в одной и той же группе и весело развлекались вместе с
остальными, плавали и играли в карты; Анна сожгла плечи, и Вера дала ей
смягчающий крем, вы же знаете, детский врач неизбежно должен понимать в
кремах, возвращение в их общество англичанина, который теперь стал
осмотрительнее под защитой небесно-голубого халата, вечером по радио
говорили о Джомо Кенниата[221] и о междуплеменных проблемах, кто-то поделился
своими довольно обширными знаниями о племени массаи[222] и развлек их за
рюмочкой-другой разными легендами и рассказами о львах, тема Карен Бликсен[223] и
установление подлинности амулетов из шкуры слона, чистый нейлон, и так все в
этих странах. Вера не знала, была среда или четверг, когда Сандро проводил
ее в бунгало после того, как они долго гуляли по пляжу, где целовались, как
и положено целоваться на таком пляже и под такой луной, она позволила ему
войти, едва он положил ей руку на плечо, она позволила ему любить себя всю
ночь, она услышала непривычные слова, познала разницу и потом медленно
засыпала, наслаждаясь каждой минутой тишины под москитной сеткой, почти
неощутимой. А у Маурисио была сиеста, после обеда, во время которого его
колени упирались в бедро Анны, он проводил ее в ее комнату, пробормотал «до
скорого», стоя в дверях, увидел, что Анна медлит закрывать дверь, положив
руку на задвижку, вошел в комнату вслед за ней и с головой ушел в
наслаждение, которое отпустило их, когда был уже поздний вечер, остальные
уже думали, не заболели ли они, и Вера неопределенно улыбалась, потягивая
что-то из стакана и обжигая себе язык смесью кампари с кенийским ромом,
который Сандро взбил за стойкой бара, к удивлению Мото и Никуку, эти
европейцы, должно быть, все свихнулись.
В соответствии с установленным планом в семь часов вечера, в субботу,
Вера назначила встречу без свидетелей на пляже и заранее указала подходящую
для этого пальмовую рощу. Они обнялись с прежней нежностью, смеясь, словно
дети, выполняя четвертый пункт соглашения, какие тут милые люди. Нежное
уединение песка и сухие ветки, сигареты и бронзовый загар пятого или шестого
дня, когда глаза начинают блестеть, как новые, когда поговорить друг с
другом — праздник. У нас все идет прекрасно, почти сразу же сказал
Маурисио, и Вера согласилась, конечно, у нас все идет прекрасно, это видно
по твоему лицу и волосам, как это, по волосам, потому что они блестят
по-другому, это от морской соли, дурочка, возможно, но от соли они обычно
слипаются, от смеха оба не могут говорить, да и зачем о чем-то говорить,
лучше глядеть друг на друга и смеяться, предзакатные лучи солнца, как быстро
оно заходит, тропики, всмотрись, и ты увидишь сказочный зеленый луч[224], я уже
пробовал это делать с моего балкона, но ничего не увидел, ах ну да, конечно,
у сеньора есть балкон, да, сеньора, балкон, зато вы предаетесь наслаждениям
в своем бунгало, которое так располагает к изысканным оргиям. Заметить,
будто вскользь, закуривая еще одну сигарету, нет, правда, это великолепно, у
него совсем другая манера. Значит, так и есть, раз ты говоришь. А твоя как,
скажи. Мне не нравится, когда ты говоришь «твоя», как будто речь идет о
раздаче премий на конкурсе. Так и есть. Допустим, но не в этом случае, это
не про Анну. О, какой у тебя медовый голос, ты говоришь «Анна» так, будто
облизываешь каждую букву. Каждую букву — нет, но. Свинья ты этакая. А ты
тогда кто? Я-то уж, по крайней мере, ничего не облизываю. Я так и
предполагал, эти итальянцы все вышли из «Декамерона». Минуточку, мы не на
сеансе групповой терапии, Маурисио. Прошу прощения, это не ревность, я не
вправе. Ах, вот оно что, тогда good bye. Ну, так как? А вот так, все
замечательно, потрясающе, все бесконечно замечательно. Очень рад за тебя, я
бы чувствовал себя неловко, если бы тебе было не так хорошо, как мне. А вот
и посмотрим, как там у тебя, пункт четвертый нашего соглашения велит, что. Я
не отрицаю, но мне нелегко выразить это словами, Анна, как волна, как
морская звезда. Красная или лиловая? И то и другое, золотистая река, розовые
кораллы. Этот мужчина — скандинавский поэт. А вы — венецианская
распутница. Он не из Венеции, а из Вероны. Какая разница, все равно
вспоминаешь о Шекспире[225]. Ты прав, мне и в голову не приходило. Что ж, так
держать, нет, правда. Так держать, Маурисио, нам осталось еще пять дней. А
главное, пять ночей, используй их с толком. Думаю, так и будет, он обещал
посвятить меня в то, что он называет искусством возвращения к реальности.
Надеюсь, ты мне потом объяснишь. Не сомневайся, во всех подробностях, а ты
расскажешь мне про твою реку из золота и синие кораллы. Розовые кораллы,
детка. Так или иначе, времени мы не теряем. Что из этого получится, там
будет видно, главное, мы не теряем его сейчас, и хватит об этом говорить, а
то мы что-то слишком задержались на четвертом пункте. Искупаемся перед
виски? Виски, какая вульгарщина, меня угощают карпано или настойкой
можжевельника, только так. О, прошу прощения. Ничего страшного, изысканность
приходит со временем, пойдем искать зеленый луч, вдруг повезет. Пятница,
день Робинзона[226], кто-то вспомнил об этом за рюмочкой, и некоторое время все
говорили о необитаемых островах и кораблекрушениях, прошел короткий сильный
ливень, посеребривший пальмы, а потом снова распелись птицы, сколько здесь
перелетных птиц, старый моряк и его альбатрос[227], эти люди умеют жить, каждый
стакан виски сдобрен порцией фольклора, старыми песнями о Гебридских
островах[228] или Гваделупе[229], к концу дня Вера и Маурисио подумали об одном и том
же, отель заслуживает свое название, это было для них дуновением пассатов,
Анна и головокружительные, давно забытые ощущения, Сандро — изощренный
мастер своего дела, дуновение пассатов, которое унесло их в другие времена,
когда еще не было привычки, когда время еще было таким, как сейчас, полеты
фантазии и озарения в море простыней, вот как теперь, как теперь уже не
бывает, и потому все это, и потому пассаты еще будут дуть до вторника, как
раз до конца междуцарствия, которое есть возвращение в далекое прошлое,
мгновенное путешествие к источнику, вновь забившему из земных недр, который
омывал их потоком нынешних наслаждений, однако не давал забывать, ни на
минуту не давал забывать о пунктах соглашения, о «Блюзе в терциях».
Они не говорили об этом, когда встретились в «боинге», вылетающем из
Найроби, и когда вместе закурили первую сигарету на пути к возвращению.
Смотреть друг на друга, как раньше, когда их заполняло нечто, не требующее
слов, и что они молча хранили в отеле «Пассаты», распивая виски и
рассказывая анекдоты, в какой-то степени им обоим не следовало пока
расставаться с «Пассатами», пусть пока дуют им в спину, пусть они еще
поплавают под любимыми парусами старых добрых времен, чтобы по возвращении
они сломали бы корабельный винт и покончили с черным, вязким, тягучим
мазутом повседневности, который отравлял шампанское в дни рождения и их
ежевечерние надежды. Пассаты, принесенные Анной и Сандро, вдыхать их полной
грудью, пока смотришь друг на друга сквозь облако дыма, потому что
теперешний Маурисио — это Сандро, который все еще здесь, его кожа, его
волосы, его голос дополняют облик Маурисио, так же как и глуховатый смех
Анны в минуты любви затопляет нынешнюю милую улыбку Веры, которой та
пытается прикрыть свое отсутствие. Шестого пункта у них не было, но они
могли придумать его без слов, это было так естественно, что в какой-то
момент он пригласил Анну выпить еще виски, что она приняла приглашение,
погладив его по щеке, и сказала да, сказала, да, Сандро, было бы так славно
выпить еще виски, чтобы избавиться от страха высоты, играть в эту игру до
конца путешествия, и никакие соглашения не понадобились, само собой
получилось так, что Сандро еще в аэропорту предложил Анне проводить ее
домой, и что Анна приняла это за обычный знак внимания со стороны светского
мужчины, и что теперь уже она, в свою очередь, поискав ключи в сумочке,
пригласила Сандро войти и что-нибудь выпить, велела ему оставить чемодан в
прихожей и провела в гостиную, извинившись, столько пыли скопилось и не
проветрено, она раздвинула занавески и принесла лед, пока Сандро, с видом
знатока, оглядывал полки с пластинками и гравюру Фридлендера[230]. Был уже
двенадцатый час ночи, они по-дружески выпили рюмочку, и Анна принесла банку
паштета и галеты, Сандро помог ей сделать канапе, но они их так и не
попробовали, их руки и губы соединились, они, обнявшись, упали на кровать и
стали раздевать друг друга, путаясь в завязках и застежках, срывая последние
одежды, откинули покрывало, приглушили свет и медленно обрели друг друга под
шепот и ожидание, шепча друг другу слова ожидания и надежды. Кто знает,
сколько прошло времени, прежде чем они вернулись к виски и сигаретам,
откинувшись на подушки, они курили при свете торшера. Они старались не
смотреть друг на друга, слова медленно долетали до стены и возвращались
обратно, будто слепые играли в мяч, и она первая спросила, словно спрашивая
не его, а себя, что будет у Веры и Маурисио после «Пассатов», что с ними
будет, когда они вернутся.
— Они все поймут сами, — сказал он. — Они все поймут, и после этого
они больше уже ничего не смогут сделать.
— Всегда можно что-то сделать, — сказала она. — Вера не оставит все
так, как есть, достаточно было взглянуть на нее.
— Маурисио тоже, — сказал он. — Я его почти не успел узнать, но это
было очевидно. Ни тот, ни другая не оставят все как есть, а что они сделают,
предположить нетрудно.
— Это, верно, нетрудно, это ясно видно даже отсюда.
— Они не спят, так же как и мы с тобой, они тихо разговаривают, не
глядя друг на друга. Им уже нечего сказать, слова кончились, и думаю, именно
Маурисио откроет шкафчик и вынет синий пузырек. Такой же синий пузырек, как
этот, смотри.
— Вера отсчитает таблетки и разделит их поровну, — сказала она. —
Она всегда занималась практической стороной жизни, у нее это хорошо
получится. Шестнадцать таблеток каждому, четное число, и никаких проблем.
— Они будут принимать их по две, запивая виски, и одновременно, не
опережая друг друга.
— Они покажутся им немного горьковатыми, — сказала она.
— Маурисио скажет, нет, скорее кислыми.
— Да, пожалуй, скорее кислыми. А потом они погасят свет, неизвестно
почему.
— Никто никогда не знает почему, но это правда, они погасят свет и
обнимутся. Это наверняка, я знаю, что они обнимутся.
— В темноте, — сказала она, нащупывая рукой выключатель. — Вот так,
это правда.
— Да, вот так, — сказал он.
[Пер. А.Борисовой]
Когда она в последний раз видела его раздетым?
Это был даже не вопрос… выходя из кабинки, вы поправляли бикини и
искали глазами силуэт сына, ждавшего вас на берегу. И вдруг прозвучал — как
бы между прочим — этот вопрос, вопрос риторический, на самом деле не
подразумевающий ответа… скорее его надо воспринимать как внезапное
признание утраты… Детское тельце Роберто в душе, вы растираете ему
ушибленную коленку… Такие картины не повторялись уже Бог знает сколько
времени; с тех пор, как вы видели его в последний раз голым, прошло много
месяцев, год с лишним… этого срока вполне хватило, чтобы Роберто перестал
заливаться краской стыда, дав петуха, чтобы прекратил с вами откровенничать
и находить моментальное утешение в ваших объятиях, когда ему бывало больно
или плохо… Прошлый день рождения, пятнадцатилетие, с тех пор миновало уже
полгода, и теперь всякий раз в ванной щелкает задвижка, а «спокойной ночи»
Роберто говорит, только надев пижаму: разоблачаться при вас он стесняется…
и лишь изредка, по старой привычке — бросок на шею, бурные ласки и влажные
поцелуи… мама, мама милая, Дениз милая, мама или Дениз — судя по
настроению и часу, детеныш мой, Роберто — детеныш Дениз, мальчуган, который
лежит на пляже, глядит на водоросли, очерчивающие границы прилива, и слегка
приподнимает голову, чтобы посмотреть на вас, когда вы идете от кабинок для
переодевания; самоутверждающийся детеныш: сигарета во рту, взгляд направлен
на вас.
Вы легли рядом с Роберто, а ты, Роберто, привстал, нащупывая пачку
сигарет и зажигалку.
— Нет, спасибо, пока не надо, — сказали вы, вынимая очки из сумки,
которую ты сторожил, пока Дениз переодевалась.
— Хочешь принесу тебе виски? — спросил ты ее.
— Лучше потом, когда искупаемся. Пошли?
— Конечно пошли, — откликнулся ты.
— Тебе ведь все равно, да? Тебе сейчас все безразлично, Роберто?
— Не язви, Дениз.
— Да я не в упрек, я понимаю, что тебе не до того.
— Уф, — сказал ты, отворачиваясь.
— А почему она не пришла на пляж?
— Кто? Лилиан? Откуда я знаю? Вчера вечером она неважно себя
чувствовала, так она мне сказала.
— И родителей не видно, — пробормотали вы, окидывая пляж
неторопливым, чуть близоруким взором. — Нужно будет справиться в гостинице,
может, кто-то из них заболел.
— После схожу, — хрипло пообещал ты, прекращая разговор.
Вы встали, ты пошел следом, подождал, пока Дениз бросилась в воду, а
потом вошел не спеша и поплыл, держась поодаль, а она подняла руки и
помахала тебе. Тогда ты перешел на баттерфляй и сделал вид, что вот-вот
налетишь на Дениз, а вы, Дениз, обняли его, засмеялись и шлепнули… какой
же ты малыш-глупыш, даже в море умудряешься мне ноги отдавить! Вдоволь
наигравшись, нагонявшись друг за другом, вы поплыли медленными саженками в
открытое море; когда на уменьшившемся пляже внезапно замаячила фигурка
Лилиан, она показалась вам красной, немного бесформенной блошкой.
— Пускай побесится, — буркнул ты, не разрешая Дениз поднять руку и
помахать девочке. — Пусть пеняет на себя, раз опоздала. Мы останемся здесь,
вода отличная.
— Вчера вечером вы ходили к утесу и поздно вернулись. Урсула не ругала
Лилиан?
— А чего ругаться? Не так уж и поздно было, да и Лилиан не маленькая.
— Для тебя, но не для Урсулы, для нее она все еще в слюнявчиках ходит;
о Хосе Луисе я и не говорю, он в жизни не смирится с тем, что у дочурки
начались месячные.
— Фу, грубиянка! — сказал ты польщенно и сконфуженно. — Давай
сплаваем до волнореза, Дениз, даю тебе пять метров форы.
— Лучше побудем здесь, посостязаешься с Лилиан, она тебя наверняка
обгонит. Ты с ней переспал вчера?
— Что? Да ты что?!
— Сейчас воды нахлебаешься, дурачок, — усмехнулись вы, хватая его за
подбородок и игриво опрокидывая на спину. — Но ведь мое предположение
логично,
не так ли? Ты повел ее вечером на пляж, вернулись вы поздно, теперь
Лилиан появляется в последний момент… аккуратней, тюлень, опять ты мне по
щиколотке заехал, даже в открытом море нет от тебя спасения.
Перекувыркнувшись в воде — вы неспешно последовали его примеру, — ты
замолк, словно выжидая, но вы тоже ждали, и солнце светило вам прямо в
глаза.
— Я хотел, мама, — признался ты, — а она — нет, она…
— Ты действительно хотел или только на словах?
— Знаешь, по-моему, ей тоже хотелось, мы стояли возле утеса, и это
было несложно, я знаю там грот… Но потом она отказалась, струсила… Что
тут поделаешь?
Вы подумали, что пятнадцать с половиной лет — это ужасно мало,
обхватили его за голову и поцеловали в волосы, а ты отбрыкивался, смеясь,
теперь ты действительно ждал, что Дениз продолжит разговор, что именно она
— как это ни фантастично — окажется тем человеком, который поговорит с
тобой о заветном.
— Если тебе показалось, что Лилиан хотела, то не сегодня-завтра у вас
все получится. Вы оба — малыши, и ваши чувства несерьезны, но суть не в
том…
— Я люблю ее, мама, и она меня тоже, я уверен!
— Вы малыши, и как раз поэтому я с тобой разговариваю, ведь если ты со
дня на день переспишь с Лилиан, то вы, разумеется, будете вести себя как
полнейшие неумехи.
Ты взглянул на нее в паузе между двумя мягкими волнами, а вы чуть было
не рассмеялись ему прямо в лицо, потому что, ясное дело, Роберто не понимал,
он был в ужасе, почти в шоке оттого, что Дениз примется объяснять ему
азбучные истины, мама миа, только этого не хватало.
— Я хочу сказать, что никто из вас не будет предохраняться, глупыш, и
в результате к концу отпуска Урсула и Хосе Луис получат подарочек —
беременность дочки. Теперь понятно?
Ты ничего не ответил, но, конечно же, все сообразил, ты понимал это уже
тогда, когда впервые поцеловал Лилиан, ты тогда задал себе нелегкий вопрос и
подумал об аптеке, но дальше дело застопорилось.
— Может, я ошибаюсь, но у Лилиан на лице написано, что она понятия ни
о чем не имеет, разве только теоретически, но что толку? Если хочешь знать,
я за тебя рада, но раз уж ты немного повзрослел, тебе следовало бы самому
позаботиться о вашей безопасности.
Она увидела, как ты окунул лицо в воду, с силой растер его и уставился
на нее в упор.
Медленно плывя на спине, вы подождали Роберто, чтобы поговорить о том,
о чем он и так думал, словно стоял перед прилавком аптеки.
— Вариант не идеальный, сама знаю, но если она никогда раньше этим не
занималась, то, наверное, с ней трудно будет говорить о таблетках, тем более
что здесь…
— Да, я тоже так считаю, — сказал ты как можно басистее.
— Чего же ты тогда ждешь? Купи их и положи в карман, а главное, не
потеряй голову и используй в нужный момент.
Ты вдруг нырнул, потащив ее за собой, пока она не закричала и не
засмеялась, ты накрыл ее тюфяком из пены и шлепков, от которого отрывались
лоскуты слов, перебиваемых твоими «ап-чхи» и ударами по воде… ты боялся,
ведь ты никогда не покупал этих изделий, и боялся… как, как же я туда
приду, в аптеке работает старуха Делькасс, там нет продавцов-мужчин, что ты
говоришь, Дениз, как я у нее попрошу, я не смогу, я сквозь землю провалюсь.
Однажды, когда тебе было семь лет, ты пришел из школы пристыженный, а
вы, никогда не подгонявшая его в подобных случаях, подождали, пока, ложась
спать, Роберто не свернулся в ваших объятиях смертоносной анакондой — так
назывались ваши шутливые игры перед сном, — и стоило задать пару вопросов,
как ты сразу рассказал, что на переменке у тебя начала зудеть попка и там,
между ног, и ты расчесался до крови, и тебе было страшно и стыдно, потому
что ты возомнил, что это чесотка, наверное, ты заразился от лошадей дона
Мельчора. А вы, покрывая поцелуями залитое слезами, испуганное и смущенное
лицо Роберто, опрокинули сына навзничь, раздвинули ему ноги и после
тщательного осмотра обнаружили укусы то ли вшей, то ли блох, так сказать
школьные «прелести»… но какая же у тебя чесотка, дурачишко, ты всего лишь
расцарапал тело до крови. Как просто: спирт и мазь, ласковые, успокаивающие
пальцы… вновь обрести, преодолев барьер признания, доверие и счастье… ну
конечно, ничего страшного, спи, глупенький, завтра утром еще посмотрим.
Милые картины недавнего прошлого, мелькающие перед вами в волнах под
аккомпанемент веселого смеха… а потом — внезапное отдаление сына,
отчуждение из-за ломающегося голоса, неожиданно появившегося на горле
адамова яблока, пушка на подбородке; до чего же нелепы эти ангелы,
изгоняющие нас из рая! Вы почувствовали иронию происходящего и улыбнулись
под водой, волна укрыла вас, словно простынкой, да, трудно не ощутить иронию
судьбы, ведь, в сущности, нет никакой разницы между боязнью признаться, что
у тебя в паху подозрительный зуд, и опасением, что старуха Делькасс
отнесется к тебе как к малолетке. Когда ты вновь подплыл, не глядя на Дениз,
которая лежала на спине, и принялся плавать кругами вокруг нее, точно
собачонка, вы, Дениз, уже знали, чего он ждет, ждет неистово и униженно, как
раньше, когда он был вынужден отдаваться во власть чужих умных глаз и ловких
рук, и это было стыдно и сладко; сколько раз Дениз снимала у тебя резь в
животе или растирала икру, сведенную судорогой!
— Коли так, я сама пойду, — сказали вы. — Даже не верится, что ты у
меня такой недоумок, сынок.
— Ты? Пойдешь?
— Естественно, пойду, мой сын ведь еще не дорос. Надеюсь, тебе не
пришло в голову попросить Лилиан?
— Черт побери, Дениз…
— Я замерзла. — Голос ваш звучал почти жестко. — Теперь, пожалуй,
стоит выпить виски, но сперва давай сплаваем до волнореза. И без форы, я
тебя все равно обставлю.
Это было — словно поднимаешь копирку и видишь под ней точную копию
предыдущего дня: обед с родителями Лилиан и сеньором Гуцци, специалистом по
ракушкам, долгая и жаркая сиеста, чай с тобой… вообще-то ты сидел
безвылазно в своей комнате, но чаепитие было обязательным ритуалом, который
нельзя нарушать… гренки, терраса, потихоньку надвигающийся вечер, вы
слегка жалели Роберто, он явно чувствовал себя не в форме, но ритуал вам
нарушать не хотелось, эта встреча никогда не отменялась, где бы вы ни
находились днем, вы непременно встречались под вечер за чаем, а потом каждый
мог отправляться восвояси. Дениз было ясно до слез, что ты не можешь
постоять за себя, бедняжка Роберто, ты сидел, поджав хвостик, как собачонка,
не обращавшая внимания на масло и мед, ах ты, мой непоседливый песик,
глотавший гренки вперемежку со словами, так-так… еще одну чашку чая, еще
одну сигарету…
Теннисная ракетка, щеки, как помидоры… бронзовая Лилиан,
разыскивающая тебя, чтобы сходить до ужина в кино. Вы обрадовались, что они
ушли, ты выглядел совершенно потерянным и не находил себе места, надо, надо
пустить тебя в плавание с Лилиан, в эту почти непостижимую для вас
переброску междометиями, смешками и жаргонными выражениями, объяснить
которые не под силу никакой грамматике, потому что сама жизнь в который раз
смеялась над грамматикой. Вы наслаждались одиночеством, но потом вдруг
загрустили, представив себе чинный, безмолвный зал и кинофильм, который
увидят только они. Вы надели свои любимые брюки и блузку и спустились по
набережной, задержавшись у магазинчиков и киоска, чтобы купить журнал и сигареты. На местной аптеке
красовалась вывеска — этакая заикающаяся пагода, а внутри, в комнатушке,
пропахшей лекарственными травами, обитали старуха Делькасс в немыслимом
красно-зеленом чепце и молоденькая провизорша… вот кого ты на самом деле
боялся, хотя говорил только про старуху Делькасс. В аптеке околачивались два
сморщенных болтливых покупателя, явившихся за аспирином и желудочными
таблетками, они уже уплатили, но уходить не торопились, а разглядывали
витрины, пытаясь протянуть время: все-таки здесь интересней, чем дома. Вы
повернулись к ним спиной, зная, что в таком тесном помещении слышен каждый
шорох, потом поддакнули старухе Делькасс, дескать, погода — благодать,
затем попросили у нее пузырек со спиртом, как бы давая последний срок
покупателям, которым давно пора было выметаться… а когда старуха принесла
пузырек, вы, увидев, что сморчки еще созерцают витрины с детским питанием,
сказали как можно тише:
— Мне нужно купить кое-что для сына, он сам не отваживается, да-да,
именно, я не знаю, какие у вас упаковки, но не важно, дайте мне парочку, сын
сам разберется, что к чему. Комедия, правда?
Выпалив все это на одном дыхании, вы первая готовы были признать комизм
положения и даже расхохотаться в лицо старухе Делькасс… трескучий
попугайный голос, желтый диплом фармацевта, выставленный в витрине… у нас
есть поштучно и в пакетиках, по двенадцать и по двадцать четыре штуки. Один
ты делаешь успехи, это все вопрос тренировки.
В какой-то момент, перед сном, Маурисио подумал, что, как бы то ни
было, все идет хорошо, просто смешно представлять себе, что Вера засыпает
сейчас в каких-нибудь ста метрах от его комнаты, в своем бунгало, под шорох
пальм, ей можно позавидовать, тебе повезло, детка. Они ездили на экскурсию
по ближайшим островам в одной и той же группе и весело развлекались вместе с
остальными, плавали и играли в карты; Анна сожгла плечи, и Вера дала ей
смягчающий крем, вы же знаете, детский врач неизбежно должен понимать в
кремах, возвращение в их общество англичанина, который теперь стал
осмотрительнее под защитой небесно-голубого халата, вечером по радио
говорили о Джомо Кенниата[221] и о междуплеменных проблемах, кто-то поделился
своими довольно обширными знаниями о племени массаи[222] и развлек их за
рюмочкой-другой разными легендами и рассказами о львах, тема Карен Бликсен[223] и
установление подлинности амулетов из шкуры слона, чистый нейлон, и так все в
этих странах. Вера не знала, была среда или четверг, когда Сандро проводил
ее в бунгало после того, как они долго гуляли по пляжу, где целовались, как
и положено целоваться на таком пляже и под такой луной, она позволила ему
войти, едва он положил ей руку на плечо, она позволила ему любить себя всю
ночь, она услышала непривычные слова, познала разницу и потом медленно
засыпала, наслаждаясь каждой минутой тишины под москитной сеткой, почти
неощутимой. А у Маурисио была сиеста, после обеда, во время которого его
колени упирались в бедро Анны, он проводил ее в ее комнату, пробормотал «до
скорого», стоя в дверях, увидел, что Анна медлит закрывать дверь, положив
руку на задвижку, вошел в комнату вслед за ней и с головой ушел в
наслаждение, которое отпустило их, когда был уже поздний вечер, остальные
уже думали, не заболели ли они, и Вера неопределенно улыбалась, потягивая
что-то из стакана и обжигая себе язык смесью кампари с кенийским ромом,
который Сандро взбил за стойкой бара, к удивлению Мото и Никуку, эти
европейцы, должно быть, все свихнулись.
В соответствии с установленным планом в семь часов вечера, в субботу,
Вера назначила встречу без свидетелей на пляже и заранее указала подходящую
для этого пальмовую рощу. Они обнялись с прежней нежностью, смеясь, словно
дети, выполняя четвертый пункт соглашения, какие тут милые люди. Нежное
уединение песка и сухие ветки, сигареты и бронзовый загар пятого или шестого
дня, когда глаза начинают блестеть, как новые, когда поговорить друг с
другом — праздник. У нас все идет прекрасно, почти сразу же сказал
Маурисио, и Вера согласилась, конечно, у нас все идет прекрасно, это видно
по твоему лицу и волосам, как это, по волосам, потому что они блестят
по-другому, это от морской соли, дурочка, возможно, но от соли они обычно
слипаются, от смеха оба не могут говорить, да и зачем о чем-то говорить,
лучше глядеть друг на друга и смеяться, предзакатные лучи солнца, как быстро
оно заходит, тропики, всмотрись, и ты увидишь сказочный зеленый луч[224], я уже
пробовал это делать с моего балкона, но ничего не увидел, ах ну да, конечно,
у сеньора есть балкон, да, сеньора, балкон, зато вы предаетесь наслаждениям
в своем бунгало, которое так располагает к изысканным оргиям. Заметить,
будто вскользь, закуривая еще одну сигарету, нет, правда, это великолепно, у
него совсем другая манера. Значит, так и есть, раз ты говоришь. А твоя как,
скажи. Мне не нравится, когда ты говоришь «твоя», как будто речь идет о
раздаче премий на конкурсе. Так и есть. Допустим, но не в этом случае, это
не про Анну. О, какой у тебя медовый голос, ты говоришь «Анна» так, будто
облизываешь каждую букву. Каждую букву — нет, но. Свинья ты этакая. А ты
тогда кто? Я-то уж, по крайней мере, ничего не облизываю. Я так и
предполагал, эти итальянцы все вышли из «Декамерона». Минуточку, мы не на
сеансе групповой терапии, Маурисио. Прошу прощения, это не ревность, я не
вправе. Ах, вот оно что, тогда good bye. Ну, так как? А вот так, все
замечательно, потрясающе, все бесконечно замечательно. Очень рад за тебя, я
бы чувствовал себя неловко, если бы тебе было не так хорошо, как мне. А вот
и посмотрим, как там у тебя, пункт четвертый нашего соглашения велит, что. Я
не отрицаю, но мне нелегко выразить это словами, Анна, как волна, как
морская звезда. Красная или лиловая? И то и другое, золотистая река, розовые
кораллы. Этот мужчина — скандинавский поэт. А вы — венецианская
распутница. Он не из Венеции, а из Вероны. Какая разница, все равно
вспоминаешь о Шекспире[225]. Ты прав, мне и в голову не приходило. Что ж, так
держать, нет, правда. Так держать, Маурисио, нам осталось еще пять дней. А
главное, пять ночей, используй их с толком. Думаю, так и будет, он обещал
посвятить меня в то, что он называет искусством возвращения к реальности.
Надеюсь, ты мне потом объяснишь. Не сомневайся, во всех подробностях, а ты
расскажешь мне про твою реку из золота и синие кораллы. Розовые кораллы,
детка. Так или иначе, времени мы не теряем. Что из этого получится, там
будет видно, главное, мы не теряем его сейчас, и хватит об этом говорить, а
то мы что-то слишком задержались на четвертом пункте. Искупаемся перед
виски? Виски, какая вульгарщина, меня угощают карпано или настойкой
можжевельника, только так. О, прошу прощения. Ничего страшного, изысканность
приходит со временем, пойдем искать зеленый луч, вдруг повезет. Пятница,
день Робинзона[226], кто-то вспомнил об этом за рюмочкой, и некоторое время все
говорили о необитаемых островах и кораблекрушениях, прошел короткий сильный
ливень, посеребривший пальмы, а потом снова распелись птицы, сколько здесь
перелетных птиц, старый моряк и его альбатрос[227], эти люди умеют жить, каждый
стакан виски сдобрен порцией фольклора, старыми песнями о Гебридских
островах[228] или Гваделупе[229], к концу дня Вера и Маурисио подумали об одном и том
же, отель заслуживает свое название, это было для них дуновением пассатов,
Анна и головокружительные, давно забытые ощущения, Сандро — изощренный
мастер своего дела, дуновение пассатов, которое унесло их в другие времена,
когда еще не было привычки, когда время еще было таким, как сейчас, полеты
фантазии и озарения в море простыней, вот как теперь, как теперь уже не
бывает, и потому все это, и потому пассаты еще будут дуть до вторника, как
раз до конца междуцарствия, которое есть возвращение в далекое прошлое,
мгновенное путешествие к источнику, вновь забившему из земных недр, который
омывал их потоком нынешних наслаждений, однако не давал забывать, ни на
минуту не давал забывать о пунктах соглашения, о «Блюзе в терциях».
Они не говорили об этом, когда встретились в «боинге», вылетающем из
Найроби, и когда вместе закурили первую сигарету на пути к возвращению.
Смотреть друг на друга, как раньше, когда их заполняло нечто, не требующее
слов, и что они молча хранили в отеле «Пассаты», распивая виски и
рассказывая анекдоты, в какой-то степени им обоим не следовало пока
расставаться с «Пассатами», пусть пока дуют им в спину, пусть они еще
поплавают под любимыми парусами старых добрых времен, чтобы по возвращении
они сломали бы корабельный винт и покончили с черным, вязким, тягучим
мазутом повседневности, который отравлял шампанское в дни рождения и их
ежевечерние надежды. Пассаты, принесенные Анной и Сандро, вдыхать их полной
грудью, пока смотришь друг на друга сквозь облако дыма, потому что
теперешний Маурисио — это Сандро, который все еще здесь, его кожа, его
волосы, его голос дополняют облик Маурисио, так же как и глуховатый смех
Анны в минуты любви затопляет нынешнюю милую улыбку Веры, которой та
пытается прикрыть свое отсутствие. Шестого пункта у них не было, но они
могли придумать его без слов, это было так естественно, что в какой-то
момент он пригласил Анну выпить еще виски, что она приняла приглашение,
погладив его по щеке, и сказала да, сказала, да, Сандро, было бы так славно
выпить еще виски, чтобы избавиться от страха высоты, играть в эту игру до
конца путешествия, и никакие соглашения не понадобились, само собой
получилось так, что Сандро еще в аэропорту предложил Анне проводить ее
домой, и что Анна приняла это за обычный знак внимания со стороны светского
мужчины, и что теперь уже она, в свою очередь, поискав ключи в сумочке,
пригласила Сандро войти и что-нибудь выпить, велела ему оставить чемодан в
прихожей и провела в гостиную, извинившись, столько пыли скопилось и не
проветрено, она раздвинула занавески и принесла лед, пока Сандро, с видом
знатока, оглядывал полки с пластинками и гравюру Фридлендера[230]. Был уже
двенадцатый час ночи, они по-дружески выпили рюмочку, и Анна принесла банку
паштета и галеты, Сандро помог ей сделать канапе, но они их так и не
попробовали, их руки и губы соединились, они, обнявшись, упали на кровать и
стали раздевать друг друга, путаясь в завязках и застежках, срывая последние
одежды, откинули покрывало, приглушили свет и медленно обрели друг друга под
шепот и ожидание, шепча друг другу слова ожидания и надежды. Кто знает,
сколько прошло времени, прежде чем они вернулись к виски и сигаретам,
откинувшись на подушки, они курили при свете торшера. Они старались не
смотреть друг на друга, слова медленно долетали до стены и возвращались
обратно, будто слепые играли в мяч, и она первая спросила, словно спрашивая
не его, а себя, что будет у Веры и Маурисио после «Пассатов», что с ними
будет, когда они вернутся.
— Они все поймут сами, — сказал он. — Они все поймут, и после этого
они больше уже ничего не смогут сделать.
— Всегда можно что-то сделать, — сказала она. — Вера не оставит все
так, как есть, достаточно было взглянуть на нее.
— Маурисио тоже, — сказал он. — Я его почти не успел узнать, но это
было очевидно. Ни тот, ни другая не оставят все как есть, а что они сделают,
предположить нетрудно.
— Это, верно, нетрудно, это ясно видно даже отсюда.
— Они не спят, так же как и мы с тобой, они тихо разговаривают, не
глядя друг на друга. Им уже нечего сказать, слова кончились, и думаю, именно
Маурисио откроет шкафчик и вынет синий пузырек. Такой же синий пузырек, как
этот, смотри.
— Вера отсчитает таблетки и разделит их поровну, — сказала она. —
Она всегда занималась практической стороной жизни, у нее это хорошо
получится. Шестнадцать таблеток каждому, четное число, и никаких проблем.
— Они будут принимать их по две, запивая виски, и одновременно, не
опережая друг друга.
— Они покажутся им немного горьковатыми, — сказала она.
— Маурисио скажет, нет, скорее кислыми.
— Да, пожалуй, скорее кислыми. А потом они погасят свет, неизвестно
почему.
— Никто никогда не знает почему, но это правда, они погасят свет и
обнимутся. Это наверняка, я знаю, что они обнимутся.
— В темноте, — сказала она, нащупывая рукой выключатель. — Вот так,
это правда.
— Да, вот так, — сказал он.
[Пер. А.Борисовой]
Лежащие рядом
Посвящается Г.Х., которая рассказала мне это с большим изяществом, —
чего, правда, вы здесь не найдете.
Когда она в последний раз видела его раздетым?
Это был даже не вопрос… выходя из кабинки, вы поправляли бикини и
искали глазами силуэт сына, ждавшего вас на берегу. И вдруг прозвучал — как
бы между прочим — этот вопрос, вопрос риторический, на самом деле не
подразумевающий ответа… скорее его надо воспринимать как внезапное
признание утраты… Детское тельце Роберто в душе, вы растираете ему
ушибленную коленку… Такие картины не повторялись уже Бог знает сколько
времени; с тех пор, как вы видели его в последний раз голым, прошло много
месяцев, год с лишним… этого срока вполне хватило, чтобы Роберто перестал
заливаться краской стыда, дав петуха, чтобы прекратил с вами откровенничать
и находить моментальное утешение в ваших объятиях, когда ему бывало больно
или плохо… Прошлый день рождения, пятнадцатилетие, с тех пор миновало уже
полгода, и теперь всякий раз в ванной щелкает задвижка, а «спокойной ночи»
Роберто говорит, только надев пижаму: разоблачаться при вас он стесняется…
и лишь изредка, по старой привычке — бросок на шею, бурные ласки и влажные
поцелуи… мама, мама милая, Дениз милая, мама или Дениз — судя по
настроению и часу, детеныш мой, Роберто — детеныш Дениз, мальчуган, который
лежит на пляже, глядит на водоросли, очерчивающие границы прилива, и слегка
приподнимает голову, чтобы посмотреть на вас, когда вы идете от кабинок для
переодевания; самоутверждающийся детеныш: сигарета во рту, взгляд направлен
на вас.
Вы легли рядом с Роберто, а ты, Роберто, привстал, нащупывая пачку
сигарет и зажигалку.
— Нет, спасибо, пока не надо, — сказали вы, вынимая очки из сумки,
которую ты сторожил, пока Дениз переодевалась.
— Хочешь принесу тебе виски? — спросил ты ее.
— Лучше потом, когда искупаемся. Пошли?
— Конечно пошли, — откликнулся ты.
— Тебе ведь все равно, да? Тебе сейчас все безразлично, Роберто?
— Не язви, Дениз.
— Да я не в упрек, я понимаю, что тебе не до того.
— Уф, — сказал ты, отворачиваясь.
— А почему она не пришла на пляж?
— Кто? Лилиан? Откуда я знаю? Вчера вечером она неважно себя
чувствовала, так она мне сказала.
— И родителей не видно, — пробормотали вы, окидывая пляж
неторопливым, чуть близоруким взором. — Нужно будет справиться в гостинице,
может, кто-то из них заболел.
— После схожу, — хрипло пообещал ты, прекращая разговор.
Вы встали, ты пошел следом, подождал, пока Дениз бросилась в воду, а
потом вошел не спеша и поплыл, держась поодаль, а она подняла руки и
помахала тебе. Тогда ты перешел на баттерфляй и сделал вид, что вот-вот
налетишь на Дениз, а вы, Дениз, обняли его, засмеялись и шлепнули… какой
же ты малыш-глупыш, даже в море умудряешься мне ноги отдавить! Вдоволь
наигравшись, нагонявшись друг за другом, вы поплыли медленными саженками в
открытое море; когда на уменьшившемся пляже внезапно замаячила фигурка
Лилиан, она показалась вам красной, немного бесформенной блошкой.
— Пускай побесится, — буркнул ты, не разрешая Дениз поднять руку и
помахать девочке. — Пусть пеняет на себя, раз опоздала. Мы останемся здесь,
вода отличная.
— Вчера вечером вы ходили к утесу и поздно вернулись. Урсула не ругала
Лилиан?
— А чего ругаться? Не так уж и поздно было, да и Лилиан не маленькая.
— Для тебя, но не для Урсулы, для нее она все еще в слюнявчиках ходит;
о Хосе Луисе я и не говорю, он в жизни не смирится с тем, что у дочурки
начались месячные.
— Фу, грубиянка! — сказал ты польщенно и сконфуженно. — Давай
сплаваем до волнореза, Дениз, даю тебе пять метров форы.
— Лучше побудем здесь, посостязаешься с Лилиан, она тебя наверняка
обгонит. Ты с ней переспал вчера?
— Что? Да ты что?!
— Сейчас воды нахлебаешься, дурачок, — усмехнулись вы, хватая его за
подбородок и игриво опрокидывая на спину. — Но ведь мое предположение
логично,
не так ли? Ты повел ее вечером на пляж, вернулись вы поздно, теперь
Лилиан появляется в последний момент… аккуратней, тюлень, опять ты мне по
щиколотке заехал, даже в открытом море нет от тебя спасения.
Перекувыркнувшись в воде — вы неспешно последовали его примеру, — ты
замолк, словно выжидая, но вы тоже ждали, и солнце светило вам прямо в
глаза.
— Я хотел, мама, — признался ты, — а она — нет, она…
— Ты действительно хотел или только на словах?
— Знаешь, по-моему, ей тоже хотелось, мы стояли возле утеса, и это
было несложно, я знаю там грот… Но потом она отказалась, струсила… Что
тут поделаешь?
Вы подумали, что пятнадцать с половиной лет — это ужасно мало,
обхватили его за голову и поцеловали в волосы, а ты отбрыкивался, смеясь,
теперь ты действительно ждал, что Дениз продолжит разговор, что именно она
— как это ни фантастично — окажется тем человеком, который поговорит с
тобой о заветном.
— Если тебе показалось, что Лилиан хотела, то не сегодня-завтра у вас
все получится. Вы оба — малыши, и ваши чувства несерьезны, но суть не в
том…
— Я люблю ее, мама, и она меня тоже, я уверен!
— Вы малыши, и как раз поэтому я с тобой разговариваю, ведь если ты со
дня на день переспишь с Лилиан, то вы, разумеется, будете вести себя как
полнейшие неумехи.
Ты взглянул на нее в паузе между двумя мягкими волнами, а вы чуть было
не рассмеялись ему прямо в лицо, потому что, ясное дело, Роберто не понимал,
он был в ужасе, почти в шоке оттого, что Дениз примется объяснять ему
азбучные истины, мама миа, только этого не хватало.
— Я хочу сказать, что никто из вас не будет предохраняться, глупыш, и
в результате к концу отпуска Урсула и Хосе Луис получат подарочек —
беременность дочки. Теперь понятно?
Ты ничего не ответил, но, конечно же, все сообразил, ты понимал это уже
тогда, когда впервые поцеловал Лилиан, ты тогда задал себе нелегкий вопрос и
подумал об аптеке, но дальше дело застопорилось.
— Может, я ошибаюсь, но у Лилиан на лице написано, что она понятия ни
о чем не имеет, разве только теоретически, но что толку? Если хочешь знать,
я за тебя рада, но раз уж ты немного повзрослел, тебе следовало бы самому
позаботиться о вашей безопасности.
Она увидела, как ты окунул лицо в воду, с силой растер его и уставился
на нее в упор.
Медленно плывя на спине, вы подождали Роберто, чтобы поговорить о том,
о чем он и так думал, словно стоял перед прилавком аптеки.
— Вариант не идеальный, сама знаю, но если она никогда раньше этим не
занималась, то, наверное, с ней трудно будет говорить о таблетках, тем более
что здесь…
— Да, я тоже так считаю, — сказал ты как можно басистее.
— Чего же ты тогда ждешь? Купи их и положи в карман, а главное, не
потеряй голову и используй в нужный момент.
Ты вдруг нырнул, потащив ее за собой, пока она не закричала и не
засмеялась, ты накрыл ее тюфяком из пены и шлепков, от которого отрывались
лоскуты слов, перебиваемых твоими «ап-чхи» и ударами по воде… ты боялся,
ведь ты никогда не покупал этих изделий, и боялся… как, как же я туда
приду, в аптеке работает старуха Делькасс, там нет продавцов-мужчин, что ты
говоришь, Дениз, как я у нее попрошу, я не смогу, я сквозь землю провалюсь.
Однажды, когда тебе было семь лет, ты пришел из школы пристыженный, а
вы, никогда не подгонявшая его в подобных случаях, подождали, пока, ложась
спать, Роберто не свернулся в ваших объятиях смертоносной анакондой — так
назывались ваши шутливые игры перед сном, — и стоило задать пару вопросов,
как ты сразу рассказал, что на переменке у тебя начала зудеть попка и там,
между ног, и ты расчесался до крови, и тебе было страшно и стыдно, потому
что ты возомнил, что это чесотка, наверное, ты заразился от лошадей дона
Мельчора. А вы, покрывая поцелуями залитое слезами, испуганное и смущенное
лицо Роберто, опрокинули сына навзничь, раздвинули ему ноги и после
тщательного осмотра обнаружили укусы то ли вшей, то ли блох, так сказать
школьные «прелести»… но какая же у тебя чесотка, дурачишко, ты всего лишь
расцарапал тело до крови. Как просто: спирт и мазь, ласковые, успокаивающие
пальцы… вновь обрести, преодолев барьер признания, доверие и счастье… ну
конечно, ничего страшного, спи, глупенький, завтра утром еще посмотрим.
Милые картины недавнего прошлого, мелькающие перед вами в волнах под
аккомпанемент веселого смеха… а потом — внезапное отдаление сына,
отчуждение из-за ломающегося голоса, неожиданно появившегося на горле
адамова яблока, пушка на подбородке; до чего же нелепы эти ангелы,
изгоняющие нас из рая! Вы почувствовали иронию происходящего и улыбнулись
под водой, волна укрыла вас, словно простынкой, да, трудно не ощутить иронию
судьбы, ведь, в сущности, нет никакой разницы между боязнью признаться, что
у тебя в паху подозрительный зуд, и опасением, что старуха Делькасс
отнесется к тебе как к малолетке. Когда ты вновь подплыл, не глядя на Дениз,
которая лежала на спине, и принялся плавать кругами вокруг нее, точно
собачонка, вы, Дениз, уже знали, чего он ждет, ждет неистово и униженно, как
раньше, когда он был вынужден отдаваться во власть чужих умных глаз и ловких
рук, и это было стыдно и сладко; сколько раз Дениз снимала у тебя резь в
животе или растирала икру, сведенную судорогой!
— Коли так, я сама пойду, — сказали вы. — Даже не верится, что ты у
меня такой недоумок, сынок.
— Ты? Пойдешь?
— Естественно, пойду, мой сын ведь еще не дорос. Надеюсь, тебе не
пришло в голову попросить Лилиан?
— Черт побери, Дениз…
— Я замерзла. — Голос ваш звучал почти жестко. — Теперь, пожалуй,
стоит выпить виски, но сперва давай сплаваем до волнореза. И без форы, я
тебя все равно обставлю.
Это было — словно поднимаешь копирку и видишь под ней точную копию
предыдущего дня: обед с родителями Лилиан и сеньором Гуцци, специалистом по
ракушкам, долгая и жаркая сиеста, чай с тобой… вообще-то ты сидел
безвылазно в своей комнате, но чаепитие было обязательным ритуалом, который
нельзя нарушать… гренки, терраса, потихоньку надвигающийся вечер, вы
слегка жалели Роберто, он явно чувствовал себя не в форме, но ритуал вам
нарушать не хотелось, эта встреча никогда не отменялась, где бы вы ни
находились днем, вы непременно встречались под вечер за чаем, а потом каждый
мог отправляться восвояси. Дениз было ясно до слез, что ты не можешь
постоять за себя, бедняжка Роберто, ты сидел, поджав хвостик, как собачонка,
не обращавшая внимания на масло и мед, ах ты, мой непоседливый песик,
глотавший гренки вперемежку со словами, так-так… еще одну чашку чая, еще
одну сигарету…
Теннисная ракетка, щеки, как помидоры… бронзовая Лилиан,
разыскивающая тебя, чтобы сходить до ужина в кино. Вы обрадовались, что они
ушли, ты выглядел совершенно потерянным и не находил себе места, надо, надо
пустить тебя в плавание с Лилиан, в эту почти непостижимую для вас
переброску междометиями, смешками и жаргонными выражениями, объяснить
которые не под силу никакой грамматике, потому что сама жизнь в который раз
смеялась над грамматикой. Вы наслаждались одиночеством, но потом вдруг
загрустили, представив себе чинный, безмолвный зал и кинофильм, который
увидят только они. Вы надели свои любимые брюки и блузку и спустились по
набережной, задержавшись у магазинчиков и киоска, чтобы купить журнал и сигареты. На местной аптеке
красовалась вывеска — этакая заикающаяся пагода, а внутри, в комнатушке,
пропахшей лекарственными травами, обитали старуха Делькасс в немыслимом
красно-зеленом чепце и молоденькая провизорша… вот кого ты на самом деле
боялся, хотя говорил только про старуху Делькасс. В аптеке околачивались два
сморщенных болтливых покупателя, явившихся за аспирином и желудочными
таблетками, они уже уплатили, но уходить не торопились, а разглядывали
витрины, пытаясь протянуть время: все-таки здесь интересней, чем дома. Вы
повернулись к ним спиной, зная, что в таком тесном помещении слышен каждый
шорох, потом поддакнули старухе Делькасс, дескать, погода — благодать,
затем попросили у нее пузырек со спиртом, как бы давая последний срок
покупателям, которым давно пора было выметаться… а когда старуха принесла
пузырек, вы, увидев, что сморчки еще созерцают витрины с детским питанием,
сказали как можно тише:
— Мне нужно купить кое-что для сына, он сам не отваживается, да-да,
именно, я не знаю, какие у вас упаковки, но не важно, дайте мне парочку, сын
сам разберется, что к чему. Комедия, правда?
Выпалив все это на одном дыхании, вы первая готовы были признать комизм
положения и даже расхохотаться в лицо старухе Делькасс… трескучий
попугайный голос, желтый диплом фармацевта, выставленный в витрине… у нас
есть поштучно и в пакетиках, по двенадцать и по двадцать четыре штуки. Один